Солнце внутри меня

1. САМОЕ СТРАШНОЕ

– Там было очень хорошо. Знаешь, вообще ноль суеты. Все чистенько, ровненько, приглаженно. Приспособлено... Парк рядом был огромный... как лес.
Наташе странно слушать такой спокойный рассказ. Она даже поеживается. Ожидала увидеть подругу измученной и сломленной – навсегда, неизлечимо, непоправимо. Но Лена продолжает говорить тем же равнодушно-спокойным тоном:
– А осенью, когда все листья облетали, совсем светло становилось и солнечно. Я так всё и запомнила: солнце от белого отражалось. Это врезалось, не пройдет. Очень много было этого солнца внутри.
На глазах выступают слезы, словно от резких солнечных лучей, но Лена хлопает ресницами и через секунду уже смотрит прежним, сухим и равнодушным взглядом.
– Так рассказываешь, словно в сказке побывала! – не выдерживает Наташа.
– Нет, в обычной психушке. Я не выдумываю. Я так все запомнила, – Лена пожимает плечами и подливает подруге чаю.
– А уколы там разные? Электрошок?
– Я ж не буйная была. Я спала много. Все время спала – больше ничего не помню.
Наташа не чувствует удовлетворения: Лена не рыдает, не жалуется, не проклинает свою жизнь.
– Да, мать, поправило тебя...
Лена улыбается.
– А я с Вадькой развелась, слышала? – говорит зачем-то Наташа.
– Нет. Мама говорила, что у тебя мальчик родился.
– Родился. И умер на второй день. Умер...
Теперь и Наташа смотрит сухими глазами.
– Я вообще жить потом не хотела. Не могла чужих детей видеть. И Вадьку не могла видеть. Короче, не пережили мы этого. Он ушел к такой, знаешь, беспроблемной девочке – почтальонше какой-то. Короче...
Короче не скажешь: те два года, что они не виделись, не укладываются в простые фразы нехитрого разговора по душам.
– И что делать будешь? – спрашивает Наташа.
– Пока не знаю. Устроюсь куда-то на работу.
– У нас? – фыркает та. – Стоило столичные академии заканчивать!
– Какой теперь из меня юрист? Адвокат со справкой? Да я и не помню ничего. Даже фамилии актеров и певцов не помню, не то, что уголовный кодекс.
– Хорошо полечили, – делает вывод подруга.
И снова минута тишины.
– Думаешь, начнется все заново? – спрашивает вдруг Наташа.
– Что? – Лена вздрагивает.
– Жизнь.
– Конечно. Конечно, начнется, – говорит она просто. – Вот для моей мамы уже началась: я вернулась. Буду пока с ней...
– Бежать отсюда не хочешь?
– От кого мне бежать?
– От Эдика.
Лена молчит.
– Эдик теперь сильный человек. Конечно, здесь не столичными мерками мерят, но для нас – очень сильный. Так вот.
– Женился? – все-таки спрашивает Лена.
– Нет. После того, как вышел, быстро поднялся, и, наверное, не до того было.
– Как он вышел?
Наташа молчит. Отстала Ленка от жизни со своей недолеченой головой: как вышел, как поднялся, как разбогател, кто же скажет наверняка? Так, как всё в этой жизни, – нечестно.
А Лена думает о своем: о том, что и Эдика плохо помнит и не находит причин бежать от него... или к нему. Эдик... Она всегда его любила. Всю жизнь... Или несколько жизней подряд. Со школы... С детства, с рождения: они же ровесники.
Училась в столице, а потом вернулась в родной город – не такой уж маленький областной центр. И в этом «немаленьком» городе вдруг совершенно случайно столкнулась с Эдиком – после пяти лет разлуки. На вокзале. Словно он пришел ее встретить. Лена тогда удивилась, что он выглядит уже далеко не школьником: стала просвечивать лысина, и в углах рта залегли жесткие складки. Он первым бросился к ней.
– Ленка! Ты что ли?
А дальше – только «Леночка», «цветочек», «моя девочка», «моя радость», «мой сладкий пэрсик». И она осталась с ним. Столица, которая всегда так неудержимо манила, вмиг растаяла, и горизонт за спиной любимого оказался совершенно пуст, безлюден и безынтересен.
Мама только головой покачала:
– Ты знаешь, чем он занимается? За счет чего живет?
– Нет.
– И я не знаю. А все говорят: людей грабит.
Никого он не грабил. Так, наезжал немного на бизнесменов. Время тогда было такое, неспокойное. И не по своей же инициативе, а для босса. В каждом мало-мальски стоящем городе всегда был и всегда будет свой градоначальник. Не мэр, а такой вот «босс», как Виктор Алексеевич Возницын, а в народе – Хан. Окрестили поначалу не за захватнические планы, а за какой-то азиатский разрез глаз. Но не назвали же Чукчей, назвали Ханом – он и обложил город данью.
С его бригадой и работал Эдик. А Лена старалась как можно меньше знать и слышать об этом, и все у них шло тихо-гладко. А потом случилась на ее пути та темная парковая аллея. Она была одна, и тот, кто шел ей навстречу, тоже был один. Но он был сильнее.
Дальше – ничего не вспоминается. Какие-то черные провалы и солнечные просветы: помогли таблетки.
Потом – так, обрывками. Она рыдала, не могла прийти в себя. И Эдик долго не раздумывал – взял револьвер и нашел того парня. Просто выстрелил. И на суде сказал:
– Ни в чем не раскаиваюсь. Ожил бы он – я бы его еще раз убил.
Осудили – на семь лет. Немного, но и немало, учитывая мотивы. Так и Эдика для нее не стало. Когда ее после этого из петли вытащили и наспех оживили, сразу заперли – для ее же безопасности – в этих ярких солнечных бликах, отражающихся от белых стен.
Мать тоже лежала в больнице – с сердцем. Потом приходила навещать – после полугодового запрета на встречи с родными. Через полгода уже всё начало стираться из памяти и заполняться солнцем. И мама тоже молчала, боясь упомянуть даже ненароком хоть одно из смутно-знакомых имен. Так и не сказала, что Эдик вышел.
А он вышел через год. Говорили, что потом, когда улеглось, Хан подключил своих и добился пересмотра дела. Короче, не смог обойтись без Эдика, вытащил его и поставил над бригадой. И дела пошли хорошо, постепенно уходя от откровенного рэкета и распространяясь в привычный алкогольно-сигаретный бизнес – по схеме, работающей стопроцентно на всем земном шаре. А местные бизнесмены, уверившись в силе и власти Хана, уже не дожидаясь наездов, угроз и крови, продолжали исправно платить дань его орде. Бизнес завертелся. Так и поднялся Эдик...

Наташа смотрит на Лену странно. Забыв о собственной разбитой жизни, пытается понять, сумасшедшая ее подруга или нет. Вылечили ее или нет? Порадоваться ее болезни или посочувствовать ее выздоровлению? Теряется в догадках.
И вдруг Лена широко улыбается:
– Знаешь, что было самое страшное?
– Что?
Наташа представляет темную аллею, цепкие руки мужчины, сомкнувшиеся на ее горле, и ледяной ужас безволия.
– Мне казалось, что я проглотила солнце, – говорит Лена. – Оно больше меня – но оно внутри. Оно разрывает меня и печет. Оно внутри. Это было очень страшно, потому что снаружи его уже не было. А потом я открывала глаза и видела солнце на небе. Оно сияло. Его лучи отталкивались от белых стен и слепили. И я боялась закрыть глаза или даже зажмуриться, чтобы солнце не исчезло. Но веки сами смыкались – и снова солнце было внутри, оно разрывало меня, как что-то чужое, огромное, обжигающее болью. Я глотала эту боль, но ее не становилось меньше...
И Наташа уже не в силах ни радоваться, ни злорадствовать. Плачет. Вспоминает, как после родов ей не принесли кормить ее ребенка. Всем принесли, а ей – нет. И только когда пришла другая смена, медсестра заорала на нее: «Чего ты ждешь? Он же умер».
И она одна шла домой – такая легкая, пустая и мертвая. А дома родственники и друзья отмечали рождение ее сына Георгия, потому что мужу показали ребенка за стеклом, и тогда еще все было нормально. Никто так толком и не объяснил, отчего он умер. Просто все оборвалось. Солнце оказалось внутри.
– А потом это все прошло, – заканчивает Лена. – Но иногда я боюсь закрыть глаза. Наоборот – раскрываю широко-широко, чтобы видеть солнце. Видеть, что оно на небе.

2. МАЛЬЧИК

Нужно уметь смотреть на свою жизнь со стороны, видеть всё отвлеченно, без боли. Ничего в ней такого и не было...
С мамой жить спокойно, как в детстве. Она еще работает и целыми днями пропадает в своей конторе за бухгалтерскими бумажками, а Лена сидит с ногами в кресле или лежит поперек дивана, не включая телевизор. Отстала от ритма телепередач, не хочет вникать в новые телехитрости и узнавать лица новых звезд. К приходу матери готовит ужин. И так изо дня в день – уже затянулось. Пора бы искать работу...
И вдруг дверной звонок скрежещет не по графику. Лена подходит к двери.
– Кто?
– Я это, Лена. Это я.
Это я. Если смотреть на свою жизнь отвлеченно, необъяснимой кажется любовь к этому человеку. Эта любовь была всегда, она старше Лены и старше самого Эдика.
Маленький, хрупкий мальчик. Тонкий, с мелкими, острыми чертами лица. Он таким и остался, только постарел за эти два года. Не повзрослел, а именно – постарел. Не вырос, нет, так и остался чуть ниже Лены, но лысина проступила еще большей проталиной, и, чтобы скрыть ее блеск, Эдик побрил голову, сделавшись похожим на одного из тех авторитетов, которых так любят показывать в современных гангстерских фильмах. Темный пух на голове, острые края ушей, сросшиеся на переносице брови, узко и глубоко посаженные глаза, выгнутый, чуть горбатый нос, бледные, тонкие и жесткие губы, темные, небритые щеки, твердый подбородок с ямочкой, – Эдика не назовешь красавцем. В его роду, кажется, были армяне, и, может, уже тогда существовала на свете ее любовь к нему.
Но эта любовь не пережила века. Теперь Лена смотрит на него отвлеченно и не ощущает даже тени прошлого чувства, словно пространство вокруг Эдика остыло, и его перестало окутывать теплое сияние. Ее любовь прошла. Ее стерли долгие два года оздоровительного курса. Она выздоровела от любви и теперь видит перед собой чужого, резкого, некрасивого парня, стоящего перед ней сутуло и сунувшего руки глубоко в карманы кожаного плаща.
Он дорого одет, но его не красит. Его ничего не красит, потому что она больше не любит его.
– Как ты? – он проходит в квартиру, не отводя от нее взгляда. – Похудела. А я слышал, там... это... хорошо кормят. Сливочное масло дают.
– Я не ем сливочное масло, – говорит Лена.
Первая фраза, которую она произносит после двух лет разлуки с этим человеком, – про сливочное масло. Почему-то хочется спорить, перечить ему во всем. И это желание само по себе злит ее.
– А че, там отказываться можно?
И вдруг она понимает, что он шутит – назло ей и себе – от растерянности, оттого что не знает, как говорить с ней и можно ли вообще с ней говорить о чем-то. Ему сейчас тоже нелегко. Из-за нее он убил человека и получил срок. Не так же просто он это сделал...
– Ну, здравствуй, Эдик! – улыбается она, узнавая его и вспоминая его лицо до мельчайшей черточки.
– Здравствуй, Лена...
– Как ты жил без меня?
И он усмехается очень невесело. Так невесело, как и жил без нее все это время.
– Много женщин было?
– Чай пить будем?
– Со сливочным маслом?
Конечно, он не был один. Такие ребята с такими деньгами никогда не бывают одни. Но не ревнует, но все равно спрашивает:
– Как звали ту, с кем ты был в последний раз?
– Нина, – отвечает он равнодушно.
Лена ставит чайник.
– И что?
– Бешеная такая девка. Измотала меня.
– Нет, дальше что?
Он молчит. Ждет... Берет из ее рук чашку и уходит подальше от окна. А потом говорит глухо, и его голос кажется ей совсем чужим:
– Все переменилось, Лена. Не знаю, был я таким до того выстрела, или после таким стал. Это не единственный выстрел. Не для счета – я просто тебе говорю. Такая моя жизнь. Одно не переменилось и не прошло: ты. И не пройдет никогда, с кем бы я ни был.
Все равно, что ходить босыми ногами по осколкам – по битым зеркалам, чашкам или тарелкам. Что-то острое впивается в пятки, но боль не доходит до сердца. Так болит неразделенная любовь?
– Не хочешь быть со мной больше? – спрашивает Эдик прямо.
– Не хочу.
– Почему?
– Потому что это прошло.
– Ясно. Что делать будешь? – он быстро переводит разговор.
Но застрявшие осколки продолжают ныть.
– Работать.
– Устроить тебя в прокуратуру? – предлагает Эдик, не долго думая. – У меня там схвачено.
И Лена качает головой:
– Нет. Устрой меня лучше в какую-нибудь парфюмерную лавочку, где духи. Чтобы хорошо пахло.
Он кивает, не видя особых противоречий в ее выборе.
– Я найду, – обещает уверенно. – Не проблема.
И ставит чашку обратно на стол.
– Пойду я, Лен. Потом звякну. Деньги у тебя есть?
– Есть.
Он выкладывает пачку на стол.
– На это... на сливочное масло.
– Убери! – протестует она.
– У меня много, а тебе поправляться надо. Это – не для счета.
Все у него не для счета: выстрелы, женщины, деньги. Так он привык жить без нее.
Лена идет за ним к двери.
– Не сердишься на меня? – спрашивает у его совсем мальчишеской, узкой спины.
Эдик оборачивается и отвечает спокойно:
– На тебя? За что? За то, что не хочешь меня? Ты же это... не животное какое-то. Ты человек. У тебя свои мысли, причины. Так я понимаю.
Она усмехается про себя: жизнь научила Эдика философствовать. Особенно про мысли и причины других людей.
Он обнимает ее у двери.
– Леночка... Ты – мое всё. Мое всё. Мое родное.
Пожалуй, его действия противоречат их общему решению не начинать все заново. Она замирает в его объятиях и пытается припомнить, что чувствовала с ним раньше. Врезаются солнечные блики...
Уже давно сентябрь. Уже небо хмурится и сечет дождем в стекла.
– Эдик, между нами ничего не будет.
– Ладно, ладно, – утешает он себя и ее, размыкая объятия. – Поживем, успокоимся. Мало-помалу.
И Лене вспоминается Наташин вопрос: «Бежать отсюда не хочешь?»
А ведь все в городе боятся Эдика. Нервный, вечно взвинченный, вооруженный – как тут не бояться? И врагов он успел нажить немало – без охраны нигде не появляется. На лестничной площадке около двери его поджидают двое: один – плечистый светловолосый парень, выше Эдика на две головы, другой – худощавый, тоже рослый, но тонкий, в бейсбольной кепке, надвинутой на самые глаза.
– Все, ребята, теряемся, – командует Эдик.
И еще раз оглядывается на Лену.
Бейсболист, игнорируя лифт, начинает первым спускаться по ступеням, Эдик идет следом, а светловолосый амбал замыкает шествие, совершенно закрывая хрупкую фигуру Эдика своей мощной спиной. Лену коробит от одного вида этой процессии.
Мысли несутся странные: опасны ли эти визиты, доходчиво ли она объяснила Эдику свой отказ, и стоило ли брать у него деньги. И ответы приходят скверные: опасны, недоходчиво, не стоило...
Она снова ложится и думает. Прошлого для нее нет, но то, что начинает подкрадываться к ней – это тоже не будущее. Это что-то тяжелое, душное, неудобное. Ничего не может быть между нею и Эдиком после того, что они пережили, и после того, как ее любовь умерла. Не вернешь ее, не воскресишь. Но выходит, что он – через все, что для него «не для счета», – пронес свою любовь и сберег. Только она для него и «для счета», а все остальное – не в счет. Значит, это она отступилась. Она его предала, а он ее – нет, он ради нее и теперь готов на все.
И Лена уже не чувствует себя правой. Эдик резкий, взрывной, малообразованный и нагловатый парень, но он ее любит. И ей кажется, что воздух вокруг нее не холодный – это ее окутывает теплом любовь ее мальчика.

