По ком звонит?

Погромов ждали трепетно, как весеннего солнышка после опостылевшей зимы.
- Вот-вот уже, – шептались вокруг, – вот-вот...
- К пасхе! – убеждала всезнающая Броня. – Точно вам говорю - к пасхе.
Оптимисты сомневались.
- Не сомневайтесь! – смеялась им в лицо Броня. – Если на базаре говорят, будут громить, значит, будут.
Погромов ждали, а они всё не наступали.
- У них же списки! - успокаивала неверующих Броня. – Будут громить в алфавитном порядке. Кто там у нас на «А»? Айзенберг?! – иди сюда!.. Дождитесь пасхи, сами всё увидите.

Евреи волновались.
Взволновался и Иван Феоктистович Годына. На днях ему открылась страшная семейная тайна. Оказывается его бабушка, по материнской линии, в девичестве носила фамилию Сабинович, что с простейшей описки могло превратиться в кошмар всей его жизни.

От переживаний Иван Феоктистович исхудал, ночами ворочался на влажных от пота простынях, медленно покрываясь коростой на локтях и коленях, и уже через неделю полностью уверился в своей причастности.
- Ну, сколько можно! – изнывал он от ожидания. – Чего они тянут?
- Вы о чём? – удивлялась Броня.
- О погромах, конечно.
- Так вы погромщик? Приятно познакомится.
- Если бы... - горестно вздыхал Иван Феоктистович, и, уронив голову на грудь, шептал: - Боюсь я тоже в списках...
- Тогда, добро пожаловать! – весело откликалась соседка.
- А, может, пронесёт? – вопрошал обреченный. - Как думаете? Тут ведь правильно, Сабинович. Понимаете, Са-би-нович.
- Рабинович, значит! – плотоядно улыбалась Броня. – Так что ж вы скрывали?!
- Не Рабинович, а Сабинович! – взвизгивал сосед.
И Броня принималась его успокаивать.
- Ну, и пусть Сабинович. Топору же всё ж едино. Дождитесь пасхи, сами увидите.
- А почему пасхи? Зачем обязательно пасхи?!
- Традиция, странный вы человек. Кровь младенцев, маца, погромы... Всё пройдёт, как по написанному. Не волнуйтесь, зарубят - пискнуть не успеете!
- И как вы об этом так спокойно?!
- Так опыт, Рабинович. Опыт! – отзывалась Броня, хлопая соседа по плечу. - Две тысячи лет, как ни как.
- Я Сабинович! – обречённо вздыхал Годына.

Но вот еврейская пасха миновала мирно и город прибывал в лёгком недоумении.
- Может, обойдётся? – осторожно спрашивал соседку Годына.
- Да какое там обойдётся?! На русскую пасху вам скажут: «Иисусе воскресе!», и вдарят дубиной.
- Но почему?! – взвизгивал сосед. - Почему, Броня? За что?!
- Так традиция же, глупый вы человек. Иисуса распяли? – распяли. Кто распял? – евреи. А, значит, погром... Не волнуйтесь, говорю, всё пройдёт, как по написанному.

Обычно, после таких бесед Иван Феоктистович уползал в своё жилище, бледный, как мокрица, и дотемна, смотрел на облупившиеся обои, забывая моргать. Его квартирка под завязку была забита иконами, крашеными яйцами и куличами.

Однако и православную пасху погромы миловали. К майским Годына, наконец, вышел во двор, и тронув за плечо беззаботно лузгавшую семечки соседку, поинтересовался замогильным голосом:
- Ну что?
- Что - что? – беззаботно откликнулась та.
И сосед сглотнул сухой ком.
- Пасха прошла. Что теперь, Броня?
- К лету! – уверенно кивнула соседка. - К лету всё будет в лучшем виде. Списки уже розданы - все ждут команды.
- Неужели всё так безнадёжно?!
- Вот смотрю я на вас, Рабинович, и удивляюсь. И вроде человек вы интеллигентный... Ну, сами рассудите. Сухой закон приняли? – приняли! Чернобыль взорвали? – взорвали! Ну и сколько им ещё терпеть?.. Будет погром, не волнуйтесь!

