Небесная Россия

рассказ

       Будильник опять не прозвонил.
       Николай Ильич испуганно поднялся со своей кровати, ощущая необъяснимую слабость и странную дрожь в ногах и руках. Он добрался, хватаясь руками за спинки стульев, стол, книжный шкаф, к шифоньеру, открыл дверцу, с трудом снял вешалку со своим синим ежедневным костюмом и тут же выронил ее на пол. Руки его были очень слабыми.
       На грохот выскочила дочь в ночной рубашке: заспанная, с всклокоченными волосами. Увидев, что отец стоит на ногах, держась обеими руками за шифоньер, она со всхлипом вздохнула, прошла на середину комнаты и села на стул.
       Николай Ильич поглядел на костюм, валяющийся на полу, понял, что никогда не сможет самостоятельно поднять его с пола, и обернулся к дочери.
       - Ты куда собрался, папа?
       Он набрал воздуха и постарался говорить так, чтобы голос его не дрожал:
       - На работу, Аллочка. Я опоздал. Будильник опять не прозвонил.
       Алла размеренно закивала подбородком, как бы соглашаясь с тем, что он сказал, затем неожиданно всхлипнула и разрыдалась.
       Николай Ильич, сделав усилие, оторвался от шифоньера и, пройдя три шага ни за что не придерживаясь, оказался возле дочери.
       - Не плачь, доченька, - рука его размеренно гладила Аллу по волосам. - У тебя опять неприятности в институте?
       - Господи, папа! Когда же это закончится?! Я уже пять лет, как закончила институт!
       - Ну, ничего, я, наверное, ошибся. Я часто стал ошибаться в последнее время. Многое не помню. Вернее помню, но не то, что надо. А мама где?
       Алла разрыдалась еще сильнее.
       - Случилось что? - Николай Ильич был в недоумении.
       - Мама лежит тяжело больная, - сказала Алла спокойным голосом, перестав плакать и утерев слезы на круглых щеках.
       - Давно?
       - Три года.
       Николай Ильич озабоченно помолчал.
       - Тут что-то не так. Я стал забывать очень многое. Вот теперь помню, как ты ее кормила из ложки, а только что не помнил.
       Он почувствовал усталость, сделал еще два шага, держась руками за стол, и присел на стул.
       - А мне точно не надо на работу? - спросил он у дочери осторожным тоном.
       - Точно, - терпеливо улыбнулась в ответ Алла. - Уже четыре года, как не надо. Ложись спать. Тебе помочь?
       - Сам справлюсь.
       Подняв со стула свое крупное тело, Алла направилась в комнату, где лежала мать.
       - Александр на работу ушел? - поинтересовался Николай Ильич вдогонку.
       - Александр совсем ушел, - спокойным тоном ответила Алла, обернувшись в дверях. - Год назад.
       - Извини, - Николай Ильич сокрушенно покачал головой. - Опять я забыл... Как-то...
       Врач оказался молодым человеком с длинными светло-русыми волосами, собранными на затылке в хвост. Представился Владимиром. Внимательно осмотрел Николая Ильича, поговорил с ним немного и уединился с Аллой в кухне, где она приготовила чай на двоих.
       - Особого регресса я не наблюдаю, но считаю, что за такой долгий срок уже должно начаться улучшение, - проговорил Владимир, дуя на горячий чай. - Если бы я имел возможность понаблюдать его в течение одной-двух недель, я бы мог с уверенностью сказать, можно ли надеяться на улучшение, и как приблизить выздоровление. Конечно, возить его каждый день в клинику невозможно, да и вам хлопотно. Зина говорила, что у вас еще мать тяжело больна...
       - Три года как больна, почти год не встает с постели. Хорошо, хоть отец может за собой ухаживать. Ему бы только память вернуть...
       - В том-то и дело, что память у него есть, только работает она как-то выборочно, хаотично. Случай очень редкий.
       Помолчали еще немного, попивая чай. Владимир вновь обратился с вопросом.
       - Я не спросил у Зины. Вы замужем?
       - Муж ушел год назад, - криво улыбнулась Алла. - Я его не виню: детей у нас нет, а такое... - она повела рукой в сторону комнат, где лежали отец с матерью, - не каждому под силу.
       Закончив пить чай, Владимир отодвинул чашку в сторону. От повторного предложения отказался.
       - Знаете что? Давайте мы вашего отца поместим в нашу клинику. Я за ним понаблюдаю как следует, а вы хотя бы чуть отдохнете. Кстати, на что вы живете?
       - У отца пенсия хорошая, да я кое-что накопила, пока в юридической консультации работала. Я ведь только год назад с работы уволилась, когда мама вообще подниматься перестала. На лекарства, да на еду хватает, а на остальное, собственно, и времени нет.
       - Значит, договорились, - улыбнулся Владимир, вставая из-за стола. - Я пришлю завтра машину за Николаем Ильичем, вы только приготовьте его в дорогу: мыло, зубная паста...
       - Я даже не знаю, - растерялась Алла. - Отдать отца в психушку...
       - Да оставьте вы, ради Бога, - поморщился Владимир. - У нас приличное заведение, хороший уход, к тому же я предупрежу персонал...
       - Хорошо, - уже в дверях согласилась Алла. - Я завтра приготовлю его в дорогу.
       
       Маняев согласно кивнул головой: в психушку, так в психушку.
       - Заведение приличное, наши люди проследят, чтобы все было хорошо, - начал объяснять шеф, но Маняеву и так все было ясно. Он слушал только из вежливости.
       - А когда шум уляжется, - продолжил шеф, - вы сможете благополучно покинуть Москву, а, возможно, и Россию.
       К конспиративной квартире была подогнана машина скорой помощи. Маняев вышел с двумя санитарами, сел в белый «рафик» с красной полосой, дверь за ним захлопнулась, и он прикрыл глаза.
       «Теперь все зависит от того, какое они приняли решение», - думал Маняев с закрытыми глазами, покачивая головой в такт движения автомобиля. Если они решили убить его, то нет ничего проще, чем сделать это в психушке: один укол - и прямой путь в крематорий под именем неизвестного. С другой стороны, возможно, что он понадобится для других операций, а опасность раскрытия этого дела, прогремевшего на всю страну, скоро пойдет на убыль. Маняеву в последнее время кажется, что расследует громкие убийства как раз та команда, которая их организует. Михаил, который начинал разработку этой операции вместе с Маняевым, что-то разузнал и даже попытался на одной из очередных попоек рассказать это Маняеву. Якобы молодой журналист, которого они собирались ликвидировать с помощью мощного взрывного устройства, избран специально для этой цели, чтобы поднять волну против министра обороны, сместить его и посадить на его место другого. «Даже не другого, а другую, - пьяно ухмылялся Михаил. - Они думают, что в России можно на пост министра обороны бабу посадить!». Маняев, подозревая, что комната прослушивается, пьяно промычал что-то нечленораздельное и притворился, что засыпает. «Быстро ты сегодня отрубился», - посетовал Михаил и проводил Маняева до кровати. Это были последние слова, которые слышал Маняев от Михаила. Со следующего дня в разработку операции включили другого человека, а Михаил бесследно пропал.
       Маняев вспомнил, как в последний раз виделся со своей бывшей женой и детьми. Ее новый муж - мужик неплохой, и Маняев без тени сомнения передал им на хранение деньги, которые взял за работу вперед. Они были очень удивлены, но он наплел им, что вернулся из заграничной командировки и скоро опять туда уезжает. Если не вернется - деньги детям.
