Иван да Марья

Любовь заветная

Есть такой край на земле – Нарымский, место любимое и богом и чертом, да в Томской области, да в хмурых болотистых лесах…
В годы войны недалеко от Плотниково деревушка была с колхозным складом, да непростым, здесь и зерно принимали и муку делали и хлеб выпекали, понемногу конечно, но все равно успевай, разворачивайся. У женщины, работавшей здесь, недостача обнаружилась и пошла-поехала она по этапам. Начальство тут и всполошилось, кого на место поставить.
Выбор пал на Машу.
- Ты только что курсы закончила, – убеждали ее.
Маша отказывалась, а председатель возьми и скажи эти слова:
 « Считай это военным поручением». Как тут отказаться?
- Какие вопросы возникнут, завсегда к нам, тут всего лишь пятнадцать километров, там у бабки поживешь…
- Маша, посадят тебя, – плакала мать, - место это в милиции меченое…
- За что? – смеялась она.
Приняла Маша и склад и пекарню, и пошло все у нее ладно. А тут, надо же, прислали ребят молодых, целую тракторную бригаду, все с бронью от армии.
Любовь она и в военное время бывает, не выбирает, когда обрушиться на человека, словно молния поразила Машу и тракториста Николая, когда увидели они друг друга. И любили они друг - друга совсем немного…
Тогда бывало, особенно на 7 ноября, общественные столы собирали в колхозной конторе, столы накрывали с бражкой, все руководство было, весь цвет села. Милиционер лишнего хватанул и давать приставать к Маше, та возьми и толкни его, тот поскользнулся, упал и не встает, давай его водой откачивать, еле он в себя пришел. Смеху было!..
А через несколько дней встретил он Машу и сказал: « Я припомню тебе это».
И месяца не прошло, как забежал в склад колхозный бухгалтер и прокричал: «Налетная!»
Ревизия, значит, внезапная.
Тут вошли и члены комиссии и милиционер тот самый, вроде как случайно. Давай все взвешивать, пересчитывать, не хватало шести буханок хлеба. Маша давай объяснять, что на это количество хлеба есть зерно. Никто ее не слушал, увезли ее тут же в райцентр в милицию, посадили в камеру, про свою беременность она конечно ни слова.
Николай приезжал, привозил передачки. Суд был скорый, два года лишения свободы, а тут ее распирать стало как на дрожжах. Однажды вечером вывели Машу из камеры, увидела она в коридоре знакомого отцу старичка, тот в охране работал.
- Сколько месяцев у тебя? - спросил старичок.
- Пять, вот только исполнилось.
- Тебя Маша завтра в больницу поведут, говори, что шесть месяцев.
- Как же я обманывать буду?
- А вот так, если шесть месяцев, то конвой тебя не имеет права в Томск везти, поняла?
Крутили, вертели Машу в больнице. Врачиха все сомневалась, но Маша стояла на своем. На следующий день ее и освободили, сказали, что до родов, а там еще год и отбывать наказание.
Маша в деревню летела чуть не на крыльях, но Коля уже проведал про осмотр. Председатель сельсовета был в милиции, все видно, рассказал.
 – Маша, я тебя пять месяцев знал, - говорил Коля, - а тебе шесть месяцев ставят, ты мне дитя чужого хочешь подсунуть.
- Чужого дитя? – вспыхнула Маша. – Ноги чтобы твоей больше не было.
Тут и ребенок родился вскоре. Коля то мед привозил, то уток, но так Маша не принимала его, глушила ее обида. Недолго пришлось ей малыша нянчить, зашла в деревню дифтерия и грудных детей как покосило. Тут про Машу в милиции и вспомнили, раз умер ребенок, придется срок сидеть.
Вызвали ее, предупредили, опять старичка она того увидела.
- Тяни Маша время, наши немцев, смотри, как поперли, точно амнистия будет.
А тут братец Ваня вроде как изменился, где в колхозе, дома на работе, а глазах как счастье прихлынуло. Однажды он признался Маше: « Меня скоро на войну заберут, я в метриках себе год прибавил».
 В колхозе, сельсовете про это все знали, но шел уже 1944 год, Ваня весь горел и рвался на фронт, тут и забрали его, и попал он в десантные войска.