3. «СЕНЬОРИТА»

Для того чтобы работать продавцом-консультантом в парфюмерном магазине «Сеньорита», не нужно заканчивать юридическую академию. Достаточно отличать сладкий запах от свежего, свежий – от терпкого, а туалетную воду – от духов. Эдик позвонил, назвал адрес магазина и ее зарплату.
– С понедельника выходишь.
Лене здесь нравится. Она работает в паре с Юлькой, семнадцатилетней девчонкой, только закончившей школу. Лена в свои двадцать пять чувствует себя рядом с ней немолодой и невеселой. Юлька постоянно так хохочет, что даже покупателей заражает своим бесшабашным, иногда совершенно дурацким смехом.
Но Лене здесь нравится. Здесь спокойно, тепло и приятно пахнет. И обещанная высокая зарплата убеждает ее в том, что все годы, посвященные изучению юриспруденции, были лишней, абсолютно напрасной тратой времени и сил. А она все сидела за книжками, ни с кем не встречалась, только то и делала, что вспоминала Эдика.

Однажды зашла Наташа. Наташа все еще пытается начать с нуля, заново. И эти попытки – как затяжной прыжок – висишь в воздухе. Работает она в стройуправлении проектировщиком. Чертит что-то и вздыхает.
– Нравится? – не поверила Лене.
– Да. Очень легко здесь.
– А вон те духи сколько стоят?
– «Гуччи»? Это туалетная вода, – Лена называет цену.
– Ясно.
Ясно, что это вся Наташина зарплата за месяц. Лене обещано больше, но она все равно себе «Гуччи» не купит. Очень горький запах.
Погода радует бабьим летом. Даже в центре города носится паутина и налипает на прохожих.
– Разве здесь есть пауки? – спрашивает Лена у Юльки.
– Где? – та обрывает свой смех, готовясь завизжать с таким же азартом, с каким секунду до этого хохотала.
– Вообще, в городе. Паутина откуда?
– Значит, есть. Прикинь – ползают по городу такие себе паучищи! И все оплетают. Ха-ха-ха! И мы такие, как мухи, болтаемся и жужжим: бз-з-з...

Эдик все-таки появляется. Сначала весь дверной проем закрывает фигура русоволосого охранника, а потом из-за его спины высовывается Эдик. Телохранитель остается у порога, отвернувшись от девчонок к выходу. «Полный кретин, – отмечает про себя Лена».
Пожалуй, Эдик считает себя очень привлекательным и во всех отношениях приятным человеком. Хоть и «одна бровь на все лицо», хоть и «дурные волосы покинули умную голову», а смотрит он по сторонам так уверенно, словно всем должно доставлять радость его появление.
– Здравствуй, сеньорита!
– Здравствуй, Эдик.
– Познакомься, – он протягивает руку в сторону охранника, не удостоившего ни Лену, ни Юльку своим взглядом. – Это Федор. Мой друг и ангел-хранитель. А по-простому – Слон.
Слон оборачивается на кличку. При этом явно очерчивается второй затылок и двойной подбородок.
– Очень приятно, – кивает Лена.
Тот тоже делает головой движение, от которого второй подбородок становится больше первого.
– Юля! – встревает Юлька. – Рада познакомиться! Федя, хотите чаю?
– Нет.
– А водки? – спрашивает Лена.
Глаза Федора совершенно неожиданно приобретают осмысленное выражение. Он смотрит прямо на Лену, и она тоже очень внимательно вглядывается в него. Светлая, почти бритая голова, чуть вздернутый, небольшой нос, полные, яркие губы и синие-синие глаза. И по мере того, как глаза наполняются заинтересованностью, лицо его начинает казаться вполне приятным и симпатичным. Фигура перестает быть бесформенной грудой мышц, изрядно сдобренных жиром, а становится неожиданно спортивной, словно каждый мускул начинает пружинить и излучать притягательную силу. Лена смотрит озадаченно, не веря, что обещанная водка может заинтересовать человека до такой степени.
– Так у вас же нет водки, – говорит он недоверчиво.
Но улыбка в глазах продолжает светиться синим-синим блеском странной надежды.
– А мы сбегаем! – Юлька кидается к двери.
– Куда?! – останавливает ее Эдик. – Нельзя ему. Он на работе. Не спаивайте мне мальчика.
Лена снова переводит взгляд на Федора. Он уже не смотрит на нее. И она видит перед собой типичную физиономию охранника. Одень его вместо этой необъятной адидасовской куртки в дорогой костюм – все решат, что он просто костюм охраняет. С таким лицом надо родиться – это данность. Федор спокойно отворачивается к улице за витриной магазина и продолжает разглядывать прохожих. Разговор теряет для него всякий интерес.
И Лена тоже теряет интерес к разговору. Она не очень рада видеть Эдика, но тот обращается к ней, как к своей девушке, и она невольно отвечает ему мягко, не решаясь начинать выяснение отношений при посторонних. Еще минут пятнадцать он рассказывает о чем-то, что она плохо понимает, кажется, о проблемах с покупкой жилья в новом районе. В чем именно состоит эта проблема и кто именно «уперся, как баран», Лена уже не улавливает. И про себя думает о другом: поговорить Эдику больше не с кем. Ни с братвой, ни со Слоном, ни с матерью он не хочет обсуждать свои проблемы. 
– Ты с мамой видишься? – спрашивает его Лена.
– С мамой? С чьей?
– Со своей матерью.
– Она уехала к сестре, в Россию. Там за детьми смотрит. «Не хочу, – говорит, – жить в твоем городе. Страшно ждать, что тебя убьют».
В магазин входят какие-то девчонки, и Федор оглядывает их с ног до головы. Юлька вызывается помочь им с выбором.
– Ты довольна? – Эдик повторяет Наташкин вопрос.
– Да. Очень довольна.
– Я еще зайду. Посидим как-нибудь все вместе.
– Вместе с кем? Со Слоном?
Эдик не улавливает иронии:
– Да, все вместе посидим.
– И я, можно? – опять возникает Юлька, спровадившая праздношатающихся.
– Вон те сколько стоят? – Эдик указывает на флакончик «Органзы».
Юлька мгновенно выставляет перед ним духи и называет сумму. Эдик бросает деньги на прилавок и подталкивает флакончик Лене.
– Возьми.
– Я такими не пользуюсь.
– А...
– А мне можно? – Юлька тянет руку к «Органзе».
– Бери, – он дергает плечами.
И снова хочет обратиться к Лене.
– Эй, Армян! – окликает вдруг Федор. – Смотри...
Эдик осторожно приближается к окну. По шоссе медленно, словно вразвалку, ползут два джипа.
– Не наши, – замечает Эдик.
– На первом дипномер, а это не консульская тачка – стопудово, – добавляет Федор.
– Да ну на! – взрывается Эдик. – Гости?
И оглядывается на Лену.
– Нам идти надо, девочки. Бывайте!
Федор выходит первым, все еще глядя вслед подозрительным машинам. Ныряет в авто рядом с шофером. Эдик падает на заднее сидение, и мерс срывается с места.

А Юлька прилипает носом к стеклу.
– Он классный! Он супер! Я его хочу. Хочу-у-у!
– Так поблагодари за подарок, – подсказывает Лена простое решение.
Та недоуменно оборачивается, оборвав страстное подвывание.
– Кого? Не Эдика же. Я Слона хочу. Какой он красивый!
Красивый?
Юлька снова вжимается носом в стекло и выдыхает горячее облачко чувственности:
– А какие у него губы...
– Это силикон, – бросает Лена. – И живот тоже.
– Ну и что? Мужчина должен быть большим, чтобы было за что взяться!
Юлька уже не настроена смеяться. Все ее мысли до вечера занимает Слон со своими силиконовыми губами. Однако это не мешает ей опрыскиваться «Органзой» и заигрывать с симпатичными покупателями, выбирающими подарки своим девушкам.
А Лена все думает, чем сейчас занимается Эдик, и чем это может ему грозить. И чем это может грозить тем, кто приехал без спросу в «его» город с липовыми дипломатическими номерами.

4. ВСЕ ВМЕСТЕ

И она еще долго думает об Эдике. Пытается вспомнить все, что было между ними хорошего. Пытается реконструировать в памяти их близкие отношения, но ничего не выходит.
В постели ей никогда не было с ним хорошо. Помнятся его быстрые, лихорадочные действия. Эдик и в жестах, и в манере говорить лишен плавности. Он резок, он воспринимает мир остро, он реагирует порывисто. Мой мальчик – мой зайчик. Действительно, какие-то кроличьи были отношения, благо – без последствий. И все... Больше не хочется думать об Эдике. Лучше не вспоминать того, что забылось. Лучше не поднимать со дна...

Непонятно, чем закончилась история с джипами. На другой день Федор зашел один.
– Что с Эдиком? – вскочила Лена.
– Сейчас будет.
– Нормально все?
– Ну, а как? – и снова дурацкая улыбка.
– Разобрались с гостями?
– Ну. Чужие все-таки были.
– И что?
Он молчит. Дверь открывается – появляется бейсболист Яно, оглядывает всех и пропускает вперед Эдика.
– Я в тачке подожду.
Эдик – как ни в чем не бывало.
– Где упадем? В «Калифорнии»?
– Там шумно, – Слон качает головой. – Сегодня пятница. Вечером там не пропихнешься. Опасно.
– Тогда куда?
– Давай в «Корону».
– Девочки, вы не против?
– Конечно, не против! – решает за двоих Юлька.
Лена молчит. Она против. Она не хочет никуда выходить в их обществе.
– Посидим просто, – добавляет Эдик для одной Лены. – Потом домой тебя закину.
И она соглашается. «Корона» – очень приличный, тихий ресторан.

