Пыхнарь?

       Работал я в ту пору мастером на режимном предприятии, и каж-дый месяц приходилось сдавать своеобразный «экзамен» – выполнение «месячного плана». Вообще-то слово «планирование» в нормальном обществе означает – достижение минимальными затратами максималь-ного экономического результата. Наше же общество в то время было ненормальным. Поэтому тогда «планирование» имело иной, прямо противоположный смысл, по крайней мере, к такому производственному звену, как участок, цех. Планирование имело смысл рычага разверстывания резервов производства. Причем, чем дальше производственное звено находилось от конечного продукта завода, тем единицы, в которых измерялся и велся расчет объема производственного плана, носили все более абстрактную форму. Я до сих пор не разрешил для себя проблему: каким образом исчислялась единица выполнения плана производственного участка, такая, как «нормочас»? И как можно понять и пощупать такой показатель, как «условная кормовая единица на условную голову» в сельском хозяйстве? Для здравого смысла эти показатели, на мой взгляд, полная чушь. Стоит только вдуматься в популярный тогда лозунг: «План – любой ценой!» И все станет понятным.
       Но речь пойдет не об его величестве «Плане», как таковом, а о том каким событием, каким поводом становилось в те времена «выполнение плана» для нас, мастеров одного из вспомогательных цехов.
       Этому событию всегда предшествовали день, вечер и утро напряженной работы: штурмовщины, которая заключалась в беготне по основным цехам с целью закрытия, «по взаимной договоренности» накладных и сдача их в плановый отдел. Все это происходило потому, что половина заработной платы мастера являлась премия за выполнения плана.
       В первый день месяца, после утренней «сдачи экзамена», наступало расслабуха. Уже к обеду мастера начинали кучковаться. Смотрели на погоду и решали вопрос о месте проведения мероприятия. Местом обмывания «выполнения плана» могла стать полянка соснового леса, в котором стоял наш завод, дача кого-нибудь из мастеров, находящаяся на опушке леса, гараж, или квартира одного из нас, у кого жена отсутствовала дома либо с пониманием относилась к обмываемому событию. Это мероприятие для наших жен стало, своего рода запланированным событием, и явление мужей в нетрезвом виде под их ясные очи в этот день не оказывалось неожиданным и поэтому не вызывало протеста даже у самых стервозных жен.
       – Ну, чё! Пыхнем сегодня? – ударив себя по кадыку рукой, спросил у меня руководитель слесарного участка Витька Падерин, видя, что я сел перед обедом за свой стол и мирно беседую с распредом и контролером участка.
       – А чего не пыхнуть? Пыхнем! План я сделал. Надо только Пшеничному сказать, чтоб начинал сбор денег и определил место встречи. Ему делать нечего. Он в своей термичке еще вчера план выполнил. – ответил ему.
       – По сколько денег собирать будем? – поинтересовался Витька.
       – Прошлый раз собирали на шнапс по три рубля и по два на закусь. Да еще по три на гармонь. Ты на гармонь сдавал?
       – Я в прошлый раз не был, – пробурчал он, подавая мне десятку, – отдашь за меня. Мне несколько вопросов еще решить надо. Я потом подойду.
       И удалился.
       Я пошел искать Пшеничного и увидел его окруженным мастерами в кабинете заместителей начальника цеха. Там шла оживленная беседа. Решался тот же вопрос, с которым и я пришел.
       Надо отметить, что участие в данном мероприятии было всегда исключительно добровольным делом. Никогда никому не отказывали в присутствии, но никого и не тащили силком. Поэтому, кто хотел участвовать, тот сам проявлял интерес и принимал участие в заседании этого своеобразного «клуба». Пшеничный являлся одним из активнейших членов, - этаким председателем клуба мастеров на общественных началах. Как правило, из тридцати человек мастеров, обмывать выполнение плана ежемесячно собиралось около двух третей.
Так получалось, что вместе с Падериным я до этого дня в таком мероприятии участия не принимал, хотя он у нас работал уже больше года: то меня не было, то его. Мало ли какие дела кого ждут дома? Поскольку на пьянку собирались руководители, поэтому все что бы там не происходило, оставалось тайной для коллектива цеха. Участники всегда хорошо умели хранить эту тайну.
       – Собираем по пять рублей. Деньги сдавать Головину. Сбор участников через полчаса после окончания работы у Головина на даче, – объявил Пшеничный.
       Головин сидел за столом и принимал деньги. Подошла моя очередь. Я положил перед ним тринадцать рублей. Он посчитал деньги и вопросительно посмотрел на меня.
       – Это с меня и Витьки Падерина. …Его трешка за гармонь, – ответил я на его немой вопрос.
       – Хм! – прокряхтел Головин и загадочно поглядел на меня. Ничего не сказал, а поскольку за мной никого не стояло в очереди, встал и пошел по цеху в поисках желающих принять участие в попойке.
       В самом конце смены подошел ко мне Витька Падерин и уточнил:
       – Куда? Когда?
       – К Головину на дачу после работы. Кто опоздает – «штрафную» не наливают, – ответил я ему.
       И через несколько минут, устремился в намеченное место встречи, хрустя под ботинками подтаявшим на солнце снегом.
       Стояла ранняя весна.
       Там у Головина на даче была истоплена печь. На ней возвышалась большая кастрюля сваренного картофеля «в мундире». Два сдвинутых стола, покрытых клеенкой, были уставлены бутылками с водкой, стопками и несколькими банками консервов. На полке стоял тазик с на-резанным хлебом. На скамье расположилась новенькая гармонь…
       Во дворе дачи, у входа в домик на крылечке, стояли подошедшие мужики. Курили. Кузьмич травил очередной анекдот. Ждали опаздывающих. Вся атмосфера пропитана предстоящим весельем. Пришли почти все. Время шло. Падерин опаздывал. Все остальные сдавшие деньги к назначенному времени оказались на месте. Пшеничный, чувствуя настроение мальчишника, обратился к Головину, чтобы все слышали:
       – Ну, чё, Коля! У тебя все готово!? А инструмент где?
       – Ложки вот в банке! Банка с квашеной капустой у печки стоит, я ее из погреба достал. Все готово. Пора начинать. Командуй!
       – Все! Ребятки! Время вышло! По коням! Заходите и занимайте места! – командовал Пшеничный, пробираясь в самый дальний угол стола. Подчиняясь его команде, стали снимать верхнюю одежду, рассаживаться.
       Естественно, для компании в двадцать человек дачка Головина - явно маловата. Но это лучше, чем по «зауглам» водку-то пить. Около печки всегда теплей, хоть и стены не рассчитаны на сибирский мороз. Морозы уже кончились, но температура ночью стоит минусовая...
