Полет в никуда

ПОЛЕТ В НИКУДА


Солнце  медленно склонялось к западу. И было оно совсем  не таким горячим и  утомительным  как еще месяц назад. Солнце  ласково прощалось с летом и с детством.  Лучи красиво освещали верхушки огромных сосен да небольшие фанерные домики пионерского лагеря, построенные  много лет назад посреди сибирской тайги. По этой ли по другой ли причине, но лагерь, в котором суждено было случиться столь  необычному событию,  назывался «Таежным».

Внизу проплывал Енисей. Он спокойно нес седые холодные воды к Северу, к Ледовитому океану. Осенняя волна еще ловила и отражала солнечные блики, рассыпая их бриллиантовыми осколками, но уже не вызывала жгучего желания сбросить одежду и войти в ее прохладу. Был август, самый конец сезона.

Девочка лет двенадцати с кудрявыми каштановыми локонами до плеч и старенькими пуантами подмышкой спускалась по дорожке, усыпанной острым гравием. Ее тонкое капроновое платье золотисто-голубыми размывами красиво оттеняло легкий загар кожи и стройность фигуры. В походке определенно угадывалась балерина. Широкий пояс туго стягивал узкую талию, завершая общую картину прелестным  бантом сзади.

Утро было счастливым. Девочка, наконец-то, отыскала свое пропавшее платье:  увидела случайно на незнакомке. Лидушка (так звали девочку) не поверила глазам. Да-да, это было именно ее платье, то самое, изумительной красоты, концертное. Другого такого не сыщешь.  Мать пошила его в начале лета из отреза, который  отец когда-то давно привез из Москвы, и который много лет провалялся дома в кладовке в большом коричневом чемодане.

Мать очень старалась, она сидела  над платьем  три дня и три ночи: ругала  машинку, когда та «барахлила»  и била нещадно слишком тонкий капрон,  ругала  дочь, которой не терпелось выскочить во двор, и всю свою жизнь.  В муках,  примерка за примеркой, рождался этот шедевр материнской  любви, воплощение ее девичьей мечты о красоте и счастье. 

Мать мучилась недаром: платье было особенным. На каждый день она бы так не старалась и  не изводила бы ни себя, ни ребенка. Это было  платье-мечта, специально для бала или концерта.  Дочь грезила сценой, как когда-то она, мать, но ее мечта так и осталась мечтой. 

 Когда платье было готово, мать последний  раз придирчиво оглядела его и девочку и осталась довольна.  Что сделано, то сделано.  Она с облегчением вздохнула и разрешила Лидушке взять платье  в  лагерь. Мать сама уложила его среди прочей  одежды в старенький рюкзачок, чтобы не помять. Но последний,  к несчастью, был утерян в начале сезона: в несусветной кутерьме и сутолоке во время выгрузки вещей с теплохода.

"Таежный" был чем-то сродни Артеку, только деревянный – резной как в сказке.  Целый летний городок - беда и выручка детей  Севера и их родителей. Каждую весну в апреле-мае школьников готовили к отъезду. Сначала медосмотр. Ничего особенного: длинные очереди  в поликлинике, но чаще, в Доме пионеров. Дети толкались у кабинетов,  сжимая в кулачках пузырьки и баночки с анализами, собирали подписи на путевках и еще какие-то закорючки и штампы, понятные лишь медикам.

С началом  навигации, один за другим, прибывали  в Дудинку большие белые корабли с именами героев. Обычно это случалось сразу после ледохода. По радио  ежедневно звучала информация об их прибытии и звонкие названия лагерей на них отплывающих. Дети покидали Норильск тысячами. Их увозили под неусыпным оком  учителей и медиков, воспитателей и пионервожатых.  Там  в «Таежном»  они жили спокойно и счастливо до самой осени.

Подготовка к сезону начиналась загодя. Страна жила в жесточайшем дефиците. Мать выкупала в "Детском мире" то, что полагалось юному пионеру на все лето. Продавали строго по путевке, и обязательно делали отметку. Потом весь день до вечера, на верхнем шве рюкзака, спичкой и хлоркой мать выводила фамилию дочери. Точно так же она поступала с другими вещами.  Это называлось метить.  Метилось все, даже носочки  и маечки.  Хлорка выедала краску,  и надпись белела. Белела  навсегда, и не заметить такие  метки  было невозможно.