Вечером за ними заезжает Яно.
– Запрыгивайте, девчонки!
Яно – самый неразговорчивый из всей троицы. Оказалось, не бейсболист, а футболист, еще не потерявший надежды попасть в столичную команду и играть за сборную. У Яно несколько вытянутое лицо и тяжелая челюсть.
– Давай, Сталлоне, гони! – хихикает Юлька.
Сходство есть, только Яно – совсем еще молодой Сталлоне, его тренированное тело еще кажется хрупким. Ему двадцать пять, как и Эдику, они дружат с самого детства, но Лена – из своего детства – не помнит Яно. Похоже, тот все время пропадал на спортивных площадках и стадионах. И Федора она тоже не помнит. Может, потому что он моложе, ему двадцать два только.
– А Федор будет? – выпытывает по дороге Юлька.
– Будет.
– А он тоже спортсмен?
– Тоже.
– Футболист?
Лена усмехается.
– Кикбоксер. В прошлом.
– Бросил?
– Долго рассказывать.
– Ну, расскажи, Яно! – молит Юлька.
Яно с непривычки разговаривать с явным усилием подбирает слова.
– Он... это... за один клуб выступал. Давно, короче... И, ну, его выставили на чемпионат какой-то. Такой, типа, во всей Европе. Пообещали нехилые бабки. Слон, короче, согласился. Там – месиво, такое, костей не соберешь. Ему тогда девятнадцать лет было. И он, короче, всех сделал. Последнего англичанина завалил, а это всё в Англии было – и народ, короче, повскакивал с мест и хлопал...
– Аплодировали?
– Ну. Так красиво он это сделал. А когда до бабок дошло, этот тренер его кинул, короче. Все бабки себе забрал. Оказывается, Слон у него под другой фамилией был записан. Ни хрена тот не мог доказать. Пошел и разнес всю его качалку. Один разнес, и стены почти повалил. Не из-за бабок паршивых, а потому, что думал, этот тренер – мужик, что он за него. А тот натравил на Слона ментов.
– Обложили, короче, – комментирует Лена.
– В натуре, охота началась. Мочилово. Слону уже срок шили. И тогда Хан первым Слона нашел. «Ты, – говорит, – молодой еще, парень, ни черта не смыслишь. Что ты хочешь? Свой зал? Свою бригаду? Деньги?» Слон говорит: «Ничего не хочу! Справедливости хочу!» Хан посмеялся. И поставил его под Армяна. И с тех пор – так, как сейчас.
– Кормят и наливают, – добавляет Лена.
– Не шути, э! – резко одергивает Яно. – Немного поправился, ничего. Он пятерых одной рукой валит. И стреляет будь здоров.
– А подружка есть у него? – вмешивается Юлька.
– Была, ну.
– И что стало?
– Не стало.
– Завалил? – делает предположение Лена.
– Замуж вышла.
От разговора укачивает. Окна в авто закрыты, работает кондиционер, но Лене душно. Юлька спрашивает еще о чем-то, смеется довольно в ответ и оглядывается на подругу:
– Чего ты? Ничего?
– Ничего.
Может, Юлька слышала, что Лена лечилась в дурке. А может, и нет. Но смотрит она на Лену иногда очень странно, словно побаивается.
– Я все равно в сборную попаду, – говорит о своем Яно. – Я, знаете, как тренируюсь – бегаю каждый вечер. Брошу тогда это все и буду играть.
– Бросишь это все? – Лена словно просыпается.
– Мне не в кайф, – Яно мотает головой. – Меня Эдик как друга попросил. Мы с детства дружим. У него ведь никого нет, кроме меня... да вот... Слона. Я не мог его кинуть. Он же должен верить кому-то... А мне не в кайф – я и сейчас не пью, не курю, дрянь никакую не нюхаю. Я футболист ведь. Для меня главное – играть. И я буду...
И отчего-то Яно вдруг, в один миг, становится Лене симпатичен. Кажется, и она тоже сможет остаться самой собой: откажет Эдику, найдет силы уехать и начать все заново. Начать, как Наташа, затяжной прыжок в безвоздушном пространстве. Только куда бежать?
«Корона» светится в темноте вечера. Яно паркуется осторожно и предупреждает девчонок:
– Сидите пока.
Оглядывается по сторонам и только потом распахивает им дверцы.

Внутри ждут Эдик и Федор. Эдик – в темных брюках и мягкой кожанке, Слон – в светло-голубых джинсах и черной рубахе навыпуск. «Корона» ни к чему их не обязывает.
Юлька плюхается на стул рядом с Федором, Лена – между ним и Эдиком. Яно садится между мужчинами.
– Вот и вся компания, – кивает Эдик.
И поднимает первый тост:
– Давайте – за то, что мы сейчас все вместе: я, мои друзья и моя Лена. Я уже и не верил, что такое возможно.
Юлька, зачисленная в список друзей совершенно случайно, довольно хихикает. Лена поеживается, глядя на бокал шампанского. Она очень давно не пила. Очень давно. Вино кажется кисловатым и неприятным на вкус.
– Я давно не пила, – повторяет она вслух свои мысли.
– Тебе можно? – беспокоится Эдик.
– Думаю, можно, – она улыбается.
Официанты уставляют стол закусками. Мужчины переходят к водке, и Слон заметно оживляется. «Алкоголик, – думает про себя Лена, – не иначе. Его никакая доза не вырубит. Еще и в глаза не смотрит, словно стесняется пить при посторонних».
Эдик очень любит поговорить. Это в нем было всегда. И ей кажется, что все его анекдоты, армейские истории и бывальщины, и она, и все, сидящие за столом, уже слышали не один раз. Смеется от души одна Юля. Яно молча кивает. Федор то и дело вставляет «да ну на!», выражающее какое-то полунаигранное восторженное недоверие.
Эдик заметно пьянеет. Он всегда пьянеет быстро, всегда начинает доказывать всем и самому себе, что не пьян, пьет еще больше – до состояния агрессивного нестояния на ногах. Федор тоже пьет, но в его поведении ровным счетом ничего не меняется. Лена отворачивается от обоих почти с отвращением. Яно просто молча ждет, когда закончится попойка.
Между тем Эдик снова начинает рассказывать о своей службе в армии, уже второй раз за вечер – и в тех же выражениях. 
– Вот такая дребедень целый день, – делает вывод Федор и поднимается. – Ладно, давайте. Яно останется – отвезет.
– Я с тобой! – Юлька подхватывается и виснет у него на поясе.
– Ну, пошли, – он кладет огромную ладонь ей на плечо и выводит из ресторана.
– Он че, оборал меня? – Эдик остается в пьяном недоумении. – Ну, Слон, я твою душу мотал…
– Ехать надо, – говорит Яно. – Мне еще бегать.
– В час ночи?
– А когда?
– Да, надо ехать, – соглашается Эдик.
А у подъезда выходит вслед за Леной и пытается сказать ей то, чего она слышать не хочет.
– Завтра поговорим, – просит она. – Завтра Эдик.
– Думаешь, я пьяный? Я не пьяный. Я вас всех еще спать уложу. Я вас всех... я...
– Поезжай домой...
– Завтра я...
Сцена прощания затягивается.
– Эдик, э? Так едем или нет? – зовет Яно.
Тот идет к авто и еще раз оглядывается.
– Ты... не расслабляйся, слышишь? Завтра поговорим.
Лена кивает.
Мама выходит ей навстречу, прижимает ее голову к груди.
– Вы опять вместе?
– Нет. Нет.
– Хочешь, я с ним поговорю?
– Я сама. Я справлюсь, – твердо говорит Лена. – Я сама.
И мама гладит ее по волосам.

5. «ЗАВТРАШНИЙ» РАЗГОВОР

Может, кому-то кажется, что он сам, самостоятельно выбирает себе друзей. Лене так не кажется. Если бы она выбирала самостоятельно, она никогда бы не выбрала себе в подруги эту рыжую, веснушчатую, с длинным носом и искусственным румянцем во всю щеку Юлю. Но теперь, привыкнув к ней, уже не может не смеяться ее неумным шуткам и не сочувствовать ее горю.
Юлька молчит с самого утра, уткнувшись носом в стекло. И Лена, не чувствуя знакомого запаха «Органзы», понимает, что Юлька не в духе.
Входят какие-то женщины, начинают выбирать духи, долго обмахиваясь опрысканными бумажками, и идут к двери, так ничего и не купив. Лена смотрит им вслед равнодушно: ее зарплата не зависит от выручки.
– Пойдем лучше на базар! – решает одна из женщин, хлопнув дверью «Сеньориты». – Купим туалетную воду подешевле.
– Подешевле в туалете зачерпните! – орет им Юлька.
Лена подходит к ней и тоже утыкается носом в стекло. Наверное, со стороны улицы – жуткое зрелище: две девчонки с расплющенными о стекло носами. Хорошая реклама «Сеньориты».
– Что-то с Федором? – пытается угадать Лена.
– Что?
– Не понравилось?
– Что не понравилось?
Юлька горько вздыхает.
– Что могло не понравиться, если ничего и не было? Так просто – вывел меня, наговорил гадостей и ушел.
Лена даже не хочет знать, каких именно гадостей наговорил ей Федор. Правда, горько становится. И Юльку жаль чего-то. Хотела же она его. Что он – не мужик что ли?
– Знаешь, что сказал? Что мое место вообще в цирке – людей смешить. Что я – уродина. И дура. Посмешище какое-то. Никто мне такого не говорил, никто! Сколько мужчин у меня было – ни один мне такого не говорил!
И Лена, сама за минуту до этого думавшая так же, широко распахивает глаза.
– Вот так всё в лицо мне и сказал, – продолжает Юля. – Посмеялся. Сел в машину и уехал. А мне говорит: «Тормози тачки – пусть до цирка подкинут. Скажи, что на представление опаздываешь».
Лена молчит. Гадко до жути.
– Слон, он же животное, – делает, наконец, вывод. – Не обращай внимания. Ты красивая, совсем еще молодая. Ты встретишь очень хорошего парня...
– Я его хочу, – Юлька отрывает нос от стекла.
– Как можно его хотеть?! – искренне удивляется Лена.
– Он очень красивый. Ты просто не замечаешь. Ну, набрал немного в весе, но это его не портит.
Лена пожимает плечами: о вкусах не спорят. Пытается отвлечь как-то Юльку, но в конце дня та все равно спрашивает:
– Я, правда, похожа на рыжее посмешище?
Как Лена ни отрицает, на следующий день Юлька приходит на работу с перекрашенными в черный цвет волосами и без привычного ярко-оранжевого румянца на щеках.

«Завтрашний» разговор с Эдиком происходит вовсе не завтра. Эдик долго не появляется, Лена успокаивается, а потом – как-то вечером – дверной проем снова закрывает Федор. Юлька чуть не вскрикивает от неожиданности и от того, что не успела причесаться.
– Че, рыжих из цирка увольнять будут? – ухмыляется Слон.
За ним вырисовывается Эдик.
– Поговорим, да?
И уводит Лену с собой. Вечереет. Уже хочется отдохнуть, укрыться с головой и уснуть, а не начинать этот жуткий разговор. В этот раз за рулем Федор. Ведет авто молча, направляясь к квартире Эдика. Тот по дороге кого-то ругает, матерится на чем свет стоит.
– Да, надо бить, – поддерживает Слон.
На перекрестке Эдик открывает дверцу.
– Сигарет куплю.
– Сиди, я сам, – останавливает его Федор.
Но Эдик выходит из машины и идет далеко назад, к киоску.
– Он вменяемый? – вдруг спрашивает Лена у Федора.
Хочется встретить в ком-то дружеское участие. Тот оборачивается к ней и отвечает без эмоций:
– Вполне.
И оба замолкают.
– Зачем ты Юлю обидел? – вспоминает она о том, как хотела поговорить с ним серьезно.
– Кого?
– Юлю.
– Какую Юлю?
– Которая со мной работает.
– Ее Юлей зовут?
– Да.
– Не знал.
И снова тишина. Эдик возвращается с пачкой Marlboro.
– Не высовывайся вот так больше! – запоздало предупреждает Федор.
– Иди на!
Тот, наконец, останавливает перед домом Эдика.
– Проваливайте!

В квартире тепло, но неуютно. Вещей мало, полы и стены голые – необжито как-то...
– Я здесь редко бываю. У меня еще несколько хат есть. Короче, так, кантуюсь... – Эдик сбивается.
И Лена видит его прежним – хрупким, ранимым, тонким мальчиком, которому вечно что-то угрожает, который вечно чем-то недоволен и которого хочется защитить и спасти от всего остального мира.
– Эдик, я не хочу быть с тобой. Я не могу ничем тебе помочь. Моя любовь прошла. Ушла. Кончилась. Меня от нее вылечили. Я не могу – заново.
– Я понял, – говорит он спокойно.
И она думает, что сейчас он напомнит ей о деньгах, которые она у него взяла, и о работе, которую он для нее нашел. Но Эдик повторяет глухо:
– Я понял. Ничего... Это ничего. Все равно я очень тебя люблю.
– Но я не буду с тобой спать.
– Ничего, – улыбается он. – Я обойдусь. Давай поужинаем вместе...
И они ужинают. Эдик заказывает что-то из ресторана, включает телевизор, квартира наполняется звуками, оживает. Лена успокаивается, говорит с Эдиком обо всякой ерунде, о каких-то своих давних знакомых, он хохочет, а потом с тревогой вглядывается в циферблат часов.
– Давай, ложись со мной. Я тебя трогать не буду. А утром Федор нас заберет отсюда. Такси сейчас вызывать опасно.
И она ложится рядом, завернувшись в какую-то его рубашку. И он ложится и закуривает в постели, продолжая говорить. И его истории уже убаюкивают ее, но дым сигареты не дает уснуть.
– Эдик, не кури.
– А что делать?
– Спи.
– Думаешь, я могу уснуть рядом с тобой?
– Мне уйти? – она приподнимается на локте.
– Нет.
И он придвигается ближе.
– Эдик, я не хочу.
– Я знаю. Я ничего не делаю.
Он целует ее в щеку и постепенно смещает свои губы к ее губам.
– Мне нельзя.
– Ничего не будет.
Он продолжает разубеждать ее, но она уже чувствует его тело так, как чувствовала его раньше, еще тогда, когда любила его, – резко, порывисто, дергано.
И все так захлестывает, что она начинает плакать. Слезы медленно текут по вискам на подушку, а потом она заходится в рыданиях, и Эдик в темноте приподнимается над ней:
– Господи! Рассказать кому – не поверят! Ты чего рыдаешь? Так по мне соскучилась?
Но она молчит, не в силах выговорить сквозь плач ни слова.
Как это объяснить? Плачет потому, что не хочет его, и не может сказать «нет» так, чтобы он ее услышал. Выходит, что позволила себя обмануть. Не изнасиловал же он ее? Сама пришла в его квартиру, разделась и легла рядом. Значит, она тряпка, дрянь. Плачет от ненависти к себе, оттого что презирает себя до отвращения.
Тем временем Эдик завершает начатый процесс: как обычно, тихо, по-кроличьи, без стонов или вздохов. Она спешит выбраться из-под него, растирает слезы по лицу и идет в душ.
– Может, ты рано подмылась? – спрашивает он, когда она возвращается в постель.
– Я не могу больше. Мне больно. У меня два года никого не было, – отворачивается она.
– А разве это... у вас в дурдоме нельзя было – с психами?
Единственное, чем она может утешить себя, это тем, что этот человек ее любит. Просто он иначе видит мир – в очень резких тонах.

