Броуновское движение

Юрий Сергин

БРОУНОВСКОЕ ДВИЖЕНИЕ





В НАЧАЛЕ…

1.
Перед тем, как приступить к изложению моей совершенно правдивой истории, хотелось бы внести яс-ность: всё, что изложено ниже, ни в коем случае не является авторским домыслом или фантазией, как вы могли бы подумать, но суть подробное описание увиденного мною при тесном рассмотрении движения яко-бы хаотичного, а на самом деле закономерного движения частиц, каждая из которых является моим собст-венным Я, вне зависимости - напоминает ли она вас и вашу историю или же нет. Просто так случилось, что траектории движения моего Я и вашего на какое-то время совпали, ибо мы проделали один и тот же путь, от точки А до перекрёстка В, после чего разошлись, может быть, и навечно. Но именно благодаря этому чудес-ному сопутствию, я узнал о вас нечто, что стало и лично моим, а моё, хочу надеяться, вашим. Мы слились в единое целое, неважно, разделяет ли нас пространство и время – и вот я стал вами сам того не хотя, а вы мною, и спасибо вам за то, что не отторгнули, пронесли, сберегли. И поверьте, вы мне дороги тоже, ведь я побыл в вашей шкуре, проникся вашими настроениями, пережил ваши страдания и страсти. Они стали мои-ми, моими и остаются, хотя мы давно уже летим в разных направлениях, пересекаясь и пересекаясь с други-ми, и тоже роднясь с ними – и из моего недоступного Далёка я слышу и вижу вас.
Потому что вы – это я, а я – это теперь вы. Теперь уже навсегда.

2.
Я прекрасно знаю, что броуновское (или брауновское, всё лишь зависит от амбиций переводчика) движе-ние – это тепловое движение частиц вещества, находящихся во взвешенном состоянии в жидкости или в газе. Причиной такого движения является ряд не скомпенсированных импульсов, которые получает броуновская частица от окружающих её молекул. Знаю также, что броуновское движение проявляется тем заметнее, чем меньше частицы и вязкость среды, и чем выше температура системы. А также то, что оно служит одним из экспериментальных подтверждений молекулярно-кинетической теории.
Всё это я знаю, тем не менее, утверждаю: броуновское движение – это движение моего Я в пространстве, наполненного моими другими Я, которые одновременно являются и вашими. Причём, неважно, когда и сколько раз ваше или моё Я проделали тот или иной путь, побывали в той или иной точке, пересекли ту или иную линию. Каждый раз, проделывая, бывая и пересекая, мы погружаемся в наше вчерашнее Я, которое здесь уже побывало, а тот, кто придёт за нами, нырнёт в бездну и наших переживаний. Всё очень просто: Я был, Я есть, Я буду.

3.
Я – это движение. В движении смысл нашего существования. Но не только. Главное, что впервые пролетая мимо перекрёстка В, я знаю, что побывал уже здесь – тогда, когда пролетали здесь вы. И вы, когда–то проле-тая, тоже отлично знали, что в неизвестном будущем здесь окажусь и я… Вот и вести бы нам себя поприлич-нее: всё-таки на виду. Но нет – беззастенчиво безобразничаем…

4.
И беззастенчиво врём. Вот, например, когда мы - учёные и пишем учебники - зачем утверждаем, что бро-уновское движение можно увидеть только под микроскопом? Ведь прекрасно же знаем, что это неправда. Я сам тысячи раз видел броуновское движение. Своими глазами. И без всякого микроскопа. И вы можете уви-деть. Сейчас я вас научу.

5.
Сядьте лицом к окну. Сосредоточьтесь. Переведите свой взгляд в пространство между стеклом и вами… Смотрите ближе… Ближе… Ещё… Вот вы уже и полпути преодолели. Вот уже видите пылинки, что летают совсем близко, ближе носа… Видите темноватые палочки и точки? Так и хочется за них «уцепиться», но только начинаете внимательно их рассматривать – они уплывают в сторону. Не гонитесь за ними – всё равно не догоните. И к тому же это не то, что нам нужно. Эти постоянно ускользающие «брёвнышки» - лишь мик-роскопические царапины на роговице глаза или предвестники катаракты... Но забудьте о них… Тем более нам нужно продвинуться ещё ближе… Да, да… Не косите глаза, взгляд должен оставаться прямым… Хоро-шо, вот вы уже заглянули в пространство, что в микроне от глазной оболочки… Осторожно! Не заглядывайте во внутрь себя – это бесполезно, там никакого броуновского движения нет. Ваш взгляд должен постоянно ос-таваться во внешнем пространстве, хоть и максимально близко от глаз… Максимально…
Ну что, видите? Видите полупрозрачные шарики, буднично, но и поворотливо летающие туда-сюда, то и дело натыкающиеся друг на друга? Если плохо видно – приопустите ресницы, но не зажмуривайтесь, а то всё испортите… Ну? Ну?
Вот: видите же! Видите!!!


ОПЫТ №1.
В ГАЗООБРАЗНОМ СОСТОЯНИИ


Иоганн Браун, крафтфарер разведывательного батальона 2-й дивизии СС "Рейх":