Однако в лагере случилось необъяснимое. По непонятной   причине, надпись, сделанная материнской рукой на  рюкзаке, почему-то осталась незамеченной до конца сезона. Рюкзак  по ошибке забросили в какой-то неправильный грузовик, и он все лето проболтался в кладовке чужого пионерского отряда.

Рюкзак искали всем миром, всем руководством пионерского лагеря. О нем ходили легенды. Его поминали на всех  планерках и даже пятиминутках.  Его разыскивали по домикам, расспрашивали очевидцев, в надежде отыскать  хоть что-то. Но только попытки эти  успеха не имели.

Всех волновало старенькое Лидушкино пальто. Оно лежало внизу, на дне рюкзака. Поговаривали,  придется брать новое. А куда денешься, придется. Не везти же назад ребенка голым! Север. Холодно. Рюкзак, между тем, как в землю канул.
 
Встреча с маленькой незнакомкой несказанно обрадовала  Лидушку. От удивления она даже опешила. Вот же оно, заветное платье, неужели нашлось! Однако  быстро сообразив, что к чему, она догнала ребенка и стала расспрашивать, откуда та, и где взяла платье.

Платье  на незнакомке висело мешком — не по плечу. Девчушка смотрелась забавно. Отпираться не было смысла, да та и не думала отпираться. Она  улыбалась. Малышка недавно потеряла молочный зуб и чуть  шепелявила, но это ее не портило. Не моргнув глазом, она сообщила, что платье «ничейное»,  давным-давно валялось  в тамбуре, а надела она его просто так, поносить, без разрешения.

Через час рюкзак был на месте. Начальница лагеря выдохнула с облегчением: "Слава богу! Нашелся!" — и незаметно перекрестилась.  Шел последний день сезона. У причала ждал теплоход. Завтра погрузка, послезавтра отплытие, и все – прощай лето. Впереди Норильск и новый учебный год.

Но сегодня было лето, и у детей праздник – закрытие лагеря. А вечером  костер, последний, желанный. Там у костра соберутся все: от мала  до велика. Потом еще  долго будут вспоминать и это лето, и яркое зарево... весь год, до следующего.

Еловый шатер костра возвышался на берегу Енисея. Дети помладше прибегали на него поглазеть, но их и близко не подпускали — дело уж больно ответственное!  Над костром  колдовали парни из старших отрядов. У них на подбородках уже пробивались первые признаки взросления. Парни были серьезными и деловыми.

Накануне  в тайге вместе с физруком они нарубили  молоденьких сосенок и натаскать  сушняк. Из веток, еловых шишек и бумажного мусора, которого всегда вдоволь  там, где присутствуют дети, сложили они это чудо.

Костру предстояло гореть всю ночь до зари. В темноте оранжевые языки пламени не раз еще взорвутся  искрами и разлетятся  в разные стороны, к звездам, высоко-высоко, прямо в небо, под восхищенные вопли  девочек. Костер  будет обжигать лица и разгоняя комаров до тех пор, пока лагерное руководство не затушит  речной водой  обгоревшее кострище. Но это вечером, после отбоя. А пока пионеры занимали скамейки посмотреть прощальный концерт.

Лидушка спустилась к площадке вместе со всеми. Ей  предстояло танцевать. Она стояла у края сцены среди участников и с интересом наблюдала за публикой. Ее номер был  ближе к концу. Пришлось ждать. В новеньком платье с огромным  бантом за спиной она была настоящим чудом — сказочной феей, балериной от бога.

Балет интересовал девочку необычайно, с раннего детства. Далекий северный город, куда в сталинские времена  ссылали тех, кто не разучился думать и говорить, и потому считался особо опасным, подарил ей эту необычайную тягу к танцам. Она не могла просто ходить, как все нормальные дети, она танцевала прямо по улицам в валенках.