       Когда прощались, Вера осторожно погладила его по щеке и сказала: «Это жизнь нас разлучила. Нищая и убогая жизнь. Желаю тебе счастья». Он тогда ничего не сказал, отвернулся и ушел.
       Машина прибыла к старинному зданию, Маняев вышел из нее и в сопровождении санитаров двинулся мимо большой входной двери под роскошной аркой к боковому входу. Войдя в зал с высоким потолком, огляделся: стулья и диваны были пусты. Он уже собирался усесться, когда дверь, над которой было написано: «Приемный покой» отворилась, и из нее вышли двое - старик величавого вида в больничной пижаме и крупная молодая женщина, не лишенная привлекательности. Женщина с нескрываемым любопытством поглядела на Маняева, у которого по обе руки стояли дюжие санитары, а Маняев неожиданно подмигнул ей и показал язык. Женщина отпрянула и покраснела, а Маняев, весело улыбаясь, направился в приемный покой, куда его уже пригласил молодой врач с длинными светло-русыми волосами.
       Когда за Маняевым закрылась дверь, Алла фыркнула как ёжик и обратилась к отцу:
       - Папа, я оставляю тебя здесь на две недели, но буду навещать каждый день. Медсестры предупреждены и будут каждое утро напоминать тебе, где ты находишься.
       Потоптавшись еще немного, она взглянула на часы - Зинка могла побыть с мамой только до двенадцати, а уже скоро одиннадцать - и заторопилась. Отец молча скрылся за высокими дверьми, а она устремилась к выходу.
       Выйдя из приемного покоя, Маняев оглянулся - женщины не было, старика тоже. Вздохнув неизвестно отчего, он одернул на себе пижаму и последовал за санитаром. Каково же было его изумление, когда, прибыв в свою палату, он первым делом увидел того самого старика, сидящего на заправленной кровати у самого входа и раскладывающего по тумбочным полкам туалетные принадлежности. В палате находился еще один пациент, он лежал на кровати у окна в такой же больничной пижаме, как у Маняева со стариком, и спокойно наблюдал за происходящим, не делая попыток заговорить. Кровать Маняева оказалась рядом с кроватью старика.
       Маняеву нечего было раскладывать по полкам. Туалетных принадлежностей у него не было, денег тоже. Он как-то не подумал, что ему могут понадобиться деньги, и не попросил их у шефа. Условленную за работу сумму он взял заранее и всю отдал бывшей жене. В последнее время, живя на всем готовом в различных конспиративных квартирах, он полностью отвык от хождений по магазинам и вообще от денег.
       Дождавшись, пока старик разложит предметы по полкам в строгом порядке, Маняев уже придумал, как начать разговор.
       - Служили где-то?
       Старик долгим взглядом поглядел на Маняева и ответил, отделяя слова друг от друга и четко произнося окончания:
       - Служил. В министерстве путей сообщения.
       - А военным не были? - удивился Маняев. Он считал, что подобной выправкой в этом возрасте могут обладать только бывшие военные.
       - Когда я начинал служить, - улыбнулся старик, - в нашем ведомстве еще носили военную форму с погонами. Так что можно сказать: был и военным.
       Маняев тоже улыбнулся в ответ и представился:
       - Николай.
       Старик улыбнулся еще шире:
       - И меня Николай. Ильич.
       На дальней койке завозился третий пациент, вернее первый, если считать срок пребывания:
       - А я - Петрович.
       - И тоже Николай? - удивился Маняев.
       - Тоже.
       Все трое весело рассмеялись. На смех тут же заглянул санитар и, увидев, что не происходит ничего предосудительного, скомандовал: «Готовьтесь к обеду!».
       Обед был скудный: щи из кислой капусты, разваливающаяся от первого прикосновения вилки безвкусная котлета с сухими макаронами на гарнир и компот, смахивающий на воду, в которой помыли сухофрукты.
       После обеда Маняев развалился на заправленной кровати, положив ладони рук под голову, закрыл глаза и стал впадать в дрему. Странно получается: он в сумасшедшем доме, а сумасшедших не видит. Нормальный, здраво рассуждающий старик и вообще тихий, спокойный и неприметный Петрович - его соседи по палате, а за стенами этого учреждения толпами бродят алчные, злые люди с исковерканной психикой.
       Маняев открыл глаза и осмотрел палату. Она не была похожа на те, которые показывают в кинофильмах про сумасшедший дом: обычная больничная палата. Нет санитаров со зверскими рожами, смирительных рубашек, стен, обитых мягким материалом.
       «Может, всё и обойдется», - думал он, вновь прикрыв глаза. Неважно, что сейчас он работает на организацию, статус которой не может определить даже приблизительно. Да и как определишь, если сначала тебя отправляют в отставку, хотя раньше всегда говорили, что людей такой профессии в отставку не отправляют ни в одной стране, тем более в таком молодом возрасте, а затем к тебе подходит человек и предлагает работу, намекая при этом, что ты не поменял «хозяина», а просто перешел в другую структуру, официально оставаясь безработным. Платили хорошо, обеспечивали жильем, фальшивыми документами, но формально он оставался безработным бомжем. Была возможность вновь наладить отношения с женой, но он не смог ею воспользоваться из-за беспорядочного образа жизни, который диктовался ему его новой профессией. Может, оно и к лучшему: меньше ответственности; но подрастают дети, что они скажут впоследствии о своем отце?
       Маняев открыл глаза и скосил их влево: старик сидел на кровати ровно, распрямив спину, и читал какую-то книгу. Скосив глаза в сторону своих ног и чуть влево, увидел Петровича, который терпеливо ждал, когда кто-нибудь обратится к нему. Маняев вновь закрыл глаза. Если бы в обед он наелся до отвала, то ни за что не пошел бы на ужин, а оттого, что он оказался голоден уже через час после обеда, ужин миновать никак не удастся. Вздохнув, Маняев попытался думать о чем-нибудь хорошем, у него не получилось, и тогда он, применив все свое умение, заставил себя уснуть.
       
       Услышав тихие шаги в коридоре за дверью, Маняев сориентировался в пространстве и тут же открыл глаза. Было утро. Вчера он проспал до ужина, а после ужина опять заставил себя уснуть - сон прекрасно укрепляет нервную систему, изрядно подорванную в работе над последней операцией.
       Кто-то прошел по коридору и миновал дверь в палату, не останавливаясь. Старик спал, ровно дыша во сне, а Петрович лежал, как и днем, на заправленной кровати и смотрел в потолок. Маняеву на какой-то момент показалось, что Петрович мертв, но как только он об этом подумал, Петрович шевельнул головой и тихо произнес:
       - Утро доброе.
       Именно так: не «Доброе утро», как делаешь триста шестьдесят пять раз в году, а «Утро доброе», как бы сообщая собеседнику о радостном известии.
       - Доброе, - согласился Маняев.
       Петрович молчал.
       Маняев поднялся с кровати, быстро облачился в пижаму, проделал серию физических упражнений и заправил кровать. Петрович по-прежнему молчал.
       - Почему вы все время молчите? - решил задать вопрос Маняев после того, как умылся и с удовольствием растер голову и крепкую грудь хилым вафельным полотенцем.
       - Когда я молчу, всем хочется, чтобы я заговорил, но как только я начинаю говорить, все вокруг заставляют меня замолчать, - глубокомысленно произнес Петрович, вновь умолк, но продолжал смотреть на Маняева в ожидании.
       Не зная, что ответить Петровичу, Маняев задумался, но тут проснулся старик и со словами «опять проспал!» очень быстро для своего возраста и состояния поднялся на ноги, даже не заботясь о том, чтобы попасть в шлепанцы, сделав пару шагов, ухватился за спинку кровати и стал недоуменно оглядываться по сторонам.