«…В Сычёвку мы выехали 19 января. Стоял страшный холод. Было очень трудно заставить наш 8-ми ко-лёсный бронированный разведывательный автомобиль двигаться по русскому бездорожью, да ещё в усло-виях самой холодной зимы столетия. А тут ещё впереди пробка образовалась. В общем, встали всерьёз и на-долго. В кабине я окончательно промёрз, поэтому вылез наружу, чтобы побегать трусцой вокруг машины и хоть немного отогреться. Впереди до самого горизонта застыла колонна наших машин. Вокруг них суети-лись толпы фельджандармов. Они кричали, изрыгали ругательства, в общем, старались навести хоть какой-то порядок и направить движение по объездным дорогам. Но автомобили вязли в снегу либо просто не за-водились. Тягачами, но чаще вручную, их стаскивали с дороги на обочину...
Наконец, мы двинулись, но очень медленно. Проехав несколько метров, снова остановились. Меня трясло от холода, но, закутавшись в шинель и прислонив ноги к печке, я застыл в неподвижной позе, за-ставляя себя думать, что нахожусь не в этой ледяной стране, а дома, в Бранденбурге... Веки отяжелели, и я провалился в дурман сна... Мне ничего не снилось, ничего... Даже моя милая Мари... Не её голос разбудил меня: «Иоганн, ты видел такое!»
Я с трудом разлепил глаза и посмотрел на северо-восток, куда указывал анваертер Шнитке: там ослепи-тельно блестел снег... а в небе сияли две радуги, зеркально отражающиеся друг от друга и соприкасающиеся своими вершинами! «Они примёрзли»,- сказал я. «Что?»- спросил Шнитке. «Говорю, радуги примёрзли друг к другу». «Ещё бы,- проворчал Шнитке.- Такая лютая стужа... Проклятая Россия». Ещё он сказал: «Это не к добру» - и ведь как в воду глядел: мне вдруг показалось, что дорога впереди немного расчистилась, я резко дал газ, чтобы не позволить задним обогнать нас, но нас занесло, и щит противотанковой пушки уткнулся в снежную стену, что возвышалась по краю дороги. Тут же подбежали фельджандармы. «Подавай назад,- сер-дито кричали они. А я и рад бы, но колёса беспомощно вращались на месте. Видя, что криком делу не по-можешь, фельджандармы гурьбой навалились на броню и подтолкнули машину. Теперь я мог выбраться сам. Чуть дал назад, потом повернул резко влево и выехал на дорогу. Дул сильный восточный ветер, темпе-ратура упала до -40;. Смазка в игольчатом подшипнике совсем замёрзла, руль поворачивался с огромным трудом. В общем, не знаю, как мы доехали...
Но мы доехали... В штабе мы узнали, что наш разведбат перевели в деревню Свиноройка. Ещё мы там узнали, что русские начали контратаку. Как потом выяснилось, это было начало зимней битвы за Ржев – ед-ва ли не самое важное сражение той войны. «Проклятые русские,- выругался Шнитке.- Даже мороз им ни-почём». «Привыкли,- сказал я, а немного подумав, добавил.- И мы привыкнем». «Конечно,- проворчал Шнитке.- Только до этого лишимся своих рук и ног». Он знал, о чём говорил: недалеко от штаба в большом тёмном строении размещался эвакуационный госпиталь. С задней части здания под окнами вплоть до подо-конника были навалены ампутированные руки, ноги, ступни и кисти рук. Их выбрасывали туда санитары, наводя порядок в операционных. Один санитэтсзольдат сказал нам, что в основном в госпиталь поступают вовсе не раненные, а обмороженные. В этом госпитале мы и заночевали, а наутро двинулись в Свиноройку.
Эта Свиноройка была взята днём раньше после очень тяжёлого боя. Мы потеряли 250 человек, из них 4 офицера и 170 солдат убитыми. После боя на улицах деревеньки осталось лежать 450 мертвых русских. А улиц-то всего в ней — четыре.
Да, эта Свиноройка принадлежала уже нам, вот только как добраться туда? Въехать можно было лишь с восточной стороны — по пригорку, который постоянно обстреливали русские. Чтобы защитить подъезд, наши вкатили туда пушку. Русские тут же открыли стрельбу и уничтожили весь расчёт. Теперь наше разби-тое орудие одиноко стояло на пригорке. Как только кто-нибудь проезжал здесь, русские немедленно от-крывали огонь. Они обстреляли и нас, но нам повезло... Впрочем, машину пришлось бросить: когда мы уже почти прорвались, разорвавшийся снаряд взметнул землю и снег буквально в метре от нас, прямо в лицо... Машину развернуло, она пошла юзом и со скрежетом уткнулась задом в пушку, а передними колёсами про-валилась в воронку. Двигатель чихнул и замолк. Мы быстро выскочили наружу и со всех ног бросились к ближайшему укрытию. Кажется, по нам стреляли. Свиста пуль я не слышал. Я бежал и чувствовал, что спину обжигает горячий пот...
Тяжело дыша, мы, наконец, добрались до ротного КП. Анваертер Шнитке отрапортовал гауптштурмфю-реру Почке о нашем прибытии, и тот, выразив неудовольствие, что мы не доставили в сохранности автомо-биль, распределил нас по оставшимся машинам. Мне приказано было заменить погибшего накануне Гюнте-ра в экипаже унтерштурмфюрера Прикса.
Вот так я и оказался в одной компании с Зеппом Ринешом, Руди Тонером и, конечно, унтерштурмфюре-ром Приксом, которые составляли экипаж 8-ми колёсного разведывательного автомобиля. Впрочем, в таком составе наш экипаж просуществовал совсем недолго. Едва мы пожали друг другу руки и разговорились, не-далеко в землю врезался снаряд. Нас окатило шквалом горячего снега, мы упали и вжались в землю, а когда встали, выяснилось, что Зеппа Ринеша ранило в живот. И хоть рана оказалась неглубокой (Зепп Ринеш даже нашёл силы пошутить: «Вот и первая весточка!»), его тут же отправили на перевязочный пункт, а вместо не-го прислали Херманна Булера. Это был неплохой парень, отличный стрелок, и его было за что уважать: унтерштурмфюрер Прикс рассказал нам, что в прошлом месяце, оказавшись под обстрелом и в лютый мо-роз, он заменил погибшего водителя, прорвал русскую линию и принёс важные сведения. В госпитале ему оттяпали палец на ноге и уже хотели отправлять в тыл, но он категорически отказался и настоял на том, чтобы вернуться в роту. Вот такой он герой, Херманн Булер. А мы и не сомневались, мы видели его хромо-ту... Вот только когда в землянке он снимал свой сапог, чтобы сменить тряпку, прикрывавшую то место, где раньше был палец, зловоние было настолько ужасным, что мы были близки к тому, чтобы вышвырнуть его наружу, на снег и мороз.
...А мороз стоял просто адский! Ночью температура опускалась ниже -50;С. А ведь я не в землянке си-дел, а занимался машиной. Во-первых, мелкий ремонт. Малейшая примесь в бензине (воды, например) мгновенно забивала карбюратор, и тогда приходилось отсоединять карбюратор от топливного насоса — и это на лютом морозе, голыми руками... Выдержки хватало всего на пару минут, после чего надо было снова бежать в землянку отогреваться.
Во-вторых, каждые два часа, и днём и ночью, в буран и холод, мне приходилось машину прогревать: ведь она в любое время могла понадобиться… И вот как-то под утро, когда было особенно холодно, я в оче-редной раз забрался в автомобиль, завёл и проехал какое-то расстояние, безостановочно накручивая руль... Но неожиданно руль заклинило. Я испугался: ну вот, смазка вконец замёрзла, и теперь мне нагорит от ун-терштурмфюрера Прикса... Проклиная русских и их чёртову зиму, я вылез из кабины. Включил фонарь, по-светил под капот и... то, что увидел, потрясло меня до глубины души. Всякого я навидался во время той войны, чего уж там, но такое... Между днищем и колёсной осью находился мертвец - русский. Прошло не-сколько секунд, прежде чем я снова пришел в себя и вспомнил, что по всей Свиноройке были разбросаны занесённые снегом мёртвые русские; вот я и подцепил одного из них... Преодолевая отвращение, я попы-тался вытащить его оттуда... Нет, бесполезно.
Что мне оставалась делать? Бежать за помощью? Но пока разбудишь, пока объяснишь — пройдёт немало времени, машина замёрзнет и надолго выйдет из строя. Нужно принимать решение немедленно, сейчас! Я схватил пилу, подполз поближе к русскому и отпилил ему руки. Русский был пожилым мужчиной - ти-пичным мужиком с длинной бородой. Наши лица находились очень близко друг от друга. Я нервно дёргал пилу, она врезалась в мертвеца, слегка двигала его, и мне всё время казалось, что он неодобрительно мотает своей головой...
Вот такая она, зимняя война. Даже линию фронта чётко определить было невозможно. Спасаясь от хо-лода на передовой, солдаты прятались в первых попавшихся строениях, неважно, кому они в тот момент принадлежали — нам ли, русским ли. И артиллерия лупила по ним, принимая эти строения за ориентиры. Тот, кто выживал под шквалом огня, после нескольких часов — не дней! - проведённых на передней линии, имел весьма небольшой шанс выжить при таком ужасном холоде.
И нам, разведчикам, работы хватало. Большей частью ночью или во вьюгу, когда дальше собственного носа за стеной секущего снега не видно, мы проникали в небольшие городки и деревушки. Зачем? В первую очередь, выяснить, есть ли там русские? Если нет — хорошо, если же есть — узнать сколько, какого рода войск, чем вооружены; а возвращаясь — найти и перерезать их коммуникации... Чаще деревеньки оказыва-лись пустыми... Унтерштурмфюрер Прикс объяснял нам, что это нормально, мол, так и должно быть: ведь вражеский фронт находится к западу и северу... Но русские есть русские. Слишком уж часто в ночи разда-валось «Русские здесь!», стрекотали выстрелы, факельным огнём вспыхивали дома, а мы с Херманном Буле-ром что мочи неслись к нашему к автомобилю. Как и многие мои товарищи, в ту холодную зиму он не очень-то доверял автоматам - на морозе они заклинивали. Херманн Булер использовал русский карабин, что же касается меня, то я всегда держал свой автомат под меховой курткой, и он никогда не подводил меня. Мы запрыгивали в наш 8-ми колёсный бронированный разведывательный автомобиль, я садился за руль и включал двигатель, а Булер припадал к пулемёту. Мы хорошо различали русских на фоне белого снега, так как у них не было зимних камуфляжных костюмов и они хорошо были видны в своих бурых шинелях. Они бежали в нашу сторону и кричали «Ура!». Я переезжал с места на место, а Булер давил на гашетку. К утру большинство убитых были уже заметены снегом. Мы иногда ходили, рассматривали их. Когда пуля попада-ла в лицо, то на обледенелом солдате иногда можно было увидеть расходящиеся от входного отверстия ра-диально направленные замерзшие маленькие капельки крови. Пятидесятиградусный мороз может сделать то, чего не увидишь ни при каких других условиях.
Вот однажды дошло до рукопашной. Мы не могли отъехать назад и оттуда перестрелять их всех к чёрто-вой матери: как назло, двигатель заглох, пришлось вылезать наружу. Я отстреливался из автомата, а Херманн ловко орудовал русским трофеем. Как-то он угодил своим штыком одному русскому прямо в сердце... На-утро мы нашли его в той же позе, в какой тот и встретил смерть: стоящим на одном колене лицом к нашей машине, руки застыли навскидку, словно держал винтовку Только винтовка уже валялась на притоптанном снегу.
 А 23 января наш батальон был атакован с трёх сторон, да ещё при поддержке артиллерии. Ужасная мя-сорубка продолжалась несколько часов. Русские наступали непрерывно. Мы валили их толпами, но от этого их меньше не становилось. Наши тоже гибли один за другим. В бою были задействованы все: и штабные, и раненые. Помню, отличился отряд связистов, возглавляемый унтерштурмфюрером Брюмером. Их почти всех перебили, но они не сдали своей позиции — двух полуразрушенных домиков на окраине деревни. Ещё - оберштурмфюрер Краг, он командовал второй ротой нашего разведбата. Он был ранен в правый локоть, истекал кровью, но бился как настоящий немец и отбил лавовую атаку русских. За этот бой он был награж-дён Железным крестом.
Вот так Свиноройку мы отстояли, и в последующие три дня атак больше не было, хоть и артобстрел продолжался. Мы вяло отстреливались, постоянно переезжая с место на место, чтобы не угодить под огонь русских пушек: попади один из снарядов в наш плохо бронированный, покрытый железными листами ав-томобиль, эта зимняя война для нас закончилась бы.
Так что почти всё время мы перемещались то туда, то сюда, и лишь когда невмоготу было от холода, отогревались в хижине, у гауптштурмфюрера Вайса. Всего несколько дней назад он командовал 4-ой ротой, но сейчас никого из его людей не осталось, и он добровольно взял на себя обязанность отогревать тех, кто уже совершенно изнемогал от холода. Закоченевших, не в состоянии уже пошевелить ни рукой, ни ногой солдат, он вытряхивал из меховых курток, укладывал на соломенную лежанку, клал им на живот горячие камни (у него всегда лежало несколько в печи) и накрывал парой одеял. Я сам дважды побывал у него.
Мороз тем временем всё крепчал. Техника отказывала. В нашем батальоне на ходу осталось всего три ав-томобиля: наш да два с третьей роты. Поэтому мы почти бессменно находились в карауле, курсируя между развороченных домов. А ведь нужно было и вывозить раненых. Вот и приспособили для этого сани — бла-го, лошадей было много, у русских взяли. Кстати, Зеппа Ринеша отправили в госпиталь именно таким обра-зом. Увы, хоть он был и ранен легко, но до госпиталя недотянул. Он замёрз по дороге, как и многие другие — и анваертер Шнитке в том числе.
Да, многие тогда умирали от холода. И если бы не постоянно прибывающее пополнение, русским даже не нужно было бы по нам стрелять: мы бы сами перемёрзли. Впрочем, молодые призывники умирали ещё быстрее нас. Хватало и двух-трёх дней. Согнанные сюда из тёплого Фатерлянда, у них просто не было ни-каких шансов.
28 января нам приказали взять деревню Лентёво. Атаку мы начали двумя колоннами. Мы двигались вдоль дороги Свиноройка-Лентёво справа, другая колонна - слева. Во главе левой колонны шла самоходка. Наш разведывательный автомобиль возглавлял правую. Булер стрелял то из пушки, то из пулемёта. Лучше бы только из пулемёта. Ведь для того, чтобы произвести выстрел из пушки, приходилось останавливаться, да ещё отдача откатывала назад — вот мы то и дело застревали в глубоком снегу. Но нам всё равно было легче: пехота продиралась через сугробы, иногда проваливаясь в них по пояс. Затем мы остановились на не-которое время, чтобы переждать пока пикирующие бомбардировщики не забросают деревню бомбами.
Грохот стоял ужасный. За ним даже не слышно было, как взорвалась та самоходка, что шла слева. Мы только увидели, как вспыхнуло пламя, машину подбросило чуть в воздух, и из неё повалил густой чёрный дым. Мы поняли, что если хоть ещё мгновение простоим на месте, и нас это ждёт. И мы рванулись вперёд. Я безостановочно крутил руль, газовал, тормозил, бросал машину влево и вправо, откатывался назад, проры-вался вперёд... Бой получился коротким, но жестоким, и мы победили. Я изнывал от жары.
Потом замёрз.
Потом заледенел.
31 января наш батальон взял Борщёвку. Потом несколько дней мы отдыхали и опять дико мёрзли.
9 февраля русский снаряд угодил в наш бронированный автомобиль и разворотил его на куски. Мы от-ковыряли от брони то, что осталось от Руди Тонера и вернулись в Сычёвку. Там я попрощался с Херманном Булером (как я потом узнал, он через полгода погиб) и гауптштурмфюрером Почке (он принял командова-ние батальоном, после того как гауптштурмфюреру Кменту оторвало миной ноги), а сам уехал в Германию за новой машиной.
Перед расставанием мы пришли навестить могилы Ринеша и Тонера. Их похоронили в ямах, которые делали, взрывая противотанковые мины. Пока мы искали могилы наших погибших товарищей, видели, как то и дело подъезжали грузовики с трупами. Трупы вываливали на землю, и сержанты из разных рот пыта-лись опознать их. Очень многие так и остались неопознанными. Их забрасывали снегом и льдом и сверху ставили деревянные кресты (1)»

Прим. 1: Придирчивому читателю может показаться, что вышеизложенные воспоминания принадлежат вовсе не Иоганну Брауну, а Фрицу Ланганке, что опубликованы на сайте www.weltkrieg.ru,- и они будут правы, поскольку так оно и есть. Но мы вынуждены с сожалением констатировать, что они всё-таки разнятся: например Фриц Лангарке теряет свой 8-ми колёсный бронированный разведывательный автомобиль в пути к месту дислокации роты — из-за ужасного холода, а машина Иоганна Брауна попадает под обстрел… Ещё одно несоответствие: уже другой автомобиль, на котором служил Браун – уничтожен во время артобстрела русских, автомобиль же Фрица Лангарке, слава Богу, во время того артобстрела если и пострадал, то не настолько, чтобы бросать его на поле боя… Эти несоответствия как раз и свидетельствуют о том, что наши Я накладываются друг на друга - я становлюсь вами, а вы мною - но при этом реальность всё равно остаётся неизменной: была война, была Сычёвка, был дикий холод, и кто-то там выжил: то ли Браун, то ли Лангарке…


