Ничего не сказал

НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛ

Серый рассвет неуклюже заползал в комнату через распахнутую дверь балкона, прикрытую отяжелевшей от ночной влаги шторой. Я проснулся первым. Лежал, глядя в потолок. По чуть заметно изменившемуся дыханию Галины понял вдруг, что она тоже проснулась.
Мы молчали. Все было решено.

— Я пойду. – сказала Галина.
Она встала, начала одеваться. Движения ее были короткими, немного резкими.
— Поешь. – сказал я . – Или, хотя бы чаю выпей.
— Не хочется.
— Надо. – сказал я, поднимаясь с постели. – Сейчас поставлю чайник.
Мне нужно было чем-то заняться, отвлечься, уйти от пронзительно встрепенувшегося во мне одиночества.
Я глотал, обжигаясь, чай и старался не смотреть на Галину. Она сидела, уткнувшись глазами в блестящую поверхность кухонного стола, дергая тускло звеневшую в чашке ложечку. Я понимал, что для нее все очень непросто. Однако тем более не мог поверить, что это действительно необходимо.
Допив, наконец, чай, горячим комком свернувшийся в желудке, я встал, сполоснул под краном чашку и сказал:
— Я провожу тебя.
Галина посмотрела на меня со слабым удивлением:
— Но ты ведь опоздаешь на работу. Машина-то еще на ремонте.
Я махнул рукой:
— Ничего. Провожу.


В автобусе, как всегда в это время переполненном, мы были неумолимо притиснуты друг к другу. Прижавшись ко мне, касаясь моего подбородка макушкой, Галина расслабилась. Я просто физически почувствовал, как треснула сковывающая ее броня, обнажая слабое, беззащитное существо. Мне стало жаль ее. Но к этой жалости, к моей любви примешивалось неприятие того, что она собиралась сделать. Я не мог, да и не хотел понять ее.

Как долго тянется время, если ждешь чего-то хорошего, и как мчится оно в преддверии события недоброго, наступление которого ты хотел бы отодвинуть как можно дальше…

Мы вышли. Автобус медленно двинулся вперед, словно бы унося последнюю надежду.
— Пока не поздно… Подумай! – попросил я Галину. Не ходи туда. Неужели ты не понимаешь, что это самое настоящее …
Я не смог произнести слово "убийство". Однако она поняла. Что-то дрогнуло в ее глазах. Я почувствовал себя так, будто ударил ее.
— Прости, — сказал я, — не хотел!
— Дай мою сумку.

Она уходила. Я смотрел вслед. Ее походка, обычно такая легкая, была напряженной. Что-то беспомощное и, одновременно, неумолимое чудилось мне в этой скованности движений. Она уходила, становясь вдруг какой-то чужой, и я с удивлением понял, что никогда не смогу любить ее меньше.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Меня разбудил воробей. Мне совершенно не хотелось вставать в такую рань, но он чирикал удивительно громко, настойчиво, как будто долбил: "Чик, чик, чик, чик, чик..."
Это потом я узнал, в чем дело, а тогда злился на настырную пичугу, избравшую мой балкон местом для предрассветных вокальных упражнений, ворочался с боку на бок, не в силах заставить себя вылезти из теплой постели, чтобы захлопнуть балконную дверь.
Сон постепенно проходил. Я вдруг услышал какую-то пронзительную ноту в этом чирикании. Встало в памяти лицо Галины, каким я видел его вчера.