Когда однажды зимним утром девочка впервые перешагнула порог Дома Пионеров, она хотела лишь одного: стать балериной. Ей пришлось чуточку приврать, приписать себе пару лишних лет. Иначе бы не взяли — мала больно. Лидушка волновалась, она боялась. Боялась, что ей не поверят, что обман раскроется,  что вызовут родителей  или сообщат в школу, а потом  еще и выгонят с позором…

Но все обошлось. 

Норильск-Норильск... В те годы  по его заснеженным улицам ходили совсем другие люди, те, чьи судьбы подмял под себя тяжелый сталинский сапог. И не было в городе человека, которого не коснулась бы эта трагедия, чью душу не раздавила бы беспощадная государственная  власть. 

Таких было много. Почти все. Среди особо отмеченных вниманием НКВД были художники и ученые, артисты и военачальники, архитекторы, подарившие людям первую улицу – настоящую как "на материке", как в Ереване – и врачи от бога, постепенно спивавшиеся, но спасавшие людей.  Были астрономы, полярники, геологи, были герои - все, кто не подчинился системе и сохранил в себе человека. Их называли коренными норильчанами. Талантливые, образованные, открытые миру люди - они  были первыми. 

А Лидушка жила в своем собственном мире ничего не знала о жизни взрослых. По радио ежечасно говорили о могучей стране, победившей фашистов в войне, и девочка верила, что так оно и есть, и что люди вокруг добры и счастливы. Она была доверчивым ребенком.  Как все.

Дети есть дети, их было немного в городе. Они стояли особняком, потому что на них возлагались надежды. 

Детей любили, детей боготворили и делали для них все: возможное и невозможное. Отцы понимали, деваться  им некуда: не вырваться  — судьба... поражение в правах. Но дети…  Своим детям, обделенным свободой,  они построили то, о чем другие даже мечтать не могли:  город-сказку, город-мечту.

Подобных городов мир еще не знал. Посреди тундры, на вечной мерзлоте, на железобетонных сваях росли театры, спортивные залы и детские сады с бассейнами. Напротив бывшего управления комбинатом в старом городе возвышался  гранитный ДИТР – Дом инженерно-технических работников, внешне казенный, но светлый и  приветливый внутри. Со временем появилась детская музыкальная  школа в четыре этажа с круглым залом и амфитеатром, с феноменальной акустикой и галереей на втором этаже, а посреди сцены "Эстония" - большой концертный рояль. Его норильские дети считали своим.

Лидушке нравились и эти вишневые бархатные кресла, и хрустальная люстра под потолком:   бронзовая!  Подвески люстры  звенели и переливались радугой. Подвески  были тяжелыми, из особого стекла. Люстру привезли издалека, по спецзаказу, прямо из Праги. Комбинат расстарался. Таким вот он был богатым и щедрым. 

В школе все было по высшему разряду, как в настоящем театре: дубовые панели с гипсовыми медальонами  под бронзу и строгие лица композиторов-классиков. Но школа есть школа.  А кем были ее педагоги, Лидушка понятия не имела и даже не догадывалась.

Между тем, когда-то лет за десять до описываемых событий  в Норильск  привезли Львовскую хоровую капеллу в полном составе, во главе с двумя дирижерами. Нет,  не на концерт — под конвоем,  на вечное поселение. Может, за то, что они спели что-то не то.  А может,  и не за это, не за репертуар вовсе, за другое:  за публику, например,  перед которой они пели  в оккупированном  Львове. Так ссыльные хористы стали первыми преподавателями музыки в новой царственно прекрасной школе.

По-разному попадали люди в Норильск, одних привозили поодиночке, других группами, спецрейсами или по этапу, но там, среди тундры, отрезанные от мира, они становились свободными. Расконвоированными.

Такой вот в СССР была свобода в неволе – феномен сталинизма. Сказать по правде,  в тундре деваться некуда  —  край света и белое безмолвие на тысячи верст вокруг.  Дальше Норильска  не сошлют, шутили политические. Но говорить об этом вслух было не принято, опасно, не то, что сейчас.  Молчали.  Ни слова: ни между собой, ни в семье. 