Утром их забирает Федор, высаживает Эдика в центре, где того ждут около кафе «Барьер» двое неизвестных вполне делового вида, а Лену подвозит к «Сеньорите». Авто останавливается, но она продолжает сидеть неподвижно.
– Э, спишь? – оглядывается он.
– Федор, отвези меня домой, – произносит Лена почти не размыкая пересохших губ.
– Че, наработалась?
Лена молчит, смотрит на затемненные стекла автомобиля и на черный мир за окнами машины. Стоит ли жить в таком мире? Если не быть самому черным, резким, грубым, как в нем жить?
– Лена? – спрашивает Федор обеспокоено. – Что с тобой?
В его голосе больше нет иронии, которая так не согласуется с его тупо-спокойной внешностью.
– Знаешь, почему мир кажется черным? – все-таки спрашивает его Лена. – Потому что солнце – внутри меня. Оно там. Оно там... жжет. Ему тесно. Там, где я была, очень много солнца. Там оно было везде... вокруг. И оно было на небе. А здесь... много черноты, потому что солнце внутри...
– Как оно туда попало? – по-прежнему серьезно, без иронии, спрашивает Федор.
– Нельзя закрывать глаза. Надо смотреть на солнце все время, тогда оно не исчезнет. Я умею смотреть очень долго. Кажется, что это больно, но когда оно внутри, намного больнее.
Он продолжает внимательно ее слушать.
– А здесь темно, – говорит она с горечью.
– Затемненные стекла.
Она как можно шире раскрывает глаза. И он, наконец, отворачивается, берется за руль.
– Ты помнишь свой адрес?
– Помню, – она называет адрес. – Я не сумасшедшая. Меня вылечили. Я просто не хочу жить.
Слон молчит. Подвозит ее к дому.
– Провести тебя?
– Нет.
Но он выходит следом, помогает ей подняться по лестнице, входит в квартиру и осматривается.
– Так за что ты Юлю обидел? – вспоминает вдруг Лена.
– За то, что она шлюха.
И снова она обижается за Юльку.
– Ты дурачок! Ничего не понимаешь.
– А дурачку жить проще.

6. СМЕРТЬ

Так Лена и стала встречаться с Эдиком. Через день вышла на работу, он заехал проведать. Ну, и чего уж? Нужно было сразу говорить свое «нет», а не потом выламывать комедию. Потом уже ни к чему.
И все как-то притихло. Даже Юлька притихла, словно убавила звук своего дребезжащего между стеклами смеха. И Эдик притих, потому что был доволен. И ребята Эдика притихли, боясь спугнуть его благодушное настроение.
Осень стала плавно перетекать в зиму. Как-то зашла в гости Наташа – в длинном пальто и пушистой шапке, какая-то новая, но не помолодевшая. Говорила больше не с Леной, а почему-то с Юлькой, и всё о мужчинах.
– Вот и я, с кем ни познакомлюсь, и начинаю сравнивать: нет, мой Вадька был лучше. А что в нем хорошего было? И выпивал, и меня материл. А привыкла к нему просто...
– Ну, кто ж не пьет? – поддерживает брюнетка-Юлька. – Все выпивают. Лишь бы не это, не импотент какой-то. Я так понимаю: раз мужик отказывает, значит, не встает у него. Я так считаю. Особенно, когда сама предлагаешь, а он начинает фыркать. Это мужик разве?
– Ясно, что импотент, – соглашается Наташа.
Выходит, «хороший мужик» достался одной Лене. Не отходит от нее ни на шаг, как она ни отворачивается.
Маме она об этом не говорит. А мама все равно чувствует, что все это затишье совсем не спокойное.

Снег выпадает точно по календарю – первого декабря. Зима начинается с понедельника, в выходной «Сеньориты». Лена стоит дома у окна и смотрит на падающий снег. Асфальт и детская площадка перед домом уже белые. Ветра нет, тихо, и снег, срывающийся хлопьями, покрывает всё очень быстро.
Потом снежинки становятся мельче. Лене кажется, что там, вверху, кто-то режет праздничный зимний пирог, а на землю сыплются мелкие белые крошки.
У мамы тоже выходной. Так случайно совпало. Она становится рядом с Леной у окна и смотрит вместе с ней вниз.
– Здесь дует, – протягивает руку к раме. – Плохо мы с тобой заклеили.
Но Лена видит только, как там, внизу, разворачивается знакомый черный мерседес, из которого во двор выходит Федор, и за ним – Эдик, почти влипший в его спину.
– Это Эдик? – узнает мама.
– Я выйду, – порывается Лена.
– Нет, я выйду. Скажу ему, чтобы он оставил тебя в покое.
– Не надо!
Эдик обычно не приезжает к ней домой. Просто сегодня у нее выходной, а ему захотелось ее увидеть. Но мама не хочет впускать его в квартиру, выходит во двор и идет ему навстречу. И Лене кажется, что все действительно можно решить очень просто, что Эдик исчезнет после этого разговора, и она его никогда больше не увидит, что кто-то спасет ее от него и от постоянного сознания того, что она безвольное, слабое, бесхарактерное существо.
И вдруг с ясностью понимает: нет. Нет! Это невозможно. Что возможно в таком случае, при таких обстоятельствах, она не знает, но срывается с места не одеваясь, хлопает дверью и тоже бежит вниз по ступеням.

В подъезд бьет солнце, золотит выпавший снег и останавливает Лену.
– Не выходи! Не выходи! – орет ей Федор. – Там стой!
Она замирает на крыльце.
До машины – метров семь, не больше. И у машины, на асфальте, покрытом снегом, лежат ее мама и Эдик. Оба – уткнувшись лицами в снег, в странных, неудобных позах...
Федор – в метре от них, тоже в снегу на коленях – с пистолетом, зажатым в вытянутых руках и направленным на крышу соседнего дома.
– Яно, давай туда!
Яно, присевший за авто, срывается к дому, тоже выхватывая на ходу ствол.  Федор поднимается с колен...
– Не выходи! – снова кричит Лене.
И она не выходит. Наблюдает, как возвращается Яно.
– Никого...
Оба подходят к упавшим и вжавшимся в асфальт людям.
– Вставайте, кто тут живой...
Эдик приподнимается и садится на снегу, зажимая рукой правое предплечье. А мама продолжает лежать в кровавой луже, разъевшей снег.
Яно идет к Лене.
– Она выбежала. Федор отошел. Тогда и стреляли.
Голова Яно закрывает солнце. Солнце исчезает. И земля тоже уходит из-под ног. Лена проваливается куда-то и чувствует, что Яно не успевает ее подхватить.

Зима, зима совсем. Она приходит в себя, потом снова себя теряет, потом снова находит. Где находит, непонятно... Какая-то светлая комната, похожая на ее собственную спальню... Только мебель переставлена. Кровать отодвинута от окна, а у двери – кресло из гостиной.
И тихо-тихо. Пусто.
Что-то случилось – то, от чего так звенит эта пустота. Мама! Лена садится на постели. И вдруг пустота кончается. Из кухни слышится звон чашек, журчание воды в раковине и фырканье флакона со средством для мытья посуды.
– Мама!
У раковины с губкой и чашкой в руках стоит Федор.
– Я тут... чашки мою.
Она опускается на табурет и смотрит за окно. По-прежнему снег. Чисто и аккуратно. Холодно внутри и снаружи.
– А чай кто пил? – спрашивает Лена.
– Эдик пил.
– И где теперь Эдик?
– Уехал...
Федор прячет чашки в подвесной шкафчик – на их обычное место. И садится за стол напротив Лены.
– Когда приедет? – спрашивает Лена равнодушно.
Федор пожимает массивными плечами.
– Никто не знает. Хан его отослал – после того, как мы разобрались. Очень шумно получилось. Много крови.
– И далеко он уехал? – интересуется спокойно Лена.
– В Германию. Заодно одну сделку проверит – для Хана. Яно с ним поехал.
– Ему же бегать надо.
– Там и побегает.
– А ты почему не поехал?
– Я буду с тобой сидеть, чтобы это... ничего не случилось.
– Ты тут живешь что ли?
– Ну, – кивает Федор.
Лена оглядывает кухню, сделавшуюся какой-то маленькой и тесной от его присутствия.
– Где она похоронена?
Он поднимается с табурета.
– Могу отвезти.

На кладбище – ветер, срывает снег с могил и носит в воздухе вместе со стаями ворон.
Федор подводит ее к гробнице и серому камню. Очень торопились ребята, чтобы скрыть чужую, нелепую смерть. Это потом уже было «много крови» – без памятников, без венков. А здесь – фотография и ровные цифры дат. Но все равно не верится, что там, внизу, в промерзшей земле... мама.
Лена поднимает глаза к небу. Если не отводить взгляда от солнца, оно не исчезнет. И она смотрит прямо на солнце, не щурясь, широко раскрытыми глазами. И от резкого ветра, от солнечных лучей и боли из глаз текут слезы, но она, не мигая, продолжает смотреть на солнце. Чтобы не упасть, хватается руками за Федора, и тот, придерживая ее за плечи, тоже задирает голову, смотрит на ярко-желтый раскаленный диск, ничуть не греющий остывшую за декабрь землю. Они стоят так очень долго и безотрывно глядят вверх.
– Оно не уходит? – спрашивает, наконец, Лена.
– Нет.

А дома она ложится в постель, чтобы спать и ни о чем не думать. Но уже не спится. Федор сидит у двери в кресле, закрыв глаза и не обращая на нее ни малейшего внимания.
– У тебя есть снотворное? – спрашивает у него Лена.
– Тебе нельзя, – говорит он, не открывая глаз. – Врач сказал, что со снотворным ты не выйдешь из этого состояния.
– Здесь был врач?
– Был.
Она молчит, вспоминает.
– А ты похудел, Слон...
– Знаю. Зацепило это всё.
– Каждую ночь сидишь здесь в кресле?
– Такая работа.
– Идиотская работа. Как раз для тебя.
Он не отвечает.

7. НОВЫЙ-НОВЫЙ ГОД

Бывает, что человек винит себя в том, что сделал неправильный выбор, который искалечил ему жизнь и – тем более – загубил жизнь другого. Но Лена не делала такого выбора: она никогда не знакомилась с Эдиком, но они всегда были знакомы, никогда не искала встреч с ним, но они постоянно встречались, не давала ему своего согласия ни на что, но он его и не спрашивал.
И вдруг ничего не осталось. Только она и этот охранник – непонятно, чей и зачем.
– Ты домой не собираешься? – намекает она мягко.
– Пока Эдик не вернется, не собираюсь.
– А если он не вернется?
– Будем ждать.
И они ждут. Вообще не разговаривают друг с другом. О чем им говорить? Лена старается подбирать какие-то простые слова, если хочет спросить о чем-то.
– Ты хоть одну книжку за всю жизнь прочитал?
– Ну.
– Букварь?
– Нет. «Криминальная Россия».
– Ясно.
– Зато в дурке не лечился, – добавляет он так же мягко.
На самом деле он злой парень – не смолчит. Там, где можно подколоть или задеть кого-то, он не упустит возможности. Просто выбрал для себя образ простодушного  увальня. Правда, без второго затылка и двойного подбородка – уже не то, появилось что-то мальчишеское, совсем детское в фигуре, и брюки стали болтаться.
Лену он раздражает. Выводит из себя уже одним тем, что вписался не только в среду, вписался даже в пространство ее замкнутой на ключ квартиры, и они продолжают молча сосуществовать в нем, едят вместе, смотрят телевизор и по очереди ходят в душ. Он там всё проверил: до трубы она не дотянется, чтобы петлю накинуть.
– Ну, расскажи что-нибудь, – просит его Лена.
– Что тебе рассказать?
– Ну, хоть что-нибудь.
– Я ничего не знаю.
Если на экране целуются, он переключает каналы. Лена вспоминает все Юлькины жалобы, и этот парень начинает занимать ее мысли все больше. И уже не так болит пустота.
Похоже, ей оставили это животное для развлечения. Чтоб не скучно было.
– Слон, может, в театр пойдем?
– Мы?
– Я и ты.
– Я?
– Ты знаешь, что такое театр?
– Ну.
– Пойдем?
– Нет. Там людей много. Мне нельзя.
– Агорафобия?
Он усмехается.
– А что же мы сидим здесь все время? Скучаем. Выходим только в супермаркеты.
– Эдик вернется – выгуляет тебя.
– Пусть он лучше не возвращается, – выдыхает Лена.
– Что?! Ты это... притормози. Эдик – нормальный пацан. У него правильные понятия. Он не виноват, что с твоей матерью так... это... случилось, – Слон выдает длинную, несвойственную ему тираду.
Так вот. Круговая порука. Федор никогда не позволит ей сбежать.
– А ты на Новый год пойдешь к ребятам? – начинает она издалека.
– Нет.
– А где же ты напиваться будешь?
– Здесь.
Тридцатого декабря он приносит елку и пять бутылок «Абсолюта».
– А чем наряжать будешь? – Лена едва оборачивает голову. – Пустыми бутылками?
Она все равно готовит, даже торт печет, как всегда пекла мама. Потому что они не виноваты в том, что все так происходит. И этот парень тоже не виноват. Просто его работа – сторожить ее, не дать ей умереть или сбежать от Эдика. Он запрограммирован на это: ему не жаль потерять ни компанию, ни праздники.
Еще и дождь идет. Год заканчивается оттепелью, снег тает и смешивается с грязью, и дождь размывает эту грязь... Жутко.
- Пахнет в городе теплой слякотью,
Все глаза зима проплакала
В декабре.
И над реками вздыхала,
И узорами писала
На стекле.

О тебе – в твоих дорогах,
О тебе – в твоих тревожных,
Зыбких снах.
А потом все растопило,
Потому что разлюбила
Нервная весна.