Маша в милицию первый раз явилась утром, опоздала всего на час, вроде как по недоразумению, но конвой уже ушел, кричали на нее сильно, грозились, но пожалели и назвали новое число, когда явиться.
В этот раз Маша не опоздала.
Через несколько дней ей постучали в камеру:
- Колю твоего привезли.
- За что его?
- Пол - литра керосина бабке в деревне отдал, он в третьей камере.
Машу днем из камеры выпускали, где помыть, прибрать. Утром она успела с Колей и поговорить через дверь.
- Не волнуйся, - говорил Коля, - я специально это сделал, чтобы на фронт отправили, сколько можно с бронью ходить. Нашему главному сельскому доносителю я так и сказал: Бабке Митрофанихе отдал керосинчик, а душа болит – не посадят ли меня?
Долгими вечерами они переговаривались через двери, жалели умершего ребенка и решили они навек больше не расставаться.
Судили Колю быстро, какая-то неделя и приговорили его к отправке на фронт. Через несколько дней, как отправляли на фронт группу призывников, Колю освободили и он решил остаться у родственницы. Когда в милиции отдавали его вещи, конвоир оправдывался: « Я тоже заявление на фронт писал, но милицию не отправляют, говорят, в области обстановка тяжелая».
-Ты Маню мою освободи, тебя тут же отправят, - улыбался Коля. - Она за нас сидит, за всю нашу тракторную бригаду, приходим со смены, она, глядишь, и пожалеет, даст лишнего хлеба…
Отпустили ее перед Колиной отправкой на ночь к нему, попрощались они как положено, как муж и жена, утром она пошагала в камеру, а Коля в военкомат на войну.
До города из райцентра двести сорок километров, конвоиры на подводе, народ вроде Маши пешком. Когда проходили Плотниково, сердце у Маши зашлось, вся родня высыпала, мать долго шла за ней, километров десять.
Так до города шли пять дней, ночевали в домах придорожных, где с шутками – прибаутками, строгостей особых не было, но и вольностей тоже. У города построились, конвоиры встали по сторонам с винтовками и повели их в тюрьму пересылочную на Иркутском тракте.
А братец героический Ваня Лыков как раз в Польше в это время бил врага несчетно, как ту утку…
В первый же день Маше определили в тюрьме работу - прием и резка хлеба.
- А ты как думала? – засмеялся дежурный. - Кто на воле лопатой работал, тот и у нас лопатой будет махать, а кто плясал, тот и у нас плясать будет.
Нарезалась в той тюрьме Маша хлеба до потемнения в глазах.
Через несколько месяцев перевели их в лагерь и возили работать на фрезерный завод, на глазах у Маши у одной девушки волосы станком захватило, так затянуло ее насмерть.
А от любви ее, от Коли, передали ей два письма, как на фронт ехал. На фронте он попал под бомбежку, оторвало ему ноги и умер он в госпитале. Похоронку Маше в село прислали. А тут вскоре и победа настала и амнистия пришла.
Вернулась она в родную деревню, а к ней опять начальство:
« Магазин принимать надо, ты ж теперь во какая ученая, больше некому…»
Приняла Маша магазин, а тут и братец Ваня с фронта пришел.
Улыбнулось Маше и счастье женское, пришел с фронта видный, хороший парень, стали они дружить, так и поженились.
Родила она девочку, назвали ее Валей, тут правда мужа в райцентр забрали как тракториста, в сам Бакчар, там деньги за работу давали, а тут в колхозе только трудодни ставили.
Стали до Маши слухи доходить о муже, что винишко стал попивать да на девок поглядывать. Она быстро смекнула, что к чему. Взяла на руки дочку,крикнула телку и пошла с ней в райцентр, всего 80 километров, шла три дня, но ничего.
Встретила муженька, тот удивился: « О, Маня приехала, соскучилась видно.
Мы тут в общежитии угол найдем ».
- А имущество куда девать? - спросила Маша.
- Какое имущество?
- Во дворе стоит, пойдем, посмотрим.
Муж во двор вышел, увидел телку и говорит Маше: « Зачем телку привела?»
- Чтобы жить, завтра к начальнику пойдешь просить жилье.
