Тяга

       Пытаешься разглядеть над Москвой облака, а не получается. Видишь только сплошной голубоватый занавес и на уме мысль, что это потолок, а никакое не небо. А по календарю апрель и люди одеты по-апрельски, но чувствуют себя ещё по-февральски, нет в их движениях той медленности, с которой пробуждается природа. Но и от всей природы только это невзрачное, бледное полотно и отрывки земли между неровным, мёртвым асфальтом. И надо на юго-запад или на северо-восток, надо увидеть другое небо, а здесь только пыль и в пыли несчастный куст, торчащий у дороги. Вперёд, без особых надежд, вперёд к людям апреля, в уголок иного города, таинственного, светлого, тихого, каким он был или каким он казался тогда. Но может нам совсем уехать из города? Да, пожалуй, вот только пройдёмся немного за этим юношей с гитарой. Что-то в его расхлябанной походке говорит о той же самой цели, о движении в то сакральное место, которое ищем и мы. Он не идёт, он уходит. Но куда же?
       Но вот, кажется, нам придётся потерять нашу путеводную звезду, потому что перед нами разыгрывается нечто выдающееся. И ведь стоило только мельком посмотреть в сторону. У метро остановилась небольшая, но очень изящная белая машина, чистая, сверкающая, стоящая немалых денег. Из машины вышел юноша, одежда которого изношенна, бедна, давно не стирана. И из этой же машины вышла она ... О, описание её потребует ни один десяток слов, тонких, ласково звучащих оборотов, задержек дыхания, но нам задерживаться не нужно и потому приведённый ниже портрет есть лишь штрихи и контуры, которые набрасывает художник, чтобы не забыть. Точённый античный профиль, настоящая золотая жила для портретистов, как и для эротоманов эти гладкие, густые, русые волосы, убранные назад с удивительным вкусом. Пропорциональность, гармоничность, хотелось бы обойти все эти прекрасные по смыслу, но тяжеловесные по звуку слова, но, смотря на эту диву, обойти их невозможно. Она могла восхитить и женщину, особенно чуткую к веяниям чистоты и трудно представить, что её тонко подобранные вещи, стильный светлый плащик, голубоватая водолазка, покрывающая высокую шею, что от всего этого может исходить что-то ещё, кроме свежести и благоухания. Трепетная муза, в грации которой молодость и непосредственность, но и в то же время женщина со всей статью внутреннего достоинства и неотлучной от него закрытостью, естественной для имеющих серьёзный опыт души. И если в одну руку она возьмёт бокал добротного вина, в другой букет полевых цветов, всё подойдёт ей, и то, и другое будет ей органично.
       Но вот она обнимает этого мальчишку и c такой нежностью, будто в последний раз, ничуть не механично, совсем не так, как мы зачастую позволяем себе обняться с человеком. А он растопырил свои, казалось бы, грубые пальцы, раскрыл на её хрупкой и всюду женской спине, а тело выпрямил, чтобы дать её головке опуститься на его грудь. И всё это укладывается в мгновение, но не для того, кто знает, что такое расставание или долгожданная, тяжело истомившая встреча. И всегда такая робкая близость торжествует в своём величии покоя, торжествует над смертью и окрашивает весь мир, скучающий на втором плане, в благородный, согревающий тон.
