Аппендикс

Аппендикс


       А же, если вам не делали полостные операции под местным наркозом, и вы сами не наблюдали за этим процессом, наполненным живым беспокойством за свои внутренние органы, то я расскажу, как подвергся хирургическому вмешательству по поводу удаления аппендикса.
       
       Я всё зажигал и зажигал у себя на работе, пока не почувствовал острую боль в правом боку ниже печени. При обсуждении этого моего недомогания сослуживцы, особенно женщины, ставили различные диагнозы, вплоть до цирроза печени. Его поставила мне Евгения Ивановна – ведущий инженер пенсионного возраста, которая, находясь в лаборатории, всегда была в белом халате, их выдали нам, как спецодежду, и, от этого её больничного вида, этот диагноз прозвучал, как приговор. Но, в конце концов, пришли к коллегиальному заключению, что у меня острый аппендицит, и мне надо срочно показаться врачу. Был день работника авиационной промышленности – пятница, и перспектива, из-за этого слепого отростка, не подвести итог трудовой недели, в кругу, особенно, близких мне сотрудников нашей «амбулатории», меня сильно расстроил. Скорей всего, этот эмоциональный шок подействовал на меня, как анальгетик, боль утихла, и мы с ребятами удачно зашли в дебюте нашей вечерней партии. Миттельшпиль тоже быль не плох, а эндшпиль просто великолепен. Но когда я максимально тихо пришел домой, немного запутавшись с ключами, то неожиданно увидел, поджидавшее меня, полное душевного сострадания ко мне, лицо жены, и боль с новой силой вернулась на избранное ею место. От этого двойного удара я забыл подготовленный ответ на законный вопрос жены: «Где ты был с семи до одиннадцати?», и только промычал, что у меня приступ острого аппендицита, и что я погибну в расцвете сил при таком ко мне отношении с её стороны. Она незамедлительно вызвала «скорую», и я, уже через час, сидел в «приемном покое», незнакомого мне медицинского стационара. Надо сказать, что само название «приемный покой» у меня с детства вызывало неприятные воспоминания. Меня с моим другом Лёхой поймал санитар из соседней с нашим двором больницы, когда мы дописывали к слову «покой» всего три буквы «ник». Общение с этим грубым санитаром оставило неприятный след в моей памяти, и, видимо, он стал толчком к тому внутреннему беспокойству, которое возникло во мне сразу же после приезда в это лечебное учреждения, и усилилось, до панических настроений, после трехчасового ожидания приёма меня под свою сень. Мой жизненный тонус упал, практически, до нуля, еще и потому, что напротив лавки, на которой я ожидал своей участи, лежал, на железной каталке, в пальто и зимней шапке дедушка лет восьмидесяти, хотя был еще сентябрь. Его здоровье вызывало у меня сильное опасение. Было непонятно, толи он без сознанья, толи спит, но он дышал, очень редко, и каждые вздох, и выдох сопровождались сильными хрипами и свистами, непохожими на человеческий храп. Лицо было сине-красного цвета, рот открыт, а седой щетине на вид было не меньше недели. Я спросил у проходящего мимо двухметрового медбрата в грязноватом халате:
- Слышь, а что с дедушкой?
На что, получил исчерпывающий ответ:
- А тебе что? Отходит. К утру откинется, тогда заберём.

       После полученной информации боль в боку утихла, но поднялась температура, и меня потянуло к выходу. Когда я попытался незаметно пробраться к выходу, этот же самый медбрат остановил меня, не терпящим возражения, голосом:
- Куда? Сиди, жди. Не положено выходить! А то сбегают.
Пришлось вернуться, и смотреть на умирающего дедушку.

       Тем временем, несмотря на ночное время, «приемный покой» жил своей жизнью. Окованная оцинкованным железом дверь, ведущая в неизвестные мне внутренние покои храма человеческого недуга, у которой сидел на своем посту большой медбрат, нет-нет, да и открывалась. Впуская, и выпускаю, разных людей, одних в грязно-синих больничных халатах и тапочках, других в уличной одежде, медбрат небескорыстно, но оперативно, руководил их движением, а в пакетах, которые проносили люди в эту дверь, слышалось, иногда, позвякивания непустых бутылок. Здесь же, под наблюдением медбрата, проходили теплые встречи истосковавшихся друг по другу мужчин и женщин, разлученных болезнью, которую не смогли одолеть в домашних условиях. Пахло больницей, этим рвотным запахом болезней, лекарств, смерти, человеческих испражнений, гадкой еды, вымытым вонючими тряпками линолеумом, и всем тем, чем нестерпимо дышать здоровому человеку, и хочется поскорее выйти на свежий воздух, и выдохнуть из себя все, чем ты там надышался. И когда ты видишь, обоняешь, кожей чувствуешь эту сторону жизни людей, жестокую, дурно пахнущую, безмозглую, несчастную, то понимаешь, что надеяться можно только на себя, на свою судьбу. Что не хватит и миллиона лет, чтобы изменить саму сущность людей, способных, если не убивать, то равнодушно относится к смерти другого человека, и извлекать из нее прибыль для себя.