Мужчины понимали друг друга без слов. Женщины давали себе волю в песнях: голосили протяжно и громко, по-русски... и плакали. Лидушка очень боялась этих застолий и песен со слезами на глазах. По праздникам ей почему-то особенно хотелось плакать. Но плакать было нельзя, на нее кричали и отгоняли от стола. Однако были в ее жизни и другие события.

Милостью судьбы, познакомилась она с балериной. Как, какими судьбами попала в заснеженный мир ее детства  эта  немолодая  женщина со строгим лицом-маской и идеально прямой спиной, эта вышколенная до автоматизма сценой и дисциплиной опальная балерина Мариинки —  никто не знала. Дети ее любили молча и самозабвенно. Балерине удалось совершить обыкновенное чудо: поставить в городе классический балет, и Лидушка стала его солисткой.

В большом зале Дома пионеров у станка с огромными зеркалами во всю стену прошли недолгие, но самые счастливые годы ее детства.

Девочка жила балетом, она им дышала и ни о чем мечтать не могла, кроме него, пока однажды отец, опасаясь за здоровье дочери, не положил конец этому недетскому увлечению. Балет ушел из ее жизни, но запретить  страсть к танцам  было невозможно, и девочка продолжала танцевать: и дома, и в школе - везде.   

Танцы девочки были странными, не постановочными. Она танцевала даже не танцы, а музыку.  Она жила в музыке, дышала ею так, как когда-то давно делала это великая босоножка — Айседора Дункан. Но Лидушка ничего не знала об эксцентричной американке. Она просто делала так,  как она: импровизировала и никогда не повторялась, и потому всегда готова была танцевать в любое время, в любом месте и под любую музыку. 

Так было и сегодня. Девочка терпеливо ждала выхода.

Концерт проходил на открытой площадке, которую все называли сценой. Вокруг шумели сосны, и красивые ровные дорожки с цветами по обеим краям спускались вниз к реке.

Зрителей было человек триста, не меньше. Они сидели на скамейках перед сценой, располагались по бокам и перилам,  вокруг площадки и позади нее, сидели  на траве,  везде, откуда можно было видеть артистов.

В какой-то момент голос ведущего неожиданно  громко произнес:

— Иоганн Штраус — «Вальс».

Лидушка резко вздрогнула. Волнение охватило ее. Она легко выбежала на сцену и остановилась  в самом центре в красивой позе.  Знакомое постукивание пуантов привлекло внимание, и ей радостно зааплодировали.

Молодой учитель географии, подвязавшийся в то лето работать музыкантом, привычно поправил  ремни новенького аккордеона и виртуозно прошелся пальцами по кнопочкам и клавишам.

Вальс ворвался в  мир бурей  радости и потребовал прыжка. Повинуясь ему,  девочка резко оттолкнулась от потертой  дощатки и высоко взлетела вверх. И тут произошло то, что ни один человек не смог бы объяснить себе ни тогда, ни после.

Прыжок завершился, но не на земле. Он почему-то завершился  в воздухе. И, если уж быть точным,  прыжок даже не завершился, он  застыл,  замер высоко над землей. Нога поднялась  над головой, да так  и осталась в том же положении…  надолго. Девочка по непонятной причине зависла над сценой и на глазах у изумленных зрителей продолжала висеть.

Держать ногу было легко и приятно - одно удовольствие! Нога держалась  сама. На какой-то миг девочка ушла в ощущения и  потеряла связь с реальностью. Зрители   притихли. Они смотрели испуганно, широко открытыми глазами и напряженно ждали, что же будет... Музыка испуганно дернулась, потом споткнулась, точно уперлась во что-то. Наступила жуткая тишина…  звуковая дыра...  бездна.  Музыкант смутился и, в растерянности, повторил вступление.

Между тем, время уносилось вперед, не останавливаясь. Аккордеонист продолжал отсчитывать такты, музыка стремительно менялась, звуки то сплетались в созвучия, то распадались, пальцы бегали.

Все было как всегда: солнечный день и бездонное небо, высокие сосны и треск кузнечиков, легкий ветерок и запах увядающей травы. Но была в происходящем какая-то ирреальность. Жутковатое чувство...