       - Вы кто? - тихо спросил он у Маняева и еще раз оглянулся по сторонам.
       - Я - Николай, - ответил удивленный Маняев и стал ждать продолжения.
       - Насколько я понял, мы все находимся в больнице, - фраза старика прозвучала как утверждение, но он еще не перестал удивляться. - Со мной что-то случилось?
       - Да так, ничего серьезного, - неопределенно ответил Маняев. Петрович по-прежнему молчал, даже не пошевелившись на своей кровати.
       Старик открыл тумбочку, стоящую возле его кровати, вгляделся в ее содержимое и, узнав свои вещи, немного успокоился. В палату вошла медсестра. Достав из кармана халата бумажку, она взглянула на надпись, сделанную авторучкой, и спросила:
       - Кто из вас Павлов Николай Ильич?
       Обращалась она к старику и Маняеву. Петрович по-прежнему безучастно лежал на своей заправленной кровати в полном пижамном облачении.
       Старик поднял голову, и медсестра подошла к нему. Не убирая бумажки от своего лица, она продекламировала очень похоже на то, как бесталанные ученики в школе декламируют стихи, входящие в программу обучения - бестолково, но старательно, «с выражением», менторским тоном:
       - Вы находитесь в психоневрологическом диспансере на обследовании. Находиться вам здесь еще две недели. Ваша дочь будет навещать вас каждый день.
       Она закончила и собралась уходить, но тут старик обратился к ней с вопросом:
       - А на работу сообщили о моей болезни?
       Медсестра вновь подняла бумажку к глазам, еще раз прочитала ее содержимое и отрицательно покачало головой:
       - Не знаю.
       На этот раз она произнесла эти два слова совершенно другим, обычным тоном, растерянно пожала плечами и направилась к выходу из палаты.
       Старик сидел на кровати, ровно держа спину, и Маняев понял, что надо заново знакомиться. Он подошел к старику и представился:
       - Меня зовут Николаем.
       - А меня - Николаем Ильичем, - благожелательно отозвался старик и подал Маняеву руку.
       - А меня - Николаем Петровичем! - отозвался со своей кровати Петрович, включившись в игру, и они вновь, как вчера, весело рассмеялись.
       Маняев понял, что можно вести себя несколько свободнее с учетом сложившихся обстоятельств и решил взять быка за рога.
       - А сегодня к вам зайдет ваша дочь, или ее муж?
       Старик задумался. Помолчав с минуту, он ответил, неуверенно подбирая слова.
       - Навряд ли. Навряд ли Александр сможет навестить меня. А насчет Аллы, - старик растерянно поглядел на Маняева, - я и сам не помню. У меня с памятью что-то в последнее время происходит.
       Вздохнув, Маняев позволил себе одобрительно потрепать старика по плечу и обернулся к Петровичу:
       - Когда у вас здесь завтрак?
       - У нас? - неожиданно улыбнулся Петрович, делая сильное ударение на слове «нас». - У нас он уже идет.
       
       Пока они сидели за пустым столом, Маняев осторожно огляделся по сторонам. Женщин было немного, и все они выглядели очень неблагополучно. Заметив, что Петрович кивнул кому-то, Маняев обернулся влево: две женщины молча стояли возле их стола. Ясно было, что они хотели сесть, но стол был рассчитан на четверых. Петрович повел себя как-то странно: он привстал со стула, разрываясь между желанием остаться за этим столом и необходимостью сесть за один стол с этими женщинами, но тут же уселся обратно и обратился к той женщине, которая была покрепче фигурой и поуверенней в движениях:
       - Елизавета Борисовна, вам с вашей новой подругой придется сесть за другой стол. Здесь нет места.
       Женщина согласно кивнула головой, но не двинулась с места. Ее спутница - очень худая и грустная - тоже не шевельнулась. Маняев молча встал со своего места, взял пустующий стул из-за соседнего стола, где завтракали трое пациентов, приставил его к углу своего стола и тут же уселся на него. Женщины в полном молчании сели на освободившиеся места и благодарно взглянули на Маняева. Петрович улыбнулся уголками рта.
       Санитарка, разносящая пищу, поставила четыре тарелки на их стол и удивленно взглянула на Маняева.
       - Нас нельзя разлучать, - пояснил Маняев с самым серьезным видом. - Мы все, пятеро - близнецы.
       Оглядев поочередно всю кампанию, санитарка хмыкнула с довольным видом и пошла за еще одной порцией. Пока она не принесла Маняеву его манную кашу, никто из четверых не притронулся к пище. Только когда перед Маняевым задымилась паром пятая тарелка, все дружно схватились за ложки.
       Маняев с детства ненавидел манную кашу, но здесь ел ее без отвращения - организм требовал пищи, и он готов был есть что угодно. Когда все принялись за уже остывший чай с печеньем, старик вдруг ожил:
       - Так ты говоришь: близнецы?
       Все заулыбались, а Маняев утвердительно кивнул головой.
       После завтрака Петрович вновь завалился в пижаме на заправленную кровать, а старик встал у окна и стал смотреть на желтые листья, которые пока еще не покинули деревья, но уже приготовились к тому, чтобы лечь мокрым и грязным ковром на унылые газоны больничного двора. Маняев подсел к Петровичу и спросил без обиняков:
       - У вас деньги есть? Мне немного нужно, и я скоро верну.
       Петрович, поднявшись, уселся на кровати и развел руками:
       - Увы! Ко мне приходит только сестра и приносит только пищу. В деньгах она сама ощущает недостаток.
       Маняев вгляделся в лицо Петровича. На вид ему было лет сорок-пятьдесят, а там - кто его знает. На вид - не дурак, только тихий какой-то. Поднявшись с кровати Петровича, на краешек которой он присел только что, Маняев подошел к старику.
       - Николай Ильич, одолжите мне денег. Я верну вам очень скоро.
       Старик рассеянно похлопал себя по карманам пижамы.
       - Вы знаете, сейчас у меня денег нет. Вот сегодня Аллочка придет, я ее попрошу. А сколько вам надо?
       - Тридцати тысяч мне хватит, - ответил Маняев и с удивлением увидел, как нижняя челюсть старика, отвалившись, расслабленно повисла, видом своим обозначая крайнее изумление.
       - Я не ослышался? - спросил старик через полминуты, закрыв рот и справившись с изумлением. - Тридцать тысяч?
       - А что я такого попросил? - пришла очередь изумляться Маняеву. - Мне нужно купить мыло, зубную пасту, прочие мелочи. А как только меня навестят, я верну деньги.
       - Тридцать тысяч на зубную пасту? - переспросил старик потерянным голосом, и Маняев молча отошел, не отвечая на риторический вопрос старика.
       - Ну да, ну да, - усевшись на свою кровать, забормотал старик, морща лоб и теребя пальцами ветхий материал пижамных брюк на коленях. - Аллочка говорила как-то, что сорока тысяч не хватает, чтобы на рынке купить нужные продукты. Я теперь вспомнил.
       Повернувшись к Маняеву, он выдохнул:
       - Хорошо, я скажу Аллочке.
       Помолчав, добавил:
       - Только страшно как-то: тридцать тысяч.
       В палату вошел врач. Сухо поздоровавшись с Маняевым, он мимоходом улыбнулся Петровичу, произнеся в его обычной манере «День добрый», и обратился к старику:
       - Здравствуйте, Николай Ильич! Наконец-то у меня выдалась свободная минутка, и я приглашаю вас в свои апартаменты на приятную беседу.
       - На беседу? - удивился старик.