       Расселись с одной стороны на импровизированные лавки – три чурки с положенными на них толстыми широкими двумя досками, застеленными покрывалом. С другой – старые диван-кровать и кровать…
       Не баре. Первые волнения. Пока разобрали ложки, вилки, открыли консервы, вскрыли бутылки с водкой. Гомон стоит. Разливают по стопкам… Звон стекла… Хлеб из тазика брали, пуская тазик по кругу.
       – Ну, ребятки! Пыхнем! Кто тост говорить будет? Есть желающие? – спрашивает Пшеничный.
       – Есть! – поднялся Кузьмич и с рюмкой в руке произнес следующий тост. – В самом начале месяца умерло два грешника, и отправились они на небеса. У широко открытых ворот их встречает черт и спрашивает: «А вы в какую часть Ада желаете попасть? В капиталистическую или со-циалистическую?» Тогда они встречный вопрос задают черту: « А в чем разница?» Тот опять отвечает вопросом на вопрос: «А вы что, сами не видите?» Тем временем за прозрачным забором в капиталистической части Ада, грешники стояли друг за другом и, наклонившись, образуя круг, каждый предыдущий забивал следующему в задницу молотком гвоздь. «Хорошенькое страдание!» – оценили вновь прибывшие. Поглядели в социалистическую часть Ада, а там грешники водку пьют, с грешницами общаются… Черт поясняет: – «У нас положено забивать в задницу по одному гвоздю в день, но допускается забивать все гвозди в последний день месяца. Вот они так и работают весь месяц! То у них гвоздей нет, то молотков, то их самих построить некому. Но все равно в последний день месяца все гвозди будут забиты. …И с непременным перевыполнением плана». Вновь прибывшие подумали и решили идти в социалистическую часть Ада. Они рассудили: «Тут один раз в месяц страдать, а в капиталистической части Ада каждый день». Все сидевшие за столомзаулыбались, а Кузьмич продолжил. – Сегодня первое число! Так выпьем за то, чтобы ко дню нашей смерти в социалистической части Ада последних дней месяца вообще не стало!
       Стукнулись стопками, выпили. Загремели посудой. Раздались возгласы:
       – Молодец Кузьмич! Давай выпьем за Кузьмича! За выполнение плана!
       – Давай за Кузьмича! – поддержал Пшеничный, а потом добавил: – Закусывайте! Все ведь с работы!..
       – Наливай! – опять зазвенели стеклом.
       – Ну, Кузьмич! Будь здоров! – снова ударились стопками, выпили…Стали закусывать.
       – Не-а! Так не пойдет! Куда гоним-то!? Борис Иваныч! Бери-ка гармонь! – командовал Пшеничный.
       Борис Иванович замешкался еще не успел надеть ремни гармони на плечи и растянуть мех, а Пшеничный уже затянул. – «Ой! Мороз, мороз! Не морозь меня…» Остальные дружно подхватили, и понеслось…
       Тут после первого куплета появился Падерин. Он быстро снял пальто, но, поискав вешалку для пальто и не найдя ее, вышел на веранду. Оттуда вернулся налегке и сел за стол на скамейку, после того как мужики потеснились. Снова налили по стопке. Первый хмель только-только ударил в голову. Стало ловко.
       – Надо налить «штрафную» Падерину за опоздание! – предложил я.
       Но Витька, присевший рядом со мной, ткнул меня коленом и замотал головой. Все остальные присутствующие на мое предложение не обратили никакого внимания. Пшеничный опять затянул: «Малиновки, заслышав голосок...». Все дружно подхватили. Гармонист тянул меха. Гармонь в его руках, казалось, тонко пела малиновкой.
       – Мы что, сюда только горло драть пришли? – возмутился Демьяныч. – Пора бы еще выпить! Да и покурить не мешало б уже…
       – Ну, ребятки! Дружненько подняли! За выполнение его величества «Государственного плана»! – начал командовать Алексеев.
       …Особого приглашения никому не требовалось.
       Между тем стол быстренько пустел. Падерин едва успел приблизить к себе банку с остатками рыбных консервов и прямо туда кинуть полторы картофелины, как стол практически опустел. На столе стояла только чашка с капустой и кое–где лежал хлеб. Но и тазик с хлебом еще не пустовал.
       Вышли во двор покурить. Солнце заходило за верхушки деревьев. Было еще светло. Кузьмич рассказал анекдот. Все дружно хохотали. Тем временем Головин опустился в погреб, достал банку соленых огурцов и почти целую свечу. Потом, вываливая огурцы из банки в чашку с капустой, говорил:
       – В Сибири живем, во все концы нашу электроэнергию отправляют, а сами при свечах. Да было б далеко! Трансформаторная будка вон за дорогой стоит в ста метрах. Ан – нельзя! Почему - нельзя-то? Спросить не с кого! – Слушал его я и еще двое или трое мужиков. И Алексеев, тихонько пиликавший на гармошке.
       Перекур закончился. Вернулись в дачный домик, расселись снова за стол. Налили, пыхнули. Снова запели. Опять налили. Опять выпили. Кто закусывал, кто пел, кто просто разговаривал с соседом.
       Стемнело. Головин зажег свечу. Но свету от нее оказалось мало, да и сгорала она быстро. Демьяныч спросил Головина:
       – У тебя здесь на даче подсолнечное масло или хотя бы свиное сало есть?
       – Есть! Маленько в бутылке осталось. Да и кусок старого сала где-то валялся, поискать надо. Щас найду! – протарахтел Головин и полез куда-то за печь. Вернулся с куском грязного сала и с бутылкой, в которой что-то плескалось.
       – Блюдце и тряпку для фитиля из хлопчатой ткани найди-ка! - надоедал Демьяныч. Головин опять куда-то скрылся и подал, блюдце, кусок брезента и ножницы…
       …Через несколько минут сделали из блюдца лампадку с тремя фитилями. Фитили горели неплохо. Но некоторые из них коптили. Освещения прибавилось.
       – Пора бы перекурить! – предложил Пшеничный.
       – Курите здесь! Чего там, в темноте делать? Только окурки по углам не бросайте! – сказал хозяин дачи и на каждый стол поставил по банке из-под консервов вместо пепельниц, залив в каждую на донышко немного воды.
       Такое решение хозяина обрадовало не только Пшеничного. Теперь можно было петь, выпивать, не отрываясь на перекуры. Он сразу затянул: «Запрягай-ка, тятька, лошадь..!»
       Гулянка понеслась с новой силой.
       Пшеничный являлся певческой душой любой компании. Его не надо сильно поить. Порой достаточно одной – двух стопок, чтобы он вставал и довольно приличным тенором начинал петь. Но не все же могут на него ровняться. Поэтому иногда приходилось сдерживать его певческий пыл, хотя бы для того, чтобы выпить. Во хмелю и Кузьмич оказывался не против продемонстрировать свои способности по рассказыванию анекдотов. Вообще тот с давних времен слыл в цеху «ходячим анекдотом».