Сознание девочки удерживали в реальности только звуки музыки. Музыка нетерпеливо рвалась вперед и не могла ждать, она подталкивала и настоятельно требовала танца. Но как начать танец, когда под ногами нет сцены, нет опоры! Ступить бы на нее одной ногой...

В голове судорожно пульсировала мысль: «Назад, назад,  вернись на сцену».

А как?.. Как прикажете вернуться?.. Вернуться, чтобы точно попасть на сильную долю такта, и потом оттолкнуться и снова взлететь, и закружиться в вальсе.

Музыка нервничала и билась в истерике. Она торопила Лидушку. Музыка стремительно улетала все дальше и дальше, а девочка висела над сценой намертво… в той же самой точке пространства. Тело силилось и никак не могло покинуть эту злополучную точку.

Лидушка испугалась и побледнела. Она действительно не знала, как закончить свой танец в воздухе.  Музыка метнулась назад, потом  вперед - и девочка в ужасе закрыла глаза. Время замедляло движение.

Наступила тишина, и в голове, из «ниоткуда», возник вопрос:

— Хочешь летать?

Вопрос прозвучал спокойно. У вопроса был мягкий женский голос. Но это был чужой голос, незнакомый. Голос  умолк, ожидая ответа. Повисла длинная пауза.

Летать именно сейчас почему-то не хотелось. Долг балерины перевесил любопытство и желание взмыть к  небесам.  Он настоятельно требовал закончить танец  здесь и сейчас, и сделать это немедленно. Лидушка попыталась сдвинуться, найти  точку опоры - рукой ли, ногой ли - оттолкнуться от нее и вернуться на знакомую дощатку или тупо упасть. Но точки не было, и оттолкнуться было не откуда. Вокруг была пустота.  Лидушка была  в отчаянии. Она вдруг поняла, что утратила себя, свое тело, потеряла его от слова совсем.

Потом она почувствовала как в нее  естественно и мягко  вошла НЕВЕСОМОСТЬ и освободила ее изнутри. Это была полная  свобода,  свобода до жути. Девочка растерялась. Она не знала, что теперь делать с этой свободой, как жить дальше!

Она перестала чувствовать тело, только глаза и  пальцы (чуть заметное покалывание у кончиков).  Земля ее не держала, но и не отпускала. Лидушка летела в пространстве вместе с Землей, рядом с нею, не соприкасаясь, как маленькая планета. Огромная Земля была равнодушна к девочке, она ее не замечала: перестала  притягивать. Казалось,  девочка парит в прозрачной капсуле, во вне, в вакууме. И вокруг тоже ничего — пустота.

Стало страшно, пальцы задрожали,  лицо покрылось  испариной.  Испуг сковал тело, парализовал его, и был он так  силен, что ответить на вопрос незнакомому голосу  было нечем. В голове заезженной пластинкой крутилась  одна и та же мысль: «Надо немедленно вернуться на землю, надо убежать, надо спрятаться»…

Надо... Но как?! Как это сделать?..

Внезапно сработал инстинкт, и девочка, собрав  в кулачке  всю свою недетскую волю, приказала ей вернуть себя на землю: любой ценой.

Внутренняя воля медленно и спокойно  сдвинула упрямое тело с мертвой точки. Воля как пресс выдавливала из  девочки невесомость... по капельке... изнутри. Тело заколебалось и медленно пошло  вниз.

В ушах стоял звон. В глазах потемнело. Лидушка  почти ничего не видела. Но сдвинувшись с места, она не упала — она приблизилась к земле. Какая-то  невероятная внутренняя сила осторожно  и бережно опустила ее прямо на сцену.

Что было потом, она уже не помнила. «На автомате» закончила юная балерина свой  мистический  вальс, не осознавая, что делает,  и как ей это удается. Притихшие зрители с облегчением захлопали в ладоши, но аплодисментов Лидушка уже не услышала. Ноги ее не держали. Девочка скромно поклонилась и, не дожидаясь окончания концерта, тихо пошла к домику.