Я

Иоганн Браун,
роттенфюрер СС,
едва вернулся с обеда,
как был вызван к штурм-
баннфюреру Вайсу, который
приказал мне взять чемоданчик
и следовать за ним. Без вопросов!
А какие вопросы, ведь моя служба и
заключается в том, чтобы носить этот
чемоданчик, надо сказать, совсем нелёг-
кий. Я вообще попал сюда на службу, потому
что не задавал лишних вопросов и держал язык
за зубами.
«Браун,- спросил меня штурмбаннфюрер Вайс, когда
принимал в свою команду.- Вы умеете держать язык за зубами?»
«Так точно»,- ответил я.
«И крови не боитесь?»
«Никак нет,- чётко ответил я.- До службы я работал помощником мясника, кровью меня не испугаешь».
«Да, я читал ваше досье,- кивнул штурмбаннфюрер и дважды обошёл меня вокруг.
«А крик, истошный человеческий крик вас не пугает?»
Я уже набрал в лёгкие воздух, чтобы уверить его в моей твёрдости и преданности идеалам Рейха, но он махнул рукой и беззубо, одними губами улыбнулся:
«Подумайте хорошенько, перед тем как ответить. Вы слышали когда-нибудь, как люди кричат от боли?»
«Так точно,- чуть тише сказал я.- На моих руках умирал отец и при этом кричал так, что дребезжали стёк-ла в окнах».
«Да,- сказал штурмбаннфюрер Вайс, выражая соболезнование лёгким прикосновением холодных пальцев к моему локтю.- Ваш отец... Он был настоящим героем... Ведь его убили марксисты?»
«Он стоял у истоков нашего движения...»
«Да-да,- перебил меня штурмбаннфюрер.- В чистоте вашей крови никто не сомневается… А свои вопросы я задаю лишь потому, чтобы вы отчётливо представляли себе, с каким материалом вам предстоит иметь де-ло».
«Мы должны очистить наш Фатерлянд от всякого сброда»,- гаркнул я.
«Всё верно,- улыбнулся штурмбаннфюрер,- сброда в нашем Фатерлянде ещё хватает: цыгане, евреи, внут-ренние враги...
И вдруг впился в меня взглядом:
«Вы же знаете, внутренние враги опаснее всего! Они только притворяются немцами, живут среди нас, хо-дят по нашим улицам, дышат нашим воздухом, разговаривают на нашем языке, смеются и улыбаются нам в лицо, а сами... сами только вынюхивают и гадят, гадят... Я слышал, ваши соседи по дому скрывали у себя ев-рейку?»
«Как только я узнал об этом, тут же доложил куда следует»,- поспешил с ответом я.
«Молодец,- похвалил штурмбаннфюрер и прошелестел сухим смешком.- Ловко же вы их раскусили».
«Это было не трудно,- похвастался я.- Просто надо внимательно следить за окнами, вот и...»
«Правильно, мой мальчик, правильно…»
И вдруг наплыл на меня цепким взглядом:
«Или вы сожалеете? Ох-ох… Ведь ваши соседи казались такими добропорядочными немцами».
Его бескровное лицо с бусинками немигающих глаз оказалось вдруг совсем рядом, заполнив всё простран-ство.
«Господин штурмбаннфюрер,- впервые за время беседы растерялся я.- Я... Мне...»
«Не волнуйтесь, бевербер,- хмыкнул штурмбаннфюрер Вайс, отступив от меня на полшага и скупо по-смеиваясь.- И не переживайте. Мне важно было увидеть вашу реакцию... Что ж, я удовлетворён... Вы честный немец, Иоганн, и ваш отец, будь он жив, гордился бы вами».
«Спасибо»,- чуть не расплакался я.
«Ну-ну, выше нос, не распускать нюни!- по-отечески одёрнул меня штурмбаннфюрер.- Никогда не жа-лейте о содеянном. И всегда помните, что говорит о евреях наш фюрер. «Это чума,- говорит он,- чума, на-стоящая духовная чума, хуже той чёрной смерти, которой когда-то пугали народ». И ещё: «Евреи живут как паразиты на теле других наций и государств. Это и вырабатывает в них то свойство, о котором Шопенгауэр должен был сказать, что «евреи являются величайшими виртуозами лжи». Всё существование еврея толкает его непрерывно ко лжи. То же, что для жителя севера тёплая одежда, то для еврея ложь». Вот так! Видите, мой мальчик, какая простая, но поражающая своей глубиной истина. «Когда я увидел, что евреи являются и вождями социал-демократии, с глаз моих спала пелена,- с искренностью великого человека признаётся нам фюрер.- Меня часто поражало то хамелеонство, с которым они по одному и тому же вопросу высказывали со-вершенно разные мнения иногда на протяжении нескольких дней и даже нескольких часов. Мне трудно бы-ло понять, каким образом люди, которые с глазу на глаз высказывают довольно рассудительные взгляды, вне-запно теряют свои убеждения как только они оказываются в кругу массы. Часто я приходил в отчаяние. Ино-гда после нескольких часов мне казалось, что я переубедил на этот раз того или другого из них, что мне на-конец удалось сломить лёд и доказать им нелепость того или иного взгляда. Едва успевал я порадоваться сво-ей победе, как на следующий же день, к моему горю, приходилось начинать сначала. Всё было напрасно. Как раскачивающийся маятник возвращается к своей исходной точке, так и они возвращались к своим прежним нелепым взглядам. Я ещё мог понять, что они недовольны своей судьбой; что они проклинают её за то, что она зачастую обходится с ними довольно жёстко; что они ненавидят предпринимателей, в которых видят бессердечных виновников этой судьбы; что они ругают представителей власти, которые в их глазах являются виновниками их положения; что они устраивают демонстрации против роста цен; что они выходят на улицу с провозглашением своих требований, - все это кое-как ещё можно было понять. Но что было совершенно не-понятно, так это та безграничная ненависть, с которой они относятся к собственной народности, к величию своего народа, та ненависть, с которой они бесчестят историю собственной страны и вываливают в грязи имена её великих деятелей. Эта борьба против собственной страны, собственного гнезда, собственного очага бессмысленна и непонятна. Это просто противоестественно». Понимаете, Иоганн? Противоестественно!»
«Так точно!- вытянулся я в струнку.
«Вызубрите эти слова, запомните на всю жизнь: всё, что они делают и замышляют, это есть борьба против нас, арийцев! Против таких молодцов, как ты и я! И в этой борьбе они не гнушаются ничем. Они пролезли всюду, завладели почти всем. Они, мальчик мой, едва не завладели нашими умами! Да-да!- впивался взгля-дом в меня штурмбаннфюрер, тщетно выискивая изъяны в моём сознании.- Ведь ещё пять лет назад нельзя было без отвращения раскрыть ни одной газеты! Нашу великую германскую прессу, созданную для того, что-бы влиять на умы и формировать наше сознание, увы, до прихода фюрера к власти, целиком и полностью за-хватили евреи! Фюрер это сразу подметил и обратил наше внимание! «Я убедился в том,- пишет он в своей Книге,- что социал-демократическая пресса находится в руках евреев... Я превозмог себя и стал теперь сис-тематически читать эти произведения марксистской печати. Моё отрицательное отношение к ним стало бес-конечно возрастать. Тогда я поставил себе задачу поближе узнать, кто же фабриканты этих концентрирован-ных подлостей. Начиная с издателя, все до одного были евреи! Видя такую дьявольскую ловкость обманщи-ков…» Иоганн, мальчик мой, возьмите со стола экземпляр «Майн кампф», прочтите этот фрагмент вслух. А я с удовольствием послушаю!
Я быстро продвинулся к столу, уверенно раскрыл Великую Книгу на том месте, которое только что цити-ровал штурмбаннфюрер Вайс, и с выражением стал читать:
«...Видя такую дьявольскую ловкость обманщиков, мог ли я продолжать проклинать тех простых немец-ких людей, которые становились жертвой обмана? Ведь сам я лишь с трудом избавился от тех пут, которые расставляла мне лживая диалектика этой расы. И сам же я убедился, как трудно иметь дело с этими людьми, которым ничего не стоит лгать на каждом шагу, начисто отрицать только что сказанное, через одну минуту переменить своё мнение и т.д.
Нет, чем больше я узнавал еврея, тем больше я должен был прощать рабочего.
Всю тяжесть вины я возлагал теперь не на рядового рабочего, а на тех, кто не хочет взять на себя труд сжалиться над ними и дать сыну народа то, что по всей справедливости ему принадлежит, и кто не старается вместе с тем прижать к стенке обманщика и вредителя.
Опыт повседневной жизни побудил меня теперь пристальней заняться изучением самих источников мар-ксистского учения. Влияние этого учения стало мне ясным, его успехи бросались в глаза каждый день. По-следствия этих успехов также можно было легко себе представить, если иметь хоть немножко фантазии. Для меня оставался только ещё неясным вопрос о том, понимали ли сами создатели этого учения, к каким именно результатам должно оно привести, видели ли они сами неизбежные окончательные последствия их злого де-ла или сами они были жертвой ошибки?
Возможным казалось мне тогда и то и другое. В первом случае обязанностью каждого мыслящего человека было войти в лагерь этого несчастного движения, чтобы таким образом всё-таки помочь избегнуть наиболь-шего зла; во втором случае первые виновники этой народной болезни должны были быть исчадием ада, ибо только в мозгу чудовища, а не человека мог возникнуть конкретный план создания такой организации, дея-тельность которой должна привести к краху человеческой культуры, к уничтожению мира.
В этом последнем случае спасти могла только борьба; борьба всеми средствами, которые только знают че-ловеческий дух, человеческий разум и воля, независимо от того, какой стороне судьба принесёт окончатель-ную победу.
Вот что привело меня к мысли о необходимости поближе познакомиться с основателями этого учения и таким образом изучить его истоки. Своей цели я достиг, быть может, скорей, чем надеялся сам. Я стал ску-пать все доступные мне социал-демократические брошюры и добиваться, кто же их авторы. Одни евреи! Я стал приглядываться к именам почти всех вождей. В подавляющем большинстве – тоже сыны «избранного» народа. Кого ни возьми – депутатов рейхстага, секретарей профсоюзов, председателей местных организаций, уличных агитаторов – все евреи. Куда ни глянешь – все та же тяжёлая картина. Имена всех этих Аустерлицев, Давидов, Адлеров, Эленбогенов навеки останутся в моей памяти. Одно мне стало теперь совершенно ясным: та партия, с рядовыми представителями которой я в течение ряда месяцев вёл упорную борьбу, находилась под полным и исключительным руководством чужого народа, ибо, что еврей не является немцем, это я те-перь знал окончательно и бесповоротно. Только теперь я окончательно узнал, кто является обманщиком на-шего народа.
...Чем больше я спорил с ними, тем больше я знакомился с их диалектикой. Сначала они считают каждого своего противника дураком. Когда же они убеждаются, что это не так, они начинают сами прикидываться дураками. Если всё это не помогает, они делают вид, что не понимают в чём дело, или перескакивают совсем в другую область. Или они с жаром начинают настаивать на том, что само собою разумеется, и как только вы соглашаетесь с ними в этом, они немедленно применяют это совсем к другому вопросу. Как только вы их поймали на этом, они опять ускользают от сути спора и не желают даже слушать, о чём же в действительно-сти идёт речь. Как вы ни пытаетесь ухватить такого апостола, рука ваша как будто уходит в жидкую грязь. Грязь эта уходит сквозь пальцы и тотчас же каким-то образом опять облегает ваши руки… Но вот вам, хотя и с трудом, удалось побить одного из этаких людей настолько уничтожающе, что ему ничего не остаётся боль-ше делать, как согласиться с вами. Вы думаете, что вам удалось сделать по крайней мере один шаг вперёд. Но каково же ваше удивление на следующий день! На завтра же этот еврей совершенно забывает всё, что про-изошло вчера, он продолжает рассказывать свои сказки и дальше, как ни в чём не бывало. Если вы, возму-щённый этим бесстыдством, указываете ему на это обстоятельство, он делает вид искренне изумлённого че-ловека; он совершенно не может ничего вспомнить из вчерашних споров, кроме того, что он вчера как дваж-ды два четыре доказал вам свою правоту.
Иногда это меня совершенно обезоруживало. Я просто не знал, чему удивляться: хорошо подвешенному языку или искусству лжи?
Постепенно я начал их ненавидеть.
Я научился уже понимать язык еврейского народа, и именно это обстоятельство помогло мне отделить теоретическую болтовню апостолов этого учения от их реальной практики. Еврей говорит для того, чтобы скрывать свои мысли или, по меньшей мере, для того, чтобы их завуалировать. Его подлинную цепь надо ис-кать не в том, что у него сказано или написано, а в том, что тщательно запрятано между строк.
Для меня наступила пора наибольшего внутреннего переворота, какой мне когда-либо пришлось пере-жить. Из расслабленного «гражданина мира» я стал фанатиком антисемитизма.
Ещё только один раз – это было в последний раз – я в глубине души пережил тяжелый момент. Когда я стал глубже изучать всю роль еврейского народа во всемирной истории, у меня опять промелькнула мысль, что, может быть, неисповедимые судьбы по причинам, которые нам, бедным людям, остаются ещё неизвест-ными, всё-таки предначертали окончательную победу именно этому маленькому народу. Может быть этому народу, который испокон веков живёт на этой земле, все же в награду достанется вся земля? Имеем ли мы объективное право бороться за самосохранение или это право имеет только субъективное обоснование?
Когда я окончательно углубился в изучение марксизма и со спокойной ясностью подвёл итог деятельно-сти еврейского народа, судьба сама дала мне свой ответ.
Еврейское учение марксизма отвергает аристократический принцип рождения и на место извечного пре-восходства силы и индивидуальности ставит численность массы и её мёртвый вес. Марксизм отрицает в че-ловеке ценность личности, он оспаривает значение народности и расы и отнимает таким образом у человече-ства предпосылки его существования и его культуры. Если бы марксизм стал основой всего мира, это означа-ло бы конец всякой системы, какую до сих пор представлял себе ум человеческий. Для обитателей нашей планеты это означало бы конец их существования. Если бы еврею с помощью его марксистского символа ве-ры удалось одержать победу над народами мира, его корона стала бы венцом на могиле всего человечества. Тогда наша планета, как было с ней миллионы лет назад, носилась бы в эфире, опять безлюдная и пустая. Вечная природа безжалостно мстит за нарушение её законов. Ныне я уверен, что действую вполне в духе творца всемогущего: борясь за уничтожение еврейства, я борюсь за дело Божие».
«Вот-вот!- с волнением воскликнул штурмбаннфюрер.- «Борясь за уничтожение еврейства, я борюсь за де-ло Божие». Вы понимаете это, Иоганн?»
И я, застыв в стойке смирно, гаркнул:
«Можете во мне не сомневаться!»
«Что ж,- улыбнулся Вайс,- Я верю вам... Как когда-то верил вашему отцу… Да-да, я был с ним знаком… И не меньше вас горюю о его преждевременном уходе… Но сейчас такое время, что мы не имеем права подда-ваться настроению... Да, мы, немцы, очень сентиментальны, но — если надо...»
«Так точно!»
«... если таковы требования времени...»
«Так точно!»
«...если нация в опасности...»
«Так точно!»
«... если того требует фюрер...»
«Так точно!»
«Хайль Гитлер!»
«Хайль!»
И мы оба застыли в экстазе восторга и преданности.
Да, вот так я и попал в команду штурмбаннфюрера СС Вайса... Вместе с ним исколесил всю Европу и вот оказался на Восточном фронте. А теперь, подхватив совсем нелёгкий чемоданчик, спускался следом за ним по лестнице в подвал, где в дальнем конце темнели тяжёлые дубовые двери.
Часовой отдал штурмбаннфюреру честь и загремел ключами.
Когда двери раскрылись, штурмбаннфюрер Вайс вошёл первым, я преданной тенью скользнул за ним и краем глаза увидел того, кто был прикован к стулу. Но перед тем как рассмотреть его, я сперва аккуратно по-ставил на стол чемоданчик.
Казалось бы, ничего в нём примечательного не было. Этакий скромненький чемоданчик 90x60x30, снару-жи отделанный коричневым кожзаменителем, местами уже потёртым. Но это он сейчас потёртый, а когда я впервые увидел его, он был новенький, только что из магазина. Когда шарфюрер Зильтке вручал его мне, предупреждал:
«Ты, Браун, храни его пуще зеницы ока. Глаз с него не спускай. Можешь даже под голову класть, когда спать ложишься».
«А что в нём?»- спросил я.
«Увидишь,- усмехнулся Зильтке.- Теперь открывать его тебе частенько придётся».
Верно сказал. С тех пор, а прошло уже без малого четыре года, открывал я его сотни раз. Нажал на правый рычажок — раз — замочек и отлетел. Нажал на левый рычажок — и второй замочек отлетел. Всё просто. А раскрыл... И вот тебе — совсем непростой чемоданчик-то. Ведь в нём и пилы всякие, и ножовки, и ножницы, и ножики разной длины, и скальпели, и щипчики со щипцами. Всё сверкает, серебрится, блестит! И каждому инструменту — своё предназначение. Например, вот эти щипчики — ногти выдёргивать, а вот эти — зубы передние... Вот этими — только задние, а этим скальпелем — мышцу на коленке подрезать. Ох и потаскал же я его по Европе — и в Чехословакии, и во Франции, и в Бельгии... Потом нас в Польшу перебросили, и вот теперь в Россию...



ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-У матери был... Она мне: «Сынок, сынок»... А «сынку» уже седьмой десяток...
-Всё равно вы её сын.
-Оно конечно... Болеет она у меня. Уже и не встаёт. Вот, съездил навестить... А тут ещё жена в реанимации... Плохо всё, плохо... Плохо. Плохо. Плохо мне...




Нет, не подумайте, к инструментам этим я даже не прикасаюсь. В смысле, по предназначению. Ну, вы-мыть потом, оттереть от крови, продезинфицировать — это да, это чуть ли не каждый день. Но чтобы резать кого — нет, не было такого, ни разу. Штурмбаннфюрер Вайс всегда сам. Окинет взглядом материал и назовёт негромко. Скальпель №2, допустим. И моя задача, чтобы через мгновение этот скальпель оказался у него в ладони. Вот-вот, именно через мгновение. Штурмбаннфюрер Вайс задержки не терпит, но ведь и я должен получить наслаждение от работы. Не столбом же стоять? Не тупо же глазеть на то, как он режет и рвёт. Да и, признаюсь, неинтересно мне теперь это — привык уже за столько-то лет, это поначалу любознательность проявлял: как это здорово у него получается с материалом работать, не только кричать, а правду говорить его принуждать... А правду все они говорят, смею вас уверить. Это они сперва выкобениваются, а потом — как на духу: всё, что знают и о чём только догадываются, выкладывают. И не только по причине того, что штурм-баннфюрер Вайс мастер своего дела. А ещё и потому, что я, роттенфюрер СС Иоганн Браун, творчески под-хожу к своему делу. Хоть штурмбаннфюрер и нетерпелив, и не прощает ни малейшей заминки, но моя задача состоит в том, чтобы так подать ему требуемый инструмент, чтобы и он остался доволен, и тот, третий, кого сейчас резать начнут, адскую боль испытал ещё до того, как инструмент вонзится в его тело. А это, господа, целая наука! И не менее искусная, чем умение резать. Не хочу принизить в ваших глазах моего штурмбанн-фюрера, он, конечно, виртуоз, но и я тоже не лыком шит. Достаю, значит, тот скальпель и подаю его так, что-бы свет от лампы падающий, заиграл на его лезвии, преломился и холодным лучом ударил по глазам жерт-вы... Или щипчиками невзначай щёлкну — а в камере-то звук сами знаете как распространяется: мышь про-бежит — полтюрьмы слышит. А тут вдруг лязгание металлическое. И адский блеск. И вот штурмбаннфюрер Вайс не успел даже приблизиться к клиенту, а тот уже готов: трясётся, сопли пускает... Бывало, и не нужно боле ничего — всё как на духу выкладывает. В результате всем хорошо: Вайс доволен, что задание выполне-но, объект — что не тронули его, а я — что не надо после инструмент мыть...
Может, и сегодняшний клиент такой?
Похоже, нет... Жаль.
Вот он сидит на стуле посреди камеры. Руки за спиной скованы, рубаха разодрана, запятнана запёкшейся кровью. Лицо серое, в синяках, глаза полузакрыты, делает вид, что нас не замечает, а на самом деле внима-тельно смотрит, хоть и огромная шишка под правым глазом мешает... Но не боится, или старательно делает вид. М-да... Такого инструментом не испугаешь. Не-е, рассказать-то он всё расскажет, тут никаких сомнений - в руках штурмбаннфюрера Вайса все говорят, мы работаем без брака - но не сразу... Ох, придётся-таки мне сегодня инструменты помыть... Но, в конце концов, немец я или нет? Многажды прав наш фюрер, когда от-крыл нам глаза на нас самих. И какие же слова нашёл — добрые, мягкие, душевные, доступные: «...Каждое животное спаривается только со своим товарищем по роду и виду. Синичка идёт к синичке, зяблик к зябли-ку, скворец к скворчихе, полевая мышь к полевой мыши, домашняя мышь к домашней мыши, волк к волчице и т.д. Изменить это могут только какие-либо чрезвычайные обстоятельства, прежде всего, например, обста-новка лишения свободы или какие-нибудь другие обстоятельства, мешающие спариванию в пределах одного и того же рода и вида. В этих случаях природа тут же начинает оказывать сопротивление и выражает свой протест либо тем, что отказывает этим животным в способности к дальнейшему размножению или ограничи-вает рождаемость следующих поколений этих ублюдков. В громадном же большинстве случаев природа ли-шает этих ублюдков силы сопротивления болезням и нападению врагов. Это вполне естественно. В результа-те скрещения двух существ, стоящих на различных ступенях развития, неизбежно получается потомство, сту-пень развития которого находится где-то посередине между ступенями развития каждого из родителей. Это значит, что потомство будет стоять несколько выше, нежели отсталый из родителей, но в то же время ниже, нежели более развитой из родителей. А из этого в свою очередь вытекает то, что такое потомство впоследст-вии должно будет потерпеть поражение в борьбе с более развитыми представителями рода и вида. Такое спа-ривание находится в полном противоречии со стремлениями природы к постоянному совершенствованию жизни. Основной предпосылкой совершенствования является, конечно, не спаривание вышестоящего суще-ства с нижестоящим, а только победа первого над вторым. Более сильный должен властвовать над более сла-бым, а вовсе не спариваться с более слабым и жертвовать таким образом собственной силой. Только слабые могут находить в этом нечто ужасное. На то они именно и слабые и ограниченные люди. Если бы в нашей жизни господствовал именно этот закон, то это означало бы, что более высокое развитие органических су-ществ вообще невозможно».
Думаете, это не о нас? О животных там или ещё о чём-то? Э-э, плохо же вы изучали Труд нашего фюрера. Его назубок знать надо. Как я: «...История с ужасающей ясностью доказывает, что каждое смешение крови арийцев с более низко стоящими народами неизбежно приводило к тому, что арийцы теряли свою роль но-сителей культуры. В Северной Америке, где население в громадной своей части состоит из германских эле-ментов, только в очень небольшой степени смешавшихся с более низкими цветнокожими народами, мы ви-дим совершенно других людей и другую культуру, нежели в Центральной и Южной Америке, где пересе-ленцы, преимущественно люди романского происхождения, зачастую в гораздо больших размерах смешива-лись с туземным населением. Уже одного этого примера, в сущности говоря, было бы достаточно, чтобы ясно и недвусмысленно установить влияние расового смешения. Германец американского континента, сохранив-ший беспримесную чистоту своей расы, стал господином континента, и он останется им, вплоть до того мо-мента, когда сам падёт жертвой позора кровосмешения».
Как сильно сказано! А вы говорите — инструменты вымыть зазорно. Что же в этом зазорного, если смыва-ешь с них кровь не арийскую, а представителя низшей расы, которая и не кровь вовсе, а так — водичка раз-бавленная... Нет, не могу удержаться, вот вам ещё цитата: «Было бы совершенно праздным занятием спорить о том, какая раса или какие расы были первоначальными носителями всей человеческой культуры, а стало быть и основателями того, что мы теперь обозначаем словом «человечество». Легче ответить себе на этот во-прос, если мы будем иметь в виду только современность. Тут ответ будет ясен. Всё то, что мы имеем теперь в смысле человеческой культуры, в смысле результатов искусства, науки и техники – всё это является почти исключительно продуктом творчества арийцев. Из этого, конечно, можно не без основания заключить, что и в прошлом именно арийцам принадлежала эта самая высокая роль, т.е. именно арийцы явились основопо-ложниками человечества. Ариец является Прометеем человечества. Его ясная голова была одарена божьей искрой гения, ему дано было возжечь первые огоньки человеческого разума, ему первому удалось бросить яркий луч света в тёмную ночь загадок природы и показать человеку дорогу к культуре, научив его таинству господства над всеми остальными живыми существами на этой земле. Попробуйте устранить роль арийской расы на будущие времена, и, быть может, уже всего через несколько тысячелетий земля опять будет погру-жена во мрак, человеческая культура погибнет и мир опустеет».
Конечно, опустеет, если нас не станет, а останутся вот такие выродки... Вот он сидит. Искоса следит за тем, как я подаю — подставляя отполированную поверхность под лучик тусклого света — инструмент №1, с которого обожает начинать штурмбаннфюрер Вайс: маленькие щипчики для выдёргивания ногтей. Вот он зашёл объекту за спину, склонился над его связанными руками...
-А-аааа!- заорал недочеловек. Больно? Не-ет, не испытывал ты ещё настоящей боли, потому и крик полу-чился неестественный, ненатуральный. Погоди чуток, то-то ещё будет... А я пока — а что? всё равно делать нечего — нашего любимого фюрера поцитирую.
«Для образования более высоких культур,- мудро пишет он,- было совершенно необходимо наличие более низких рас. Не будь их, нечем было бы заменить недостаток технических средств, без которых более высокий уровень развития вообще был бы невозможен. Первые ступени человеческой культуры больше опирались на использование физической силы низших рас людей, нежели на использование физической силы укрощён-ных животных.
Только после того, как создалось рабство подчинённых рас, аналогичная судьба начала постигать также и животных, а вовсе не наоборот, как думают многие. Исторически дело было так, что победители сначала за-прягали в плуг побеждённого человека и только спустя некоторое время стали запрягать лошадь. Только па-цифистские дурачки могут рассматривать это как символ человеческой испорченности, не понимая того, что только так и могли мы придти к нынешней эпохе, когда господа пацифистские апостолы расточают перед нами свою «мудрость».
Прогресс человечества похож на восхождение по бесконечно высокой лестнице. По ней не взберёшься иначе как пройдя сначала по более низким ступеням. Так и арийцу пришлось пойти той дорогой, которую ему указывала действительность, а вовсе не той, которую ему могла подсказать фантазия современного паци-фиста. Пути действительности тяжелы и жестоки, но только эти пути ведут человечество к цели. Между тем иные мечтатели любят выдумывать гораздо более лёгкие пути, на деле, увы, только удаляющие нас от завет-ной цели. Таким образом, вовсе не случайностью является тот факт, что первые культуры возникли там, где арийцы пришли в соприкосновение с низшими народами и подчинили их своей собственной воле. Эти низ-шие народы явились тогда первым техническим инструментом, которым воспользовались арийцы в борьбе за новую культуру. Но это и предопределило весь тот путь, по которому должны были пойти арийцы. В качест-ве завоевателя ариец подчинял себе завоёванных и заставлял их работать так, как это соответствовало его же-ланию и его целям. Заставляя их делать полезную, хотя и очень тяжёлую работу, он не только сохранял им жизнь, но готовил им судьбу, несравненно более завидную, чем прежняя их так называемая «свобода». Пока ариец оставался до конца господином над завоёванными, он не просто господствовал над ними, но и приум-ножал их культуру. Всё развитие культуры целиком зависело от способности завоевателя и от сохранения чистоты его расы».
Вот она, мудрость! А вы мне тут - про инструменты. Чего вы вообще к этим инструментам привязались? Не вам же их драить потом, а мне. А мне указывать не надо, что делать, вы же не штурмбаннфюрер Вайс. Я свою работу знаю. Вот он сказал подать ему стамеску с молотком, я и подаю...
Ну, тут придётся не только наблюдателем быть. Тут поработать придётся. Не впервой, справимся. По ко-лену ему носком ботинка шмясь — мышца и расслабилась. Рванул за штанину — вот и голая нога, держу, не вырвется. А штурмбаннфюрер тем временем стамесочку к коленке прилаживает, молоточком примеривается. Хрясть по коленной чашечке! О!