       - Ну да. Вам кофе можно употреблять?
       Старик задумался.
       - Ну, хорошо, - нашелся врач, - попьем чаю.
       Когда они вышли. Маняев обернулся к Петровичу.
       - Вы давно здесь?
       - Очень.
       - Врач - хороший человек?
       - Мне трудно отвечать на такие грубо скроенные вопросы, - спокойно ответил Петрович, и Маняев с удивлением поглядел на него.
       Походив по палате и посвистев в свое удовольствие, Маняев вновь обратился к лежащему с невозмутимым видом Петровичу:
       - Послушайте, Петрович, а не сходить ли нам в гости к нашим женщинам? Исключительно мужское общество прекрасно само по себе, но чего-то в нем постоянно не хватает.
       - От женщин больше беспокойства, чем пользы, - ровным голосом ответил Петрович, но Маняев не отступал.
       - Оно, конечно, может быть, и так, только я еще этого не понял. Может, потом как-нибудь, лет через тридцать...
       Петрович усмехнулся, взглянув на Маняева, и поднялся с кровати.
       Пока Петрович приглашал женщин, Маняев с удовольствием пообщался с телевизором - своим постоянным спутником во времена долгого сидения на конспиративных квартирах. Когда диктор Миткова уже заканчивала сообщение о последних новостях, демонстрируя короткую стрижку, отчего стали хорошо видны ее разнонаправленные уши, дверь холла отворилась, и Петрович пропустил вперед Елизавету Борисовну с ее грустной подругой. Маняев встретил женщин стоя. Елизавета Борисовна улыбнулась.
       Они присели подальше от телевизора здесь же, на стульях, расположенных рядами, как в зрительном зале, и затеяли беседу. Елизавета Борисовна рассказывала о себе, а Маняев разглядывал эту вполне миловидную женщину лет сорока, говорящую ровным уверенным тоном. Петрович слушал, улыбаясь, а грустная женщина смотрела себе под ноги.
       - Я сама захотела полежать в этом заведении, подлечиться. В последнее время моя нервная система стала ни к черту. Во-первых, эти постоянные изменения цен в магазинах, затем ночью кто-то постоянно проникает в мою квартиру, роется в моих вещах...
       - В ваше отсутствие? - встрял в разговор Маняев.
       - Чего «в мое отсутствие»? - не поняла его Елизавета Борисовна.
       - Роются.
       - А как же я могу отсутствовать ночью в собственной квартире? - искренне удивилась Елена Борисовна. Маняев на это ничего не ответил.
       - В том-то и дело, - продолжила Елизавета Борисовна, - я себе сплю мирно, а они шастают по квартире.
       - А как же вы узнаёте об этом, если спите в тот момент? - опять не удержался от вопроса Маняев.
       - Очень просто. На следующий день я замечаю, что вещи, которые я положила в одно место, вдруг оказываются совершенно в другой стороне. За день до того, как приехать сюда, я обнаружила, что в кошельке не хватает пяти тысяч.
       - Вы могли потратить их и забыть об этом, - осторожно высказал предположение Маняев.
       - Исключено! - Елизавета Борисовна решительно сложила руки на груди и укоризненно посмотрела на Маняева. - Я потратила полдня, перебрала в памяти все покупки: эти пять тысяч должны были лежать в кошельке.
       - А если вы потеряли их?
       - Разве я похожа на женщину, которая может потерять деньги? - вид у Елизаветы Борисовны был такой, как будто она вот-вот должна обидеться. Маняев поспешно закрутил головой из стороны в сторону, исключая такое предположение.
       - А если их украли?
       - У меня? - вопрос был поставлен таким тоном, что Маняев сразу же выставил руки в примирительном жесте: ладонями вперед.
       - Шут с ними, с деньгами, - махнула рукой Елизавета Борисовна. - Недавно была в офисе у Жириновского, там один приятный молодой человек по фамилии Самохин подарил мне их газету. Я принесла газету домой, успела вечером прочитать только одну страницу и положила газету на стол. Утром просыпаюсь - газеты нет. Я именно тогда догадалась, кто по ночам роется в моей квартире, - голос Елизаветы Борисовны перешел на шепот. - Когда я пошла в отделение милиции с очередным заявлением - на этот раз о пропаже газеты - милиционеры так странно поглядели на меня, что я сразу все поняла.
       Елизавета Борисовна выпрямилась на своем стуле, оглянулась на всякий случай - прямо перед телевизором сидел молодой человек с растрепанной прической, упершись взглядом в какую-то скучную передачу - и произнесла тоном, каким обычно женщины оповещают об очередном сенсационном событии в среде их знакомых или родственников:
       - В моей квартире каждую ночь роются милиционеры.
       Заметив изумление в глазах Маняева, Елизавета Борисовна стала приводить доводы:
       - Им ничего не стоит изготовить ключ к моему замку. Помещение отделения милиции находится прямо в нашем доме. Да и кому, в конце концов, может понадобиться газета Жириновского?
       Маняев неопределенно пожал плечами, а Елизавета Борисовна продолжила:
       - Я окончательно убедилась в своем мнении, когда на следующий день обнаружила эту злополучную газету свернутой вчетверо и уложенной в ящик стола.
       Маняев уже не знал, как вести себя. Согласно кивая, он поглядел украдкой на Петровича и грустную женщину. Те не обнаруживали никаких признаков интереса. Скорее всего, они слушали эту историю уже не в первый раз.
       - А, может быть, газету положил в стол кто-нибудь, кто был у вас в тот вечер? - предположил Маняев, чтобы как-то поддержать разговор.
       - У меня никто не бывает, - возразила Елизавета Борисовна после недолгого молчания, и Маняев поинтересовался:
       - У вас даже родственников нет?
       - Есть. Мама. Но она живет на другом краю города и уже стара, так что мне приходится ездить к ней дважды в неделю.
       - Вы могли бы жить вместе, - осторожно предположил Маняев, но Елизавета Борисовна немедленно возразила:
       - Это исключено. У нее не все в порядке с головой, и мы не понимаем друг друга.
       Маняев не знал, как вести себя дальше. Повернувшись к грустной женщине, которая продолжала молча смотреть себе под ноги, он обратился к ней с вопросом:
       - А вы почему все время молчите? Поддержите разговор.
       - Ей каждый день уколы делают, поэтому она такая вялая, - с готовностью отозвалась Елизавета Борисовна. - Она здесь на обследовании, и я на правах старожила, хотя и младше ее на восемь лет - в этот момент Елизавета Борисовна кокетливо поправила свои темно-русые с проседью волосы - опекаю ее. Она свою сваху кипятком обварила.
       Грустная женщина подняла глаза на Маняева и отчетливо произнесла:
       - Я сначала думала, что она хорошая, а она...
       Маняев приветливо улыбнулся и стал ждать продолжения. Женщина тяжело вздохнула и поведала свою историю.