Голова отзывалась острой болью на каждый шаг, на каждый звук. Солнечный день вдруг перестал казаться солнечным, он стал каким-то ненастным и сумрачным. Тяжелое свинцовое небо опустилось низко-низко и придавило ее. Думать не было сил. Лидушка добрела до домика, упала на кровать и мгновенно уснула.

Она проспала сутки. День выпал из ее жизни совсем. Девочку не трогали и не будили. Очнулась Лидушка под вечер следующего дня. Смеркалось, грузовик,  доверху груженый  чемоданами и рюкзаками, готов был тронуться.  Ждали  ее одну. На причале стоял теплоход. Впереди три дня плавания  по Енисею и далекий Норильск.  Домой…

За время дороги никто не обмолвился ни словом о полете:  ни в этот, ни в последующие дни. Лидушка недоумевала:

— Почему?! Почему все молчат?.. Неужели никто не заметил?!

Прошло дня два. Понемногу она успокоилась и решила, что ничего не было, и все это ей просто приснилось. А потом случайно обнаружила у виска, рядом с ухом, странную точку – уплотнение. Под ней — нет, чуть глубже, под кожей —  угадывался мягкий плоский  диск, почти  незаметный.  Его нельзя было разглядеть в зеркало, разве только нащупать пальцами. Но даже пальцами диск почти не угадывался. Он ощущался странно, тканями вокруг.  От легкого прикосновения становилось как-то не по себе: тревожно.  Лидушка удивилась, но со временем она забыла про него.

Норильск  встретил «таёжников» легким снежком и запахом сернистого газа. После низеньких и тесных лагерных домиков потолки в квартире казались огромными, а комнаты белыми и  просторными как во дворце. Начинался новый учебный год со своими проблемами. О лете понемногу стали забывать. И все бы ничего, но память с необъяснимым  постоянством  возвращала ей  необычайно яркие краски, звуки и запахи того августовского дня и страшную боль оплавлявшую голову.

Шли годы.

— Так, было это или не было? — порой спрашивала она себя. Однажды ее осенило: есть в мире только один человек, который может подтвердить или опровергнуть то, почти невероятное событие. Да, только он один – молодой музыкант с аккордеоном. Лидушка ни на минуту не сомневалась, что их встреча неизбежна. Но когда?  Как скоро?.. Скорей бы уж…

И тогда она запаслась терпением.

Тридцать пять лет пролетели как один миг. Полжизни. Чего в ней только не было!..
Судьба человеческая — загадка, удивительная и непредсказуемая. Она виртуозно играет судьбами, тасует их туда-сюда как колоду карт, смеется... Она забавляется, разбрасывая людей по свету, а потом соединяет их самым невероятным образом.

Повзрослев, Лидушка оставила Норильск.  Уехала насовсем.  Думала, навсегда.

Но, оказалось, ошиблась. Через много лет, уже с двумя детьми вернулась она в город своего детства доработать северный стаж. По общему мнению, Лидушка стала настоящей леди,  дамой приятной во всех отношениях. Ее знали и как журналиста,  и как специалиста в области искусств. Но музыка навсегда осталась главным делом ее жизни. А вот учитель географии, напротив, Норильска никогда не покидал.  Там он утвердил себя и состоялся и как специалист. Бывший учитель географии стал  заметной фигурой города,  и даже ключевой — ЗАВГОРОНО.

Их встреча была предопределена, но все же удивительна. Первая ласточка пролетела года за три  до описываемых событий. В один из июльских дней отец, устав от бесконечно долгого северного отпуска, завернул к ней в Тирасполь: ненадолго, погостить, от нечего делать. Он все еще жил в Норильске и продолжал трудиться, но уже не металлургом, а начальником турбазы.  Вечером, разомлев от ужина и приятных воспоминаний, отец обмолвился как бы невзначай, что ее в Норильске многие помнят и ждут, и что он, отец, разговаривал о ней как-то зимой с Геннадием Георгиевичем. Отец осторожно спросил, знакомо ли ей это имя.

Лидочка посмотрела на него долгим внимательным  взглядом и насторожилась.  «Интересно, знает или нет?» — мелькнуло в голове.

