Эпизод 9 В ботинках на толстой подошве

       Я в гостях у своих старинных друзей, передо мной кипит что-то на газовой плите, мою спину поддерживает кухонная стенка, к которой придвинут столик, на который я также облокотился. Хозяин дома, долговязый мужичок тридцати лет от роду, сидит поодаль, за другим краем стола; его глаза потускнели, рука, уставшая держать стакан с вином, замерла на клетчатой скатерти, согнутая в локте. Я знаю, что сейчас он встрепенётся, выглянет из своей ленивой алкогольной дремоты, нащупает, не глядя, гриф гитары, находящейся рядом, и начнёт отрешённо музицировать. Так и происходит.
       Звуки струн, обычно вызывающие у меня лишь раздражение, неожиданно разбежались, не заметив стенок маленькой кухоньки, и рассыпались по необозримому полю: зимнему, спокойному, видимому только самой глубиной души. Они смешались с блестящей, ледяной крошкой и покатились, подхваченные ветром, по свежему насту. Я глубоко вздохнул, и прикрыл глаза. На мои колени бесшумно запрыгнул кот, сквозь ткань штанов я почувствовал, как по моим ляжкам топчутся четыре лапы, потом они остановились, и животное замерло, свернувшись калачом; я положил руку на мохнатый бок и едва заметным, обессиленным движением пальцев почесал его. «Как же, всё-таки, люди далеки друг от друга. Кажется, что каждый из нас сидит на отдельном острове, окружённом туманом, а мимо него проплывают другие острова, их обитатели кричат что-то друг другу, делают какие-то знаки руками, но тщетно – туман искажает звуки, а жесты превращаются в гротескные пляшущие тени или миражи», - подумалось вдруг.
       Мы и в самом деле далеки.
       Пришло время сказать пару слов о себе: я пристрастен к кустарному уличному психостимулятору, называемому «винт». Привычка появилась семь лет тому назад и с тех пор никогда не оставляла меня надолго.
       Итак, я не спал, не спал давно, моя нервная система истощёна, и я зашёл в гости не для того, чтобы узнать, как мои живут мои друзья, поговорить с ним, или просто побыть вместе. Мне одинаково пусто как одному, так и в обществе. Меня привело сюда тем же образом, каким ночное насекомое, способное летать, притягивают огоньки людского жилья. Казалось, что оно могло бы оставаться и в темноте без малейшего для себя ущерба, но необъяснимое предпочтение, временами так нам досаждающее, заставляет кружить его, покинув лес, по комнате.
       Я вглядываюсь мысленно в себя и ничего не вижу. Ни одной мысли. Это невозможно, я сосредотачиваюсь: - ничего. Смотрю на своё отражение в оконном стекле. Глоток кофе. Внутри что-то мерцает и тут же гаснет. Отражение в окне поворачивается спиной, я вижу только коротко стриженый затылок. Надо рассказать про то, что со мной произошло за последние дни, слушать ответ собеседника необязательно. Я и не знаю, что он ответил, всё равно я рассказал совсем не то, что хотел. Нет ни одной мысли, я могу только констатировать простейшие факты. «Скажу прямо», - начинаю я, ещё не представляя, о чём буду говорить, - «Моё предприятие грозит стать убыточным, я напишу письмо моему компаньону, в котором максимально обстоятельно изложу суть дела. До того, как он его получит, мне стоит вести себя так, будто всё идёт отлично. Впрочем, меня уже подозревают».
       Вино ещё сильнее склонило голову моего товарища, он что-то пробормотал, не переставая перебирать струны, и захрапел.

       Неделю назад со мной случилось неприятное происшествие, связанное с улицей и её обитателями, которые никогда не были близки мне, несмотря на собственный асоциальный статус. Я плохо запомнил подробности; вызванное долгим бодрствованием нервное состояние, подобное лихорадке, сыграло со мной худую шутку.
       Обычно, находясь в походе из одного места в другое, я редко обращаю внимание на окружающих. Опьянение «винтом» временами может болезненно расширить восприятие, особенно часто это происходит после длительного и непрерывного его потребления, и тогда я, не замечая целого, слепо сосредотачиваюсь на мелочах, что приводит к конфузам всякого рода.