       На столе из закуски ничего уже не осталось, только стопки с водкой, да капуста с огурцами в чашке на середине стола. Да еще две-три початые бутылки водки. Видимо, эти бутылки еще сдерживали компанию в одной комнате. Поскольку интересы Пшеничного и Кузьмича явно расходились. Да еще наметилась компания во главе с Алексеевым. Тем «за жизнь» поговорить хочется.
       Мне тоже порядочно надоело слушать песни Пшеничного, и я вышел на веранду покурить. В голове шумело от выпитой водки и прокуренного воздуха в помещении. На холодном свежем воздухе стало полегче. На веранде было темно. Только свет фонарей, по дороге на завод, проходящей в ста метрах от дачи, освещал помещение. В этом свете смотрю, что кто-то вышел за мной на веранду и пошел в дальний угол. Узнав по очертания, что это Падерин, я окликнул его:
       – Вить! Ты чего?
       Он молчит и, как мне показалось, настраивается мочиться на тряпье, лежащее в углу. Я не ошибся, он действительно мочился. Я взял его под руку и быстро вытолкал через дверь во двор. Он, не прекращая процесса, повиновался. Я стоял сзади, смотрел и ждал, что будет дальше. Закончив свое дело, Витька, захватив большой кусок снега, начал обти-рать им лицо и руки. Постоял, о чем-то подумал, глядя на фонари, что на дороге, потом быстро прошел мимо меня в дом. В дом я вошел за ним, но проходить не стал, остался стоять у двери, наблюдая за происходящим. Тем временем Витька сел на свое место, взялся за стопку и произнес:
       – Ну, мужики! Давайте пыхнем! – с этими словами он опрокинул себе в рот стопку водки. Потом взял вилку и полез ей в консервную банку, стоящую на середине стола, захватил там несколько окурков положил себе в рот и стал жевать. Все это действо проходило так стремительно, что никто не успел его остановить. Мужики опешили. В доме воцарилась гробовая тишина. А Падерин произнес в тишине:
       – Какие консервы невкусные! Кто покупал такое дерьмо? Мало по три? Давайте по пять рублей собирать на закуску!
       Тут все мужики, сначала хохотнули, потом набрав воздуха в легкие и дружно:
       – Га! - Га! - Га!
       А Падерин ничего не понял. Через минуту он опрокинулся на спину и затих. Хорошо, кто-то из мужиков, сидящих в это время рядом с ним, успел его подхватить. После этого вместе с Головиным его уложил на кровать, к стенке.
       Гулянка продолжалась. Падерин подал пример самостоятельности. Теперь компания распалась на несколько частей, и пить можно было независимо от всех остальных. Откуда-то появилась еще водка. Кто сколько хотел – столько и пил. До плясок в тот раз дело не дошло, хотя намерения были.
       Но всему приходит конец. Водка кончилась. Стали собираться по домам. Начали одеваться, прощаться с хозяином. Группами и по одиночке стали уходить. Кроме Падерина, все находились в здравом уме.
       – Поможешь закрыть дачу, вывести Падерина на дорогу и отвести домой! – обратился ко мне Головин.
       Пришлось согласиться. В его глазах-то - я ведь был «виновником» присутствия Падерина на мероприятии.
       Мы долго будили его. Но когда поставили на ноги, не могли найти его пальто. Обшарив весь домик, Головин вспомнил, что Падерин когда пришел, свое пальто вынес на веранду… Там, в свете лампады он и нашел его, валяющимся на полу в углу с оборванной вешалкой. Подклад у пальто оказался мокрым, и от него пахло мочой. Все время, пока он ис-кал пальто, я с трудом удерживал Витьку в вертикальном положении. Он все время пытался выскользнуть из пиджака на пол. Когда, наконец, верхняя одежда была найдена, я спереди удерживал Падерина, а Головин, сзади накинув ему мокрое пальто на плечи, пытался засунуть его руки в рукава…
       Вообще-то картина была достойна пера, как двое пьяных одевают безжизненное тело в глубоком полумраке, при лампадке из трех фитилей…
       С головинской дачи на дорогу вело две тропинки – одна тропинка от крыльца через огород, прямо на дорогу, но по ней Падерина провести невозможно, поскольку чуть шаг влево, шаг вправо – и по пояс в снегу… Другая тропинка по дачной улице, она малость шире и снега меньше – там хоть иногда трактор зимой греб снег.
       Участок Головина с уличной стороны был обнесен забором из штакетника. В некоторых местах штакетник оказался обломлен сверху до прожилин. Я вывел Падерина на улицу и повесил его тело на забор в то место между целыми штакетинами. Куря, стал ждать Головина, закрывающего дом на замок. С улицы, крыльца его дачного дома не видно, оно находилось с противоположной стороны. Прождав какое-то время и докурив сигарету, я не выдержал и вернулся к крыльцу. Головина нигде не было, на двери висел замок…Я вернулся к Витьке – тот по-прежнему висел на заборе и даже не трепыхался.
       Ночь опустилась темная, безлунная, но звездная. Легкий морозец благотворно трезвил одурманенную водкой голову.
       Бросить Витьку здесь на заборе я не мог. Вдруг замерзнет, простынет, заболеет. Да мало ли что? Все-таки товарищ по работе. Бросить его одного зимней ночью, на дачной улице, где днем-то пешеходов нет, я просто не имел права.
       Я снял его с забора, он, видимо, там уснул, и мы сразу оба упали в сугроб. Сняв с него шапку, я начал тыкать его головой в сугроб, полагая, что такая ванна ему поможет быстрее очухаться. Эта процедура продолжалась довольно долго. Потом я его поднял. Он едва держался на ногах. Мы сделали несколько шагов, но помешало дерево, и мы снова очутились в сугробе… Падерин даже не делал никаких попыток подняться самостоятельно, несмотря на мои уговоры. Продолжая тащить его, я терял терпение. Наконец выбившись из сил, я поставил его к забору и раза четыре пнул его под задницу, матерясь на весь белый свет. До дороги оставалось метров сто. Опять мелькнула мысль: «Бросить его здесь! Место приметное, прийти домой, вызвать милицию. Приедут, заберут в вытрезвитель!.. А если не приедут? А если он очухается, пока они едут, и уйдет в другое место, а там уснет и замерзнет!?» – терзался я такими мыслями.
       Не бросил я его в тот злополучный вечер. До дороги дотащил. Там светло, фонари горят. И в свете фонарей редким прохожим мы, наверно, казались Дедами Морозами, вышедшими из леса.
       К тому времени, мне показалось, что Витька очухался. По крайней мере, он стал самостоятельно стоять на ногах. Очумело смотрел на меня, не мигая и молча. Видимо, мы не зря около часа барахтались в снегу, преодолевая эти злополучные триста метров от дачи до дороги. Снежная ванна для Витьки и для меня возымела свое положительное действо. В свете фонарей я увидел, что у него нос, щеки и лоб слегка кровоточили. - Это я перестарался, когда тыкал его головой в снег. Сверху снег был покрыт ледяной корочкой, образовавшейся в результате воздействия на него солнечных весенних лучей и ночных морозов. Вот об эту корку я спьяну и ободрал Витьке лицо. Хотя какое это лицо – это была пьяная морда.