       И не успеваем мы увериться в том, что перед нами брат и сестра, как их губы скрепляются в продолжительном и страстном поцелуе. Потом она нежно дёргает его за щёку, садится в машину и уезжает. А он идёт к метро, так как ходят из одной комнаты в другую, не быстро и не медленно, без важной цели. Кто он? Футболист? Автослесарь? Но точно бутылок пива в его жизни было больше, чем книг, в театре он не засиживался, о картинных галереях только краем уха и слышал. Сейчас он зайдет в московское метро, обнаружит, что ни билета, ни денег на него нет и, не мешкая, перепрыгнет турникет, cядет в вагон и куда-то поедет, одаривая сидящего напротив отсутствующим взглядом, а может и ковырянием cпичкой в зубе. Такой уж этот парень, так лежат его волосы, так поворачивается его голова, так говорит его походка и потому у турникета никто ему не свистнет – что с него возьмёшь и зачем. Но не спускается он в метро, не перепрыгивает как обычно, а проходит дальше и идёт куда-то, не зная куда. А мы за ним, посматривая на небо.
       Весь мир затаивается, скукоживается, когда в человеке смешивается печаль и обида, и гнев, и непонимание, а ведь где-то за всем за этим оно, необъятное чувство счастья, блаженной эйфории, чувство, не выпуская которое жизнь начинает казаться страшной, тяжёлой, непонятной, не той. А достаточно на день лишь маленькую каплю, маленький лучик из обиталища счастья, и жизнь более не сравнится с непроходимой гущей, с маревом неразрешенных задач. И не захочется ничего менять в мире, освещенная картина которого, пусть даже на самый краткий миг, подавит это смешное желание перемены. И ведь каждый ежедневно, ежеминутно имеет доступ к своему опиуму, для восприятие которого нужно так мало, только лёгкий изгиб души, только прыжок, только cпокойная улыбка. И пусть на нашем матовом небе так же не проплывает ни одного облака, только что, вот-вот, минуту назад мы видели это облако на земле, прекрасную девушку и тайное объятие, последствие которого будет разворачиваться перед нами до тех пор, пока не оставим нашего юношу.
       А он идёт, идёт, идёт. И заходит за тот дом, за который зашёл наш юноша с гитарой. И мы, думая, что потеряли его навсегда, снова встречаемся с ним, он играет на лавочке внутри пустого детского двора. И наш герой поворачивается к нему, реагирует на резкие, диссонирующие звуки. Да, гитарист уже разыгрался чем-то не радостным, весь прижался к гитаре и кажется, что выпустив, тут же умрёт. И он, другой, идёт к нему, идёт, чтобы лучше слышать эту грязную, с первого взгляда не умелую, вызывающую своей неумелостью игру. Но ровно так может играть умеющий гитарист, прогоняющий от себя знание о благозвучии или сам убегающий от него ради правдивого выражения той, что ни выравнить нотным станом и ни пригладить натренированными пальцами. И вот он, наш футболист и слесарь, наше незнакомое создание, похоже любимое прекрасной девой, стоит за спиной музыканта и сосредоточенно внимает этот прерывистый, нервный монолог, который прерывать опасно. Но медленно, в такт совсем другой музыки, в такт музыки Брамса, на детскую площадку приближается тот, кому она предназначена - ребёнок. И неужели ему также придётся слушать этот звонкий бой, он напугает его, он уже пугает его бабушку, вызывая на её лице сомнение. И вот, когда до счастья, олицетворенного каруселями и горкой, осталось несколько шагов гитарист замолчал. И бабушка спокойно ввела своего внука в чудесный мир. А гитарист поднял голову, откинулся на спинку, приставил гитару к краю лавочки и достал сигарету.
       - Будешь? – спросил он у парня, не оборачиваясь.
       Они сидели и курили. Затягивались долго, со свистом, придерживали в себе дым и медленно, опуская плечи, выпускали. Мысли легчали, части тела приятно слабели. Парни молча передавали друг другу сигарету и с улыбкой смотрели на происходящее в детском дворике. Пожилая женщина медленно катала своего маленького внука на карусели.
       - Можно? – спросил парень, показывая на гитару.
       Гитарист ухмыльнулся и подал. Парень поставил аккорд и начал тихо перебирать струны. И наконец запел, запел мягким баритоном, протяжно и спокойно:

 Я согласен что нет на земле
 Человека чтоб не испытал
 Подозрительной тяги в себе
 Если рядом не бьётся
 рядом не бьётся
 Женское сердце

       Кажется, что гитарист удивлён не меньше нашего. Взглянул на рядом сидящего, а рядом сидящий смотрит куда-то вперёд, cквозь бабушку и внука, через карусель и дерево. Но он, рвущий и небрежно глушащий струны, знал эту песню и, выпустив дым, дождался второго куплета и тоже запел. Пел, наблюдая как над столицей собираются тучи. А потом встал, подошёл к бабушке и... И стал катать их на синей карусели, женщину и ребёнка, и смеяться в унисон детскому разливному смеху.

Незнакомые люди со мной
разговаривать не захотят
Не предложат немного пройтись
А всё потому что не бьётся во мне
Женское сердце женское сердце
А всё потому что не бьётся во мне оно
 
       А по радио начался проигрыш.
       - Как я соскучилась по дождю. – тихо сказала наша красавица.
       Её водитель промолчал и она посмотрела на него с лёгким укором. Он никак не отреагировал на её мысль о дожде, но разве о нём она говорила? Но он не услышал ни слова, ни паузы, ни дыхания. И красивейшей музыки он тоже не слышал. Он смотрел на тот митинг, на то безумное шествие, из-за которого приостановилось движение. Он видел массу молодых людей, красивых, с горящими большими глазами и с ними же страшненьких, с крепкими руками, поднимающих транспаранты. Он не пытался вглядываться в эти широкие красные буквы, в смелые лозунги, в громогласные призывы, всё это беззвучно и бледно отражалось в его потухших глазах.
       - На что ты смотришь? – cпросила она, вдруг испугавшись, что при такой его погружённости в себя им грозит авария.
       Но кто он, этот человек за рулём? Сколько ему лет, какой у него рост, почему это милое создание сидит по его правую руку и так волнительно смотрит на него? Что мы о нём знаем, кроме его подавленности – ничего, ни черточки на его лице, ни чёрточки его прошлого, мы не знаем ничего, но и он также всё забыл. О том, что он богат, о том, что он образован, о том, что высок, что хорошо сложен, что не страдает ни одной болезнью, что вырос в прекрасной семье и уже двадцать семь лет носит имя Александр. В его просторной комнате его ждёт богатая коллекция киношедевров, собрание утончённый, великой музыки, книги, несколько репродукций экспрессионистов. А в баре, в который всегда вставлен тонкий ключик, его ждут сосуды с нежным ликёром, старинным вином и его любимой текилой. А рядом сидела та, которая прекрасно дополняла всю эту изысканную картину, та, что рождена для пушистых подушек и белейших простыней.
- Саша, на что ты смотришь?
       Он не мог ничего ей сказать. Не мог чувствовать её взгляд на себе, посмотреть в её глаза, которыми никогда не мог наглядеться, не мог слышать её голос и вбирать её душистый, наполняющий весь салон запах. В лёгких от этого запаха стало слишком сладко. Вблизи стало слишком больно. И он вышел из машины и пошёл к ним, к толпе незнакомцев, к одержимым непонятной ему мыслью, верящим в незнакомую ему идею.

       Говоря о природе вещей
       я отмечу что тысячи лет
       Не хватило бы мне может быть
       Чтоб наполнить до края чашу любви
       Если б билось во мне
       Женское сердце
       женское сердце
       Если рядом со мной
       если во мне оно

       А она осталась одна, в машине, которую не умела водить, перед стеклом, на который начали падать мелкие капли. Её маленький, чудный ротик открылся от неожиданности. Она была готова даже на то, что он ударит её, но только не на это. А он уже растворился в толпе, шёл в ней странный, выбивающийся в своём костюмчике из серых рядов, шёл спокойно и в своём спокойствии был страшён. Несколько раз его толкнули в плечо, случайно задели по спине, но он был невосприимчив. Ему передали какой-то красный плакат и он, не посмотрев что на нём написано, поднял его вверх.
       Колонна росла и множилась. Широкая центральная улица оказалась полностью забита. В небо летели идеологические песни, выкрики, рваный смех. Движение на многих дорогах было перекрыто. Машины стояли, гудели, водители курили, меняли радиостанции, объясняли по телефону ситуацию.
       А парень смеялся, смеялся так, будто в последний раз в жизни, смеялась каждая его частичка, смеялся нос и смеялись уши, смеялось сердце и смеялись почки, смеялись мысли и чувства и это был настоящий хор, перед которым расступались все просьбы о спокойствии и все молитвы. И непонятно каким волчком его закрутило, но вот он уже смеялся в толпе митингующих. Он весело тряс красным плакатом, кричал, когда кричали все, орал что-то своё и всё ему было смешно, всё, что он делал и все, кто его окружал. И тут в небе сотряслось и грянул щедрый, весенний дождь. Парень закричал. И чтобы вы не говорили, но так кричат от счастья. И он кричал эту песню:

       Если рядом со мной
       если во мне оно...

       И снял с себя мокрую куртку, футболку и поднял их вместо транспаранта. Скользкая гуща несла его и он уже хотел расслабиться и, расставив руки, лечь на неё, как на волны. И тут в толпе он увидел его, Александра. Он увидел с какой ненавистью тот смотрит на него. Он увидел его парализованное лицо, его механические движения и смех отступил. И всё сразу вспомнилось, приостановилось и спина, и плечи вздрогнули от чьего-то грубого касания. И парень быстро, отталкивая митингующих, пошёл из толпы. Но куда бы он не дёрнулся везде были люди, ему снова совали в руки красные листы, но он выкидывал их, а затем стал резко рвать, за что заработал хлёсткий удар. Выбраться было невозможно, это было похоже на заплыв против ветра. Не лица, а гримасы росли перед ним, двоились, все как в кривых зеркалах. А там он, Александр, прямо за спиной. Он идёт прямо за ним, чтобы убить, чтобы сделать это там, где сделать это лучше всего. Парень оглянулся, вытянул шею и что-то мелькнуло, знакомая тень. Это он, сквозь неплотные ряды, это он. Убьёт, убьёт и ничего не будет, никто не опознает. Куда? Куда они все идут? Александра за спиной, конечно же, не было.
       Парень всё-таки выскочил, высвободился и упал на землю. Лежал, дышал, задыхался. Теперь он всё понимал, яснее, чем какое-то время назад, теперь всей своей мокрой кожей чувствовал, что так нельзя, что она не может более изменять с ним ему, этому несчастному Александру, который по-настоящему любит её и ради этой любви, ради того, чтобы она просто была рядом с ним, согласившийся на её чудовищное условие. Но что нам, посторонним свидетелям, о нём известно? Какое ужасное условие мог предложить этот ребёнок неба, перед которым упадёт любой портретист?
       Мы смотрим в нашего мальчишку и читаем какие-то невнятные, хаотичные смыслы. А колонна двинулась на мост. Загремели мегафоны. А ещё небо стало светлеть, дождь проливал последние струи, тучи стали расходиться. Из-за них показываются края нашей сладкой ваты, наших долгожданных облаков. Но мы не можем спокойно созерцать эту перемену, этот плавный величественный выход белого хоровода. Перед нами человек и он, словно пьяный, придерживаясь за дерево, за столб, всё быстрее отходит подальше от беспокойного народа. Ему волнует только то, как далеко они зашли, как жестоко она поступила, пригласив его в дом Александра и проведя с ним всю ночь. Александр всю ночь был за стеной, он слышал её театральные стоны, она была словно одержима и даже агрессивна. Что же она делала? Мстила ему? Но за что? Александр – замечательный человек, он даже был готов давать мне деньги? Почему, почему она держится за меня? Зачем? Что я могу ей дать? Но, вспоминая её ангельское лицо, её улыбку, её запах, он понимал, что не сможет без неё, что снова придёт в их дом, если она потребует и убьёт себя, если она всё-таки забеременеет от Александра и таким образом повяжется с ним крепче, основательнее. Но любит ли она меня? – парень содрогнулся. Где-то там стали стрелять. В глазах нашего мальчишки стало мутнеть, расплываться, но он видел как люди разбегаются, как толпа превращается в хаос. А выстрелы не умолкали. Замерев всем сердцем, он слушал эти точечные, резкие звуки и сотрясающий горячий воздух человеческий рёв.