Кризис западной философии

КРИЗИС ЗАПАДНОЙ ФИЛОСОФИИ

Суха, мой друг, теория везде,
А древо жизни пышно зеленеет.
Гете, «Фауст».

Она часто входила в эту комнату, пропитанную пряной книжной пылью. Книги стояли здесь тесными рядами от пола до потолка. Еще здесь была узкая деревянная кровать, шаткий ломберный столик, заваленный бумагами, и просторное, стрельчатое окно с цветными стеклами. За столиком всегда сидел он; в окно он смотрел, если его вдруг, ненадолго оставляло вдохновение.
Иногда ей казалось, будто она любит его. За что? Она и сама не знала. Что же до него самого, то он любил только свою мысль; лелеял ее, мечтал о том времени, когда он, наконец, сможет выразить ее сполна. Если он забывал о еде, она приносила ему кофе с пряными колбасками; брила, если его борода отрастала слишком неприлично, носила в прачечную его рубашки и чулки. Если ему случалось выходить из дому, на почту, справиться о присылке денег из родового имения, или в публичную библиотеку – она надевала на него сюртук и шляпу – не будь ее, он вряд ли вспомнил бы о таких мелочах.
Вряд ли он знал, даже, как ее зовут. Порой, она сомневалась: догадывается ли он вообще, о ее существовании, или думает, будто все, что происходит за пределами его мысли, происходит как-то само собой, по чьему-то волшебному мановению.
Ее отец, лавочник Баумманн, объявил ее гулящей девкой и выгнал из дому; она ютилась здесь же, у его квартирной хозяйки, которая за талер, только из милости сдавала ей тесный, сырой угол. Она не роптала, лишь всякий раз подавляя в душе горькую досаду, снова спешила на помощь этому большому ребенку, у которого было столько неведомых ему, проблем. Потому что он не такой, как другие. Потому что придет время; он закончит свою книгу и поднимет глаза от пыльных страниц. И увидит рядом ее; и посмотрит так ласково, что сердце ее, впервые за эти годы, вздрогнет от радости. А потом он улыбнется и скажет... Скажет все то, чего не говорил ей еще ни один мужчина...
Но пока, он говорил совсем другое. Обращаясь к ней, а вернее, к своей чернильнице, которая была для него более одушевленным предметом, он обижался на что-то, чуть ли не до слез:
«Декарт был неправ! Он не мог утверждать: мыслю, следовательно, существую, так как меньшая посылка суждения мыслится только эмпирически! Это суждение можно рассматривать лишь проблематически, оно не может претендовать на аподиктическую достоверность! Только проблематически можно выводить, что если я существую, эрго я простая субстанция, а если я простая субстанция, эрго я неделим, а если я неделим, эрго – я бессмертен! Но, это же видимость метафизики, а не сама метафизика!»
Она только вдыхала, не проронив ни слова, уходила к себе и, упав на жесткий тюфяк, подолгу плакала, пряча лицо в набитую соломой, подушку. «Вот так и вся жизнь пройдет... А мне уже двадцать два...» - думала она. – «И что? И что?! Да будь же он... Нет, нет, милый, прости. Я не должна так говорить».

* * *
Было дивное зимнее утро. Солнце трогало золотом заснеженные черепичные крыши, белую штукатурку и мореные балки домов. По мостовой, радостно цокали конские копыта. Церковный колокол, бархатным тенором призывал благочестивых горожан к мессе. Слышался смех гуляющих бюргеров и негромкая песня. Какая-то Лизхен, нежно пела о том, что дождалась своего Ганса с войны живым и здоровым. Даже вывеска башмачника, качавшаяся над окном, по ту сторону улицы, была какой-то по-праздничному нарядной и яркой.
Он отложил перо, потянулся, и взглянул за окно. Девушка вошла в комнату с чашкой горячего шоколада на подносе. Услыхав ее шаги, он медленно обернулся, как-то странно посмотрел на нее и, дрогнувшим голосом, произнес:
- Гретхен...
Девушка побледнела и, не удержав чашку, опрокинула ее на пол:
- Генрих, вы... – только и смогла вымолвить она.
- Гретхен, а почему у нас так пыльно? Почему такая духота? Знаете, давайте раскроем окно: вы только посмотрите, какая погода на улице! Давайте?! – с восторгом воскликнул он; сбросил со стола все бумаги и чернильницу и, взгромоздившись на него, с трудом отодвинул заржавленные щеколды. Окно распахнулось настежь. Впервые за много лет, в комнату ворвался морозный свежий воздух. Генрих проворно соскочил на пол, подбежал к Гретхен и, стал рассматривать ее так, как будто и впрямь видел в первый раз.
- Маргарита! Милая! Вы так прекрасны... Скажите, почему я прежде не замечал этого? Знаете, я потратил на поиски истины почти пятнадцать лет. И только теперь понял, что эта истина – яйца выеденного не стоит! Не там нужно было искать! Господи! Главная же истина в том, что вы! Вы рядом! И других я не хочу знать! Я... люблю вас, Гретхен! Но, почему вы молчите? Что с вами?
Ее лицо стало еще бледнее. Она стояла, поджав губы, опустив намокшие глаза. В виске неровно пульсировала жилка.
- Генрих, - наконец, всхлипнув, проговорила Маргарита. – Закройте, немедленно окно. Вы простудитесь – зима на дворе.
- Гретхен, при чем тут зима?! Вы...
- Я – честная девушка, господин Глюклих, - отрезала она. – Вам должно быть совестно, обращаться ко мне с такими... с таким...
- Маргарита, милая, простите... – Генрих хотел обнять ее, но она вырвалась и, как была, без пелерины и перчаток, сбежала по лестнице на первый этаж, на улицу.
«Мерзость какая! Мерзость! Глупость...» - шептала девушка, скорым шагом направляясь в сторону Фогельштрассе, где жил ее отец. Она была не в силах думать, какой будет их встреча, после полугода разлуки. Ей просто хотелось убежать. Куда угодно, только скорее...


* * *
Однажды, супруга добропорядочного и весьма уважаемого бюргера, фрау Мюллер, прогуливалась, в сопровождении служанки, по городскому бульвару. Когда женщины проходили мимо трактира «Золотой Кенигсберг», к ним подошел нищий:
- Добрая фрау, не найдется ли у вас крейцера на мое убогое пропитание? Клянусь честью, я ни за что не отважился бы добывать его столь презренным образом, когда бы не глубокая нужда, в коей пребываю...
Нищий зарос свалявшейся бородой и был одет в какие-то мерзкие лохмотья. Вдобавок, он был сильно пьян, и с трудом держался на ногах. Фрау Мюллер всегда отличалась сострадательным нравом, но даже она, глядя на этого нищего, не смогла удержаться от приступа легкой брезгливости.
Амалия, - сказала она служанке. – Подайте ему.
От звука ее голоса нищий вздрогнул и, казалось, протрезвел. Поднял на фрау Мюллер глаза и, почти полминуты смотрел не отрываясь. Та, тоже смотрела на него, и две вертикальные черточки между бровей, делались у нее все более глубокими.
- Вот тебе! Бери и проваливай, - протянула ему монету, служанка. – Не смущай мне госпожу.
- Нет... – помотал головой нищий. – Спасибо... – и, не оглядываясь, побрел прочь.

23 янв. 2008