       – Витька, ты где живешь? Пойдем, я тебя отведу домой. – сказал я. Но на Витькиной морде никак не отразились мои слова. Он продолжал стоять и очумело смотреть по сторонам. Я опять ему:
       – Витек! Пошли-ка домой! – Никакой реакции в ответ.
       Подошел к нему ближе, пнул ему под зад. Он качнулся, но устоял на ногах. Зло посмотрел на меня и остался стоять на месте. Начал вертеть головой, продолжая молчать. Я снова подошел к нему и опять пнул ногой ему под зад, он поскользнулся и упал. Но сам поднялся и пошел прочь. Я устремился за ним. Куда мне деваться-то? Догнал, взял под руку, и мы пошли.
       Он молчит, шагает. «Ладно, – думаю про себя, – лишь бы шел.» Идем уже минут пятнадцать, вот еще квартал и кончится заводской микрорайон. Разворачиваю Падерина на сто восемьдесят градусов, он как шел, так и пошел в обратную сторону с той же скоростью… «Эге! – думаю про себя, – я считал, что ты на автопилоте идешь, а у тебя свободный полет!»
       К этому времени я протрезвел окончательно. Пришлось остановить его:
       – Ты долго, падла, меня водить будешь!? Говори, где живешь, сука! – вне себя от гнева произнес я и снова пнул его в мягкое место. Он зло посмотрел на меня и пошел в известном только ему направлении. Опять мы шли молча минут пять. Я снова обратился к нему уже спокойным тоном:
       – Витька! М-мля! Ты где живешь? – А он смотрит на меня как баран на новые ворота и молчит. Последний звук я от него услышал еще на даче. Потом он просто потерял дар речи. В последние полтора часа не произнес ни звука. Я постановил его под фонарем:
       – Ты, Козел! Долго будешь молчать? Я тебя сейчас пришибу на месте! – У меня кончалось терпение.
       Уже хотел ударить его по скуле, но сдержался, подумав о том, что ему завтра надо будет разговаривать с подчиненными с разбитым лицом. Опять пнул его ногой под зад. Тот опять молча пошел в том направлении, куда я его направил пинком. Я вновь остановил его. Он встал на меня смотрит и молчит, как партизан на допросе…
       Ну, ни гад ли?
       Смотрю, мимо нас идет мужик с мусорным ведром, когда-то у нас в цеху работал, я его спрашиваю:
       – Здорово! Ты этого засранца знаешь? – и показываю на Падерина.
       – Здорово! В лицо знаю, а как зовут, нет! А чего с ним? Сам не может ответить? Он же видишь, сам стоит и смотрит…
       – Да он стоит и смотрит, только не разговаривает! По-моему, в рот говна набрал и боится выплюнуть, – на полном серьезе произнес я, теряя терпение.
       Мужик не поверил моим словам и сам подошел к Витьке и спро-сил:
       – Родимец! Ты где живешь-то? – Витька в ответ стоит, молчит и смотрит на него. Тот еще за рукав подергал и продолжил. – Ты чего молчишь-то? – потом уже, обращаясь ко мне. – Тяжелый случай! А может, он вообще не разговаривает? А? Может, вообще глухонемой да еще пьяный..?
       – Да нет! Несколько часов назад нормально разговаривал, даже песни пел. Лучше подскажи-ка, где живет? Хоть скажи в каком доме? Или хоть в каком районе? Он меня уже больше часа водит по микрорайону! Ой, как хочется ему морду набить!
       – В чем проблема? Взял да набил! – мужик засмеялся. Потом серьезно отвечает на мой вопрос. – Среди наших домов я его не видел. А несколько раз видел в районе хозяйственного магазина, тот, что на том конце микрорайона, – и показал совершенно в другую сторону, а не туда, куда мы с Витькой двигались до этого.
       – Знаю!
       – Вот он там где-то живет. А там уж спросишь!..
       Я беру Падерина под руку, и веду в указанном направлении. Тот, не брыкаясь и не протестуя, уверенным шагом пошел туда, куда его вели. Время шло уже к одиннадцати вечера, когда мы подошли к указанному магазину. Я в душе надеялся, что Витька протрезвится, пока мы ходим и, узнав знакомые места, начнет сам «ориентироваться на местности». Но мои надежды не оправдались. Я пробовал его пустить в «свободный полет». Отпущу на ходу, тот идет один. Я догоняю, разворачиваю его в обратном направлении, отпускаю, – продолжает идти. Тогда я опять за свое:
       – Витька! Ты где живешь?
       В ответ никакой реакции. И никакой реакции в поиске своего дома…
       Соображаю, как же заставить его думать и принимать решения. Беру его под руку, направляю в глухую стену и отпускаю. Он доходит до стены, останавливается и стоит. Трижды повторил эту операцию – ре-акция одна и та же. Думаю про себя: «Сколько его можно водить-то? Сейчас заведу в ближайший подъезд и отправлю. До девятого этажа дойдет, там остановится и пусть стоит. Не замерзнет!» Подвожу Падерина к подъезду одного из домов, а там подростки на скамейке сидят под фонарем. Я к ним:
       – Ребята! Вы этого дядю знаете? Видели когда-нибудь? – показываю на Падерина.
       – Знаем! Видели!
       – А не подскажите, где он живет?
       – А, что сам не говорит?
       – Не говорит! Скажите, где живет?
       – Да он же нормальный, – с удивлением произнесла одна девочка. – Что попало спрашиваете!? Вы его спросите, сам ответит.
       – Не говорит. - Я его спрашивал уже раз сто. Хотите попробовать спросите его сами, – предложил я.
       – Он живет вот в этом доме, в третьем подъезде, на пятом этаже, прямо.
       Наконец, есть домашний адрес этого идиота. Мои мучения кончаются. Завожу его в указанный подъезд, поднимаемся на пятый этаж, звоню в квартиру. Витька стоит рядом. Дверь открывается. На пороге женщина. Немая сцена…
       – Ваш? – спрашиваю, – Напишите ему на лбу домашний адрес.
       – Мой! – отвечает, - его домашний адрес: улица Титова. Два!
       – Я этого дурака вожу по микрорайону уже около двух часов! Он молчит, как рыба.
       Витька шагнул в объятия женщины.
       – Надо было в вытрезвитель вести. Там знают его домашний адрес, – хныкала она, принимая Падерина, и тут же закрыла дверь у меня перед носом.
       – Даже «спасибо» не сказала! – вслух произнес я и, плюнув, пошел домой.
       Дома встретила меня жена со словами:
       – Ты где так долго шлялся? Я и Пшеничному звонила, и Головину, все давно дома, а тебя все нет и нет! Хотела уже в вытрезвитель звонить. Почему мокрый такой? Почему все лицо в какой-то копоти или саже?
