Рыжая пижма, синий василек 2

- Господи! – всплеснула руками Елена Павловна. – Где ты так уделалась?! А кровищи! В ванную – быстро…
- Только не йодом!! Бабуля, милая, только не йодом! У нас зеленка есть?..
- Есть да не про твою честь. Ну-ка подставляй, - она включила душ.
- Только не горячей!..
- Где я тебе её возьму, горячую? Её вторую неделю нет. Теперь до сентября, поди, не включат. Не реви!
- Больно! Аааа! Холодно! Я же просила, бабушка-а…
- Нет у меня зеленки. И в аптеку бежать некогда. Пробегаю – заражение получишь.
- Ой-ой, не надо больше… хватит…
- Терпи. Сейчас забинтую.
- Мамочка-а…
- Вот-вот! Вспомнила и маму, и бабушку. Тося, дорогая, я тысячу раз предупреждала. Язык ведь оболтала: «Не ходи на Батарейную, опасно». Там и упасть можно, и… вообще. Народ там разный бродит – бомжи, пьяницы. Тем более к вечеру.
- А где нам гулять? В… резервации?
Елена Павловна опешила. Окинула внучку удивленным взглядом:
- Уж лучше в ней, чем тебя найдут с проломленной башкой на Батарейной. Такие случаи бывали, ты знаешь, - она погрозила Тосе пальцем и с грохотом засунула испачканную одежду в стиральную машину.
Тоська почесала нос: бабушка права. Прошлым летом на горе нашли выпускницу их школы Галку Пашутину. Ходила с каким-то парнем в кино, по дороге поругались. Галка сказала: «Не провожай», - побежала домой одна и вот…
- Ноет?
- Терпимо.
Перебинтовались, вымылись и сели ужинать.
Кухня у них была противная – маленькая. Вся квартира такая: комната шестнадцать метров и кухня пять с половиной. «В ней только попами стукаться, - ворчала Елена Павловна. – Господи, в какой тесноте живем!» – восклицала она, и Тоська чувствовала себя виноватой: это из-за нее случилась «теснота».
Мама родила ее неизвестно, от кого, принесла в подоле – Тоську обижало: почему «в подоле»? неужели ее нельзя было завернуть в одеяло? – а дедушка, который стоял в заводской очереди на двухкомнатную квартиру, расстроился – и умер. И не просто умер, а сгорел. Сосед, Евгений Николаевич, говорил: «Какой мужик работящий был – в два месяца сгорел».
Так они и остались в однокомнатной ухудшенной планировки.
Все из-за нее.
Тося сделала из пюре египетскую пирамидку:
- Бабуль, ты вчерашнюю помаду, что купила, выбросишь?
- Зачем? Ешь, давай, ложкой не вози.
- Ну, ты говорила, яркая.
- А! Да я пригляделась – вроде ничего. И мама твоя говорит, нормальная. Просто я не привыкла.
Мама Ира заставляла бабушку краситься и модно одеваться. Говорила: «В старухи всегда успеешь». Антонина «угукнула»: так она и знала - голубая косметичка останется пустой.
- А что спрашиваешь?
- Просто… Бабуль, я совсем некрасивая?
- Господи! – в сотый раз за вечер воскликнула Елена Павловна, отбросив полотенце, которым вытирала посуду. – Кто тебе сказал?
- Никто. Сама вижу.
- Что ты видишь-то? Самой как раз не разглядеть. Это люди должны сказать, красивая или нет. Вот я тебе и говорю: нормальная. Даже… хорошенькая.
- Ты – бабушка. Да ладно. Ясно все...
Она вылезла из-за стола и поковыляла в комнату. Елена Павловна за ней:
- И что, что бабушка? Что тебе ясно? Бабушки, они тоже с глазами.
Тоська молчала. Вообще-то ей хотелось плакать, но слезы на сегодня кончились. У нее плакало внутри. Несчастный ребенок. Страшненький. Папы – нет. Дедушки тоже. Мама допоздна на работе. В школе с ней дружит только Димка Строев и то, потому что такой же притюкнутый, как она, а Вера – от случая к случаю. Ей даже одеяла с чепчиком не хватило – в подоле принесли!
- Тебе для красоты, что ль, помада понадобилась?
- Не надо мне ничего…
- Тося, не выдумывай! Девочки, во-первых, не красятся…
- Отсталая ты, бабушка, - вздохнула она и стала собирать портфель: ну его, этот русский. С несделанным упражнением пойдет. Что она, ботаничка в очках, всегда с готовыми уроками являться? Тем более год кончается. Середина мая, а она все – суффиксы, параграфы. Надоело. – Опять кактусы вынесла?