– Ты еще и стихи сочиняешь? – ухмыляется Федор.
– Что ты вообще понимаешь в жизни?
– Уж побольше, чем ты.
– Я старше.
– Не гони!
– Мне двадцать пять лет.
– И что? Мозгов все равно нету.
– Почему это? – обижается она.
А потом – уже не обижается. Просто он такой. Всю свою жизнь поставил на спорт – и пролетел. После этого вообще сложно верить людям. Он так и ждет, что его снова обманут, бросят, обойдут на повороте. И женщинам он не верит – ни одной. Одному только Эдику и верит...
Теперь Лена видит, что он красив. Пожалуй, внешность – это всё, чем наградила его природа. Он заметно похудел, лицо заострилось, глаза стали ярче, а губы розовее.
Только пьет много.
– Отпусти меня, Федя... – вдруг решается она.
– Куда? – он переводит на нее мутный взгляд от телевизора.
– Отпусти меня, пожалуйста. Я уеду. Уеду куда-нибудь. Из города – подальше. Подальше от Эдика, – молит Лена. – Не мучьте меня больше! Я одна, Федя. Я одна на свете – мне никто не поможет, никто не заступится за меня. А ты... ты можешь спасти меня. Просто открой мне дверь. Я даже вещей с собой не возьму – уйду, как есть. А ты скажешь, что я сбежала. Эдик тебе ничего не сделает, он тебе поверит.
Он продолжает смотреть мутно.
– Ты хочешь сбежать? От Эдика? Он тебя найдет.
– Может, и не найдет. Я спрячусь. Я буду жить тихо-тихо, как будто меня и нет вовсе. Забьюсь в щель и головы не высуну. Он не найдет. Я больше не могу жить с ним. Я его боюсь.
– А как же ваша любовь? – улыбается Федор.
– Это давно... давно кончилось. Очень давно. Я даже видеть его не могу.
Он отворачивается.
– Я тебя не отпущу.
– Ясно, – она опускает голову. – Ничего. Ничего. Это как-то пройдет. Вся жизнь проходит, ничего.
И оба долго-долго молчат. Хочется не молчать – хочется орать, что есть сил, биться в стекла – и лететь, лететь вниз.

Ненаряженная, ничем не украшенная елка выглядит нелепо. Все вокруг выглядит как-то странно – не то что непразднично, а так, словно из разных картин или декораций вырвали куски и склеили: елка из одного мира, телевизор – из другого, этот парень – из третьего. И всё наслоилось здесь, в ее квартире, чтобы ей было так страшно смотреть вокруг.
Лена подходит к окну. По стеклу тянутся длинные дождевые царапины. Это входит в голову прочно: царапины на стекле, на которых не выступает кровь. Царапины на неживом. Должно болеть, а не болит. Уже ничего не заболит: все вокруг неживое. Мертвая елка. Мертвые люди на экране телевизора. Значит, и она сама мертва. Ей уже не будет больнее, чем есть. На стекле не может быть крови.
Она врезается кулаками обеих рук в черноту оконного проема. Кажется, что сразу начнет падать вниз, но стекло не раскалывается полностью. Для этого ее удар недостаточно силен. Она бьет руками по обломанным острым краям, и кровь начинает струиться по пальцам и течь в рукава.
Федор сгребает ее в охапку и оттаскивает от окна. А она продолжает смотреть на окровавленные края разбитого стекла. 
– Там кровь, – удивляется запоздало. – Кровь на стекле. Как на живом, да?
Он даже не матерится. Он молчит, заливает ее руки йодом и обматывает чистыми кухонными полотенцами. Закрывает оконный проем подушкой.
– Завтра пацаны починят. Руки болят?
– Нет, – говорит она, не чувствуя боли.
Он выключает телевизор, укладывает ее в постель, и сам ложится рядом, положив тяжеленную руку ей на живот.
– Это обязательно? – интересуется она равнодушно.
– Теперь да.
Она почти не понимает, где она и что с ней. Почему-то кажется, что все-таки летит вниз и падает на асфальт. Пытается подняться, опирается о землю руками и обдирает пальцы до крови.
Потом обхватывает руками Федора, оставляя на его рубахе кровавые пятна. Полотенца уже совсем алые и мокрые...
– У меня болят пальцы! – вскрикивает она испуганно. – Что это, Федор?!
– Ничего, до свадьбы заживет, – роняет он сквозь зубы.
– Какая теперь свадьба? – смеется вдруг Лена. – Мне нельзя детей рожать. Будут чокнутыми, как я...
– Все пройдет, – повторяет он глухо. – Срастется. Вон ты какие торты печешь, вкусные...

8. УЛУЧШЕНИЕ

И вдруг – с какого-то момента – становится очень спокойно. К тому времени уже меняют в квартире стекла, уже заживают изрезанные пальцы, Лена уже привыкает к Федору, к тому, что он спит каждую ночь с ней в одной постели и ничего не происходит.
Больше ничего не происходит. Становится очень тихо, мирно и радостно. Лена радуется, что Эдик не возвращается, что снова выпал снег и не тает, что на всех перекрестках продают большую рыбу, которую Федор очень умело чистит.
– Ей же больно, – она смотрит в еще живые рыбьи глаза.
– Ты что? Это же рыба – она боли не чувствует.
– Чувствует. У нее есть нервные окончания.
Но они жарят эту рыбу и едят руками прямо из сковороды. А Федор еще и хлопает ее по пальцам:
– Не тронь! Это мое!
Становится очень весело. Он хороший, простой парень, если не копать глубже.
Лене намного лучше. Уже не так звенит в голове. И не так холодно в постели. Они спят, как родные люди, хоть и не как муж и жена. Он закидывает на нее тяжелые руки и ноги, сдвигает ее к краю, потом отодвигается, продолжая обнимать ее во сне. И она уже ловит себя на том, что хочет его. Но он ничего не хочет. Он просто спит, не переставая ее сторожить.
Он не пристает к ней – это чистая правда. Она почему-то вспоминает о его девушке, которая вышла замуж за другого: его и тут обманули, не оценили по достоинству. А проституток он избегает: их профессия – еще больший обман, чем тот, с которым он столкнулся.
И ее он тоже не хочет, по многим причинам: работа, дружба с Эдиком, ее нездоровая психика. Но разве это препятствия, чтобы хотеть кого-то? Ведь они – уже почти родные люди. И если бы... если бы он ее любил, он помог бы ей освободиться от Эдика, он бы пожалел ее. Так рассуждает Лена в его сонных объятиях. И эти бесконечные рассуждения электризуют пространство.
И он просыпается. Однажды он все-таки просыпается и смотрит на Лену синими-синими сонными глазами. И тогда все остальное исчезает, и все препятствия становятся надуманными пустяками.
Он не говорит ни слова, а просто – тянется к ней губами, натыкается на ее щеки, губы, подбородок, хлопает где-то в воздухе своим силиконом – и непонятно, то ли целует, то ли просто тыкается ей в лицо. Его большое и тяжелое тело кажется не очень поворотливым. Но Лене всё нравится. Она не терпит только хаотичных, дерганых движений, а здесь – наоборот – сонная, обволакивающая плавность. Конечно, он опытен, но как-то странно, так, что опыт не делает его фанатом секса.
О чем тут говорить? Она тоже молчит. Ей кажется, что она и без слов его понимает. И кажется, что он очень хорошо к ней относится, несмотря на свое молчание.
И дальше они живут вместе, но никогда не говорят друг с другом серьезно. Все их разговоры пусты, всё в шутку, ни о чем. Лена верит, что он не может думать о ней плохо. Она же не думает о нем ничего плохого. Она думает, что он – человек, очень рано попавший в тупик: несостоявшийся спортсмен, необразованный парень с искаженным чувством справедливости. Именно чувство справедливости и мешает им говорить серьезно: сейчас он не чувствует себя правым перед другом. Так считает она.
– А мама у тебя есть? – спрашивает его Лена.
– Есть.
– В этом городе?
– Нет. На Западной Украине.
– Вернешься туда?
Он пожимает плечами.
– Все время будешь бандитом?
– Я не бандит. Я телохранитель.
Она хочет спросить, как он жил дома, есть ли у него братья или сестры, чем занимается его мама и ждет ли его, но не решается. Лучше не задавать вопросов, если наверняка знаешь, что тебе на них не ответят. Лучше не нарываться на отказ – это менее болезненно для психики. Лена, чтобы нечаянно не причинить самой себе боли, умело избегает многих тем и имен. Имя Эдика вообще не произносится. Она уже почти поверила, что Эдик никогда не вернется. Мало ли... Уехал. Его могли убить и в Германии. Если бы его убили... это было бы очень хорошо.
Нет, нет, нельзя так думать. Но даже если он вернется и узнает, что она была с его другом – он сам откажется он нее. Выругает ее и бросит. И этим все закончится. А со Слоном он все равно не расстанется, потому что они джигиты, им вместе скакать дальше. 
Так думает Лена и чувствует себя спокойной и защищенной в объятиях Федора. Конечно, нет в нем особой страсти, но, видно, такой уж у него темперамент – не пылкий. И она легко прощает это за тот покой, который он ей дарит.

Так проходит целая зима. Тепло не торопится в город, но солнце поднимается выше и бьет сильнее в окна. А целых два месяца метелей и морозов – это слишком большой срок для несерьезных отношений. Два месяца подряд нельзя шутить или прятаться за игрой в молчанку. Уже тошнит от этих игр в отчуждение.
Когда человек в постели с тобой молчит – это не может не ранить. Тогда и понимаешь, что отношений вообще нет – ни серьезных, ни несерьезных, вообще никаких, что мужчина, который живет вместе с тобой, не только не разделяет твоей нежной, родственной привязанности к нему, а просто ограничен в выборе, зажат в тесном пространстве твоей квартиры и пользуется тобой, как полотенцем, которое оказалось под рукой, молча и неблагодарно.
Лена гонит от себя скверные мысли, но чувствует, что временами начинает ненавидеть Федора за его молчание, и чувствует, что ее покой ушел и не возвращается. Она сидит с широко раскрытыми глазами и думает о том, что Эдик ее все-таки любил, был к ней внимателен, и что вряд ли кто-то будет любить ее, кроме Эдика. А он даже взял бы ее замуж – с ее справкой, потому что он сам больной на голову и ему это все равно. И у них родились бы совсем больные на голову дети.
А Федор не любит, это ясно. У него очень равнодушный взгляд. Он ни разу не сказал, что она красива или привлекательна. Может, он и не видит этого. С другой стороны – не связался же он с Юлькой. Только это и утешает. Но очень слабо.
Игра в молчанку, равнодушие, пусть даже по-детски показное, нарочно выпяченное, – не могут не ранить. Лена обижается и сама, наедине с собой, борется с этой обидой. Потом снова прижимается к его теплому телу. Хочется тепла...
– Да, Слон?
– Ну.
«Он все-таки животное, – снова думает она зло. Не зря Эдик назвал его Слоном. Взял девушку своего друга и пользуется». Лена отворачивается от его лица.
Так проходит зима. И еще тянется, цепляется морозными узорами за стекла, а инеем – за крыши домов.
– Ты зиму любишь или лето? – спрашивает Лена о простом, чтобы хоть в простых вещах быть серьезной.
– Август.
– Я тоже...
Хоть что-то совпадает. Август – неутихающие ветра, белье, хлопающее на веревках, и солнце, уже предчувствующее осень и погрустневшее. Август – бесконечная свобода истекающего лета, свобода быть дерзким, знойным и страстным. Быть – в последний раз. Но быть – чтобы потом повториться. Быть – чтобы никогда не умереть насовсем. Просто быть...
– Почему август? – спрашивает она снова.
– У меня днюха в августе.
«Пожалуй, при этом он думает, что я дура, – думает Лена. – Его вдохновляет моя справка и то, что, по сравнению со мной, он – нормальный».
– Слон, ты школу с тройками закончил?
– Ну, а как?
А после школы – ничего и не было, кроме поединков, где били по голове.
– Не хочешь обратно в спорт, как Яно?
– Нет.
– А куда хочешь? Должна же быть у тебя мечта...
– Хочу насобирать много денег – и растратить.
– Как растратить? Пропить?
– Ну.
Хотя сказать, что он алкоголик, тоже нельзя. Если есть под рукой – пьет, нет – не пьет. Не веселеет от водки, не грустнеет. И пьет без азарта, но много.
Лена чувствует, что все равно – вот таким, какой он есть, он ей дорог. Дорог, как ребенок, отбившийся от родителей и нашедший вместо родителей ее. Она никому его не отдаст. Она спасет его от всего мира, даже если он не хочет от него спасаться, и тем более – не хочет спасать ее.
Зима все-таки истекает – с последним тающим снегом. Лена печет блины на Масленицу и кормит своего телохранителя.
– Ага, вкусно, – оценивает он ее старания.
И Лена снова успокаивается. Кроме Федора – никого у нее нет на свете. Только он один. Значит, она его заслужила, она его стоит. Значит, ничего лучшего судьба ей не приготовила, и нужно с этим мириться. Она мирится и продолжает любить его, продолжает помогать ему в постели и мыть за ним посуду. А он продолжает молчать, выпячивать перед ней свое гордое равнодушие и свою сомнительную красоту. Может, скрываются за этим мальчишеские комплексы, а может – обычное самодовольство хама, Лена уже не в силах разобраться. Она уже верит в то, что он самый красивый на свете и не помнит, как перепугалась его физиономии при первой встрече. Она уже ревнует его ко всем женщинам мира и особенно – к Хэлли Берри, которой он так восхищается. Лена любит его и понимает, что с этой любовью падает на самое дно пропасти, где он сам может растоптать ее подошвами своих адидасовских кроссовок сорок четвертого размера. Любит его – и не доверяет ему. Любит – и не может на него положиться. Любит – и чувствует его чужим. Ужаснее этого ничего нет.

  9. С ВОЗВРАЩЕНИЕМ!