       Пришлось рассказать ей вкратце, как я Падерина водил по микрорайону…Она похохотала и успокоилась. Я-то вернулся домой практически трезвый.
       Утром, придя на работу, все участники вчерашнего мероприятия пришли в кабинет замов для «разбора полетов». Я зашел в кабинет, когда Пшеничный рассказывал о своем появлении дома после гулянки:
       - Захожу в квартиру, Светлана смотрит на меня и спрашивает: Вы где были? – Как, где? – отвечаю, – у Кольки Головина, на даче! – она продолжает; – ты посмотри на себя в зеркало! – Я глянул и обомлел: вся рожа оказалась, как у шахтера после проведенной смены в забое! А я ведь в магазин с такой рожей заходил за куревом. Еще удивлялся, что продавцы, глядя на меня, улыбались. Это лампадка Демьяныча. Мать его..! Я ведь рядом сидел с этим светильником. И Колька Головин, все маслица в блюдце подливал да фитиль повыше поднимал, чтоб ярче горело.
       Зашел Демьяныч и говорит:
       – Так все нормально. Жалко, что Витьке Падерину не понравились «бычки в томате».
       Все собравшиеся дружно захохотали.
       Тут очередь дошла до меня Я очень кратко рассказал о своих вчерашних приключениях с Падериным, как он меня весь вечер водил по микрорайону. Посмеялись и разошлись по рабочим местам, констатируя факт, что все живы-здоровы и никто не попал в вытрезвитель на Титова, Два. Отметили: хорошо гульнули!
       Отдельно встретив Головина, я обматерил его за то, что он оставил меня один на один с Падериным. Тот оправдывался:
       – Закрыв дачу, я пошел по тропинке на дорогу, думал, что вы уже там. Откуда я знал, что вы висели на заборе в это время. А ворачиваться я не стал, надеясь, что на свежем воздухе ему полегчает.
       – Ну, ты большой юморист! Как это ему так быстро бы полегчало? Сам же видел, в каком состоянии он находился. И как бы мы по твоей тропке, как по жердочке в таком состоянии мы б так быстро прошли?
       – Да ты что, не знал? Он всегда до такого состояния напивается. Не ты первый водил его по микрорайону.
       В конце концов похохотали вдвоем над Падериным и разошлись.
       Витька появился после обеда. Кто-то рассказал ему о его вчерашних «подвигах» и указал на меня, сказав, что я уводил его домой. Падерин подошел ко мне, когда я сидел у себя на рабочем месте и подписывал наряды. Глянул на его лицо - оно все покрыто мелкими царапинами. Весь он какой-то жалкий. Глаза бегают. И запах от него, как от писсуара, хотя был в своем обычном рабочем костюме. Молча, закончив свое дело, я начал рассказывать ему о вчерашних наших прогулках с кувырканиями и снежными ваннами в подробностях. Конечно, я не стал ему рассказывать, как тыкал его мордой в снег, как пинал ногами под задницу. Он спросил про кровь на лице и жаловался, что тело ниже по-ясницы сильно саднит. Я ему объяснил, что это все результаты падений…Сам он, как оказалось, совершенно ничего не помнил.
       – Слушай! А что от тебя пахнет, как от писсуара? Уж, не во вчерашнем ли пальто ты пришел сегодня на работу?
       – Сильно пахнет? У меня с похмелья нос три дня не работает. Расскажи, что с пальто?
       В красках, изложив сцену с пальто на даче, и что последовало за ней вплоть до его вчерашней полной потери сознания. Я в тот раз посоветовал ему перестать пыхать на людях. Он сокрушался над своими поступками. Сожалел о содеянном. Я выразил сочувствие, и на этом мы разошлись.
       Года два Витька Падерин не принимал участия в ежемесячных мероприятиях этого своеобразного клуба мастеров нашего цеха. Все забылось. Он уже двинулся по служебной лестнице вверх и стал старшим мастером.
       Заканчивался июль месяц. Пшеничный и Алексеев собирались в отпуск с первого понедельника августа. Они оба получили дачные участки в новом садовом обществе. Их участки разделяла натянутая между двумя колышками веревка. Пшеничный завез материал, а Алексеев уже поставил стены, накрыл крышу и повесил двери. Пол настелил только в одной крохотной комнатке. Там поставил кровать и стол.
       Проводы в отпуск и празднование выполнения плана июля решили объединить в одно мероприятие.
       Алексеев, работавший по графику во вторую смену в ту последнюю неделю перед отпуском, первого августа вышел на работу в первую смену оформлять накладные и прочие отчетные документы выполнения его участком месячного плана. Оформив все документы, как обычно, к десяти часам утра, он, собрав деньги с желающих принять участие в из-вестном мероприятии, взял в помощники Головина и в обеденный перерыв отправился к себе на дачу накрывать стол. Их новое садовое общество расположилось на левом берегу речки Ельцовки. Самый близкий путь к даче Алексеева, лежал через понтонный мост.
В тот раз опоздавших не оказалось. Даже Падерин пришел вовремя.
       Лето. Дождя синоптики не обещали в ближайшие два дня. Стол установили во дворе. Он ломился от свежей зелени. Свежие картошечка, огурчики, помидорчики и прочее. Выпивки - море – весь стол уставлен бутылками. Солнце высоко. Вечер длинный. Все как обычно, тосты, песни, анекдоты, Борис Иванович с гармонью. Блиц шахматы кто-то принёс. Начался турнир на стопки. Болельщики тоже своего не упускают… Карточный «дурак» также оказался в ходу. В конце Пшеничный сорвал голос от песнопений. А Борису Ивановичу гармонь случайно порвали, раздавили…
       Наорались, наигрались, наплясались, напились…
       Странно, но водка еще осталась. Время позднее, хоть и светло. Завтра на работу, а до дома почти час пешком. Настала пора расходиться.
       Падерин в тот день пил мало, по нашим меркам. Играл в шахматы. Почти всех обыграл. Но, выиграв, наливал в стопку сам только на до-нышко, и опрокидывал стопку в рот - чисто символически. Хотя к концу вечера стало видно, что захмелел, но контроля над собой не потерял. Памятуя наши с ним гулянья под фонарями в один из весенних вечеров, я не стал испытывать судьбу во второй раз. И с Демьянычем, «по-английски», не прощаясь, в тот момент, когда Пшеничный потерял голос, мы покинули гостеприимную алексеевскую дачу.
       Утром проснулся с головной болью. С «пятого на десятое» позавтракал, сел на своего «жигуля» и на завод. Там провел на участке пятиминутку, выдал задание рабочим и двинул к замам в кабинет на «разбор полетов».
       Мастера сидели, курили и вполголоса, обсуждали вчерашний вечер. Ничего из ряда вон выходящего не произошло, хотя не все еще явились.