Однако Иван Феоктистович волновался.
Однажды, набравшись смелости, он обратился к участковому Петренко. Тот шёл неровным шагом и заломленная на бок фуражка, свидетельствовала о весьма успешном окончании дежурства.
- Степан Кузьмич! – догнал его Годына. – Степан Кузьмич, что у вас говорят, когда погромы?
Милиционер медленно повернул к просителю своё широкое, сытое лицо, из которого густо дохнуло перегаром, и косо улыбнувшись, сказал:
- Шо, не терпится?
Подобострастно сгорбившись, Годына неопределённо пожал плечами.
- Распоряжений пока не поступало! – харкнул себе под ноги участковый.
- А всё-таки, Степан Кузьмич? – продолжал лебезить перед ним Годына. - Как, по-вашему, к лету, да? К лету?
Подбородок его дергался, заискивающая улыбка плясала.
- Ну чего тебе не имётся-то, а? Русским же языком говорю, не было распоряжений!
- А рассчитывать на вас хотя бы можно? Я ведь в долгу не останусь...
- Только вот давай без вольностей мне тут! – незлобно погрозил пальцем участковый. – Пока распоряжения нет, чтоб ни-ни! Понял?.. А вот, поступит... – тут он ласково потрепал Ивана по щеке, – поступит - первым узнаешь. Слово даю.

Но вот пролетело и лето, а Петренко всё не объявлялся.
- Что ж это делается?! - убивался Иван Феоктистович, размазывая слезы по небритому, осунувшемуся лицу. - Пытка какая-то...
Пиджак на нём висел, как на вешалке.
- И чего там вы себя изводите, сосед? – сочувственно качала головой Броня. – Скоро уже, скоро...
Тут она попыталась погладить Ивана Феоктистовича по траурной лысине, но тот отстранился, и обхватив голову руками, убежал к себе, где, упав на скомканное одеяло, по обыкновению уставился в обои, сгрызая ногти чуть ли не до крови.

Промозглым, осенним вечером, когда ветер в оконных щелях завывал особенно жутко, в дверь Ивана Феоктистовича громко постучали.
«Вот оно!» - подскочил он, и тоненько взвыл:
- У-у-у! Сука бабка! Подвела-таки под монастырь!
Сердце его колотилось. Зубы выбивали чечётку. Рот мгновенно превратился в безводную пустыню.
Просеменив к двери, и приоткрыв её на ширину цепочки, Иван Феоктистович зашептал в темноту проёма:
– Сабинович я! Проверьте в списках. Не Рабинович! Са-бинович!
Но вместо ожидаемого грубого баса в щели появилась растрёпанная голова соседки.
- Это я! – жарко прошептала женщина. – Всё, сосед, кажись, дождались!
- Сегодня?! – коротко вскрикнул Годына, и его белое лицо стало пепельным.
- Угу, - кивнула соседка. - Сведения точные. Горбачёв дал указание пускать евреев за бугор, а это сигнал!.. Ну, в общем, прощайте!
Растрёпанная голова стремительно исчезла. По лестницы забухали, загремели удаляющиеся шаги. И через минуту всё стихло.
Удушающая, смердящая тишина навалилась на Ивана Феоктистовича. Уши будто залило воском. Он вжался спиной в стену, меж лопаток что-то хрустнуло, грудь сдавило, в немом крике распахнулся кривой рот и укушенный кулак его побагровел.
***
А утром, деловито переговариваясь, сноровистые санитары, грузили Ивана Феоктистовича в карету «скорой помощи». Лёжа мучным кулём на носилках и дробно вздрагивая губами, тот лепетал что-то несвязное. Столпившийся во дворе люд, провожавший соседа, разбирал лишь невнятное бормотание: "Сабинович - не Рабинович... Сабинович - не Рабинович...".
Возглавляла толпу зевак печальная Броня.
Стоя впереди всех, она жалобно всхлипывала, приговаривая:
- Такой чувственный, такой ранимый... - и угрожая кому-то невидимому кулаком, цедила сквозь плотно сжатые губы. - У-ух! Довели, антисемиты!