Я не хотел идти к ней. Понимал, что нужно, однако не мог смириться с тем, что она сделала.
Но позвонила теща, спокойно и деловито сообщила, какие покупки сделала для Галины, что ей приготовила.
— Зайди ко мне на работу, забери все это, — сказала она. – А вечером занесешь. Там, кажется, приемные часы с пяти до восьми.
— Вы знаете, Анна Васильевна, — я продолжал обращаться к ней по имени-отчеству, так и не сумев, несмотря на просьбы Галины, перейти к родственному "мама", — скорее всего, я не смогу сегодня… Работы много. Сроки летят. Придется, наверное, задержаться, попыхтеть вечерок. Может быть, сегодня Вы ее проведаете, а я потом. … Завтра, например.
— Не дури! – категорически заявила она, так легко разобравшись в моих хитростях, что во мне шевельнулось подозрение в их сговоре с Галиной. Во всяком случае, стало ясно, что я совершенно напрасно пытаюсь навести тень на плетень.
— Честно говоря, абсолютно не представляю себе, как я смогу туда пойти. – Поскольку необходимость в дипломатических уловках отпала, я с облегчением попер напролом.
— Не дури! – повторила она. – Пойдешь обязательно.
Мы пошли вместе. Когда я увидел лицо Галины в окошечке, через которое общаются там посетители и посещаемые, я вздрогнул – так оно изменилось за день. Не беспечную и невинно беспощадную порой в своей беззаботности молодую женщину увидел я вдруг. Где-то в глубине ее глаз мерцала тщательно скрываемая горечь потери. Потери, которой она добивалась сама.
Она сначала избегала смотреть на меня, что-то рассказывала вполголоса Анне Васильевне. Потом взглянула и улыбнулась, как бы прося прощения.
Я не смог улыбнуться в ответ.


А сегодня я проснулся от пронзительного воробьиного крика. Когда, путаясь спросонья в штанинах, я натянул, наконец, брюки и выскочил на балкон, воробей не улетел.
— Чик, чик, чив-чик! – кричал он мне, словно прося о помощи…

У меня опустились руки.


Опять мельканье больничных халатов за маленьким окошком, в которое одновременно втискиваются иногда по две-три головы. Опять сквозящая в словах, взглядах, жестах виноватость. Виноватыми чувствуют себя не только сами пациентки, но и пришедшие их проведать. А тех, перед кем они так страшно виноваты, нет. Их, собственно говоря, еще и не было, не появились они на свет, не прогорланили свою первую – неумелую, несвязную, без слов, без мелодии — песню.
И, несмотря на то, что беспредельно хочется верить, будто их не было на свете, приходит откуда-то свыше мучительное чувство вины, которое не всегда проходит после того, как несостоявшиеся матери покинут это невзрачное, желтовато-коричневое здание на тихой старой улочке.

Галина смотрит испуганно. Не сразу понял, чем вызван этот испуг.
— Меня должны были завтра выписать, — говорит она, — а сегодня была на осмотре у врача, так он мне еще порошки какие-то прописал… И сказал, что выпишет не раньше, чем через три дня…
Я вижу, что ей хочется услышать от меня слова утешения, она ищет поддержки. Она боится. Боится не потому, что с ней происходит что-то страшное, а потому, что вина ее не дает ей покоя. Я должен что-то сказать ей, но никак не могу найти нужные слова.
— Я больше никогда не приду сюда! — говорит вдруг Галина. Я киваю головой. Хорошо, что она сейчас погружена в свои заботы и ничего не замечает. Странно, что я так близко к сердцу принял воробьиную трагедию, ведь никогда не отличался особой чувствительностью. А сегодня, когда хоронил этих птенцов, слезы наворачивались на глаза. Никак не могу понять, кто их выбросил из гнезда.
Когда я вышел на балкон утром, они лежали рядом, — два мертвых птенца – один еще голый, а другой, покрупнее, уже начал покрываться перьями и, если бы не это несчастье, скоро, наверное, начал бы летать.
И воробей все кричал, кричал, неподвижно сидя на балконных перилах, а потом вдруг замолчал, посмотрел на меня по-человечьи горько и улетел.


Галину выписали через два дня. Она была немного бледной, от нее попахивало больницей. Но видно было, как рада она возвращению домой и как уходит, тает в душе все мучившее ее последние дни.
Она стояла у балконной двери и разглядывала воробья. Это был все тот же воробей; он порой улетал куда-то ненадолго, но, вернувшись, опять начинал кричать:
— Чик! Чив! Чик-чив! Чик!..
И все та же непроходящая боль слышна была мне в этом крике.
Галина смотрела на воробья. Потом повернулась ко мне, улыбнулась радостно, свободно вздохнула:
— Ну вот, наконец-то я дома! Как хорошо!
Она опять повернулась к балкону.
— Смотри, какой забавный воробышек, — сказала она, — сидит и что-то чирикает. Не улетает… Вот бы узнать, о чем он чирикает!

Я ничего не ответил ей. Ведь я знал, о чем чирикает этот воробей.