       – Вчера так хорошо повеселились, что сегодня вспомнить нечего, – громче всех произнес Демьяныч, – жаль гармонь! Может, ты ее подклеишь? – последние слова были обращены к Борису Ивановичу
       – Если б только подклеить!? Я ее поставил под лопух, когда разорвали пополам. А, пойдя, домой, хотел взять с собой, чтоб подклеить, на неё уже кто-то наступил, – она уже ремонту не подлежит! – с сожалением произнес гармонист.
       – Не переживай! К следующему разу мы тебе новую справим, – успокоил гармониста Кузьмич.
       Тут заходит в кабинет секретарь начальника цеха и, вызвав Пшеничного за дверь, стала что-то ему говорить. После разговора с ней, тот вернулся в кабинет со словами:
       – Ах, ты Падерин! Падерин! Мать твою бог любил! – после этих слов взял трубку телефона и набрал номер начальника цеха: - Слушаю! Пшеничный! Иногда он вставлял в разговор фразы, по которым трудно было судить о смысле разговора, но первая фраза вернувшегося Пшеничного, его сиплый дрожащий голос и трясущиеся пальцы на руках, говорили о серьезности происходящего. Все в кабинете затихли, слышался только тихий голос Пшеничного:
       – У нас с Алексеевым на даче... Человек двадцать, как всегда… Он раньше меня ушел с молодежью… А я ему нянька? Ладно, сейчас ор-ганизуем!.. Обязательно! – затем, положив трубку, оглядел всех присут-ствующих и произнес тихим дрожащим голосом:
       – Падерин, правда это все предположительно, утонул в Ельцовке в районе понтонного моста. Там сейчас дно углубили для водозабора… Кто-то из работников завода, из числа живущих летом на дачах, сегодня утром, идя на работу, обнаружил аккуратно свернутую одежду на берегу у понтонного моста. В кармане рубашки обнаружен заводской пропуск на имя Виктора Падерина. Поскольку купающихся в столь ранний час обнаружено не оказалось и на зов никто не откликался, то все вещи: рубаш-ка, брюки, носки, трусы, туфли и пропуск, доставлены в отдел кадров для предъявления родственникам…Что делать будем, мужики?
       – Вот засранец! – возмутился первым Кузьмич – Ему только говно через тряпочку сосать, а не водку пить! Как с нами гуляет, так обяза-тельно что-нибудь отколет! Двести граммов водки для него смертельная доза. Сам под сотню килограммов весом, а после сотки водки ничего не помнит. Ну, слабак!
       – Не об этом речь. Что делать будем? – вновь обратился к масте-рам Пшеничный.
       – Надо на спасательную станцию за водолазами ехать. Труп искать! – предложил Головин.
       – А может сначала к Алексееву на дачу съездить? Узнать, как уходил и прочее. – добавил Демьяныч.
       – Ты на машине? – обратился ко мне Пшеничный.
       – Да!
       – Поедем с тобой к Алексееву на дачу! Он сегодня там должен был остаться ночевать. А к спасателям успеем! Для утопшего Падерина час больше, час меньше большой роли не сыграет…
       У проходной завода мы сели на машину и поехали на известную дачу. Через пятнадцать минут мы приехали туда.
       Хозяин не удивился нашему раннему визиту. А, наоборот, кажется, ждал нас. Он проводил нас в маленькую комнату, где на полу валялся Падерин. Витькины ноги оказались обуты в старые дырявые престарые валенки. На вымазанном глиной и речным илом голом теле надето та-кое же старое, как валенки, женское пальто с воротником, площадь дыр которого значительно больше площади целого. Рядом с его головой ва-лялась фетровая шляпа, выгоревшая на солнце и омытая дождями поч-ти до полной неузнаваемости...
       Пшеничный пнул валенки и, было, разинул рот для матерков, но вспомнив о больных голосовых связках и сообразив о бесполезности для безжизненного тела нравоучений, только отрешенно махнул рукой…Потом повернулся к Алексееву и тот рассказал нам о «подвигах» Падерина.
       – Вчера он меня удивил, – начал свой рассказ Алексеев, – весь вечер просидел, как человек. И песни со всеми пел и потом в шахматы почти всех обыграл. Ну, а когда стали собираться и уходить, я предложил всем желающим выпить «на посошок». Все кто хотел, наливали, выпивали и уходили. Водка-то на столе оставалась. Зачем ее жалеть? Ну и Падерин с ними вместе. Не буду же я ему говорить, чтоб не пил!? Мне показалось, что он последнюю рюмку водки выпил с жадностью. Выпил и пошел с молодежью. Дай бог памяти! По-моему, с Гусевым, Старковым и Петренко. Всех проводив, чуть прибрал со стола и лег спать.
       Еще совсем темно было, под утро, я проснулся от истошного женского крика. Но криков больше не услышал. Еще тогда продумал: - «Чего только спьяну не приснится!?»
Снова уснул или впал в забытьё. Опять слышу крики, но в другой стороне. Вышел из домика несколько раз крикнул: «Геть!», никто не отозвался. Небо сереть начало, но оставалось еще темно. Я вернулся, опять лег, задремал. Меня разбудили громкие голоса на центральной улице, той что ведет к речке. Там мужик с бабой кого-то материли. Я взял палку и вышел. - Мало ли кто шарится по огородам в августе, в поисках чужого урожая?! Стало светать, но солнце еще не вышло из-за горизонта. Смотрю, кто-то бежит ко мне. Пригляделся: огородное пугало, что стояло в огороде одной из дач, недалеко от понтонного моста. Что за чудо? – даже испуг взял. Подбегает и руку тянет ко мне…здороваться. А я и так-то плохо вижу. Тут еще растерялся! Хотел вдоль спины палкой огреть, да вовремя узнал в нем Падерина!.. Я ему вопрос, мол, ты откуда? Он в ответ что-то неопределенное промычал и прямым ходом в домик, к столу. Там на столе початая бутылка водки стояла и остатки салатов в тарелке…
       - Давай пыхнем,– предложил мне, разливая водку по стопкам. – Я, - говорит, весь трясясь, - замерз. Потом расскажу о том, где побывал!
       Он сходу опрокинул стопку себе в рот, стал закусывать. Я, конечно, тоже не прочь бы опохмелиться после вчерашнего, но не так резво приступая к этой процедуре…Мне перед похмельем сосредоточиться надо. Пока я сосредотачивался, он что-то про купание на закате молол, потом, видя мою нерешительность к похмелью, схватил мою стопку со стола и выпил. Немного погодя, налил еще одну и без меня, в одиночку, принял. Минуты не прошло, как повалился со стула. Вот так и лежит… Вот, чучело!.. Он когда отсюда пошел, ему, видимо, плохо стало. И решил подлечиться и на закате полез в воду…А чтоб не замочить одежду, полез нагишом. Видишь, на нем даже трусов нет? – Алексеев откинул полу пальто…
       – Из воды вышел, стемнело. Ориентировку потерял, как с ним часто бывает, – продолжил догадки Пшеничный. – В общем, ясная кар-тина. Ну, хорошо хоть жив!