А крепкий же оказался! Дыра вон какая, кровища так и хлещет, а он ещё выпендривается... Сразу видно, не еврей. Те-то воют будь здоров. А этот зубами скрипит, челюсть сжимает...
Кстати, об евреях. Вот что говорит наш фюрер: «Прямую противоположность арийцу представляет иудей. Ни у одного другого народа в мире инстинкт самосохранения не развит в такой степени, как у так называемо-го избранного народа. Доказательством этому служит один факт существования этой расы на Земле. Где вы найдёте ещё один такой народ, который в течение последних двух тысяч лет претерпел бы так мало измене-ний в смысле характера, внутреннего мира и т.д.? Какой ещё другой народ принимал участие в столь громад-ных переворотах и, тем не менее, вышел из всех катастроф человечества таким же, каким был и раньше? Что за бесконечно цепкая воля к жизни, к сохранению своего рода и вида!
Интеллектуальные свойства евреев вырабатывались в течение тысячелетий. Еврей считается ныне очень «умным», и умным был он до известной степени во все времена. Но ум его есть не результат собственного развития, а результат наглядных уроков, получаемых им на опыте других народов... Евреи, как мы уже знаем, никогда не имели своей собственной культуры. И вот именно по этой причине умственное развитие евреев всегда находилось в зависимости от других народов. Интеллект евреев во все времена развивался за счёт ра-боты окружающего его культурного мира. Обратных примеров не было никогда.
Инстинкт самосохранения развит у еврейского народа никак не меньше, а скорее больше, нежели у дру-гих народов; его умственные способности кажутся также не меньшими, нежели умственные способности других рас; но евреям хватает первой и основной предпосылки, необходимой для самостоятельного культур-ного развития - идеализма.
Воля к самопожертвованию у еврея не идёт дальше голого инстинкта самосохранения. Чувство солидар-ности у еврея проявляется внешним образом очень сильно, но на самом деле это только примитивный ин-стинкт стадности, который можно видеть и у многих других живых существ на этой Земле. Инстинкт стадно-сти побуждает евреев к взаимопомощи лишь до тех пор, пока им угрожает общая опасность. В этой обстанов-ке они считают неизбежным и целесообразным действовать сообща. Возьмите пример любой стайки волков. Нападать на добычу они считают удобным сообща, но как только они насытили свой голод, они разбредают-ся в разные стороны. То же приходится сказать и относительно лошадей. Когда на них нападают, они держат-ся вместе. Как только опасность миновала, они бросаются врассыпную.
Таков же и еврей. Его готовность к самопожертвованию только мнимая. Такая готовность существует у не-го лишь до того момента, пока того безусловно требуют интересы безопасности отдельного еврея. Но как только общий враг побеждён, угрожавшая всем евреям опасность устранена, добыча спрятана в надёжное ме-сто, так тотчас же исчезает и мнимая гармония между самими евреями, уступая место их естественным ин-стинктам. Евреи единодушны лишь до тех пор, пока им угрожает общая опасность или пока их привлекает общая добыча. Как только исчезают эти два импульса, сейчас же вступает в свои права резко выраженный эгоизм. Народ, который только что казался единодушным, тут же превращается в стаю голодных грызущихся друг с другом крыс.
Если бы евреи были одни на этом свете, они неизбежно задохлись бы в своей собственной грязи и нечис-тотах. Вся их жизнь превратилась бы вероятно в сплошную истребительную борьбу друг против друга, разве только свойственная им всем трусость и отсутствие готовности к самопожертвованию превратили бы и собст-венную их войну в комедию.
Поэтому из того факта, что в борьбе против общего врага или, точнее, в борьбе за общий грабёж евреи вы-ступают солидарно, неверно было бы умозаключение, будто евреям не чужд известный идеализм. Нет, ев-реями и в этом случае руководит голый эгоизм. Вот почему и государство евреев территориально совершенно не ограничено. А между тем, ведь именно государство и должно являться живым организмом, служащим к сохранению и размножению расы. У евреев не может быть государства с определённой территорией, ибо та-кое государство требует того, чтобы населяющая его раса, во-первых, отличалась известным идеализмом, а во-вторых, имела бы правильное и здоровое представление о том, что такое труд. Если данной расе хватает того и другого, то об образовании ею государства с определённой территорией не может быть и речи; а тем самым отпадает и главная основа, на которой только и может возникнуть определённая культура».
Значит, в обморок падаешь, да? Ничего, штурмбаннфюрер Вайс мигом приведёт тебя в чувство. Так и есть: приказывает подать инструмент №18. Кусачки, значит — пальцы на ногах откусывать...
Нет, не еврей это, точно... Мизинца на левой ноге лишился, без сознания почти, глаза на лоб закатывает, трясётся, воет белугой, а молчит... В смысле, того, чего надо не говорит...
Ну, не еврей, и что? Славянин. Поляк. Русский. Украинец... Тоже недочеловек. Потому что марксист. Все они, эти славяне, марксисты. А значит — евреи. Почему, спрашиваете? Странно такое слышать от вас.
Ведь: «Марксизм есть не что иное, как политика евреев, заключающаяся в том, чтобы добиться системати-ческого уничтожения роли личности во всех областях человеческой жизни и заменить её ролью «большинст-ва»… По мере того как в экономике перестаёт существовать роль личности, по мере того как вся она начинает все больше и больше зависеть от воздействия и влияния массы и лишается ценного сотрудничества творче-ских умов, хозяйство неизбежно должно идти назад. Все современные фабрично-заводские комитеты думают теперь не об интересах занятых в этих предприятиях рабочих и служащих, а также не о самом производстве, на которое они не пытаются влиять, а служат только разрушительным целям. Они вредят не только всему производству в целом, но и каждому участнику его в отдельности. Пустые теоретические фразы не могут принести удовлетворения участникам хозяйственного процесса. Удовлетворение получилось бы лишь тогда, когда на каждого участника хозяйственного процесса стало бы приходиться всё большее количество повсе-дневных материальных благ. Только тогда каждый труженик пришёл бы к убеждению, что хозяйство работа-ет в интересах целого и в интересах каждого отдельного его участника.
Может ли марксизм, опираясь на свою теорию массы, взять в свои руки существующее хозяйство и спосо-бен ли он повести дело дальше – это не играет никакой роли. Вопрос заключается не в том, может ли он сей-час или сможет ли он в будущем управлять уже существующим хозяйством, а в том, смог ли бы он при его в корне неправильной установке сам создать подобную культуру. Пусть даже будет доказано, что марксизм смог бы взять в свои руки нынешнее хозяйство и повести его дальше не без некоторых успехов, всё равно этим абсолютно не доказано, что он сам своими силами мог бы создать при сохранении своих принципов по-добное хозяйство, достающееся ему сейчас уже в готовом виде.
И марксизм на практике дал уже не одно доказательство правильности этого нашего утверждения. Ему не только нигде ни разу не удалось своими силами создать какую-либо действительно творческую культуру; он не только ни разу не был в состоянии существующую культуру направить так, как этого требуют его прин-ципы; напротив, на практике он вынужден был неизменно делать уступки ходу идей своих противников, вы-нужден был признавать принцип личности даже в построении своей собственной организации.
Наше мировоззрение принципиально отличается от марксистского мировоззрения тем, что оно признает не только великое значение расы, но и великое значение личности, а поэтому на них именно и строит всё своё здание. Раса и личность – вот главные факторы нашего миросозерцания. …Наше государство в интере-сах всех своих граждан позаботится прежде всего о том, чтобы роль личности была признана во всех без ис-ключения областях. Только так дадим мы возможность каждому сделать как можно больше для общества и получить как можно больше для самого себя».
Вот так! Роль личности! Вот, например возьмём нас. Вы — личность, я — личность. Штурмбаннфюрер Вайс тоже личность, да ещё какая! А этот еврейский выкормыш — какая же он личность? Вон, уже обосрался и обоссался — несёт-то как. А почему? Потому что больно ему? Это, конечно, тоже, но не это главное. Пото-му что он марксист, хоть и не еврей... Да, точно русский... Партизан. Коммунист. Что с него возьмёшь? Что с них всех возьмёшь, этих недоумков? «Правители современной России это – запятнавшие себя кровью низкие преступники, это – накипь человеческая, которая воспользовалась благоприятным для неё стечением траги-ческих обстоятельств, захватила врасплох громадное государство, произвела дикую кровавую расправу над миллионами передовых интеллигентных людей, фактически истребила интеллигенцию и теперь осуществ-ляет самую жёстокую тиранию, какую когда-либо только знала история. Нельзя далее забывать и то обстоя-тельство, что эти владыки являются выходцами из того народа, черты которого представляют смесь зверской жестокости и непостижимой лживости, и что эти господа ныне больше чем когда бы то ни было считают се-бя призванными осчастливить весь мир своим кровавым господством. Ни на минуту нельзя забывать того, что интернациональное еврейство, ныне полностью держащее в своих руках всю Россию, видит в Германии не союзника, а страну, предназначенную понести тот же жребий. Кто же заключает союз с таким партнёром, единственный интерес которого сводится только к тому, чтобы уничтожить другого партнёра? И кто, прежде всего спрашиваем мы, заключает союз с субъектами, для которых святость договоров – пустой звук, ибо субъ-екты эти ничего общего не имеют с честью и истиной, а являются на этом свете только представителями лжи, обмана, воровства, грабежа, разбоя. Тот человек, который вздумал бы заключить союзы с паразитами, был бы похож на дерево, которое заключает «союз» с сухоткой». Так что, вой не вой, а нас твои слёзы не трогают. Вы, предатели и еврейские подкаблучники, и не заслуживаете лучшей доли... Что? Крючок подать? Тот, которым вы, господин штурмбаннфюрер, ноздри вырываете? С превеликим удовольствием!
«Мы, национал-социалисты, являемся хранителями высших арийских ценностей на земле. Вот почему на нас лежат высшие обязательства. Чтобы суметь выполнить эти обязательства, мы должны суметь убедить наш народ сделать всё необходимое для защиты чистоты расы. Мы должны добиться того, чтобы немцы занима-лись не только совершенствованием породы собак, лошадей и кошек, но пожалели бы, наконец, и самих се-бя».
Себя, слышите, а не этих ублюдков! Что?
Орёт? Воет? Скулит? Ноет?
Не-ет?
Говорит!
Ну, наконец-то... Теперь можно и чемоданчик собирать ... Ах, ещё инструмент вымыть-продезинфицировать? Ну, это само собой...
Вы думаете, штурмбаннфюреру Вайсу возиться с ним охота? Вот и не угадали! Совсем не охота. Ну правда же, совсем-совсем. Вот ещё - руки марать о всякую падаль. Но служба есть служба. Приказано — развязать язык, значит, расшибись, а сделай... Вот, сделали — штурмбаннфюрер тут же разворачивается и уходит ванну принимать, и я — к умывальнику, инструменты мыть, пока кровь не засохла... Засохшая-то она плохо отмы-вается.
Но это, конечно, не значит, что тварь эта, с которой мы так долго возились, теперь будет отдыхать и отлё-живаться. Следом за нами тут же другие придут, они его признания и выслушают, и как надо запротоколи-руют. Для нас ведь главное что? Чтоб заговорил он, а как заговорил...