       Тогда, в СССР, а происходило это в те времена, люди не были еще так развращены, как теперь, и меня не выкинули на улицу с высокой температурой. Меня буквально колотило всего от страшного озноба, когда пришел, наконец, врач, который, как оказалось, все это время помогал дежурному хирургу больницы спасать, поступившего до меня парня с несколькими ножевыми ранениями. Он быстро оформил меня в терапевтическое отделение, и я оказался, в какой-то невообразимо большой палате, где при входе на раскладушке спала дежурная сестричка. Уложив меня на выделенную койку, сестричка пошла, досыпать, а моя температура продолжала неуклонно расти. Приблизительно часа через два, светало, я решил, что надо бороться за свою жизнь самому, и решился попросить у сестры аспирина, чтобы сбить температуру. Она была очень недовольна моей просьбой, но встала и дала мне градусник. Когда результаты измерения дошли до неё, еще полусонного сознания, и обоснованность моей просьбы стала для нее очевидной, она дала мне целую пачку этого замечательного препарата и стакан воды. Я до сих пор благодарен этой девчонке, за её широкий жест, так как благодаря этой пачке аспирина, в одиночку, продержался еще двое суток, субботу и воскресенье, до утра понедельника, когда ко мне в первый раз подошел врач. Когда он узнал от меня, что я поступил в их лечебницу с подозрением на острый аппендицит, он стал активно избавляться от лишнего больного. В результате предпринятых им усилий, меня срочно перевели в хирургическое отделение, где к тому времени уже скончался парень, поступивший до меня с многочисленными ножевыми ранениями.
       
       В момент перевода на хирургию, мне пришла мысль, что мое лечение в этом стационаре вступило в активную фазу, и надо мобилизовать все внутренние ресурсы, чтобы помочь докторам справиться с этой нелегкой задачей. Хотя я не очень уверенно передвигался, но был горд, что продержался без пищи, на одной воде и жаропонижающем два дня, и смело сдал кровь на анализы. Осмотревший, вернее прощупавший, меня молодой хирург не нашел моего аппендикса, и был склонен причислить меня к симулянтам, борьба с которыми в тот год была объявлена одной из главных задач повышения производительности социалистического труда. Однако, ознакомившись с моим социальным статусом по медицинской карте, он усомнился в своем предположении, и решил прибегнуть к заключению консилиума, для исключения роковой ошибки. Здесь и началось самое интересное для меня действо.
       В консилиум входили все врачи, бывшие в то время на отделении, а возглавляла его заведующая, профессор, старая, маленькая женщина кавказской внешности, очень похожая на колдунью. Она подошла ко мне, гипнотизируя меня своими черными молодыми глазами, которые совсем не соответствовали её возрасту, и только прикоснулась к моему животу своими волшебными пальцами, как напряжение от боли полностью исчезло, я стал готов к пальпации до самого позвоночника. Её руки двигались по мне, не причиняя ни боли, ни неудобства. Обычно, эта процедура заставляет сжиматься и напрягаться, и прощупывающий тебя врач все время повторяет: «Расслабьтесь, расслабьтесь». У нее же это выходило, как волшебство. Я был поражен этим необыкновенным мастерством и её сильным взглядом колдуньи. Через минуту она сказала с кавказским акцентом:
- Он у него под печенью, от этого такая высокая температура. Надо на стол, сейчас.
       Находящийся здесь же, в палате молодой парень, похожий на практиканта, да еще с большим фонарём под глазом, внимательно следивший за действиями профессорши колдуньи, тут же проявил ко мне интерес и стал просить её:
- Можно я его возьму? Это интересный случай! Под печенью?! Я его под местным сделаю.
       Все вышли, и я в надежде, что меня не отдадут этому пацану с фингалом, стал ждать своей участи. Меня почему-то волновало больше не то, что этот парень будет меня оперировать, да еще под местным наркозом, а причина столь неприличного бланша под его глазом. Сначала я предположил, что он занимается боксом, и заработал это украшение в честном бою. Но тут же отверг это предположение, так как сам занимался долгие годы боксом, и знал, что таких синяков на ринге не заработать, перчатки спасают. Такое можно заработать только от кулака. И тут же представил, что его избили родственники зарезанного им на операционном столе больного. Мне стало не много не по себе, и я начал гнать от себя эти мрачные мысли, когда за мной пришла сестра и велела идти за ней. Я не был готов к такому быстрому развитию событий, и спросил её:
- Куда вы меня ведете?
Улыбаясь, видно вид у меня был смешной, ответила:
- Готовиться к операции, молодой человек.