       Зовут ее теткой Веркой. Живет она в подмосковном селе. У нее три сына. Муж ушел к другой. А та оказалась вовсе не женщиной, а уродом: у нее даже член был как у мужчины. Старший сын приходил к ним в гости и даже оставался ночевать, а что происходило там ночью, одному Богу известно, только возвращался он от отца все время вялый какой-то. Затем они нашли ее сыну после армии девку, которая уже была беременная, и женили на ней, не спрашивая разрешения у тетки Верки. Мать приходила к сыну, который после армии стал жить отдельно от нее, предупреждала его об опасности, но он только улыбался и говорил, что все нормально. Стал ходить к отцу в гости и средний сын. Девку они ему нашли еще до армии. Прикидывались, что незнакомы с ней, а потом, когда сына в армию забрали, приютили ее, беременную. Она родила, да тут же и гулять стала. Видно разврата, который еженощно творился в доме бывшего мужа тетки Верки, ей стало мало. Сын из армии пришел - к матери даже не заявился, сразу к своей шалаве побежал. Зато младшего она к отцу не допустила, когда восемнадцать стукнуло: сама ему невесту нашла, чтобы эти ироды вперед не успели. Только оказалось, что и ту девку бывший муж со своей уродкой тоже подготовили и подсунули тетке Верке специально, чтобы она подумала, будто сама невесту сыну выбрала. Невестка стала зубы показывать, тетку Верку не слушаться, а когда они с сыном однажды к бывшему мужу в гости пошли, тут все сразу ясно стало. И мать этой невестки тоже хорошей прикидывалась, что у нее не спросишь - пожалуйста, вежливая такая, всегда помочь готова, но тетка Верка раскусила ее, стала обвинять в том, что она молодых на разврат толкает, а та только улыбается да талдычит: «Бог нам судья». Ни покричит, ни поругается, знай себе, улыбается, да всё «спасибо» да «пожалуйста». А тут заболела сильно тетка Верка, бабки сказали: «Сглаз это». Тетка Верка сразу поняла, кто сглазил ее, и думала, что сваха теперь носа не покажет, а та приперлась как раз в тот момент, когда тетка Верка, превозмогая боль, стирать затеялась, да ну приставать со своими соболезнованиями да советами, как болезнь одолеть. Тут уж тетка Верка не выдержала, и прямо из ведра, кипятком...
       Маняев выслушал все молча. Когда Петрович повел разволновавшуюся тетку Верку в ее палату, Елизавета Борисовна сделала круглые глаза и проговорила тихим голосом:
       - Видели, что с этой женщиной творится? Типичная паранойя. Ношусь тут с ней, ни на шаг от себя не отпускаю. С одной стороны - жалко ее, а с другой - как подумаю, что обо мне могут сказать, когда я появляюсь везде в такой компании... - Елизавета Борисовна подмигнула Маняеву. - Вы-то нормальный, не то, что эти все, - небрежно махнула она рукой в сторону коридора.
       Маняев непроизвольно поежился.
       - А Петрович тоже нормальный? - осторожно спросил он.
       - Да куда там, - Елизавета Борисовна откинулась на спинку стула. - Тронулся на религиозной почве. Когда он начинает говорить, страшно жить становится. Я пару раз его послушала и зареклась.
       - Чего же страшного в религии может быть? - удивился Маняев. - Мне казалось - совсем наоборот...
       - У него не обычная религия, - осторожно подбирая слова, пояснила Елизавета Борисовна. - Он уверяет, что побывал там, - она указала пальцем вверх, - и там, - палец ее показал в деревянный зашарканный пол.
       Подождав немного и видя, что Маняев не собирается задавать вопросы, Елизавета Борисовна вздохнула:
       - Если то, что он рассказывает, правда, то все мы живем совершенно неправильно.
       Она хотела еще что-то добавить, но тут вошел Петрович, и ей ничего не осталось делать, как откланяться.
       
       Вечером к старику пришла дочь. Маняев с удовольствием разглядывал молодую и красивую женщину: немного полновата, но ему такие нравились.
       Алла, разговаривая с отцом, тоже украдкой бросала косые взгляды на мужчину, которого сразу узнала, припомнив его дурацкую выходку в вестибюле приемного покоя. Она постоянно теряла нить разговора с отцом, путалась и отчего-то сильно краснела. Когда Николая Ильича медсестра увела на процедуры, Алла осталась сидеть на стуле лицом к окну, всем своим телом ощущая взгляд незнакомца. Даже не представляя, как могут вести себя сумасшедшие, она ожидала чего угодно, уже сожалея, что не покинула палату вместе с отцом.
       - Вы с нами не поговорите? - голос у мужчины был низкий и приятный.
       Алла повернулась к нему лицом и увидела вполне разумные глаза и радушную улыбку.
       - Отчего не поговорить? Пожалуйста.
       - А почему ваш муж не пришел? - задал косвенный вопрос Маняев, а, заметив, что Алла сильно смутилась, тут же добавил: - Вы извините: мы, сумасшедшие, задаем любые вопросы, первыми пришедшие в голову.
       - Подобные вопросы любят задавать далеко не сумасшедшие мужчины, - ответила Алла, заметив скрытую иронию в словах Маняева, и тут же ответила на вопрос: - У меня нет мужа.
       - Надо же, - удивился Маняев. - А я думал, что вы замужем, а мужа вашего зовут примерно эдак... - Маняев сделал вид, что задумался, - Александр.
       Алла довольно усмехнулась. Ей стало легко и приятно говорить с этим человеком.
       - Теперь все ясно. Вас ввел в заблуждение папа. Дело в том, что он каждое утро просыпается, не помня, что происходило в течение последних пяти лет. Все это случилось после обширного инфаркта, который он перенес пять лет назад. С тех пор он каждое утро собирается на работу, и мне стоит больших усилий уговорить его остаться дома. Он никак не привыкнет к масштабам цен и всякий раз пугается, когда я говорю о покупках. Однажды меня угораздило сказать, что коммунистическую партию отстранили от власти - что с ним было...
       Алла вдруг замолчала на полуслове. Она поняла, что за последние пять лет никому не жаловалась, а тут... Увидев ободряющее выражение на лице собеседника, она продолжила, но уже без прежнего запала.
       - Муж ушел от меня год назад. У нас нет детей, а мама моя серьезно заболела, вот уже третий год. С постели не встает. Сами понимаете...
       Петрович поднялся со своей кровати, где он лежал все это время с отсутствующим видом, и, кротко улыбнувшись, вышел из палаты. Маняев с Аллой остались вдвоем.
       Сердце Аллы стало стучать с удвоенной быстротой, кровь прилила к лицу. Она не понимала, что с ней происходит. Это было совсем не то, когда плоть жаждет оказаться в объятиях крепкого и одновременно ласкового мужчины, когда соски на грудях набухают в ожидании прикосновения сильных и теплых рук, когда внизу живота появляется сладкое ноющее томление и ноги отказываются слушаться, но она поняла, что этот нерациональный ритм ее сердца, этот огромный объем воздуха, появившийся невесть откуда в ее легких, эта кристальная чистота в мозгу и сладость в душе, отчего хочется петь - тоже желание. Возможно, даже большее желание, чем то, которое одолевало ее до сих пор. Она уже готова была провалиться сквозь землю под взглядом так взволновавшего ее незнакомца, когда в палату вернулся отец, сопровождаемый медсестрой.
       Маняев подождал в коридоре, пока Алла закончила беседу с отцом и засобиралась домой, поглядывая на часы. В коридоре он молча пошел рядом с ней, а когда она уже готовилась выйти из отделения на лестничную площадку, куда больным было запрещено выходить, Маняев взял ее теплую, мягкую ладонь в свою руку.
       - Вы ведь придете завтра?
       - Приду.
       - Завтра воскресенье.
       - Все равно. У меня давно нет воскресений.
       - И праздников тоже?
       Она утвердительно кивнула головой, боясь взглянуть в его глаза, чтобы вновь не испытать ненасытное желание быть обнятой этим человеком.
       - По чеченским обычаям мужчина, взявший девушку за кисть руки, обязан жениться на ней, - произнес Маняев, улыбаясь и продолжая держать ее за руку.
       - Так они что, вообще не дотрагиваются до женщин? - удивилась Алла.