Весна звонит в дверь. Весна трезвонит, выжимая из дребезжащего звонка птичьи трели и шум тракторов в поле.
– Пацаны что ли? – Федор кладет вилку обратно в тарелку.
Весна в образе Эдика стоит на пороге. Какая-то глупо обрадованная, дурацкая весна.
– Армян! С возвращением!
– Слон!
Они обнимаются. При этом Федор продолжает жевать. Эдик подходит к Лене, привлекает рукой к себе и целует в помертвевшие губы.
– Че, всё жрете? Перезимовали в берлоге?
И всматривается в обоих.
– А ты похудел, Слон!
– Знаю.
И Эдик тоже садится к столу, и они начинают говорить, как ни в чем не бывало: о Хане, о его делах с немецким автозаводом, о том, что Эдик завис в Германии дольше срока, о том, что там холодно. Так холодно – холоднее, чем здесь. Совсем не весна.
– Ничего, Хан очень доволен. И я нормально отдохнул, там меня будь здоров встретили. А тут как? Тихо было?
– Ну.
– Никто из наших не влетел после того?
– Нет, никто.
Эдик переводит взгляд на Лену:
– А ты чего такая невеселая? Поправляешься?
– Ну, – тоже по-дурацки отвечает Лена.
После обеда Федор поднимается:
– Давай, я пойду. Ты с Яно?
– Нет, Яно домой поехал. Я с Зауром.
И Федор пропадает. И в квартире становится сразу пусто, просторно и холодно. А Эдик тем временем продолжает говорить:
– Теперь все по-другому пойдет. Займусь этими машинами – наполним авторынки. Поспокойнее будет. Знаешь, я подумал: поженимся?
– Кто?
– Ну, мы с тобой. Ничего, нормально будем жить. Ты мне все равно как жена, с самого детства.
А Лена думает о том, что рассказать Эдику о ее измене некому. Пацаны, может, и не знают. А Федор не скажет. Значит, она сама должна признаться, но как? Нет таких слов на свете.
Никто, никто не скажет об этом Эдику!
– О чем думаешь? – перебивает он ее мысли.
– Я не очень здорова, – говорит она глухо.
– А, ну, ничего. Пройдет. Засиделась просто в четырех стенах. Пойдешь опять к Юльке на работу – проветришься.
Этому Лена рада. Кажется, в самом деле – засиделась. А выйдет в весну – вдохнет свежего воздуха, посмотрит на весеннее солнце, и всё пойдет по-новому.

В «Сеньорите» ничего не изменилось. И Юлька хихикает по-прежнему.
– О, с выздоровлением! А я одна всю зиму тут была. Думала, завою со скуки.
Снова хорошо, совсем по-весеннему пахнет вокруг. Лена чувствует, что соскучилась по Юльке и очень рада слышать ее чириканье.
– Это, Натаха твоя заходила. Она замуж выходит – за какого-то инженера. Там, у них в конторе работает. От него жена давно ушла. Он старше Натахи. Тоже импотент, наверное...
– Она рада?
– Наверно. Замужем хорошо. Я бы и сама вышла, да не за кого. Слон зайдет – поржет с меня и пойдет.
– Сюда заходит? – удивляется Лена.
– Так, иногда.
Успевает, значит. Такая у него потребность – проявлять свою смекалку перед теми, кто не может проявить вообще ничего.
Он... просто оставил ее с Эдиком и ушел. Даже если бы Эдик знал обо всем, был зол на нее и хотел убить, он бы оставил ее и ушел. А ведь он… обнимал ее по утрам и смотрел ей в глаза своими синими глазами. И Лена снова утешает себя тем, что у Федора просто не было другого выбора, кроме одного – оставить ее наедине с Эдиком и уйти.
Но когда в один из солнечных мартовских дней дверной проем закрывает мощная фигура Федора и медленно перемещается к прилавку, Лена, глядя в его лицо, понимает, что выбор у него был, а поступил он так, как было выгоднее и проще ему, ему одному и никому другому.
Юлька вышла за пиццей. Лена одна и цепляется за возможность поговорить с ним наедине.
– Я хочу попросить тебя, Федор.
– О чем?
Она уже видит версию в его глазах: ничего не говорить Эдику.
– Хочу попросить... расскажи все ему... Расскажи ему – пусть знает! Пусть знает, какая я. Пусть отвяжется от меня – раз и навсегда.
– Так и сказать: я Лену трахнул? – ухмыляется тот.
– Так и скажи, раз других слов не знаешь. Или пусть кто-то скажет. А иначе – я сама скажу.
– Подожди! – останавливает Федор. – Посмотрим там дальше.
– Что смотреть?
Возвращается Юлька.
– Федя, пиццу будешь?
– Буду.
Он никогда не отказывается от угощений. Ничто не может испортить ему аппетит.
Эдик приходит с Яно. Яно – в немецкой бейсбольной кепке – кажется Лене похудевшим и вытянувшимся.
– Как ты, Слай?
– Путем. Бегал там по немецким дорожкам и в залы ходил. Нормальные тренажерки, – отвечает тот.
Слон продолжает жевать пиццу.
– Погнал уже точить! – замечает ему Эдик. – Оставь хоть девчонкам. Я буду вечером, – говорит одной Лене и уходит, захватив с собой ребят.
Юлька заглядывает в пустую коробку из-под пиццы.
– Они не могли в другом месте встретиться?

А вечером Лена пытается спокойно выслушать Эдика и ответить ему тоже спокойно.
– Что изменилось? – спрашивает он. – Что? Ты словно замороженная со мной. Как рыба об лед. Хочешь рассказать мне что-то?
– Нет. Уже не хочу. Я уже говорила тебе однажды: не хочу продолжать. Не хочу за тебя замуж. И тебя не хочу. Ты для меня кончился.
– С каких это пор? – спокойно интересуется он.
– Давно.
– Из-за Слона?
– Кого?
– Ну, что ты теперь? – фыркает Эдик. – Эту историю я знаю. И что?
– Он сказал?
– Нет, он ничего не сказал. Я это раньше узнал, еще в Германии. Позвонили и всё выложили: у меня тут везде глаза и уши. Ну, я тогда побесился, настучал там по головам. И что? Я там тоже с Сандрой развлекался. И ты не жена мне. И мозги у тебя не в порядке. Пристал он к тебе, да и всё...
– Нет! Нет! Он ко мне не приставал! Это я к нему пристала, я. Я сама. Я его хотела, – выгораживает Лена Федора.
– Ну, ясно. Я и говорю: больная на всю голову. А ему что? Выпала парню возможность присунуть  – кто ж откажется? Его понять можно. Я его не виню. Он думает, что я не знаю ничего. И мы это даже обсуждать с ним не будем. Хотя – по понятиям – нехорошо ты сделала. Он мой друг. Мой друг. Лучше бы это был кто-то незнакомый. Но для вас, баб, никаких понятий нет. Ты меня опустила просто... даже перед ним опустила.
И она удивляется тому, что Эдик говорит беззлобно. Наверное, правда, долго думал об этом и уже остыл.
– И ты все равно зовешь меня замуж?
– Ты больная. И помочь тебе некому, вот и зову. Слону ты и даром не нужна, не думай.
– Я не хочу за тебя замуж.
– Не устраиваю?
– Нет.
– Разлюбила?
– Очень давно.
– Его теперь любишь?
– Да.
– А в постели кто лучше?
– Если не пьяный, то он.
– Если кто не пьяный?
– Если он не пьяный, то он лучше. А ты – всегда одинаковый.
– Так, не может этого быть! – решает, наконец, Эдик. – Ты меня не выводи. Он не может быть лучше меня. Просто обнаглел парень, зарываться стал. Ну, ничего, ничего. Жизнь на место поставит.
Лена хорошо знает это «ничего, ничего». Это значит, что всё будет так, как хочет Эдик, как ему выгодно, как ему нужно. А иначе – ничего, ни для кого не будет.
– Значит, так: ничего не случилось, ничего такого, – дает он установку.
– Конечно. Было даже хорошо, – добавляет Лена.
– И язык придержи! Не зли меня. Это я сейчас спокойный – после заграницы расслабленный. А здесь – задергают, опять нервный буду. Мне сейчас по делам надо, а потом я к тебе вернусь – ночевать, так что Слона своего из головы выкинь.
И Лена понимает, что впредь она будет вечно виновата перед Эдиком – и вечно ему обязана за его снисходительную доброту. Она смотрит на чернеющий провал окна за его спиной. И Эдик перехватывает ее взгляд.
– Нет, поехали лучше со мной. Подождешь меня в машине.
За рулем в этот раз – Яно.
– Куда, брат?
– Меня Хан на «Софитах» ждет. Давай быстро, – Эдик смотрит на часы. – Опаздываю, блин!
Машина срывается в ночь. Лена сидит сзади и смотрит на черную трассу.

  10. «СОФИТЫ»

Зато около «Софитов» ярко. Яно оглядывает стоянку.
– Тут все наши.
Но Эдик медлит. Окидывает Лену недоверчивым взглядом.
– Жди с Яно. Из машины – никуда.
Она кивает покорно. И снова Эдик думает.
– Ты хоть ужинала сегодня?
– Я потом.
Но он уже тащит ее за руку из авто.
– Худая, как кошка. Одни глаза светятся. И накормить тебя некому! Трахать есть кому, а накормить – некому. Дожилась, мать! Посидишь с нами, давай, не стесняйся. Пока до дела дойдет...
Зал ресторана полон, но посетители не очень аристократичны. Может, в самом деле, добрая половина – люди Хана.
Эдик ведет Лену к крайнему столику в углу зала за колонной, где его поджидает пожилой полноватый мужчина в широком свитере.
– А, Армян...
– Здравствуйте...
Лена даже поражается, что Эдик кому-то в этом мире говорит «вы».
– Это моя Лена, – представляет ее Эдик.
– Слышал. Красавица, – откликается Хан комплиментом.
У него, в самом деле, раскосые, сощуренные глаза. Но настроен он добродушно. Лену усаживают, придвигают ей всякой еды и дают в руки вилку.
– Ты на нас не смотри, кушай, – ласково приглашает Хан.
Она опускает глаза, что-то накалывает вилкой и жует, не чувствуя вкуса и боясь поперхнуться, чтобы не привлечь к себе внимание. Мужчины говорят о делах, то как-то вскользь – так, что она ничего не понимает из их разговоров и не пытается понять.
– Я пойду, извините, – наконец, решается подняться. – Спасибо. Подышу воздухом.
– Да-да, иди к Яно, – отпускает Эдик.
Она отходит на дрожащих ногах и прислоняется спиной к колонне: в самом деле дурно.
– Что с ней? – спрашивает Хан у Эдика.
Лена это хорошо слышит. Они не видят ее, и она тоже не видит их – стоит, словно раздумывает, направиться ей к выходу или в сторону туалета. А разговор за столиком продолжается.
– Приболела. Меня ждала, – отвечает Эдик. – Еще и с матерью так.
– Да, помню, – говорит Хан. – Бывает.
– Переживем, ничего. Всё наладится, – заверяет Эдик. – Сейчас только одно меня беспокоит. Пока меня не было, пацаны мои под кем ходили?
– Яно же при тебе был. Остальные под Аликом. Слон – сам по себе, как ты и сказал. А что? – настораживается Хан.
– Да вот он так «сам по себе» и остался...
В паузу Лена прилипает спиной к холодной колонне.
– Зарвался парень. Обнаглел, так скажу. Мне в глаза хамит. Авторитетов не знает.
– Ну, есть в нем это. Есть, Эдик, – Хан говорит по-прежнему добродушно. – Зеленый он еще. Психует чего-то, похудел даже. Но он – наш человек.
– Не мой человек, а вы как хотите, – отрезает Эдик.
– Так серьезно?
Видно, Хан уже не улыбается, в голосе уже слышится металл.
– Я Лену ведь на него оставлял, а он трахал ее, пока меня не было. Она сумасшедшая, еще и мать у нее на глазах убили. Она не могла с ним бороться...
– Да, она скромная девочка, – соглашается Хан. – Нехорошо это.
– И всё остальное тоже. Мои люди – мои, я должен быть уверен в каждом на сто процентов, а в нем я уверен – на ноль, не больше.
– И что предлагаешь? – обрывает Хан вопросом.
– Мне он не нужен. У меня один друг на всем белом свете – Яно. Мы росли вместе. Его родители вместе с моими из Армении приехали, вместе поднимались. Он за меня голову положит. А Слон – был и всегда будет чужаком. Я рисковать с ним больше не стану.
Некоторое время Хан молчит.
– Как знаешь, – роняет, наконец. – Твоя бригада, сам решай.
– Спасибо.