       Не помню, что послужило причиной завязки моего разговора с некстати попавшейся мне на входе в свой дом парой молодых людей недружелюбного вида, обитателей моего подъезда.
.…
-Эй, не надо так смотреть на меня! - мне некуда деть руки, я совершаю ими произвольные движения, - да ладно, всё прошло, забудем об этом разговоре, просто забудем, - я выдаю одну бессмыслицу за другой.
       Чем больше я говорю, тем больше я запутываюсь в своих словах и волнуюсь. Агрессивно-насмешливые взгляды между тем рафинируются, и лишаются наиболее безобидной своей составляющей. «Нет ни одной мысли, ни одной. Я не понимаю, что нужно сказать им. Я не понимаю, что я могу сказать. Ни одной мысли», - страх сменился бессильной злостью на себя. Я сделал несколько больших, каких-то рваных, неживых шагов, потянул на себя дверь, неожиданно тугую, и в нос ударил запах подъезда. Прежде, чем дверь закрылась, разделив меня и их, я услышал, как кто-то плюнул за моей спиной на бетонное крыльцо. Для разума, поражённого паранойей, достаточно и менее значительного катализатора, способного запустить неудержимый поток подозрений и страхов. Пока лифт нёс меня на нужный этаж, я успел прийти в самое мрачное расположение духа. Дома, почувствовав крайнюю опустошенность, я провалился в объятия постели.
       Помню свой сон - мне сняться простейшие механизмы. Они работают, их движения элементарны. Я не сожалею и не радуюсь. Всё черно, всё пусто. Всё это было, было и повторяется. Зачем я тут? Какая разница.…Зачем человек добровольно делает шаг в пропасть? Я не знаю, я делаю этот шаг. Я шагаю, но на самом деле мои ноги просто маршируют в пустоте. Всё будет также как и всегда. Удивляться нечему. Куда тянет ум? Куда тянет меня? Перед кем я отыгрываюсь? В чём я хочу убедиться? Какая всё это пустая, злобная игра! Да - я не гений, да - ум мой испорчен. Да - я изменился, и черная пропасть всегда находиться у меня за спиной. Душа человеческая, что милее всего для тебя? Почему мерзость иногда становиться милее всего, а иногда наоборот? Ненужный, пустой труд, дрянь, непрерывная дрянь. Горечь.

       Вспоминаю другой случай. Как-то я выпил слишком много кофе, рассчитывая усилить уже ослабевающее удовольствие от опьянения «винтом», и в результате провёл несколько часов в страшном беспокойстве: все страхи, до того дремавшие где-то в самой глубине сознания, ожили и непрерывно запускали свои ненасытные клешни в раздражённый ум. Когда действие кофе кончилось, я уснул, подумав перед этим: «Трудно найти более неутомимого самоубийцу, чем я», - после этого всё рассыпалось передо мной, замелькало, и я провалился в уже поджидавшее меня плоское ничто.
       Вообще, абстиненция, неминуемый спутник химического праздника, почти всегда заставляет меня серьёзно задумываться о пагубности своей привычки, но опустошенность быстро берёт своё, и мысли, поначалу напористые и яркие, остывают и текут неспешно, появляясь и медленно проваливаясь в пустоту, кружа, как осенние листья. В такие моменты мне кажется, что ситуация не заслуживает особого беспокойства, вспоминается, что я скоро усну, и что все переживания, так мучившие меня, есть следствие горячки.
       В состоянии опьянения «винтом» меня часто охватывает чувство тоски, и я необычайно ярко осознаю трагичность происходящего. Здесь притворство: грустить «под винтом», оказывается, неожиданно приятно, грустить подолгу и с расстановкой, с чётким осознанием каждой чёрточки кукольной трагедии, с долгим пытливым разглядыванием каждого уголка души, ноющей сквозь несовершенную анестезию. А в трезвые дни я чёрств. Все возвышенные, печальные мысли, выветриваются из головы вместе с последними эманациями дурмана.