       - Да нет, - Маняев обнял Аллу за талию, отчего та поначалу вздрогнула, но отстраняться не стала. - Обнять девушку или женщину за талию - у них нормальное дело. Это значит, что ты доверяешь ей.
       Маняеву очень понравилось, как фыркнула Алла, а ей приятно было ощущать крепкую его руку на своей спине.
       - Я буду ждать. Ведь я подержал вас за руку, и как честный человек... - Маняев состроил серьезную мину, а Алла весело улыбнулась.
       - У вас все впереди. Как только получите справку в этом учреждении... - неловко пошутила она и тут же запнулась, смутившись (черт дернул за язык!), но Маняев не обиделся.
       - Специально справку попрошу, - весело согласился он и снял руку с ее талии.
       
       Следующим утром, познакомившись заново с Николаем Ильичем и объяснив ему, где он находится, Маняев подсел к Петровичу, по-прежнему лежащему с отсутствующим видом. Поглядев Петровичу в глаза, Маняев вдруг понял, что тот действительно отсутствует. И глаза открыты, и слабое дыхание слышится, но сам отсутствует. Вот слегка дрогнули ресницы, чуть двинулись глаза, и Петрович «появился» рядом с Маняевым.
       - Ты где был? - тихо спросил Маняев.
       - В верхний мир ходил, - не удивившись вопросу, ответил Петрович. - Музыку послушать.
       - А что? Там музыка есть?
       - Очень хорошая, только вот возвращаться не хочется, а надо.
       - А я могу услышать? - неожиданно для себя спросил Маняев.
       - Услышишь, - усмехнулся Петрович, внимательно взглянув на Маняева. - Когда помрешь.
       У Маняева похолодело в желудке, но он все же полюбопытствовал:
       - А как же тебе удается?
       - Не знаю. Я специально в клинику ложусь, чтобы мне не мешали... Говорят, в тюрьме еще лучше условия, но самому туда трудно попасть, а преступление я совершить не смогу.
       Маняев помолчал немного, ожидая продолжения, но, не дождавшись, вновь обратился с вопросом:
       - А туда..? - указал он пальцем вниз.
       - Душе тяжко бывать там, - лицо Петровича перестало светиться, и черты его исказились жалостью. - Страдания душевные очень тяжело влияют на меня. Ближние миры - еще ничего, а вот самые нижние...
       - Их что, много? - удивился Маняев.
       - Много. И верхних, и нижних.
       - Так значит, и рай и ад существуют?
       Маняев поглядел, как Петрович спокойно кивнул головой, и у него внутри все похолодело.
       - За убийство много... страдают? - нашел он, наконец, подходящее слово.
       - Столько, сколько не дострадали на земле.
       Маняев не совсем понял формулировку, но переспрашивать не стал.
       - А как это выглядит... страдание? - осторожно спросил он, в общем-то, не желая слышать, что скажет по этому поводу Петрович, но и, одновременно, боясь упустить каждое его слово, движение.
       - Ты можешь объяснить мне, как выглядит крик птицы, не имея голоса? - вопросом на вопрос ответил Петрович, и Маняев развел руками.
       Петрович развел руками точно так же.
       - Бога нет, - безапелляционным тоном произнес Николай Ильич, отложив в сторону книгу, которую просматривал перед завтраком, и тем самым вывел Маняева из оцепенения.
       Петрович снисходительно улыбнулся и одобрительно кивнул Маняеву. В палату заглянула санитарка:
       - Вы что, на завтрак не идете?
       После завтрака Маняев немного успокоился и вновь обратился к Петровичу:
       - А как же «тот свет» устроен? Хороший белый будет с хорошим негром, а плохой белый - с плохим негром? - про ад ему спрашивать не хотелось.
       Петрович отрицательно покачал головой.
       - У каждой цивилизации свой рай. У древнего Египта - свой, у России - тоже.
       - А у Америки? - Маняеву стало интересно.
       - Над Центральной Америкой - большой рай. Индейский. А над северной Америкой - совсем маленький. Недавно образовался.
       Маняев перестал улыбаться.
       - А названия у этих раёв есть? Надо же как-то отличать их друг от друга.
       - Есть, - Петрович поднялся с кровати и встал возле окна, вглядываясь куда-то вдаль, за забор, окружающий больничный двор. - Но эти названия - на незнакомом тебе языке и ничего тебе не скажут.
       - А как называется наш рай, Российский?
       - Я называю его просто: «Небесная Россия».
       Маняев, видя, что Петрович задумался, подошел к нему поближе.
       - А человек сильно страдает, когда его убивают? - задал он вопрос после некоторого колебания.
       - Если сразу умер - нет. Страдают те, кто являются свидетелями убийства или сами убийцы.
       Маняев незаметно поежился.
       - А может убийца так пострадать при жизни, чтобы после смерти не попасть в ад?
       - Наверное, может, если страдать будет по-настоящему, только я таких убийц не знаю, чтобы чистилище миновали.
       - Чистилище - это самый низ ада? - поинтересовался Маняев, а Петрович отрицательно покачал головой, перестав глядеть в окно и обернувшись к нему.
       - Самый верх.
       Маняев облегченно вздохнул, постаравшись сделать это незаметно, и направился к выходу из палаты.
       - Ты задал вопросов больше, чем кто-либо из обитателей этой клиники, - сказал ему в спину Петрович, спокойно улыбаясь, но Маняев не обернулся.
       После того, как Маняев вышел в коридор, в палату заглянул доктор Володя.
       - Петрович! Айда ко мне! У меня сегодня фруктовый рулет к чаю.
       - Опять любопытство заело? - усмехнулся Петрович и стал надевать пижаму поверх старенькой застиранной майки.
       
       Алла появилась во время обеда. Она украдкой подсмотрела, как отец безропотно хлебал больничный суп, опустив свой взгляд в тарелку. Ей стало безумно жалко его, просыпающегося по утрам в незнакомой больнице, совершенно одинокого из-за своей пропадающей и вновь возникающей памяти. За его столом, рассчитанном на четверых, сидело почему-то пять человек: кроме отца еще оба его соседа по палате и две женщины. Незнакомец, имя которого Алла так и не узнала вчера, ел с видимым удовольствием, не переставая обращаться поочередно ко всем своим соседям по столу, даже к маленькой тихонькой женщине, испуганно прижавшей к себе тарелку. Этот вроде бы и некрасивый, но чем-то привлекающий к себе внимание мужчина нравился Алле все больше и больше. Она вдруг поняла, что ее бессмысленная жизнь обрела со вчерашнего дня определенное значение. Она впервые за долгие месяцы и годы уснула, не ощущая тоски, и проснулась с чувством удовольствия, радуясь пришедшему дню. Алла потрогала пальцами щеку, вновь наливающуюся огнем, и, развернувшись, пошла к палате.
       Когда во время долгого разговора с дочерью Николая Ильича стал морить сон, Маняев подобрался к Петровичу и спросил его:
       - Послушай, Петрович. Наши женщины вдвоем в палате обретаются или еще кто-то есть?
       - Вдвоем.
       Маняев состроил умоляющее выражение лица.
       - Петрович, выручай. Отвлеки женщин на час. Пусть они посидят с тобой у телевизора, а я в их палате с женщиной поговорю, - он выразительно скосил глаза в сторону Аллы, стараясь сделать это незаметно.
       Петрович понимающе улыбнулся:
       - Сейчас попробую.
       - Веди их прямо в «кинозал», а я потом на разведку слетаю, - засуетился Маняев.
       Отец улегся, укрывшись одеялом, а Алла медленно подняла опустевшую сумку с пола и обернулась к Маняеву. Уходить ей не хотелось. Зина обещала посидеть с мамой до вечера.