       – Надо возвращаться. Там, в цеху народ уже по рублю собирает..! – предложил я и пошел к машине.
       Пшеничный двинулся за мной и на ходу наказывал Алексееву:
       – Если проснется, никаких ему похмелий. Водку спрячь! Пусть отсыпается. Через часок мы ему привезем одежду.
       - Прятать уже нечего! – Все давно спрятано! – Алексеев похлопал себя по животу.
Пока ехали к Алексееву на дачу, лицо Пшеничного было напряжено и сосредоточено. - Видны его переживания.
       Я помнил, как в конце шестидесятых годов, после окончания института, он пришел в цех, который только организовывался, за два года работы продвинулся по службе до заместителя начальника цеха. В те годы поощрялись коллективные выезды на природу с ночевками для «сплочения коллектива». Завод предоставлял транспорт для доставки работников цеха и членов их семей к месту отдыха и обратно. Обычно отдыхали летом у воды. В одном таком коллективном выезде Пшеничный был назначен «ответственным». «Сплочение коллектива» произво-дилось всеобщей пьянкой. Тогда коллектив потерял одного из своих работников. С отдыха вернулись с утопленником. А Пшеничный вскоре потерял свою должность и был переведен в мастера. Движение по карьерной лестнице прекратилось Такой же трагический случай произошел вскоре и в другом цехе, на этом коллективные выезды запретили.
       Когда сели в машину и поехали обратно на завод, его охватил безудержный смех.
       – Представляешь! – молвил он, шепотом, держась обеими руками за свое горло – Падерина, шарящегося по берегу речки голышом, в поисках своей одежды..! А потом одевающегося в это женское пальто и шляпу..!
       – Дурость человеческая беспредельна, – в тон ему ответил я, хо-хоча.
       – Интересно, где этот добытчик разыскал себе обувь? Это ж надо ведь найти ночью летом валенки!.. – он сделал паузу и добавил, - теперь, зная, что Падерин живой, даже не хочется ехать в цех! Пусть бы деньги собрали и венки купили.. Потом можно б ими ему рабочий стол украсить..! И гроб рядом со столом поставить..! – фантазировал Пшеничный, надрываясь от смеха с больным горлом.
       Решили так – Пшеничный на доклад к начальнику цеха, я с Демь-янычем к Падерину домой за одеждой, потом за ним. Дальше действовать по обстановке.
       Когда подъехали к центральной проходной завода, Демьяныч стоял, ожидая нас и, как выяснилось позже, заказанную им профкомовскую машину для поездки за водолазами и поиска утопленника. Увидев улыбающегося Пшеничного, тот заулыбался сам, видимо, понял, что утопленник не состоялся, со смехом и для порядка спросил:
       – У Алексеева ночевал Падерин?
       – Хрен его знает, где он ночевал, но сейчас у Алексеева валяется на полу. Это длинный рассказ – вот придет Алексеев – его сам послушаешь. – шептал Пшеничный со слезами на глазах от смеха, держась за горло. – Вот погуляли! – Так погуляли! Пойду через санчасть – голосовые связки совсем надорвал. Езжайте-ка к Падерину домой за одеждой!
       – Сейчас «отбой» сыграем профкомовской машине и поедем, – Демьяныч медлил с отъездом к Падерину и рассказал о событиях на за-воде: – Совсем недавно Витькину супругу на «скорой» повезли домой. Бедная женщина! Она всю ночь не спала, ждала. Не дождавшись, утром пошла на работу и получила такую скорбную весть!.. Когда ей вручили его одежду в отделе кадров, для опознания, она потеряла сознание. Вызвали врача, наставили уколов и увезли, видимо, домой...
       Пшеничный скрылся в проходной завода. Мы с Демьянычем, подождав несколько минут и дождавшись заказанную машину, сообщили водителю об отмене его вызова. После этого отправились к Падерину домой.
       Подъехали, вышли из машины, вошли в подъезд. Там на верхних этажах слышался женский плач. Дверь в квартиру Падериных оказалась открыта. Я с Демьянычем зашел в квартиру беспрепятственно. Там собралось много людей, надо думать, что это были родственники и соседи, решавшие вопросы по поводу похорон. Жена и еще одна женщина постарше, похоже, мать или теща Витьки, продолжали голосить, а увидев нас, замолкли.
       – Живой ваш Витька! Мать его так! Гад перепугал всех. Он на даче у Алексеева спит! – сообщил собравшимся Демьяныч.
       Похоронное настроение сразу резко поменялось на противоположное.
       – Как не утонул? Как жив? Не может быть!? А одежда его в отделе кадров..? Во что он сейчас одет? Вы его видели?
       – Конечно, видели! Одежду какую-нибудь и обувь соберите и поедем за ним на дачу.
       Жена Падерина от волнения или от радости, или от того и другого одновременно сначала встала на стул и достала с шифоньера стоявший там небольшой чемодан. Потом открыла шифоньер и сняла с плечиков выходной костюм и рубашку. Все это аккуратно свернула и уложила в чемодан. Открыла бельевую часть шифоньера, достала Витькины майку и трусы – это тоже уложено в чемодан.
       – Я сейчас переоденусь. …И мы поедем, – пообещала она, удаляясь в другую комнату.
       – На кой хрен нам чемодан с костюмом? – шептал мне Демьяныч на ухо, – у нее с головой того… – он повертел пальцем у виска.
       – Похоже, у неё прострация. Поживи-ка с таким долбаном! – Также тихо ответил я ему. И громко, для того чтоб слышали все, произнес: – Чемодан–то зачем? И костюм на даче ни к чему. Не хоронить же Витьку будем. Какой-нибудь старенький спортивный костюм в авоську сунуть и достаточно.
       И когда Витькина жена собралась и вышла из спальни, разодетая как на парад, кто-то из родственников ей возразил:
       – Валя! Зачем чемодан-то? И выходной костюм ни к чему! Не в гроб же ты собралась его класть в нем?! Вот на вешалке висят старые брюки и майка, возьми их, да сунь это все в авоську!
       От такого предложения она как бы очнулась ото сна. Быстро собрала в авоську штаны, майку, трусы и тапочки. Подойдя к нам с Демьянычем, произнесла:
       – Я готова!
       – Да мы через часок привезем его сюда, – пообещал Демьяныч всем присутствующим, и мы вышли из квартиры…
       …Когда подъехали к Алексеевской даче, там все двери оказались открыты настежь.
       Сам хозяин покачиваясь, поливал из шланга картошку, напевая себе под нос. Увидев нас, он перекрыл водопроводный кран и спешно подошел к нам.