КОНТРОЛЬНАЯ ТОЧКА ЗАМЕРА

...В хату немецкий лейтенант поселился. На первых порах очень боялась его: наши-то, когда уходили, каких только ужасов про немцев не рассказывали. И что баб насилуют, и детей заместо лошадей в коляски впрягают, а кто противится — того сразу стреляют, и что кур воруют... Ну, с курами не набрехали. Действительно, курятники потрошили, а если увидят какую гуляющую по двору — тут же вскидывают автоматы и — тра-та-та. Только перья летят. Потом за лапы поднимут — и позируют перед фотокамерой. Пофотографировались - и в хату - zu kochen, мол, вари. Ну, сваришь им, подашь на стол. Они рассядутся, автоматы к стульям приставят и жуют, жуют, кос-точками хрустят, сок по щекам... У них сок — а у нас слёзы — жалко ведь пеструшку, она же яеч-ки несла для Машеньки: сваришь их всмятку, окунёшь в желток хлебушек, дашь ей — она и не плачет... А то офицер очень уж сердится, когда она плачет. А чего бы и не плакать? Живой же че-ловечек, малютка совсем — перед самой войной и родила её. Она у меня четвёртая была, но дру-гие померли — голодно было... Думала и Машенька помрёт, нет выжила. Немцу спасибо, под-кармливал нас: то галеты принесёт, то консервов. Сам кушал, и нас угощал... Так что повезло нам очень, что у нас офицер остановился. Иоганном звали его, Ваней по-нашему. Как и моего мужа, твоего деда... И очень на моего Ваню похож был... Такой же красивый — статный, высокий, толь-ко белобрысый. Ваню-то моего призвать не успели, так он сам ушёл, когда наши отступали. Цело-вал меня на прощание, говорил, смотри, Ксения, сбереги Машеньку... И Иоганн частенько пока-зывал мне фотографии своей дочки: ладненькая такая, белобрысенькая... Немчура... Lieben, гово-рил, traurig sein, ну, тут и без слов понятно... Кто ж по деточкам-то своим не скучает, да ещё на чужбине... Наверное, и фрау свою он тоже любил, тоже фотографии мне совал, но я не смотрела... Некогда было мне этих немок разглядывать: хату прибери, двор подмети, Машеньку покорми, немца обстирай, опять же накорми его, а он что ни вечер ещё и друзей своих тащит... Ну, пьют полночи, смеются, кричат... Машеньку будят своими воплями, та спросонья скуксится, вот-вот за-плачет, так я прижму её к груди, разваренную брюковку в марлю заверну, она и сосёт, засыпает... Иногда сахар давала — если Иоганн угощал... С сахарком-то и у них туго было. Но всё-таки мой не какой-то там солдат, а лейтенант, ему спецпаёк положен... В общем, жили как-то. Немец в ком-нате, а мы с Машенькой на кухне, хоть тесно, да в тепле... Ещё Иоганн любил на губной гармошке играть — ну, это всем известно, теперь часто в кинохрониках показывают... Сядет, бывало, у окошка, закинет ногу на ногу, всунет в рот гармошку и пиликает... Тоскливо так, прямо слёзы на глазах наворачиваются. А Маше нравилось. Услышит гармошку — и давай слюни пускать, агу-кать... А Иоганн смотрит на неё и ещё громче наяривает. А глазами-то смеётся. Добрые глаза у не-го были... Тут как-то фильм по телевизору показывали, так немцы там все как один — дураки и зверюги... Ну, не знаю... Может, и правда где такие были... А у нас — нет, наши к нам по-людски... Ну, конечно, за один стол с собой не садили, Иоганн вон не любил, когда Машенька плакала, но и не обижали, чего уж там... Как квартиранты, разве что за угол не платили... А что кур стреляли — так, может, так у них принято там, в Неметчине-то — кур стрелять... Постреляют, а потом бегут, требуют: матка, яйко! А какое им яйко, если от курей одни перья остались? Впрочем, коров не трогали — очень уж молоко любили. Наиграется Иоганн на своей гармошке губной — и за стол, а на столе чтоб и крынка молока, и хлебушек... Очень он уважал хлебушек с молочком-то. Хлеб я ему сама пекла, он лишь муку приносил — но это уже потом, на второй год, а поперву из пайка свой отдавал — грубого помолу, невкусный...
Он вежливый был, Иоганн-то. Что ни слово, то danke, bitte sch;n, смех и грех... Но не приста-вал, не подумай... Очень он свою фрау любил, даже ночами по ней плакал... Я-то из кухоньки сво-ей всё слышала. Ох, думаю, мучается человек... Вот и мучайся, неча на чужую землю зариться, жил бы и жил в своей Неметчине, под крылышком у своей фрау... Кто тебя сюда звал, ирод про-клятый?
О Ване своём я тогда старалась и не думать, чтоб беду не накликать. Старалась всё больше по хозяйству хлопотать... Но порой так накатит, так накатит, особенно ночами: где он, как он? А тут ещё немец, Иоганн этот, за шторкой кряхтит... Я — в слёзы, рыдания из нутра так и рвутся, а чтоб никого не разбудить — вцеплюсь зубами в подушку, и реву, реву... Глядишь, и полегчает... Лишь бы утра дождаться. При свете-то оно как-то легче, да и есть чем занять себя... А ведь кроме до-машних дел ещё и с Машенькой возни было. То кашель — месяца три не отпускал, даже постоя-лец встревожился — не померла бы — порошки приносил, а раз и доктора ихнего привёл, тот уколы ставил... То потом за горячий чугунок ухватилась — ладошку обожгла, едва кипяток на се-бя не выплеснула, перепугала меня насмерть... Ну, тут я уж сама справилась: намазала тряпицу гу-синым жиром, ещё с до войны он у меня оставался. А Иоганн, когда узнал, давай ругаться, и долго ещё хмурился, осуждал, мол, недоглядела за ребёнком... Благодарна я была ему за это: ведь почти два года в одной хате, почти и родным стал... И к Машеньке по-доброму относился. Сахарку ей, леденца принесёт — она уже и ждала его вечерами-то... Да понимаю я, что он так тоску по своей дочке проявлял, но всё равно приятно. Ведь это счастье видеть, как твой ребёночек, кровиночка твоя, смеётся и радуется. Ведь вокруг-то столько горя... Немцы людей на работы гоняют, полицаи по хатам шастают, обыски устраивают, скот отбирают. Если бы не Иоганн — и у меня бы коро-вушку мою угнали, а меня бы наверняка в товарняк — и в Неметчину на работы... Всех молодух туда отправили. А за меня мой квартирант вступился. И за меня, и за мою Машеньку. Да если б не он, не исполнила бы я завета моего Ванечки, не уберегла бы Машеньку. Так что мне очень повез-ло, что офицер выбрал именно в моей хате квартировать, чего уж тут. Он и квартировал до весны 43-го. А потом наши пришли — Красная армия.
Ну, врываются в хату два красноармейца... Я-то сперва обрадовалась — наконец-то освобожде-ние! А они повели по углам автоматами, и на меня: где немец? Ушёл, говорю, уже два дня как не видела... А они смотрят с подозрением: да? а не врёшь? а в погребе его не прячешь? Бог с вами, соколики, говорю, за кого вы меня принимаете? И в слёзы: это же надо, так ждать когда придут, освободят, а они — «в погребе»... Тут и Машенька почувствовала, что у мамки сердце сжало, заёр-зала в своём уголке. Солдаты насторожились: кто там? Дочка, говорю, Машенька... А они подо-шли к её кроватке, осторожно так - дулом автомата - приподняли одеяльце... Машенька на них — зырк, зырк — и в слёзы... Тут тот, что помоложе, строго: говори, где немцы? А она — ещё громче реветь... Ну вот, ирод, рассердилась я, совсем ребёнка перепугал, и клинюсь между ними. Моло-дой уж и отпихивать меня собрался, да тот, что постарше, с усами, вступился: ладно, говорит, по-хоже, действительно сбежал. И давай кружить по хате, внимательно всё осматривать... А чего там осматривать-то: стены, печка да занавески на двух окошках. Но похвалил: добрая у тебя хата, хо-зяйка, ладная... Будет, говорит, наш товарищ капитан у тебя жить. Хорошо говорю, всегда гостям рада. А они: ну-ну. И ушли. Я бросилась к печке: надо бы к приходу товарища капитана посни-дать что приготовить, а сама думаю: чего это они своё ну-ну? Так и не поняла, а тревожно... Тут входит он, а с ним ещё трое. И — солдат впереди, тот, с усами. Вот, говорит, товарищ капитан, ха-та, о которой говорил вам. Офицеры осмотрелись, остались довольны. Потом уже меня заметили. Здравствуй, говорят, хозяйка, вот, жить у тебя будем. Милости просим, говорю, подождите, сейчас кушать подам. А они: не суетись, хозяйка, мы и сами. И выкладывают на стол: хлеб, сало, консер-вы... Наше, родное, не немецкое... Вот и хорошо, говорю, а я вам ещё горяченького... Ну, кипяточ-ку им заварила, достала из тайных запасов самогончику. Ох, удивляются, а ещё говорят, при нем-цах вы тут с голоду пухли. Обидно стало, слёзы из глаз посыпались. Как же мы ждали вас, соко-лики, так исстрадались, столько натерпелись... А они смеются: всё, мать, кончились ваши страда-ния, принесли мы вам жизнь хорошую, радостную. Дай-то Бог, говорю, слёзы с глаз вытираю, а они: вот и хорошо, а теперь... собирай свои вещички и перебирайся. Куда, спрашиваю. А они: ну, у тебя хлев же есть! Я им: так то ж для домашних тварин, там у меня бурёнушка. Вот, говорят, к ней и переселяйся. Мол, не будешь же ты в одной хате с офицерами — тут же военные тайны обсуж-даются. Вот тебе и раз! Как же так: немец целых два года у меня жил, а даже и не заикнулся, чтоб нас с дочкой в хлев или клуню, а эти — освободить не успели, а уже из хаты гонят. Что ж это за Советская власть такая? Но-но, говорят, совсем онемечилась, разговоры против Советской власти вести надумала? Да, строго говорит офицер, понравилось, видно, им при немцах-то, раз властью нашей недовольны. Что ж ты, стерьва, с ними не убежала? Ну, я губы поджала, ни слова больше, собрала Машеньку — и к Бурёнке... Так с ней в одном хлеву и прожили месяц почти. А Красная армия тем временем в моей хате что ни день тайны обсуждала, водку пила, на гармошке играла... А потом генерал приехал и увёз их всех, больше я тех офицеров и не видела. Вернулась в свою ха-ту, а там — срам такой, что потом целых два дня отмывала, не один десяток вёдер сменила... Зана-вески порвали, окна выбили... Ну, не люди, а свиньи какие-то... Матвеевна говорила, мне повезло ещё, у Онищенков вот вообще хату едва не спалили. И корову зарезали. Так что, повезло мне...
Да, повезло мне. Ведь вскоре и Ванечка мой вернулся. Уже в сорок четвёртом это было, к зиме. Пришёл на костылях, на груди медалька поблескивает. Бросилась я к нему, припала к груди, за-плакала. А он зажал костыль подмышкой, высвободил руку, обнял меня...
...Стали жить. Я ему про оккупацию рассказывала, он — про своё... Что в сорок первом, как с нашими ушёл, причислили его в обоз за лошадьми приглядывать, так он всю войну и... И что под артналёт попал, ему ноги и покалечило. Почти полгода по госпиталям, кости шесть раз ломали, медальку дали... В общем, списали моего Ванечку подчистую, а я и рада: вон сколько похоронок другим бабам — считай что ни день кому-то несут. Вой на всё село — так и при немцах не плака-ли. А мой вернулся! Правда, ранение его подкосило сильно, стал раздражительным, неразговор-чивым, а как выпьет — всё подозрительные взгляды бросает... Я сперва к нему: что с тобой, Ва-нечка? А он: правда бабы говорят, что ты тут с немцем жила? Ну что ты, говорю, кого ж ты слуша-ешь, только тебя я все эти годы и любила, ни на секундочку не сомневалась, что вернёшься... Вон, у Машки спроси, сколько ночей я без тебя проплакала. Ну, он вроде успокаивался на какое-то время, а потом всё сначала: нет, не напрасно люди говорят — немец у тебя квартировал, вот ты с ним и...