На улице потеплело, и Елена Павловна взялась выносить Тоськины ящики с кактусами на улицу: «Пусть дышат». На самом деле она их не любила. Говорила: «Не понимаю, что в них хорошего? Цветы - не цветы. Недоразумение какое-то». Ей нравились чистые подоконники. Тоська вздохнула и похромала на балкон.
- Куда ты с больной ногой! Давай я.
- Ладно…
- Заладила. Ох, не нравишься ты мне, Антонина!
- А говорила, любишь, - она отдернула тюль, приподнялась на цыпочки и потянула вниз шпингалет.
- Не придирайся! Ты знаешь, что люблю, и мама любит. Что за настроение у тебя!
- Подростковый возраст у меня, а не настроение.
Бабушка придирчиво оглядела ее со всех сторон:
- Нет еще у тебя никакого возраста. Отговорки все это. Их люди придумали. В любом возрасте жить нелегко, но знаешь, Тося, когда я была маленькой…
Балконная дверь поехала, прихватила кусок тюля и захлопнулась. Бабушка все говорила-говорила. Тоська не слышала. Пунцовое стеснительное солнце спряталось за Батарейную гору, но не упало в залив, а продолжало подглядывать из-за кустов за домами, школой и окруженной сеткой резервацией, в которой прогуливались Строев с Тезовым. Они толкали друг с гимнастического бревна и спорили.
- Эй! – крикнула им Тоська с балкона и позвала. – Димка!
- Куда ты, Игначева, пропала? – Строев задрал голову, поправил пальцем очки. – Я заходил…
Ниже этажом хлопнула форточка. За ней - другая:
- Разорались! Спать пора, они орут, орут.
Тося прижала палец к губам, замахала руками: «Потом, потом! Завтра». Строев кивнул, ребята потолкались и, не спеша, вразвалочку отправились по домам. Вернее, по подъездам: Дима жил в «Ласточкином гнезде», а первоклассник Васька Тезов «ступенькой» ниже.
Коленка ныла и дергала. Тоська на своей шкуре почувствовала, почем фунт лиха. Бабушка, у которой были «косточки», паря их в тазу с березовыми листьями, часто повторяла: «Дергают, заразы, мочи нет». Она погладила туго затянутую бинтом коленную чашечку - под ней тоже дергало и жарко пульсировало. Вдруг у нее заражение? Не может быть. Они же её не зеленкой – настоящим кусачим йодом залили! Поморщилась и взялась за пластмассовую лейку: бедные кактусы! Теперь засохли без нее…
Дверь на соседнем балконе скрипнула. Звук вышел низкий, тягучий. Звериный какой-то. Тоська спряталась за перегородку и, несмотря на острые иголки в ноге, присела и вжала голову в плечи. За фанеркой – а вся перегородка состояла из толстого куска крашеной фанеры, приставленного к железной решетке, разделявшей длинный балкон надвое - кто-то кашлянул, громыхнул ведром или кастрюлей, дверь глухо зарычала, захлопнулась. Антонина посидела немного в углу, прислушалась: тихо? И, кряхтя, вылезла из укрытия.
- Ты чего там? – постучала в стекло Елена Павловна.
- Щас полью и приду.
- Давай. Да спать пора – скоро десять.
Тоська поставила на старую тумбочку, выкинутую за ненадобностью и теснотой на улицу, первый ящик, прорыхлила любимые «ёжики», окучила и полила нагревшейся за день водой. Коллекция у нее была знатная. Ребристых, покрытых мелкими белыми крапинами астрофитумов три штуки, одна мексиканская плоско-шаровидная лофофора, на которую приходила смотреть даже учительница Наталья Владимировна, и два столбовидных кактуса-цереуса с длинными, как вязальные спицы, шипами. Это в первом ящике. Во втором…
- Бабушка!!
- Ну, чего?
- Что ты наделала?! – Тося сползла по бетонной стене, заревела: миниатюрная коралловидная опунция, над которой она тряслась, как над грешной душой, и на которую не дышала, была вся переломана. А от готового зацвести гребенчатого кактуса была отпилена, будто ножовкой, самая красивая и смешная, издали похожая на голову Винни-Пуха, шишечка.
- Как это я? – удивилась втиснувшаяся в дверной проем Елена Павловна, разглядывая учиненный погром.
- Вот, правда, бабушка, как?! Лучше бы ты меня… поломала. Лучше бы я умерла вместо Винни-Пуха! Ты всегда так – всегда! Если что-то не нравится, обязательно сломаешь, чтобы выбросить, вот! А я не выкину их. Вот… не выкину… и все…
- Да ты что, Тосенька, думаешь, я их нарочно сломала?!