       Солнце ярко освещало через окно внутреннее помещение дачи и лежащего во всей красе Витьку Падерина. Сквозь дыры в валенках я увидел грязные ноги. Все его тело вспотело и покрылось пылью, кроме того, он был весь перемазан подсохшим речным илом и глиной.
       – Все, как велено! Я его не трогал. Он не просыпался. Пора будить? – услужливо выразился Алексеев.
       Он первым, а за ним супруга Падерина вошли в помещение, где лежал Витька. Мы с Демьянычем остались стоять у входа, наблюдая за происходящим. Алексеев, как бы извиняясь перед Витькиной супругой, за валяющегося на полу ее мужа, произнес:
       – Вы видите, в каком виде сегодня утром ко мне пришел? Мог ли я его, такого красавца, уложить на кровать? То-то и оно! Не мог!.. Витек! Слышь! Вставай! Смотри, кто за тобой приехал!?
       Одновременно со словами он стал пинать Витькины валенки. Валенки дрыгнулись и затихли…Алексеев молча глянул на женщину, развел руками и отошел в сторону.
       – Вот скотина! Вот животное! Управы на тебя нет! – с этими словами она схватила Витьку за рукава женского пальто и потянула вверх, желая поднять мужа. Но рукава пальто очень долго жарились на солнце, их нитки сгнили, ткань насквозь пропиталась пылью и отяжелела. Рукава сразу оторвались и остались в ее руках. Пыль, полетевшая из истлевшей ткани, столбом поднялась над Падериным. Эту пыль хорошо было видно в солнечных лучах.
Витька чихнул. Но когда он после первого чиха захватил побольше воздуха вместе с этой пылью, чихнул еще сильней, а дальше дело шло по нарастающей…Витька начал чихать по-кошачьи, беспрерывно, с каждым вдохом…Во все стороны полетели Витькины слюни, сопли. По мере того как увеличивалась амплитуда колебания тела, в той же мере увеличивалось облако вытряхнутой из пальто пыли, окружавшее чихающего…
       – Демьяныч! Бегом тащи сюда шланг с водой! Надо срочно осадить пыль, иначе Витька захлебнется собственными соплями! Леха, давай его вынесем на воздух! – предложил я Алексееву. Мы быстро сдернули с него валенки и вытянули его за ноги на порог комнатки. Во время этой процедуры пальто, до этого сносно прикрывавшее голое тело, задралось до плеч, обнажив гениталии. Витька продолжал чихать, но чихи становились реже. Пока Демьяныч открывал кран с водой и нес шланг, Падерин открыл глаза и с наслаждением и остервенением продолжал чихать с перерывом в несколько вдохов, орошая грязными соплями все вокруг. До боли знакомые, бессмысленные глаза смотрели мимо нас, через дверной проем куда-то в небо.
       – Демьяныч! Лей на него! Край шланга зажми пальцем, чтоб дождичком и поливай вокруг него! – наставлял Алексеев. – Ничего! Здесь пола еще нет! Высохнет! А его все равно мыть надо.
       – Надо же? Уже десять раз выспаться можно!
       Шланг с водой возымел свое действие. Витька начал просыпаться. Сначала с помощью Алексеева встал на ноги, затем, немного погодя, огляделся вокруг. Оторопело посмотрел на жену и с большими перерывами произнес:
       – Ты кто? А!.. Где мы?
       – Ну! Слава Богу! Отходит! – пояснила Витькина супруга.
       Витька под струей воды стоял молча. Дико озирался по сторонам, пока жена обмывала его тело, оно покрылось «гусиной кожей». Падерин ежился от прохладной воды, терпел. Одевался уже самостоятельно. Я несколько раз подбадривал его словами:
       – Давай, Витек, побыстрей! На работу пора! Уже скоро обед!
       – Плевал я на работу …сегодня, – прошептал он в ответ.
       – Ты где в пугало-то переоделся? – смеясь, спросил Алексеев.
       – Какое пугало? Ты чего плетешь? Давай лучше пыхнем. У тебя есть что-нибудь?
       – Я щас тебе пыхну, скотина! Вот приедем домой, я тебе расскажу чего ты нынешней ночью творил, – журила его жена, толкая его к машине.
       Увезли мы Витьку домой без приключений. Как он там с женой разговаривал, чем оправдывался перед ней, об этом история умалчивает…
       Тем временем весь коллектив цеха гудел, как потревоженный улей. Такое происшествие на гулянке мастеров, невозможно скрыть от работников цеха. С утра скорбное настроение. В разных уголках цеха собирались люди для обсуждения такого случая. Все задавались вопро-сом: «Почему такое стало возможным?.. Почему коллеги по работе не поддержали товарища в трудную минуту?..» Молодые мастера, с которыми Падерин ушел с Алексеевской дачи, оправдывались перед начальником цеха тем, что Витька, дескать, встретил какого-то знакомого и отстал от них. Шел он по дороге нормально, поэтому на его исчезновение никто из них не обратил внимания. Да им и не до него было, сами-то кое-как дошли до дома…
       Профорги уже начали собирать по рублю на похороны. И только появление Пшеничного остановило рост скорби…Тот первым делом прошел в кабинет начальника цеха и там, в присутствии парторга и председателя цехкома, рассказал про «подвиги» Витьки Падерина. Благая весть также быстро разлетелась по цеху. Появление Алексеева на работе во вторую смену рассказавшего в деталях о появлении Витьки в облачении огородного пугала у него на даче, повергло слушателей в безудержный смех. Круги от этого рассказа еще долго ходили по цеху.
       На следующий день, поутру, когда мастера собрались у замов в кабинете и уже в который раз обсуждали поведение Падерина при этом беспрерывно хохоча, в кабинет быстро вошел мастер Южаков и стал рассказывать:
       – Мужики! Я сейчас из отдела кадров иду. - Меня вызывали для уточнения анкетных данных…Сижу, разговариваю с инспектором. Заходит Витька Падерин и с возмущением у инспектора спрашивает: - «На каком основании у меня из ячейки в проходной изъяли пропуск?» На этот вопрос та задает ему свой, встречный: «Ваша фамилия, номер пропуска, где работаете?» Он назвал. Она перебрала на столе бумаги и ему отвечает: «Похоже это недоразумение! Но вас уволили в связи со смертью...» Еще раз посмотрела по бумагам и продолжает: «Нужно выписывать новый пропуск. А у вас запасной фотографии нет. У вас паспорт с собой?» Он отрицательно помотал головой. Он снова ему: « Идите домой, принесите паспорт. Заодно зайдите в ателье сфотографируйтесь на пропуск! Принесете паспорт, тогда я вам выпишу разовый пропуск!..» И Витька пошел домой!
       Мастера долго хохотали. Потом Пшеничный очухался от смеха и говорит:
       – Это моя вина! Я вчера на радостях в отдел кадров не пошел, не сказал, что Падерин живой. Не думал я, что так быстро его уволят!…

Март 2003 г.