- К самому начальнику? - задрожал муж, не раз ходивший на фронте в атаку.
Время было летнее, дали им угол в цеху, потом часть дома, а дальше собрались они и дом строить.
Маша потом в райцентре в торговле работала, ребят с того конвоя встречала. Ничего, улыбались друг другу, в начальники она не выбилась, но портрет ее висел на доске Почета, как раз рядом с милицией. А в родне ее все и собрались, тут и следователь был, и прокурор, судьи вот только не хватало…
Вот такая она бывает жизнь и любовь заветная в Нарымском краю, да в хмурых болотистых лесах, которые то снятся по ночам и приходят в думах
и ничем их из сердца не выбросишь.

 Мы шли вперед

В конце семидесятых годов теперь уже прошлого столетия переехал из Сибири на Волгу старый фронтовик Иван Андреевич Попелков. Купил в Камышине дом, потихоньку освоился на новом месте, тут и дети стали съезжаться.
Однажды утром он так и сказал свой жене Марии Дмитриевне: «Вчера на собрании ветеранов говорили – воспоминания о войне надо записывать. Я, пожалуй, к дочке пойду, к Людмиле. Она в редакции работала. Все опишет, как надо…»
Он прошел в зал, одел пиджак с наградами, так и продолжая говорить: «Это дело мудреное, какое слово впереди вставить, какое сзади, где точку с запятой. Все опишу, как с Татьяновки в сорок первом году на фронт уходил, как с Томска на войну ехали… В Татьяновке, между прочим, Иннокентий Смоктуновский родился, киноактер, это конечно к рассказу не относится, так мы с ним, с Кешкой, в детстве голыми по деревне бегали. Телевизор включишь, он то Гамлет, то еще кто. Умер он, а я все еще живу».
- Вот ты про Смоктуновского рассказ и напиши, - подзадорила с кухни жена.
- Рассказ будет нормальный, – твердо ответил Иван Андреевич, - как пошли вперед танки и пехота и самолеты, и не было такой силы, чтобы нас остановить. Слышишь, Маша, по радио передавали, жена Смоктуновского деньги на памятник дала скульптору, а тот за границу убежал с этими деньгами. Что в мире творится.
Открылась дверь и в дом, поздоровавшись, вошел зять, муж старшей дочери Валентины.
- О, Володя, – засуетился Иван Андреевич, – проходи к столу.
- На вас пиджак парадный, – заметил зять, – а вроде праздника сегодня нет.
- К дочке я иду, к Людмиле, воспоминания о войне надо записывать, дело серьезное.
- Иван Андреевич, вы там про ранения не забудьте, про Сталинград и про медаль, я как - то про нее у вас еще спрашивал.
- Та медаль «За боевые заслуги» - это за Корсунь-Шевченковскую операцию, в книжке читал, наверное. Как забыть, Володя, я тогда в артиллерии служил, здорово мы фашиста накрыли. Четыре ранения, разве это забудешь. А эта, вот она, видишь: « За оборону Сталинграда». Такие медали просто так не давали. С нами моряки были, вот это парни так парни. В рукопашной я и глазом не успел моргнуть, как со мной моряк в одного фрица штык вонзил, а второму тут же прикладом с разворота, смотрю, один моряк мясо кровяное со рта выплевывает, вот такое ожесточение было, что он фашиста стал зубами рвать. Полковники про такое не напишут, они такого не видели…
Они посидели за столом, Мария Дмитриевна подала чай с домашними пряниками.
- Оно, Володя, конечно на войне всякое было. В сорок первом году враг силен был, мы с товарищем в окопе , сказали что через сутки придет смена, сутки проходят , вторые, третьи, во рту ни росинки … А немец листовки разбрасывает, как у них хорошо живется, в громкоговоритель говорит. На четвертые сутки сказал мой товарищ: Иван, пойду я сдаваться.
Я вроде, как и не слышу его. Ушел, а через часа два, смотрю - кто-то ползет. Слышу, кричит: Иван, это я, не стреляй.
Заполз он в окоп, спрашивает у меня, что у него на спине, а там записка прикреплена с надписью - Вам не боец, а нам не язык.