А тут ещё прибегает председательша: Иди, вызывают. Кто? Они! Ой! С чего бы? Пошла. Встре-тил меня офицер в синей фуражке. За столом сидит, хмурится, а я напротив — стою. Такая-то и такая?- спрашивает и по бумажке сверяется. Она самая, говорю, а чего надо-то. Ну, тут как в кино: вопросы, мол, здесь задаю я, а твоё дело — отвечать. Ясно? Ясно, говорю, а перед глазами тёмные пятна кружатся, вот, думаю, сейчас в обморок упаду. Ухватилась за край стола. А он мне: это ведь у тебя гауптман Браун квартировал? У меня, говорю. Как в начале зимы сорок второго, ещё лей-тенантом, поселился, так и до самой осени сорок третьего... Полтора года? Да, говорю, почти два года. А он мне с ехидцей: что ж ты, жена советского воина, позволила ему жить у себя? Как же не позволить-то, удивляюсь, кто бы меня спрашивал? Поселился и всё - пои, корми... Вот-вот, хму-рится он, и поила, и кормила... А почему отравы ему не подсыпала? Какой отравы, удивляюсь. Любой, говорит, чем крыс травишь? Ни чем, чем их травить? Разве что попадётся какая в мыше-ловку. Ага, недобро усмехается, даже на крыс у тебя мышеловка имеется, а на фашистского офи-цера, врага нашего, не нашлось? Так если б я его отравила, говорю, пол села бы перестреляли. Вон, в Новожилах... Видишь, говорит, в Новожилах нашлись советские люди, которые боролись с фа-шистской оккупацией, невзирая и на расстрелы, а ты... Что я? Ты — кормила-поила врага и по-стель ему на ночь грела... Ну, грела? Отвечай, сучка! Ну?
Не помню уже, чем разговор тот закончился. Запугал он меня до смерти, думала — ну всё, жи-вой мне оттуда уже не выйти, а он — покричал, покричал и отпустил. Иди, говорит, пока, но знай — долго помнить тебе будет Советская власть за то, что фашистское отродье у себя пригрела. А если выплывут ещё какие факты, что ты там со своим фрицем против нашей власти замышляла — ответишь по полной... На всю катушку! Поняла?
Поняла, прошептала я и... ушла как-то: ничего не видя, ничего не слыша... И Ваня от меня от-вернулся. Нет, говорит, плохо ты мои заветы исполняла тут, раз органы тобой интересуются. На-верняка было что-то.
А что было, что? Я про того Иоганна с его фотокарточками и думать-то совсем забыла. Соседки утешают, а сами ухмыляются в сторону: вот так тебе за то, что с голоду при немце не пухла, дочку сберегла. Как будто не я это им и муку тайком отмеряла, и не я просила лейтенанта-гауптмана, чтоб на лёгкую работу их перевёл... Он прислушивался.
Тоскливо мне было, ох тоскливо. Ну, в общем, тогда-то я и попивать стала. Налью себе пол стаканчика, выпью — вроде чуть легче становится: и торжество в глазах соседок, и Ванины косые взгляды почти не замечаются. Сперва-то противно было: выпьешь — и ходишь полдня как не своя, всё из рук валится, а потом привыкла... Правда, Ваня стал меня поколачивать, кричать, мол, я из тебя эту пьяную дурь выбью, но ничего у него не получилось: я с Бурёнкой запрусь, он поло-мится, поломится — и отступит. А потом сам начал пить. Говорил: раз ты прикладываешься, то и я буду — пусть тебе будет стыдно, раз добрых слов не понимаешь... Но я-то знала: не из-за меня он пьёт, если б из-за меня, я бы мигом бросила, а из-за того, что ноги его совсем разболелись, так по-рой скрутит, что и встать не может: лежит на кровати калачиком, зубы сцепит и стонет... Я попер-ву-то успокаивать его приходила, приголубить, а он зло — уйди, мол, подстилка фашистская, ви-деть тебя не хочу. И на Машеньку почти совсем внимание перестал обращать. Она к нему жмётся: папка, папонька, а он: уйди, и от тебя немчурой пахнет.
А в сорок седьмом так скрутило его, что и на работу ходить перестал. Он тогда плотником к немецкому лагерю был приписан. На окраине нашего села соорудили такой: поле колючей про-волокой окружили, часовых понаставили, а внутрь пленных немцев нагнали, те сами себе бараки и строили. Но нужно же было им инструменты выдавать, кормить — вот наши сельские туда и потянулись. Моего Ваню туда плотником определили, а на самом деле — кладовщиком. Лопаты немцам выдавал, ломики. Ну, иногда и плотничал. Это уж потом он в краснодеревщики опреде-лился — мебель стал делать, а в то время и плотником был рад. Раздаст немцам лопаты, молотки, гвозди, а сам — за рубанок, строгает себе. Он вообще без дела сидеть не умел. На все руки был мастер. И дома что-то мастерил, а уж на работе ему равных не было. Чуть что — Иван, подсоби. Ну, Иван, конечно, не отказывал. Хоть раны и ныли, виду не подавал. Нужно полы стелить — Ва-ня, крышу крыть — Ваня, печь ложить — тоже Ваня. Вот и надорвался. Они что-то там на крыше делали - трубу, что ли, устанавливали — а дождик накануне пролил, а крыша железная, вот и не удержался, соскользнул вниз — и на кирпичей груду... Я-то ведать не ведала, что случилось, дома обед готовила, Машеньку из школы ждала, а тут прибегают, кричат: Ксенья, твой-то убился! Ой, батюшки! Как же это? Ну, побросала я всё — и к лагерю. А там часовые. Я им: муж мой там, про-пустите. А они: не положено. Я в рёв. Они офицера вызвали, тот и рассказал, что жив мой Ваня, только сильно побился, отвезли его в больницу, в город. Я домой прибежала, соседке наказала за Машенькой приглядеть, вещички и что поесть собрала — и в город.
В первый-то день меня не пустили к нему, в реанимации говорят, так я на вокзале переночева-ла, а на другую ночь к Марьюшке попросилась, они всемером в бараках жили. Марьюшка-то из села нашего, девками дружтли, она раньше меня замуж выскочила за городского. Посочувствовала она моему горю, конечно, отвела угол, но я только ночку одну у них провела, а как только рассве-ло — в больницу подалась, после обеда меня и пропустили. Только ненадолго, сказал доктор, а мне разве надолго надо? Только повидать, собственными глазами убедиться: жив ли? Ну, зашла. Гляжу: лежит, серый весь, голова чуть склонена, изо рта трубка торчит, глаза закрыты. Я ему: Ва-ня, Ванечка, а он дрогнул веками-то, увидел меня и снова закрыл. Я ему: Ванечка, слава Богу, что жив, я ж так испереживалась, а он молчит, даже не шелохнётся. Я ему: Ванечка, вот покушать тебе принесла, а он... А доктор мне и говорит: всё, свидание окончено. Как же, плачу, мы ещё и ни сло-вечком, а доктор: не может он ещё говорить — слаб очень... А когда сможет?.. Не знаю, приходите через неделю... Как через неделю? Это же целых семь дён... А он мне: раньше — не пущу. Я и так вам исключение сделал... Спасибо, говорю, вот вам за это — и сую ему хлебушек, а он руку мою отстраняет, хмурится, ворчит: не надо, уберите, вам и самим есть нечего... А у самого щёки впа-лые, лицо чёрное, как у тех немцев, что из лагеря... Ну, я спрашиваю: жить-то будет, а он: будет, если захочет. Но последствия непредсказуемые... Вот, как в воду глядел: выписался мой Ванечка через полтора месяца, пришёл домой, гляжу, а он совсем плох: заикается, ноги подволакивает, и голова чуть набок. Как волноваться начнёт — бьёт его трясучка... Соседки говорят — не жилец... Ну, к зависти-то я уже привыкла, ведь у них и такого нет, но и сама вижу... А через полгода — снова в больницу увезли. Я к доктору: что, помирает? А тот: нет, но привыкайте — теперь он наш постоянный клиент, уж коль позвоночник-то повреждён...
Но это уже потом было. А когда я в первый-то раз из больницы приехала, мне председательша и говорит: ты куда, Ксенья, уезжала без спросу. Я: так к Ване, слава Богу, жив он... Ну, что жив, это хорошо, говорит, а вот если ты ещё хоть раз без моего ведома из села уедешь, я тебя из колхоза вы-гоню, пусть тобой органы занимаются. Прости, говорю, Настасья Васильна, я же думала... Думать будешь, когда с голоду помрёшь, а ты обязательно помрёшь, если по всякой причине на работу выходить не будешь и пить как пьёшь, поняла? Поняла, говорю, всё поняла, больше такого не по-вторится.
И правда: больше не повторилось. Уходила я на работу чуть свет, и возвращалась — уже по глубокой темноте. Совсем Машу забросила. А та – малая была, а хи-итрая-аа - увидела, что такое дело: отец в больнице, мать на работе - давай безобразничать... То чужих в хату заведёт — а в те года много всяких по селу бродило, среди них и ширмачи: обманом войдут и вынесут всё, ну, нам хоть повезло, не обокрали ни разу, да и что у нас и красть?.. То придёт из школы и весь хлеб, что оставила я на ужин и завтрак, и съест — всё до последней крошечки... Как только я не боролась с ней — и лупила, и объясняла, она — нет — всё по-своему... Я-то сердцем понимала, что голодно ей, но что поделаешь? Раньше-то хоть Ваня паёк из лагеря приносил, а как слёг — тут нас и при-жало совсем. Кушать нечего, ходишь целый день, а в животе то буб-бур, то вообще кажется, как желудок к позвоночнику прирос... Ну, что делать? На колхозное поле страшно идти — охраняют, а где ещё покушать взять? К тому времени живности у нас никакой не осталось: курей ещё немец пострелял, а Бурёнка моя перед самой Победой сдохла... Хорошо было тем бабам, что в колхозном свинарнике работали — горсточку-другую комбикорма для детишек всегда припрячут, а каково нам, на МТС? Солидолом-то больно сыт не будешь... Я и крапиву варила, и ботву картофельную — да толку-то? Потом лебеду... От неё животы у нас с Машей так вздуло, что думала помрём... Слава Богу, выжили.
Ну, Ваню, наконец, выписали... Вернулся он — а на работу его назад не берут. Говорят, калеки нам не нужны, оформляй инвалидность... Мол, государство у нас гуманное, инвалидам всегда го-тово помочь... Да мы разве ж то не понимаем? Но ведь пока бумажки все соберёшь, пока кабинеты обойдёшь, потом сроки ещё какие-то — а жить как, чем питаться? Вот Ваня, светлая голова, тогда и подсказал: иди-ка к немецкому лагерю, постой у колючки, но так, чтоб охрана не видела... А немцы увидят, не сомневайся. И покушать дадут, их неплохо кормят. Они хоть и враги, а отзыв-чивые...
Ваня в те месяцы-то чуть оттаял, добрее стал: то ли болезнь его примирила, то ли понял, нако-нец, что верной я ему все эти годы была... Снова стали жить душа в душу, я потом ему и Настёну родила, жаль, и она померла... Всего-то двенадцать детишек у нас было, но выжили только Маша, четвёртая, и Ванечка, девятый. Остальные и до полгодика не дотянули... Иным даже имени дать не успели, так безымянные и померли...
Ну, в общем, пошла я к лагерю, стою. Холодно. Живот сводит. И поздно уже, а завтра чуть свет на работу... Но повезло — и часу не прошло, гляжу — немец подходит. Что-то спрашивает. А я, хоть к ихней речи-то и привычна была, Иоганн часто ведь мне о своей семье рассказывал — а слушаю и ничего не понимаю... Лишь шепчу: иссен, иссен... Тот быстро всё понял, wart auf, гово-рит, и ушёл… А я опять жду… Ну, он возвращается — и через проволоку суёт мне: nahm. Свёрток маленький, но увесистый. Я прижала его к груди — не уронить бы, руки-то совсем промёрзли, не слушаются, и смотрю на него, смотрю, глаз оторвать не могу, так и пошла назад — на немца даже и не взглянула, только тот свёрток и вижу. И думаю-гадаю: что там — картошка, хлеб?
Угадала: и картошка — пять штук, хоть и сморщенных, помороженных, но крупных, и главное — хлеб, хлебушек, целая краюха... Ну, тут пир мы и закатили! Наелись и на завтра ещё оставили. Сложила в котомку — и к потолку на крючок повесила... А вечером прихожу, глядь — а котомка пустая. Я на Ивана: где хлеб? А он: не знаю, не брал... Я на Машку: ты хлеб украла?! Она, зараза такая, сперва отпираться надумала, но кто, если не она? Созналась: со школы пришла, и пока отец спал, стул на стул приладила, вскарабкалась — и сняла. Всё съела... Ваня сперва-то за ремень схва-тился, но потом махнул рукой и спать лёг. Я тоже легла. Ночью Маша ко мне пришла - она же, как рассерженного отца увидала, в дальний угол забилась, и не выковоришь... Ну, пододвинулась я, обняла её, пригрела... Не будешь больше так делать, спрашиваю... Нет, шепчет, не буду... А что ж ты?.. Кушать, говорит, очень уж хотелось... Так до утра мы с ней и проспали. В вечером опять к ла-герю пошли — уже вдвоём... Немцы ещё хлебушка дали...
Потом часто мы туда ходили, пока Ване инвалидность не оформили... А потом и он очухался, и даже работать устроился. Да и нас на МТС снабжать лучше стали.
И Маша подросла.
Совсем хорошо стало.