И Лена выходит наружу. Идет пошатываясь к машине. Яно ждет за рулем. Она садится сзади. Сердце стучит, выпрыгивает из груди.
Она готова на все. Только бы успеть.
– Яно... помоги мне, пожалуйста...
Он оборачивает к ней козырек бейсбольной кепки.
– Я сейчас уйду, а ты скажи Эдику, что я вышла давно из ресторана и убежала. А ты не смог меня догнать.
На лице Яно ничего не отражается.
– А куда идти хочешь?
– Мне нужно... мне очень нужно, – она всхлипывает, – я должна увидеть Федора.
– Знаешь, где он сейчас? – спокойно спрашивает Яно.
– Нет...
– Куда же ты пойдешь?
Лена молчит. Действительно, как она найдет Федора в огромном городе, если у нее нет даже номера его мобильного телефона?
– Я отвезу тебя к нему, а потом сюда вернусь, и всё скажу, как ты хочешь, – вдруг предлагает Яно.
Она боится поверить. Ей даже безразлично, что потом Яно скажет Эдику. Главное, что сейчас она увидит Федора и предупредит его.
Яно подвозит ее к дому и открывает дверцу:
– Поднимайся быстро на восьмой этаж! Квартира семьдесят восемь. Звони, говори, кто ты. Он откроет. Только не говори, что я тебя подвез.
– Спасибо, Яно, спасибо.
Она бросается к дому. Не обращая внимания на лифт, бежит по ступеням.  Звонит в дверь и ждет, задыхаясь от волнения.
– Кто? – спрашивает из-за двери Федор.
– Лена.
– Лена?
По голосу кажется, что он ухмыляется. Такой у него тон. Он открывает дверь и смотрит на нее уже без улыбки.
– Нашла?
– Нашла, – кивает она, не в силах поверить в то, что видит его перед собой.
– И что хочешь? – спрашивает он, не предлагая ей войти.
Ей вдруг приходит мысль, что он не один. И она уже мирится с тем, что они будут вести разговор на лестничной площадке перед его дверью.
– Хочу рассказать тебе что-то...
– Ну-ну, – он отходит в сторону и пропускает ее в квартиру.
Это двухкомнатная, просторная квартира, очень ярко освещенная. Везде включено электричество. Свет ламп отражается от новой мебели, словно накаляет пространство. Но то же ощущение необжитости, которое удивило ее в квартире Эдика, сквозит и здесь. От яркого света не становится уютнее.
Он один. Внутри никого нет. Но его фигура кажется напряженной, он смотрит на нее недоверчиво. Сзади, за поясом его брюк, она замечает оружие и снова всматривается в его лицо.
– Знаешь, что Эдик сказал Хану?
– Что?
– Что он тебе больше не верит, что ты – не его человек, что ты чужой. И Хан согласился.
– Хан согласился? – улыбается Федор. – А ты где это слышала?
– За колонной стояла.
– На площади? – продолжает улыбаться Слон.
– Нет, в «Софитах».
Лена вдруг понимает, что он не верит ей – не верит ни одному ее слову. Вообще не относится к ней серьезно.
– Федя... я это не придумала, – говорит она. – Я хотела предупредить тебя. Убежала от Эдика. Потому что я очень тебя люблю...
Но улыбка, приклеившаяся к его силиконовым губам, не сходит.
– Хотела поговорить со мной? Решила, что я совсем дурак, да? Что я – вот так, ради тебя – порешу Эдика и освобожу тебя от него? Знаешь, я за трах людей не убиваю. Теперь ты всю эту херню придумала, чтобы нас с Эдиком стравить. Я не дурак, Лена. Может, я не знаю, что такое «агорафобия», но это вам, психам, виднее. А мне – надо дальше жить и вертеться как-то. Я Армяну верю. И он верит мне. Он мой друг.
– А я?
Лена смотрит прямо в его синие глаза.
– А я? Я?
Федор отворачивается. И она четко видит перед собой оружие за его поясом и его затылок. Рука невольно тянется к оружию.
– А тебя я люблю, – вдруг говорит Федор.
Он так и стоит, отвернувшись, не глядя ей в глаза, словно признался в чем-то отвратительно постыдном. И после того, как она уже ответила за него по-другому и мысленно даже выстрелила, она не может поверить в то, что он говорит.
– С тех пор, как увидел тебя впервые, с Эдиком, – добавляет Федор.
И от неожиданного признания, и от благодарности за его любовь – такую хрупкую, беззащитную, застенчивую любовь сильного и вооруженного мужчины – сами собой на глазах выступают слезы, и в них тонут и искрятся солнечные лучи.
Федор, наконец, оборачивается к ней.
– Но Эдику я верю. Я не пойду против Эдика. Это не по понятиям.
Лена уходит. Спускается бесконечными ступенями…

  11. СИЛА ОРУЖИЯ

Она боится возвращаться к себе. У Эдика есть ключ от ее квартиры, да и любая дверь для Эдика – не проблема. Хочется где-то присесть, всё обдумать, разобраться в том, что произошло и может произойти.
Лена долго ходит в темноте по городу. На лавочках – совсем по-весеннему – целуются парочки. Она тоже похожа на девушку, которая пришла на свидание раньше назначенного времени и ждет своего любимого, расхаживая в нетерпении.
Не осталось страха перед темными аллеями, но страх перед людьми остался. Она боится Эдика. Боится его странной любви, жуткой, навязчивой, сковывающей ее волю. Да и любовь ли это?
Когда человека любят, он не чувствует себя таким одиноким. А любовь Эдика больше не окутывает ее теплом, она леденит сердце. Ведь и Федор любит ее, но от этой любви ей еще больнее, еще больше жаль себя, потому что эта любовь делает ее еще более одинокой. Это чувство не объединяет, не дает почувствовать его близким, исключает родственные отношения. Это солнце, которое слепит до слез, но не греет.
И она думает, любит ли она его? Может, ее психика опять дает сбой? Просто он был рядом, и она ухватилась за него, ища спасения? Может, ей показалось, что он сильнее Эдика? Но он не сильнее. Его странное чувство справедливости, как всегда, отшвыривает его назад в любом столкновении с действительностью.
Лена садится на скамейку и продолжает плыть за своими мыслями. Как бы там ни было, Федор не должен пострадать из-за нее. Он совсем молод и плохо знает людей. Как ни дует на воду, а не может поверить, что друг способен его убить. Убить – это не влюбиться в чужую девушку. Это – убить. Лена даже вздрагивает. Это навсегда.
Стоит ли прятаться? От Эдика ей все равно не спастись. Она медленно бредет домой и к трем часам ночи возвращается к себе. Никого. Пусто. Она – по привычке – смотрит в провал окна, но чернота за стеклом уже не манит. Она уже не хочет умереть так нелепо. Не для этого погибла мама, не для этого Федор спасал ее и бинтовал ей руки в новогоднюю ночь. Согревал, когда за стеклом выл ветер. Кормил жареной рыбой, убеждая, что рыбе не больно.
Лена смотрит на тонкие белые шрамы, оставшиеся на ладошках: линии новой судьбы. Теперь и она не чувствует никакой боли.

Утром она выходит на работу, болтает с Юлькой, рекомендует кому-то весенние ароматы, смеется. А вечером падает на постель – без чувств. Напряжение звенит в ушах. Сквозь этот шум она различает скрежет звонка и идет к двери.
На пороге стоит Яно. Один.
– Входи, входи, – Лена проводит его в квартиру. – Ужинать будешь?
Помнит, как Яно помог ей. А он, кажется, не помнит. Снимает бейсбольную кепку, приглаживает отросшие волосы и нахлобучивает кепку обратно.
– Я... чего зашел. Мы с Эдиком не виделись целый день. Ты вот это передай ему, – он оставляет у кухонной двери какой-то сверток. – А то мне ждать его некогда сейчас.
– А он придет? – все-таки пугается Лена.
– Не знаю. Ну, может, завтра.
И ей почему-то страшно становится от того, что сейчас она останется совсем одна за закрытой дверью и будет прислушиваться к каждому шороху – не идет ли Эдик.
– А ты куда, Яно? Бегать? – удерживает его вопросом.
Яно опирается спиной о дверной косяк и закрывает на миг глаза.
– Устал я.
Потом открывает.
– Да, бегать сейчас пойду. Мне тренироваться надо. Я уже говорил с нужными людьми.
Она смотрит недоуменно.
– Ну, на счет футбола. Реально это. У меня есть все шансы. Я же играл за юношескую, потом за «Днепр», меня еще помнят. А сейчас я в лучшей форме, чем тогда был.
– Хорошо, если бы это получилось. Это было бы очень хорошо, – повторяет Лена. – У кого-то должно же получаться то, что он хочет.
Яно кивает.
– Пойду я.
– А, Эдик с кем сегодня? – спрашивает на всякий случай Лена. – С Федором?
– Нет, с Зауром. Слона целый день нет. Все его искали, – припоминает Яно.
– И Эдик его искал?
– Нет. Только ребята.
Яно уходит. А Лена упирается лбом в захлопнувшуюся за ним дверь. Эдик его уже не искал. Неужели так... так быстро? Так быстро и безжалостно можно оборвать жизнь человека? Выходит, что можно...
Так же легко оборвалась жизнь ее матери. И тоже по вине Эдика... Лена долго не может прийти в себя, но не теряет сознания. Пока она не обдумает все тщательно, она не должна сбиваться с мысли. Эдик сломал ей жизнь, словно взял в руки и нарочно изувечил. Как ему это удалось? Удалось только потому, что она – слабее в тысячу, в миллион раз. Она не может до него докричаться – он и внимания на это не обращает. Значит, чтобы он ее услышал, она должна быть сильной.
А сила в деньгах, во власти, в оружии. Если бы у нее было оружие, он выслушал бы ее очень внимательно. Значит, ей нужно оружие... Это так просто... Всего лишь кусок металла, чтобы изменить свою жизнь.
Ей кажется, что она рассуждает логично. Сейчас она не думает о том, что Эдик – дзюдоист и на любую опасность реагирует очень быстро. Она помнит только, как инстинктивно он вжимается в спину Федора, прячась от возможного выстрела.
Но где взять оружие?

Она ходит по комнате, как лунатик, прислушиваясь к шагам за дверью. Не годятся ни кухонные ножи, ни сковородки: она не должна к нему приближаться. В кухне натыкается на сверток, который принес Яно, поднимает его с полу... и замирает. Ее неопытные, искалеченные пальцы угадывают под целлофаном контуры пистолета.
 На миг даже кажется, что она думала об оружии с такой силой, что мысли материализовались. Она второпях разрезает ножом пакет и достает небольшой черный пистолет, тяжелый и блестящий новизной. Яно передал Эдику новый ствол. Только Эдик его не получит...
Некоторое время она изучает пистолет. Стрелять не решается, но сам вид оружия успокаивает.
Про себя... в своих мыслях... она уже убила Эдика. Она ненавидит его так, что убила бы не один раз. И вдруг словно спотыкается обо что-то... о его любовь... Он же любит ее... Даже если его любовь такая маниакальная, он любит – и за это все нужно прощать.
Есть ли у нее силы простить? Простить за смерть мамы? Никогда! Простить за смерть Федора?..

Эдик не торопится. Лена все ждет, ее руки привыкают к тяжести пистолета, и колени уже не так дрожат. Но шагов за дверью не слышно. Она ждет до утра. Потом прячет пистолет в сумку и идет на работу. Снова говорит о чем-то с Юлей, жует пиццу, а сама продолжает видеть перед собой лицо Эдика. Он смотрит прямо на нее карими, узко посаженными глазами, но похоже, что смотрит из пустоты – и в пустоту. Лицо застывает уродливой маской и качается перед ней в воздухе.
– О чем ты думаешь? – дергает ее Юля.
О чем она думает? Думает, думает – и нет конца этим мыслям. Думает, что должна простить – и не может. Простить – значит, отказаться от мамы, от Федора, от себя самой, от линий новой судьбы на исполосованных ладонях, от своего будущего – ради Эдика. Простить, значит, признать, что он прав, что его любовь делает его безоговорочно правым, любовь, которая никому не нужна на свете, кроме него самого.

Потом она снова сидит на кухне и ждет. Уже без единой мысли в голове, совершенно опустошенная. Из-за двери постоянно доносится шум: чьи-то шаги, голоса, скрежетание лифта, топот ребятишек. И Лена уже не вздрагивает всякий раз, когда слышит, что кто-то приближается к двери.
Наконец, поздно вечером в замочной скважине начинает проворачиваться ключ. Она не двигается, смотрит на оружие, лежащее перед ней, и терпеливо ждет. Дверь открывается, но никто не входит: видно, Эдика окликает кто-то снизу. С площадки доносится его голос:
– Что говоришь? Э, подожди. Это когда будет? А сегодня какое число? Двадцать первое?
И Лена улыбается самой себе. Двадцать первое марта – день ее смерти. Или день смерти Эдика. Или еще кого-то, с кем они даже не знакомы. Никто не знает, что его ждет через секунду. И Эдик, входя, как обычно, в ее квартиру, не догадывается, что она стала сильной, что ему придется ее выслушать и ответить на все ее вопросы.
– Двадцать первое? – орет Эдик вниз. – Ну, и пошел он в жопу! Так и передай, если он еще позвонит. Пусть платит, как все, и не спрыгивает. Понял?
И, покончив со своими делами, Эдик входит в квартиру.