       Если раньше, пять-семь лет тому назад, опьянение не сопровождалось массой неприятных побочных эффектов, то теперь организм активно протестует: кружится, вплоть до обморока, голова, поминутно хочется в туалет, мучит жажда. Видать и впрямь, это состояние привлекательно для меня, если даже с такими неприятным довеском я почти всегда был готов был выкладывать за «винт» приличные суммы. К уже сказанному стоит добавить, что вся эта деятельность сопровождалась никогда не замолкающей музыкой: «хаусом», «трансом» и «техно», нравящейся мне своим геометрическим совершенством. Когда я задумываюсь о природе этой симпатии, то мне вспоминается одна из игрушек моего детства, называвшаяся «калейдоскоп»: он представлял собой полую трубку, внутри которой была россыпь цветных камушков и система зеркал. В один конец трубки был вмонтирован глазок, а другой забран перегородкой, пропускавшей свет. Стоило трубку встряхнуть, как камушки внутри неё образовывали новую хаотичную комбинацию, превращавшуюся, благодаря зеркалам, в симметричный узор, видимый в глазок. Узор завораживал меня, в нём я находил красоту, неосознанная тоска по которой была не чужда юному уму.

       Вечерело; я отправился за очередной порцией «продукта», одев на толстый шерстяной носок, чтобы не мёрзли ноги, свои любимые ботинки, которые прошли со мной не один год, видали виды и немного разбились. Асфальт был покрыт тоненькой ледяной коркой, и редкими клочьями бурого снега, спрессованного тысячью ног. Я шёл, а в голове у меня перекатывались, сталкивались, и вновь разбегались обрывки одной и той же фразы: «По первому снегу», - слышалось мне, - «Лёгкий шаг в ботинках на толстой подошве по первому снегу», - идти и в самом деле было легко, - «Лёгкая походка в ботинках на толстой подошве по первому снегу», - уже сознательно продолжил я игру «в слова», - «В ботинках на толстой подошве по первому снегу», - произнёс я, посмотрев на носки своих ”гадов”». Уже договаривая фразу, я почти столкнулся с моими недругами, они нарочно так встали на тротуаре, чтобы их нельзя было обойти.
-Ты чего не здороваешься?», - за притворной доброжелательностью от искушённого взгляда не ускользнула скрытая угроза.
-Здравствуйте, - ответил я безо всякого выражения. «Блять, да ну почему всё совпало таким бредовым образом?», - иррациональная, инфантильная обида на мир вскипела в душе.
-Постой, нам сказать тебе кое-что надо, - фраза прервала мою попытку не замедляя шага обойти их, сойдя с тротуара на дорогу.
Ощущение угрозы, отвратительное с детства, наполнило моё существо; я как мог спокойно, с лёгким налётом удивления посмотрел на них.
-Пошли, отойдём, - один из них сделал приглашающий жест в сторону сквера.
-Я спешу, - придав голосу как можно более официальный оттенок, ответил я, - поговорить можно и тут.
-Ты чего тогда гнал нам?
-Когда?
-Ты знаешь.
-Честно сказать, не припомню, - пока я говорил это, в моём сознании совершенно отчётливо всплыла мысль: «Собака, умри!», - всё внутри немедленно вскипело, я вглядывался в непроницаемые, чуждые мне лица, на меня смотрели насекомые, мерзкие потусторонние твари.
-Следить надо за своими словами, - они расступились, дав понять мне, что путь свободен, - подумай над этим.
       «Пойти в милицию и всё рассказать? Ну и что я напишу в заявлении? А дикая моя, болезненная худоба и дырки на руках? Попасть из огня да в полымя?», - сменяли друг друга возможные решения появившейся проблемы и их нещадная критика, - «боюсь, что я, выбрав одиночество, остался один и никто мне не брат, не принадлежу я ни к какому сословию, никому не симпатизирую, и никто не симпатизирует мне. Чужак». Поднявшуюся было бурю в душе, растворило в себе пришедшее воспоминание о том, куда и зачем я иду.