       Процедура подготовки к операции меня то же взволновала. Кто знает, она начинается в не очень удобной позе, в которой вам сбривают волоса. Я не ошибся, именно не волосы, а волоса, чтобы не мешали во время операции. Молоденькая сестричка, усадив меня в эту самую позу, хотела выполнить обривание с помощью опасной бритвы, лежащей, рядом на столике. Во мне в полную силу поднялся внутренний протест против использования, лицом противоположного пола, этого, весьма опасного, я бы сказал, холодного оружия. Но мои возражения не возымели успеха.
Она, с всё той же улыбочкой, изрекла:
 - Не бойся, не отрежу!
       Я зажмурил глаза, и, затаив дыхание, только чувствовал, как сестра своей девичьей рукой, в прохладной резиновой перчатке, умело держит то, что ей мешает передвигать опасную бритву по моей нежной коже. Всё было закончено в считанные секунды. Её мастерство сразу я не смог оценить, и, даже, не успел поблагодарить за хорошо выполненное бритьё, как я это всегда делаю в парикмахерской, т.к. она уже вела меня мыть. Этот этап подготовки был бы, наверное, очень приятным, она очень нежно мыла меня сама, если бы я не спросил её:
- А кто меня будет оперировать?
- Наш молодой, подающий надежды, хирург – Алексей Викторович. Очень способный! – успокоила она меня.
- Это с бланшем под глазом? – уточнил я.
- Да, есть там что-то. – улыбнулась она в ответ.
Мои предположения сбылись, и утешало меня только это её – «Очень способный!».

       Потом она отвезла меня в операционную, такую же, какие я видел в кино. Я сам перелез с каталки на операционный стол, улегся поудобнее, а через минуту появился Алексей Викторович и еще такой же парнишка, но без фингала. Он тоже входил в состав консилиума. Они оба были в масках и шапочках, и оттого украшение под глазом Алексея Викторовича стало еще ярче. Зажгли верхний плафон, и когда мои глаза привыкли к его яркому свету, я увидел всего себя в зеркальном отражателе плафона. Это, конечно, было кривое зеркало, но себя то я узнал сразу, и тут же подумал, что смогу контролировать ход операции. По крайней мере, если они оставят у меня в брюхе пинцет, или еще чего-нибудь, я смогу им подсказать, что они его во мне забыли. Даже, когда мне поставили в районе шеи тряпочную загородку, чтобы не видел, что они будут со мной делать, я имел в плафоне почти полную картину происходящего. Молодые хирурги встали по бокам стола, и я видел их с головы, но их руки мне были хорошо видны. Сестра ушла, и я подумал: «А кто им будет вытирать пот со лба?», как это всегда делают операционные сестры во время операции. Я даже, хотел предложить им делать это сам, только пусть они бы вложили мне в обе руки чистые салфетки, но не стал этого делать, чтобы они не поняли, что я всё вижу.
       Они сдвинули тряпки с моего живота, и начали на него лить чистый медицинский спирт. Потом второй парнишка предупредив меня, что сейчас будет немного больно, начал колоть мне в живот новокаин. После первого укола, я их уже не чувствовал. Я видел, что он брал один шприц за другим, и вколол их мне пять или шесть штук. Алексей Викторович в это время уже «точил зуб», то есть уже держал в руках скальпель, холодная сталь, которого зайчиком сверкала в плафоне. Я чувствовал его нетерпенье, он жаждал приступить к вскрытию. Казалось, что он настолько истосковался по разрезанию живой плоти за выходные дни, что не дождется, когда подействует заморозка, и воткнет эту холодную сталь мне в живот. Прошло несколько минут, они посмотрели друг на друга, второй парнишка кивнул Алексею Викторовичу, и он изящно, и небыстро начал делать разрез. За линией, по которой уверенно шел скальпель, выступала моя кровь, и открывалось мое чрево. Они очень быстро поставили зажимы и вытерли мою пролитую кровь. Дальше было самое интересное. Алексей Викторович засунул руку ко мне в брюхо, начал вынимать оттуда мои кишки. Они были такие же, как в фильмах ужаса, бледно-бледно голубые. Их складывали на тряпки, прямо мне на живот. Тогда отчетливо понял, что люди имеют в виду, когда говорят: «Всю душу, ты мне вымотал!». Именно это я чувствовал, когда происходила выгрузка моего ливера.
       Однако, то, что они искали у меня в животе, им найти не удалось. Они вспомнили, что аппендикс у меня высоко, и решили, что сделали маленький разрез. Сделали еще два укола и паузу, во время которой мои кишки испуганно озирались по сторонам в необычной обстановке, и всё норовили вернуться домой, или уползти туда, где не так светло и сухо. Разрез был увеличен, они нашли то, что искали, и мастерски отстригли этот маленький перчик, из-за которого я подвергся такому кровавому насилию. Когда началась обратная загрузка, я внимательно следил, чтобы они не загрузили в меня что-нибудь лишнее. Всё прошло почти без боли, только в один момент, кто-то из них сделал какое-то резкое движение, и я процедил им от боли:
- Эй, пацаны, поаккуратнее загружайте, а то заворот кишок мне устроите.
       Тогда-то они поняли, что всю операцию наблюдал за ними и за собой, и закрыли мне обзор. Зашивание я уже не видел. Шов получился почти двадцать сантиметров. Первые два дня после операции все внутренности отыскивали свои законные места. Через пять дней я уже ушел на катере на Свирь рыбачить, уговорив своего участкового хирурга, что сам себе буду делать перевязки.
       Да, когда меня привезли из операционной, жена уже была в палате. Она простила меня.