Ему простительно, он со Средней Азии был, по-русски еле-еле говорил.
Только немцы обмишурились, хорошим он бойцом стал, лупил их почем зря.
- Когда же вас сменили?
- На шестые сутки, всю траву поели. А вот попробуй я тогда такое на фронте расскажи, повели бы меня тогда в особый отдел. Но мы все равно шли вперед и никто нас не мог сломать, вот про это надо писать.
Они посидели, попили чай.
- Вот мы с женой Смоктуновского вспоминали, - продолжил Иван Андреевич. - Он же с Татьяновки и правильная фамилия у него Смоктунович, у него там родня была Смоктуновичи. Сашка напротив могилы моего отца лежит, так Сашкин отец, Володя, по книжке про репрессированных, что ты привозил с Томска, выходит в тридцать седьмом году был расстрелян, а ведь четверо детей оставалось и все потом воевали.
Вернулись с фронта израненные на нет и умирали один за одним. Вот что мы пережили.
- Да, непростое было время, – промолвил зять.
- Но мы все равно из слабых сильными стали, вот про это надо писать, понимаешь, Володя, это ж надо уметь, какое слово впереди, какое сзади.
Людмила, она в редакции в Молдавии работала… Рассказ должен быть таким - прочитал и обрадовался. Самое главное, - Иван Андреевич поднялся со стула, – что мы шли вперед, и танки, и пехота…
-Угомонись ты, - сказала подошедшая Мария Дмитриевна и тоже присела за стол. - Лучше расскажи, как в Плотниково твою шинель, в какой ты с армии пришел, налоговый инспектор описывал.
У Ивана Андреевича дух захватило от таких слов.
- Во, Володя, видишь какие бабы злопамятные бывают, лыковская порода, - он опять поднялся со стула. - То же после войны было, а рассказ то про войну будет, ты тут не запутывай. Налоги какие были после войны, считай за имевшуюся корову ты масла должен был сдать чуть ли как не с двух коров.
Тут он приехал налоговый инспектор, а в домишке, что описывать, вот он и описал шинель, благо я хоть хромовые сапоги успел спрятать. Да ничего, рассчитались потом.
Иван Андреевич засобирался и уже на улице спросил у зятя: «Писем с Сибири нет?»
- Нет, пока. Я думаю, все же летом съезжу домой.
- Сейчас ездить, можно без штанов остаться. В тот раз как я ездил - мне как фронтовику до Томска железной дорогой бесплатно, а там автобусом бесплатно только пятьдесят километров. Так и поехал я с пересадками, сначала до Мельниково, потом до Шегарки, потом и до Татьяновки… Удостоверение со мной, пиджак с наградами. Побыл у родни, а вот с Татьяновки до Бакчара считай сто пятьдесят километров, тут уже платить надо. Захожу в автобус, я же сам по этой трассе автобусы водил, и водителю рассказываю, мол, с Печенкиным вместе ездили, а это его сын оказался. Так он меня до Бакчара привез и денег не стал брать. Во, как бывает.
Иван Андреевич помолчал и вновь обратился к зятю: « Володя, Смоктуновский тоже на фронте был, в плен попадал, дочку его недавно по телевизору показывали, Машей зовут. Тут мне один недавно такое учудил, говорит он мне: Твой Смоктуновский работать не хотел, в актеры пошел.
Как я зарядил этому другу матом, а вчера я ему по телефону позвонил, еще похлеще высказался.
Дома будешь, привет передавай родителям. Отец твой с сорок третьего года на фронте, а я видишь с самого начала. Я, Володя, твоих родителей молодыми помню. Мать твоя на почте в Крыловке работала, рядом деревни эти были - Шора, Ера, Шобура, Новая Деревня… Дай бог, может, еще раз в Бакчар съезжу. Ты не слышал, говорят, оградки с могил крадут, металл нынче в цене. Если что со мною случится, то вы оградку с цементом ставьте. Воры за оградку, а она не поддается. Глядишь, и я из могилы как крикну, воры точно в штаны наложат».
Постояв с зятем у дома, Иван Андреевич пошел на автобусную остановку. Дочка она все пропишет, как шли вперед танки, и пехота, и как летели самолеты…