— Знакомо ли  имя? — переспросила она его, — Такое разве забудешь!

Рука медленно потянулась к виску, к той самой точке. Пальцы слегка коснулись диска. Стало неприятно, и она так же медленно отвела руку. Точка не любила прикосновений. 

Отец продолжать разговор не стал, ушел в  воспоминания. А она всю ночь не могла заснуть:  ворочалась, ворочалась... Уж, что-что, а имя этого человека ей, похоже,  не суждено было забыть никогда.  Да-да, не удивляйтесь,  это был тот самый аккордеониста, молодой  практикант  Енисейского пединститута с новеньким  аккордеоном в руках. Таким он врезался в память, таким и остался в ней. Навсегда.

И Лидия стала готовиться  к встрече. 

Нет-нет, она ее не искала,  и не торопила  события. Они столкнулись случайно на юбилее, девочка и аккордеонист, и узнали друг друга мгновенно. Как  током мотнуло. Оба вздрогнули.

Годы добавили ему седины и уверенности. Волосы поредели, а зубы сверкали золотом. Тогда почему-то считалось круто, иметь золотые зубы. Солидно. Смешно!.. Линзы его очков стали толще, но не узнать знакомый взгляд с хитринкой и  характерный овал его хакасского лица было невозможно.

Он тоже узнал в ней ту самую юную пионерку и, извинившись перед группой мужчин, по виду, руководителей, отошел и быстро направился к ней. Он подошел и сходу, неожиданно для себя назвал ее детским именем, как тогда в «Таежном». Назвал и поразился сам.

К слову сказать, память человеческая порой удивляет нас необычайно. За четырнадцать лет мы забывает все:  даже  имена друзей и одноклассников.

Сколько их: родителей, детей и учителей прошло за эти годы перед глазами опытного чиновника от просвещения! Всех не упомнишь?! А тут тридцать пять  лет, и такое!..

Лидия напряженно молчала. Сердце выпрыгивало из груди. Она ждала, она знала, что именно здесь и сейчас начнется главный разговор о том вальсе и о том фантастическом полете. И не ошиблась. После двух-трех ничего не значащих фраз бывший аккордеонист на секунду умолк, а потом заговорил быстро-быстро, будто опасаясь, что она вот-вот  исчезнет, и он не успеет ей сказать то, что так  волновало его все эти годы:

— Слушай, Лидушка, ну, ты и напугала меня тогда!

Лидия  недоуменно подняла брови - о чем собственно речь? Уголки губ медленно поползли вверх.

— Я?.. Правда?!  А когда?

— Да там, в лагере,  помнишь?  На концерте, когда ты застыла в воздухе. Я, честно,  не знал, что делать. Мне пришлось трижды сыграть вступление, пока ты вернулась на сцену.

Ты бы видела глаза детей. Они так смотрели!.. С таким испугом!..  Не понимая ровным счетом ничего: что происходит,  почему?..  А потом ты медленно спустилась.  Я даже успел  в четвертый раз повторить вступление.  Когда ты закончила вальс, у меня, натурально, был шок. Аж,  вспотел. А дети…  Да что  дети?.. Они решили, это фокус,  так было задумано…  Поверишь, я много лет не мог прийти в себя.

— Не мог!

— Не мог?— повторила она эхом.

— Значит, все-таки правда... все так и было,— сказала она и вздохнула.

Лидия немного помолчала, покачала головой  и  улыбнулась счастливой улыбкой из детства.

— Невероятно! В тот день никто не сказал мне о полете  ни слова. Я ждала, я правда ждала, но не была уверена. Потом я пробовала убедить себя, мне это снилось. Пробовала —  не получилось. Видно, зря. Не верила, а вдруг правда.  Так и вышло.  Забавно. Я ждала этой встречи. Надеялась. Ты единственный, кто понял все.

Они еще долго стояли и разговаривали:  то слушая, то перебивая друг друга. Говорили о разном, но главное было сказано. Сомнений не было. Человек может летать и может возвращаться на землю. Возвращаться  сам, силою собственной воли.

Больше Лидушка не летала никогда.