  12. ВЫСТРЕЛ

Он входит в квартиру, направляется прямо к ней.
– Где ты, моя де...
И замечает пистолет в ее руках.
– Стой там, где стоишь! – тормозит его Лена, наводя на него черное дуло.
Но он замирает раньше – еще до ее окрика. Застывает в дверях, потому что его останавливает не сила оружия, а ее злой и решительный взгляд.
– Лена?
И в этот момент ей становится жаль его – не Эдика, а просто человека, который не ожидал опасности и вдруг столкнулся с ней лицом к лицу. Он пришел к ней – доверчиво, а она его обманула.
Она кладет пистолет на стол. Отодвигает от себя.
– Я пошутила. Это тебе Яно передал вчера.
Но Эдик все еще не может прийти в себя.
– Яно? А мне не сказал ничего... Ты это... не играй в такие игры... Вам, чокнутым, не рекомендуется...
– Я пошутила, – повторяет она. – А ты с кем сегодня?
– С Яно, а с кем? Про Слона своего теперь забудь, – Эдик оживает в дверях. – Больше его не увидишь.
Он еще секунду смотрит на нее молча, не приближаясь.
– Вот психбольная, напугала меня! – наконец, восклицает облегченно. – Ну, ты исполняешь! Что это на тебя накатило? Истосковалась по мне?
Лена улыбается. Понимает вдруг, что оружие ей больше не нужно. Отбросив его, она все равно осталась сильной, и она – сильнее Эдика. Умнее. И он больше не имеет над ней никакой власти.
– Просто хотела, чтобы у тебя мозги на место встали, и ты понял, что тебе ходить сюда незачем. И ты сюда больше не придешь! – говорит она отчетливо.
– Не приду? Ха-ха. Так ты меня благодаришь, больная? Да кому ты еще нужна, кроме меня? Корку хлеба никто тебе не кинет. Сиганешь из окна – некому будет и кости с асфальта собрать. Так, собаки растянут – и всё, – бросает Эдик беззлобно.
– Это из-за тебя я одна!
– Хочешь, чтобы я тебя отпустил? – спрашивает он серьезно.
– Да.
– К Слону?
Она молчит.
– Ах ты, психичка! – срывается Эдик. – Дрянь полоумная! Будешь меня учить, что мне делать? Я тебе тут сопли вытираю, а ты мне советы даешь?!
– Мне от тебя ничего не нужно...
– А мне от тебя что нужно, как ты думаешь? Голова твоя больная? Или то, чем уже все мои друзья попользовались? Мне нужна ты! Ты, потому что ты моя! Ты моя! Ты принадлежишь мне – запомни! Вот эти вот губы, эти уши принадлежат мне! Захочу – отрежу к чертовой матери и собакам выброшу. Будешь уродкой, чтобы никто, кроме меня, на тебя не смотрел.
– Это тебе лечиться надо, а не мне! – Лена кривится от отвращения.
Эдик, сжав кулаки, бросается к ней. Но Лена подхватывает со стола пистолет и снова направляет на него. 
– Э, стой, стой на месте! Я больше не хочу эти гадости выслушивать. Я нормальная! Не хочу опускаться с тобой ниже плинтуса. Проваливай отсюда, живо!
– Это я – ниже плинтуса? А ты, шизоид, – выше плинтуса?
И Лена вдруг понимает, что вряд ли он любит. Вечная любовь ее мальчика – паранойя, сумасшествие, которое и ее сводит с ума и толкает к краю.
– Уходи, Эдик!
– Ты не выстрелишь! Никогда! У тебя ума на это не хватит! – провоцирует ее Эдик.
– Хватит!
– Ты же знаешь, как я тебя люблю. И ты меня любишь, больная.
– Это неправда! Я тебя не люблю!
– Ничего, ничего, полюбишь!
И Лена стреляет, чтобы больше не слышать этого «ничего, ничего», сломавшего ей жизнь. «На этот раз не будет по-твоему!» – хочет сказать она Эдику, но ее изувеченные пальцы действуют самостоятельно.
Сначала проносится мысль, что она не сможет выстрелить – чисто физически, потому что никогда раньше этого не делала. И следом – другая, о том, что она может промахнуться, и тогда Эдик наверняка будет убивать ее долго и мучительно. Но потом она слышит звук выстрела и видит, как Эдик начинает падать. 
Падает он медленно: сначала согнувшись пополам, словно еще пытаясь устоять на ногах, потом сломившись в коленях и постепенно оседая на пол. Падение всё длится. И Лена не знает, броситься ему на помощь – или прочь из квартиры.
Наконец, он сваливается лицом в облезлый линолеум.
– Эдик, – зовет зачем-то Лена. – Эдик...
Он лежит неподвижно. Она аккуратно кладет пистолет на стол, опасаясь, что он еще раз ненароком выстрелит. А потом садится на табурет рядом с убитым. Выйти она не может. Там, внизу, ждет Яно – он обязательно ее заметит и остановит. Она сама превратила свою квартиру в мышеловку, и попала в нее – вслед за Эдиком.
Но страшнее не становится. Она твердо знает: что бы с нею ни случилось, это не может быть хуже Эдика – хуже его оскорблений и угроз. Она сама оборвала кошмар, у нее хватило на это мужества. Она смогла.
– Мамочка, мамочка, – говорит Лена в пустоту. – Прости меня за то, что тебя подвела. Прости меня за то, что я связалась с Эдиком, что я шла по тому темному парку, что я лечилась в психбольнице, что я не уберегла тебя от смерти, что я прыгала из окна и что я люблю Федора. Он умер, но я люблю его.
Ты так хотела спасти меня, а я продолжаю жить бестолково и приносить всем боль. Федор – беззащитный мальчик, который пострадал из-за меня. Он остался без родителей, потерялся в мире, нашел меня, а я не сумела его защитить. А ведь я старше, я должна была беречь его. Моя жизнь не принесла никому ничего хорошего. Мое солнце гаснет. Я смотрю на него во все глаза, но оно исчезает.
Мамочка, если ты встретишь Федора, скажи ему, что я очень люблю его. Мы разные, но и разные люди могут любить друг друга. Мама, скажи ему, что я люблю его не «по понятиям», а просто. Пусть он меня помнит. Я же красивая, я почти модель. Я же красивее, чем Хэлли Берри...

Лена замолкает, словно ждет ответа. Снова смотрит на замершее на полу тело Эдика. И вдруг явственно слышит шаги у двери. Тишину разрывает на куски дребезжание звонка.
Она сидит неподвижно.
– Эй, Эдик? – слышится с площадки. – Открой на пять сек. Опять этот Кизилов звонит.
Лена открывает дверь. Яно стоит на пороге с мобилкой в руке.
– Не знаю, где этот козел нашел мой номер, – жалуется Лене и проходит мимо нее в зал. – Эй, Эдик...
И оборачивается к ней:
– Где он?
– На кухне.
Яно идет на кухню. А Лена остается в прихожей и смотрит на распахнутую входную дверь. За дверью – темный пролет лестницы. Темнота...
Еще секунду она вглядывается в темноту, а потом идет следом за Яно. Тот, приподняв Эдика с полу и развернув его к свету, спокойно разглядывает его продырявленную грудь.
«У меня один друг на всем белом свете – Яно. Мы росли вместе. Его родители вместе с моими из Армении приехали, вместе поднимались. Он за меня голову положит», – вспоминает вдруг Лена слова Эдика. И смотрит на Яно, цепенея от ужаса и покорно ожидая своей участи.
Тот поднимается с колен, достает ручку, берет со стола салфетку, пишет что-то и протягивает Лене вместе с ключом.
– Западная, сто тридцать – сорок девять, – читает она адрес.
– Иди, пересидишь там, – говорит Яно. – Вещи возьми, какие тебе надо. Пистолет этот?
– Да, – она смотрит на ствол, лежащий на кухонном столе.
– Пушку оставь. И иди, – говорит Яно. – Тебе ничего не будет. Ты же сумасшедшая. Хан не будет тебя искать. Эдик свое для него уже сделал. Дальше – все равно, он или другой. Пока переждешь на квартире, а потом уедешь. Есть, куда уехать?
– Найду.
– Только не загреми опять в дурку, слышишь? – Яно впервые смотрит ей в глаза. – Слышишь, держись. Собирай вещи, не тяни. Мне пацанов звать надо...
Она собирает что-то второпях и останавливается в дверях. 
– Спасибо, Яно...
– Давай. Может, не увидимся больше, – он отворачивается.
Сев в такси, Лена уже не может вымолвить ни слова, молча протягивает водителю салфетку с адресом и сама видит, как приплясывают в воздухе от нервной дрожи ее пальцы.
– Че это, красавица, на окраину тебя несет в такую темень? – ухмыляется таксист.
– В гости, – выдавливает она.
– Ага, – соглашается тот. – Хорошее дело.
Лена замирает, вжавшись в сидение, пока таксист, остановив машину около девятиэтажки, не толкает ее в плечо.
– Эй, проспишь все свои гости. Выходи давай. Вон тот дом справа, где фонарь горит у подъезда. Не бойся, там светло.
– Я не боюсь, – отвечает Лена и протягивает ему деньги.

  13. ФОТОГРАФИИ МЕЧТЫ

Лена легко открывает дверь ключом и входит. Включает везде свет и понимает, что это квартира Яно. Может, его старая квартира, в которой он давно уже не живет. Но того духа запустения, который она встречала в полупустой квартире Эдика с голыми полами и стенами, или в ярко освещенной квартире Федора, сияющей новизной блестящей мебели, здесь нет. Здесь всё обжито – до последнего сантиметра. Может, обжито еще родителями Яно. У двери – плетенный коврик, на кухне – резная дощечка для овощей, в гостиной на стенах – фотографии.
Это комната-шкатулка, вся оклеенная снимками – от старых пожелтевших черно-белых до цветных мгновенных полароидных. Лена аккуратно снимает обувь, оставляет сумку с вещами у двери и рассматривает фотографии. Родители Яно, их свадьба, маленький Яно с отцом, Яно на руках у матери, Яно в костюме зайчика под новогодней елкой в школе. Яно, совсем еще мальчишка, в футбольной форме, Яно на поле, Яно с командой, Яно бьет пенальти, Яно в падении, Яно с кубком в руках. Это история его жизни. История его мечты. Его история.
Лена садится на диван, продолжая вглядываться в снимки. Обстановка действует успокаивающе. Она укрывается пледом и засыпает. Просыпается уже на рассвете, выходит в город, покупает еду и возвращается. Ест и снова засыпает. Дикая усталость валит с ног.
Но вдруг просыпается и резко садится. В это время раздается звонок в дверь. Она подходит на цыпочках. Молчит. И с той стороны тоже молчат. Может, это ребята Хана пришли за ней. Может, сам Яно дал им адрес.
– Открой, Лен. Это я... – слышится из-за двери.
– Ты?
Она не может поверить. Распахивает дверь, и Федор входит в квартиру.
– Вот, и я тебя нашел...
Он проходит мимо нее – как всегда, словно стыдясь ее, и самого себя, и не глядя ей в глаза. Смотрит на фотографии на стенах.
– Ты жив? – спрашивает зачем-то Лена.
– Ну, – кивает он, не отводя взгляда от фотоснимков. – Благодаря тебе... Ты успела. Яно сказал, что... серьезно всё было.
– И что теперь?
– Теперь – хуже. Теперь бригаду Армяна Хан на меня записал. Я его вполне устраиваю. Ему – без разницы, лишь бы человек был верный. А я был ему верным, всегда.
– Ясно.
Она садится на диван и закутывается в плед.
– Меня Хан ищет?
– Нет. И не будет. Ты ему понравилась, – усмехается чему-то Федор.
– Значит, отпускает меня?
– Ну...
Он, наконец, поворачивается к ней и смотрит прямо в глаза.
– Что будешь делать?
– Уеду.
– А...
Неизвестно, что он хочет сказать... Обрывает фразу и замолкает.
– Я думала, тебя уже нет в живых, Федор. Думала, – Лена чему-то улыбается, – что мы уже никогда не увидимся. А ты жив, и будешь дальше жить в этом мире. Для тебя всё будет по-прежнему. А для меня – не будет. Я чувствую, что здесь мое солнце гаснет.
Федор не улыбается в ответ на ее улыбку, слушает внимательно и отвечает совершенно неожиданно:
– А для меня не гаснет. Я смотрю на тебя – и вижу солнце. И если отворачиваюсь, значит, слепит, значит, мне больно, потому что не могу ничем тебе помочь. Если уедешь, бросишь меня, я останусь в темноте...
– Разве ты не можешь уйти? Разве Яно не может быть вместо тебя?
– Яно? Его здесь уже нет. Он ушел первым. Армян не отпускал его ни на шаг от себя и не отпустил бы никогда. А для Яно главное – играть. Это его единственная цель, ради этого он готов на все.
Лена кивает:
– Я знаю.
Федор садится рядом с нею и обнимает за плечи.
– Не может быть, чтобы не было выхода...
Но его нет. Лена молчит. Чувствует, что не может защитить его, а он не может защитить ее. И оба смотрят на фотоснимки чужой жизни и чужой безумной мечты...
– Я уеду, – повторяет она. – Начну все заново. Я смогу. Я могу быть очень сильной.
– Ты очень сильная, – соглашается Федор. – Ты сильная – за двоих.
– Я все переживу.
– Так и будет...
Они снова молчат. Лена понимает, что это прощание, последняя точка и что сказать больше нечего...
– Я очень люблю тебя, – говорит она все-таки. – Ты посторонний мальчик, но я тебя так люблю.
– Да ну! – усмехается он недоверчиво. – Не может быть!

***

Столица шумит по-весеннему гулко. Даже двери офиса хлопают звонче, и телефоны заливаются трелями прилетевших из теплых краев птиц. Олег начинает издалека:
– Вот мы компанией так решили, все вместе – в театр, но...
– Но?
– Может, хоть ты меня поддержишь? Сегодня наши играют с чехами, и у меня есть билеты...
– А компания?
– А компания – в театр, – улыбается Олег.
Лена соглашается. Бежать надо быстро – сразу после работы. И они бегут, сначала – в метро, потом – из метро, на футбольный стадион, к своим местам. Олег достал удачные билеты: кажется, поле совсем рядом.
Лена, которая не особо любит футбол, поддерживает и болеет азартно, не хуже заядлых футбольных фанаток, преследующих любимые команды в надежде попасть в поле зрения холостых игроков.
– Давай, давай, бей!
– Куда «бей»?! – возмущается Олег. – Красная карточка. Перестарался парень!
Игрока удаляют. Лена издали наблюдает, как он, покинув поле, нахлобучивает на голову кепку и сдвигает козырек на самые глаза. И в тот же миг она узнает Яно, возмущенного красной карточкой.
– Яно! Яно! – кричит ему Лена.
Рядом вопят сотни поклонниц, и ее голос тонет в шуме стадиона.
– Я знаю его! Это Яно! – объясняет она Олегу.
– Янис Каранян, – соглашается Олег, который знает всех игроков.
Яно не слышит, его фигура теряется вдали и исчезает. Зато с передних рядов кто-то отзывается на ее голос:
– Лена! Лена!
И она прямо перед собой видит Федора – изменившегося, подтянутого, какого-то загорелого, с потемневшим лицом.
– Федор!
Она вскакивает с места. И Олег, и Яно, и весна, и матч остаются где-то в стороне. Они пробираются разными рядами к проходу, и, наконец, встречаются. Федор обхватывает ее мощными руками, словно боится, что она может выскользнуть. Гул стадиона мешает говорить.
Они пытаются перекричать шум, но слышат только обрывки фраз друг друга.
– ...здесь живешь?
– ...второй год... в столице... в консалтинговой компании…
– ...кикбоксинг… тренирую… и учусь здесь.
– ...учишься?
– ...на экономиста, – смеется чему-то Федор.
– …а то всё? Хан? Бригада?
– …бросил… давно прошло… кончилось…
– …бросил?! Как?
– …здесь… ярче...
Говорить невозможно, так громко гудит стадион.


2004 г.