       - Я принесла кое-что папе и вам всем. Угощайтесь на здоровье.
       Маняев молча подошел к ней и взял ее за руку. Алла вздрогнула так, как если бы мужчина прикоснулся к ее груди или другому интимному месту. Маняев улыбнулся.
       - Я же сказал: как порядочный человек, я просто обязан теперь жениться на вас.
       - Как вас зовут-то хоть, жених? - превозмогая мелкую дрожь в коленях, задала вопрос Алла.
       - Николай, - улыбнулся Маняев, продолжая держать ее руку в своей руке и не отводя взгляда от ее лица. - У нас в палате традиция такая: обязательно быть Николаем.
       Алла глубоко вздохнула и поглядела на отца, который, как обычно, заснул в одно мгновение. Маняев осторожно потянул ее за руку из прохода между кроватями, подвел к двери и проговорил тихим голосом:
       - Пойдем, я отведу тебя в одно место. Там нам никто не помешает.
       Алла решила не спрашивать - для чего, боясь, что Николай не найдется, как ответить. В коридоре было тихо. Когда они проходили мимо общего зала, где стоял телевизор, Маняев жестом приказал ей подождать, осторожно, стараясь не скрипеть, приоткрыл дверь «кинозала», убедился, что Петрович беседует о чем-то с Елизаветой Борисовной и теткой Веркой, и направился к их палате, увлекая за собой покорно плывущую по течению Аллу.
       Все было просто отлично. Дверь открывалась наружу и имела простую старомодную дюралевую ручку. Маняев вставил стул ножкой в ручку так, чтобы дверь нельзя было открыть снаружи, и обернулся к Алле, которая безропотно наблюдала за всеми его действиями, теребя в руках ненужную пустую сумку.
       - Ну, чего же ты ждешь? - трагическо-шутовским шепотом продекламировал Маняев, взял из ее рук сумку, сразу отбросив ее в угол, и стал расстегивать кофту у нее на груди, даже не скинув с плеч ее белого халата. Она стала помогать ему судорожными движениями затрясшихся отчего-то пальцев.
       Оставшись полностью голой - он даже колготы снял с нее сам - Алла, подчиняясь мягким приказам его сильных рук, осторожно уселась на заправленную постель, затем откинулась на подушку и провалилась в сладостный омут, сразу потеряв чувство реальности происходящего...
       Они лежали рядом, ничем не прикрытые, на узкой больничной кровати, когда кто-то дернул дверь палаты, а затем послышались удаляющиеся шаги. Алла вздрогнула, намереваясь подняться, но властная рука Маняева приостановила ее, а затем стала мягко сжимать ее истосковавшиеся по мужским рукам груди.
       - Это кто-то из наших. Если бы медперсонал обнаружил, что дверь закрыта изнутри, тут такое поднялось бы... - прошептал Николай, не отнимая рук от ее тела, и Алла сразу успокоилась. Чувство неземного удовольствия, пронзительное до боли, перекатывалось по ее телу вслед за рукой человека, до вчерашнего дня незнакомого, а теперь такого дорогого, что Алла даже испугалась за свою любовь к родителям. До сих пор она не представляла, что один человек сможет затмить собой абсолютно всё, заменить весь остальной мир для другого человека. Ей захотелось сказать Николаю что-нибудь хорошее, но она сразу поняла, что не сможет в словах даже приблизиться к тому, что чувствует в этот момент, да и обычных слов она сейчас произнести не сможет. Разве что заплакать.
       Когда кто-то осторожно дернулся в дверь во второй раз, Маняев молча поднялся с кровати и стал одеваться. Поднялась и Алла, все еще переполненная физически ощутимым удовольствием. Уже одевшись полностью, она что-то вспомнила, похлопала себя по карманам, вынула кошелек, а из него - тридцать тысяч. Маняев, вытащив стул из дверной ручки, поставил его на место, подошел к Алле и взял из ее рук деньги. Стремясь как-то разрядить неожиданно возникшую неловкость, он улыбнулся:
       - Обычно мужчины платят женщинам, а у нас с тобой...
       Алла вдруг расплакалась. Ей приходилось плакать и раньше, но те слезы были слезами огорчения, досады, боли, обиды, а теперь она плакала от переполнявшего ее счастья, ощущая, как с каждым мгновением душа ее становится чище и свободнее от той ежедневной шелухи, которой день за днем, незаметно покрываются все самые лучшие человеческие чувства. Она плакала, радостно улыбаясь и размазывая черную тушь по круглым щекам, а Маняев растерянно стоял рядом с ней с тремя десятитысячными банкнотами в руке и не знал, что ему делать. Заглянувшая, было, в палату Елизавета Борисовна быстро закрыла дверь и удалилась.
       Когда Алла ушла, приведя в порядок макияж, Маняев вернулся в свою палату. Николай Ильич уже не спал. Он сидел, выпрямив спину, на заправленной кровати и читал книгу. Маняев ощутил непреодолимое желание поговорить с этим человеком.
       - Большое спасибо вам, Николай Ильич, что вы не забыли про деньги, - обратился он к старику, присев на свою кровать напротив него.
       - Вы про какие деньги? - удивился старик, отложив книгу.
       - Про которые вы Алле сказали... - стал объяснять Маняев, но тут же вспомнил о диагнозе Николая Ильича.
       - Я что-то не пойму вас, - извиняющим тоном начал старик и тут же пояснил: - Возможно, я, как обычно, забыл что-нибудь, так вы не сочтите за труд объяснить мне еще раз.
       - Значит, Алла ничего сегодня про деньги не говорила? - спросил Маняев и тут же заключил, не дожидаясь ответа: - В таком случае: просто спасибо.
       
       Вечером Маняев подсел к Петровичу. Тот опять лежал с открытыми глазами, но находился «на месте».
       - Не путешествуется? - участливо спросил Маняев.
       Петрович помолчал немного. Ответ его прозвучал для Маняева загадочно.
       - Сейчас я больше нужен здесь.
       - Тебе кто-то говорит об этом? - поинтересовался Маняев.
       - Я чувствую. Вернее, знаю.
       Маняев тоже помолчал, а затем обратился с вопросом:
       - Как ты относишься к исповеди?
       Петрович улыбнулся чему-то внутри себя.
       - Человек не может отпустить грехи другому человеку. Он может только выслушать и дать совет, если в силах это сделать.
       - В силах? - переспросил Маняев.
       - Чем больше человек знает, тем труднее ему посоветовать что-то другому человеку. Обычно раздачей советов занимаются глупцы и тщеславные люди.
       - В таком случае, ты не против, чтобы я выговорился тебе?
       Петрович согласно кивнул.
       - Мне страшно, - Маняев сжал кулаки и согнулся в спине. - Если всё именно так, как говоришь ты, мне после смерти долго придется спускаться вниз.
       - Никто из нас не знает этой меры, - мягко перебил его Петрович, - потому что каждый из нас оценивает свои грехи лишь в меру своей совестливости.
       - Я знаю, - возразил Маняев. - Я не убивал своими руками, но люди, пользуясь моими планами, совершали страшные злодейства. Ты мне главное скажи: ад - это навечно?
       - До Воскресения Христова ад был вечным для заблудших. Христос принес надежду на избавление.
       - Значит, уже есть грешники, которые искупили свою долю и ушли туда? - Маняев поднял глаза вверх.
       - Я тебе больше скажу, - тихо проговорил Петрович, прикрыв глаза. - Уже Иуда среди праведников, но вынести ему довелось - не приведи Господь.