Всю ночь я ходил по неживым улицам, болтая ни о чём с человеком, принесшим мне «продукт». Под утро, опустошившись бессодержательным разговором, я распрощался с ним и направился домой. По дороге в голове возник вихрь мыслей, постепенно перешедший во внутренний диалог. «Каждый человек достоин спокойной и безбедной жизни по праву своего существования», - думал я, - «если это так, то оправдано и моё наркотическое пристрастие, я тоже имею право на свою меру удовольствия, чувства полноты и душевного достатка, а состояние опьянения «винтом» даёт мне это». «Но почему?», - продолжалась мысль, - «ведь наркотики приносят в жизнь и беспокойство, и, подчас, нищету». Следующий поворот рассуждений разрешил это противоречие: «Хотя, когда я пьян, я спокоен, да и нищета – весьма относительное понятие; когда я пьян – я богат», - решил я. «А что же в перерыве между употреблениями? А в перерыве – приподнятое настроение, чувство удовлетворённости, довольства жизнью, беспечность», - я повеселел, - «а беспокойство я испытываю лишь во время ожидания, между тем, как даю человеку деньги, и его появлением с заветным «баянчиком» (так называется у меня шприц с веществом) в кармане. Ну, так разве жизнь и так не полна тревог и волнений? Если они все сведутся лишь к процессу приобретения вещества, то что в этом худого?». Лоб разрезала пара-тройка морщин, что-то не складывалось в рассуждениях. «Если всё так хорошо, то почему я несчастлив? Нет, я, конечно, знаю почему. Потому что невоздержанием я разрываю свою связь с Богом, гублю душу, и так далее, но...», - я мотнул головой, как телёнок, одолеваемый слепнями, желая избавиться от неприятной мысли, - «... все эти высокие соображение стали теперь так далеки и я не смогу по-настоящему их принять». «Если смотреть проще, то...», - рассуждения прервало появление на другом конце улице патрульной машины. Я нарочито замедлил порывистые свои движения, являющиеся «визитной карточкой» потребителя психостимуляторов, и старательно попытался изобразить подгулявшего, но уже почти трезвого человека. По этой, а может, по какой либо иной причине я не заинтересовал хозяев машины, и она скрылась из виду. Впереди завиднелся поворот в образованный корпусами моего дома двор. Появились, нарисованные рассветом, детали улицы, слегка прикрытой выпавшим жиденьким снежком, а с ними и мои недруги: они вышли из-за угла дома, метрах в пятидесяти за моей спиной. До арки, завернув в которую я попадал в сквер, где был мой подъезд, оставалось совсем немного, и я ускорил шаг, одновременно нащупывая в кармане ключ от домофона. На подходе к заветной двери я, проклиная себя от досады, понял что ключа нет. «Как он мог отцепиться от связки?», - бормотал я сквозь сжавшиеся зубы, - «что стоило запомнить код от этого домофона, на всякий случа? Блять! Да как же так...» Я остановился на крыльце, досада и страх сменились каким-то равнодушием: «Будь что будет, наплевать». Живот всё-таки неприятно свело, когда они подошли ко мне, но испуг тут же прошёл: мои недоброжелатели стояли сгорбившись, обхватив себя руками, и устало пританцовывали от холода. Ночь, казалось, вытянула из них все силы, оставив только пустые оболочки; взгляды из-под низко надвинутых вязаных шапок были не колючими, а скорее безжизненными и прилипшими к немой двери, отделявшей нас от тепла.
-Пусти в подъезд, пожалуйста, - услышал я от кого-то из них.
-Сам не могу зайти, - сказал я, усмехнувшись, и тут же мне сразу погорячело, стало хорошо, и я пошёл прочь, в темноту сквера; там я присел на скамейку, положив руки на колени и завернувшись в свое пальто из второсортного, покрытого катышками кашемира.
       А небо, между тем, затянулось серым полотном ещё сильнее, пошёл снег, и тяжёлые, мохнатые снежинки вертикально опускались на такую же, как небо, безжизненную скорчившуюся землю, непокрытую мою голову и чуть сгорбленные плечи.
       К утру руки посинели, голова упала на грудь, из полуоткрытого рта уже не шёл пар, ресницы над открытыми, неподвижными глазами перестали дрожать, и снег на затылке за воротником уже не таял.