       Маняев вдруг почувствовал необыкновенную легкость, грудь его наполнилась воздухом, горло сжала спазма. Ему захотелось разрыдаться, но он удержался.
       - Не сдерживай себя, - посоветовал Петрович, внимательно поглядев на него. - Если тебе хочется плакать, когда ничего не болит, и нет видимой причины, знай: это Господь прикоснулся к тебе. Если тебе хочется плакать, когда ты видишь чужую боль или горе чужое, если тебя душат рыдания, когда ты видишь прекрасную картину или шмеля на цветке, знай: это душа твоя общается с Богом. Не сдерживай себя.
       Петрович хотел еще что-то сказать, но Маняев уже сорвался с уголка кровати, где примостился, беседуя с Петровичем, почти бегом выскочил из палаты, пробежал по пустынному вечернему коридору и заскочил в туалет. Не замечая пронзительного запаха хлорной извести, от которой в обычное время першило в носоглотке, Маняев закрылся в кабинке с сиротливо стоящим щербатым унитазом, уткнул лицо в ладони и оперся лбом в холодную дверь. Тело его сотрясалось от рыданий.
       
       Еще до завтрака пришла медсестра и намерилась сделать Маняеву укол.
       - Сестренка, - проворковал Маняев тоном, каким обычно разговаривают с детьми. - Ты у врача спросила разрешения? Мне вообще никакие уколы не положены.
       Медсестра молча вышла, оставив свои колющие орудия на небольшой каталке. Минут через пять она вернулась с врачом. Володя не скрывал своего прохладного отношения к Маняеву.
       - Вы что же это, больной, от витаминов отказываетесь? Эти уколы еще никому не повредили.
       - Вы, наверное, что-то перепутали, - мягко возразил Маняев. - Вас должны были предупредить по поводу меня.
       - Меня предупредили, и я все хорошо помню, - сухо сообщил Володя, всем своим видом выражая негативное отношение к подобным просьбам. - Я прописал вам витамины для укрепления нервной системы. Если вы боитесь, я могу отменить курс.
       Маняев махнул рукой и обернулся к медсестре.
       - Куда?
       Медсестра выразительно похлопала себя по тощему бедру.
       Маняев, ворча себе что-то под нос, улегся вниз лицом на уже заправленную кровать и приспустил пижамные брюки. Володя направился в свой кабинет. Еще через три минуты ушла медсестра, толкая каталку со стерилизаторами перед собой.
       Маняеву стало плохо. В легких совсем не стало воздуха, а набрать его туда не было никаких сил. Маняев попытался перевернуться с живота на спину, чтобы попробовать набрать полную грудь воздуха и позвать на помощь, но силы оставили его. Через некоторое время произошло какое-то неуловимое превращение, и он оказался вверху, под потолком, паря над своим недвижным телом, над стариком, плещущимся у желтого от времени умывальника, над Петровичем, который внимательно глядел вверх, прямо на него, Маняева.
       Петрович неожиданно резко поднялся со своей постели, подошел к неподвижному телу и, даже не дотронувшись до него, еще раз внимательно поглядел на парящего под потолком Маняева, а затем быстрым шагом вышел из палаты.
       Через некоторое время Маняев наблюдал, как доктор Володя переворачивал его тело, пытаясь нащупать пульс; как вытолкали из палаты старика и Петровича; как рыдала медсестра, когда доктор Володя требовал предъявить ему использованную ампулу.
       Через некоторое время в палату вошел дюжий санитар с черной гривой густых волос и приказал Володе замолчать. «Это в твоих интересах», - говорил он ему повелительным тоном. Володя обмяк и только спросил: «Его уже нельзя спасти?». Маняев хотел закричать, чтобы не делали этого, потому что без тела, недвижно лежащего на кровати, было гораздо легче, но голоса не было, к тому же дело и так уладилось.
       Володя вышел из палаты, а санитар обыскал тело Маняева, вытащил три кредитки по десять тысяч, оглянулся на дверь и сунул их себе в карман. Затем он сунул нос в пустую тумбочку, переложил, пыхтя, тело Маняева на кровать старика, перетряс постельное белье на маняевской кровати и перевернул матрас, тщательно ощупав его.
       В это время перед Маняевым открылся тоннель с ослепительно белым светом в его конце, и послышалась великолепная бравурная музыка, чем-то похожая на германские военные марши времен третьего рейха.
       Маняев еще раз оглянулся на этот мир, который оставлял без сожаления, чуть посетовал в себе, что не может уйти вместе с Аллой, но, поняв, что она все равно придет к нему рано или поздно, внутренне улыбнулся и ринулся в неизведанное.
       
       Алла ничего не могла понять. Отца переселили в другую палату, там были еще два незнакомых пациента. Николая нигде не было. На вопрос о нем отец наморщил лоб и ничего не ответил, пожав плечами. Доктор Володя вел себя очень странно. Ответил, что Николай выписался, а затем, оглянувшись зачем-то на дверь, посоветовал Алле вообще не упоминать о нем нигде. «Понимаете, я не могу вам сказать всего, но вам лучше забыть об этом человеке навсегда».
       Алла спускалась по лестнице, когда услышала слабый стук в стекло. Стучал какой-то пациент в отделении этажом ниже. Алла подошла к застекленной двери и узнала стучавшего: это был третий пациент в бывшей отцовской палате. Он показал ей указательным пальцем вниз, а затем провел этим пальцем в свою сторону, и Алла поняла: надо спуститься этажом ниже и пройти по коридору отделения до конца.
       Спустившись, она открыла дверь и пошла по коридору отделения, оказавшегося свободным для посещения. Пройдя до конца, она обнаружила вторую лестничную клетку, поменьше парадной, дверь-решетку с огромным замком и знакомого пациента за этой решеткой. Он улыбался.
       - Где Николай? - спросила Алла, томимая почему-то нехорошим предчувствием, несмотря на светлую улыбку Петровича.
       - Ничего страшного не случилось, девочка, - проговорил Петрович и добавил: - Он просто ушел от нас.
       Алла все поняла. Ноги у нее отнялись, и она схватилась рукой за решетку.
       - Ты должна привыкнуть к этому, - увещевал Петрович, продолжая улыбаться. - Душа человеческая вечна, и ты обязательно встретишься с ним.
       - Но я сейчас хочу быть с ним! - выкрикнула она и тут же осеклась: Петрович приложил палец к своим губам, призывая к тишине.
       - Ты должна привыкнуть и к тому, что каждый уходит в свое время. Скоро ты расстанешься со своими родителями. Они уйдут друг за другом.
       Лицо у Аллы сделалось некрасивым, и она горько заплакала.
       - Я не... хочу остаться... одной, - выталкивала она из себя слова сквозь всхлипывания, а Петрович протянул руку сквозь решетку и погладил ее по голове, как это обычно делал отец.
       - Во-первых, если бы вы ушли одновременно с Николаем, то оказались бы по разные стороны надолго, и никакая сила, даже твоя праведность, не смогли бы соединить вас. Потом, когда ты будешь готова, он тоже прибудет куда следует. А, во-вторых, ты остаешься не одна.
       Алла перестала плакать и поглядела на улыбающегося Петровича.
       - Да-да. В тебе теплится новая жизнь. Твоя и Николая. Ваша общая.
       Уже стоя в вагоне метро, Алла незаметно положила ладонь себе на живот и улыбнулась. Она удивлялась, как можно определить подобное на второй день, но поняла всем своим существом, что это правда. Она уже знала, что это будет мальчик и назовет она его Николаем.
       
       г. Буденновск, ноябрь-декабрь 1998 года.


Рецензии