...а как заговорил, так чего только не плёл: и шпион-то он германский, и на Японию-то работает, сведе-ния, мол, секретные добывает... Ну, допустим, именно это мы от него и добивались, но ведь и совесть же иметь надо – ври да не завивайся. Ты нам доказательства предоставь, что шпион, а не просто мели языком. А ты как думал? Наше дело — тебя выявить, уличить и язык развязать. А ты уж обоснуй своё мерзкое поведе-ние, документально, так сказать, подтверди. Сейчас на это особое внимание обращается. Все следователи строго предупреждены: одного признания мало, и документики на то должны быть. Даже специальное По-становление по этому поводу выпущено, недавно старший майор приезжал, зачитывал всему личному соста-ву. В нём так и говорится: «крупнейшим недостатком работы органов является глубоко укоренившийся уп-рощённый порядок расследования, при котором, как правило, следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания необходи-мыми документальными данными». Видите? Документальными! А если мы тебя заподозрили, взяли, к сте-ночке прижали, признание выбили, то ты оговорами-то не занимайся, так ведь можно далеко куда уйти. Ну, я ему врезал от души, говорю:
«Что ж ты, падла, следствию голову морочишь? Где доказательства?»
А он схватился за побитое место, юшку с губы обтирает, слёзы по щекам размазывает.
«Я же признался, чего вам ещё от меня надо?»- ревёт.
«Ты не понял?- возмутился я и ещё раз врезал сапогом.- Фамилии подельников называй!»
Я бы ещё наподдал ему, да старший лейтенант Белов вклинился:
«Полегче, сержант, охлынь. А то, чего доброго, забьёшь до смерти. Кого тогда на скамью подсудимых? Те-бя?»
Ну, это он уже слишком хватил. Меня-то за что? Я ж не германский и не японский шпион. Наоборот. Я жизнь свою посвятил выявлению этих гадов, этих выродков рода человеческого. Вот, выявил одного такого. Ну, не сам, конечно. Товарищи помогли. Но и я, в смысле мы вдвоём с товарищем старшим лейтенантом, по-садили его на стульчик и давай метелить... Не, не сразу, конечно. Сперва как человека попросили:
«Признавайся, сволочь, в своей вредительской деятельности!»
А он давай юлить, лапшу нам на уши вешать. Никакой, мол, вредительской деятельностью не занимаюсь, я честный гражданин, пятое-десятое. А мы ему:
«А когда в командировку в Германию ездил, с кем там общался?»
«Со специалистами,- говорит.- Я же там оборудование для инструментального цеха закупал. Меня дирек-тор завода послал».
«С твоим директором мы ещё разберёмся,- обещаем.- А ты нам лучше о тех «специалистах» расскажи. И поподробнее!»
«Чего о них рассказывать? Немецкие товарищи...»
«Конкретнее!»
«Одного не знаю... А второй — Иоганн Браун, старший механик».
«Та-ак... О чём с ним разговаривал?»
«О технических характеристиках оборудования».
«Как его вывести из строя?»
«Зачем же? Как наладить!»
«Рассказывай! Как бомбу надёжнее в нём спрятать?»
«Нет же!»
Видите, какой упёртый попался. Ну, я ему и врезал — для начала не очень сильно, чтобы память прочис-тить. А он выхаркнул кровью, согнулся пополам и упал со стула. Хлюпик оказался. Я ещё ему поддал. Потом схватил за шкирку, усадил на стул и говорю:
«Если ещё раз упадёшь, то больше уже никогда не встанешь. Понял?»
«Понял,- затрясся он.- Пожалуйста, не бейте меня!»
«Кто ж тебя бьёт?- рассмеялся я.- Разве так бьют? Это я так просто, можно сказать, в чувство тебя привёл. Чтобы осознал всю ответственность момента,- и поводил перед его носом кулаком.- Теперь осознал?»
«Осознал»,- говорит.
«Ну, тогда рассказывай».
А он, падла, опять завираться начал. Мол, этот дружок его, Иоганн Браун, хоть и фашист, а нам сочувст-вующий, очень нашу Советскую власть хвалил, Гитлера ругал.
«Ну ясно,- киваю.- В доверие к тебе втирался, уши замолаживал».
«Зачем?»
«А затем, чтобы завербовать тебя, суку неблагодарную!»
«Да не вербовал он меня!»- закричал гадёныш.
Тут моё терпение вконец лопнуло, начал я его молотить уже по-настоящему. Он пару раз в обморок па-дал, отливали мы его холодной водой, а как приходил в себя, опять допрос продолжали... На втором часу он и сломался:
«Да,- говорит.- Шпион я германский и японский. Завербован».
«Так-то лучше... Почему сразу не признался?»
«Боялся разоблачения».
«Правильно боялся,- говорю.- От нашего бдительного ока никому не скрыться. Всех вас, троцкистских приспешников, агентов мирового империализма, рано или поздно на чистую воду выведем»... А что, не прав разве я? Ведь в том же Постановлении от 17 ноября, что нам старший майор зачитывал, не только замечания в наш адрес были, но и слова лестные, правильные. Я как услышал, так сразу и запомнил. Вам могу процитиро-вать. Вот: «СНК СССР и ЦК ВКП (б) отмечают, что за 1937-1938 годы под руководством партии органы НКВД проделали большую работу по разгрому врагов народа и очистили СССР от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров из троцкистов, бухаринцев, эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов, белогвардейцев, беглых кулаков и уголовников, представлявших из себя серьёз-ную опору иностранных разведок в СССР и, в особенности, разведок Японии, Германии, Польши, Англии и Франции.
Одновременно органами НКВД проделана большая работа также и по разгрому шпионско-диверсионной агентуры иностранных разведок, пробравшихся в СССР в большом количестве из-за кордона под видом так называемых политэмигрантов и перебежчиков из поляков, румын, финнов, немцев, латышей, эстонцев, хар-бинцев и пр. Очистка страны от диверсионных повстанческих и шпионских кадров сыграла свою положи-тельную роль в деле обеспечения дальнейших успехов социалистического строительства». Вот она, справед-ливая оценка, нашей деятельности. Выявили! Разгромили! Всех? А вот и нет. Не всех, далеко не всех! Ведь дальше в Постановлении: «Однако не следует думать, что на этом дело очистки СССР от шпионов, вредите-лей, террористов и диверсантов окончено. Задача теперь заключается в том, чтобы, продолжая и впредь бес-пощадную борьбу со всеми врагами СССР, организовать эту борьбу при помощи более совершенных и на-дёжных методов».
Вот! Методы теперь должны быть — на-дёж-ные! Никаких самооговоров и так далее. Чёткие доказатель-ства! Уж если называешь себя шпионом, то докажи, что ты и есть шпион и подрывник. А не желаешь доказы-вать, то не видать тебе пощады и снисхождения. Буду тебя, гад, бить до тех пор, пока... старший лейтенант Белов меня не остановит:
«Полегче, сержант, охлынь. А то, чего доброго, забьёшь до смерти. Кого тогда на скамью подсудимых? Те-бя?»
А что: если виноват, если провинюсь перед Советским государством — то и меня! Вот так! Что ж, думаете, я беспощаден только к врагам? Не-ет! Я и к себе беспощаден. Не верите? Да если хотите знать, я одним из первых заметил недостатки в нашей работе. Вот, старший майор читал нам то Постановление, а я признавал справедливую критику и согласно кивал: «Следственные дела оформляются неряшливо, в дело помещаются черновые, неизвестно кем исправленные и перечёркнутые карандашные записи показаний, помещаются не-подписанные допрошенным и незаверенные следователем протоколы показаний, включаются неподписан-ные и неутверждённые обвинительные заключения и т.п.». Что, разве не правда? Правда! Я и за старшим лей-тенантом Беловым такое не раз замечал - а это ли не вредительство? Я пока молчу, но фактики подкапливаю. Ведь ещё неизвестно, что там у него на уме, какие мыслишки тайные вынашивает... Нисколько не удивлюсь, если и он тоже... Ну, вы же знаете, что говорится в том Постановлении: «...массовые операции по разгрому и выкорчёвыванию враждебных элементов, проведённые органами НКВД в 1937-1938 годах при упрощённом ведении следствия и суда, не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе ор-ганов НКВД и Прокуратуры. Больше того, враги народа и шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах, продолжая вести свою подрывную работу, старались всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, производили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников, в особенности, засевших в орга-нах НКВД». Поэтому партия призывает нас быть бдительными, особенно не расслабляться в «ближнем кру-ге», ведь «безответственным отношением к следственному производству и грубым нарушением установлен-ных законом процессуальных правил нередко умело пользовались пробравшиеся в органы НКВД и Прокура-туры - как в центре, так и на местах - враги народа. Они сознательно извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и даже вовсе без всяких оснований, создавали с провокационной целью "дела" против невинных людей, а в то же время принимали все меры к тому, чтобы укрыть и спасти от раз-грома своих соучастников по преступной антисоветской деятельности». Чуете: укрыть и спасти! Вот он мне и: «Полегче, сержант, охлынь». Ну-ну...
Не, я, конечно, послушался, отошёл вбок, но глаз с обоих не спускаю: вдруг какой знак условный подадут друг другу, тут мозаичка-то окончательно и сложится... Но нет, этот, шпион-вредитель, дрожит, сгорбился, голову свесил, кровью умывается, а старший лейтенант Белов вообще на него не смотрит, а в протокол... По-том поднял голову, спросил:
«Ну что, гражданин, надумали предоставлять доказательства?»
«Какие?»
«Что вы германский и японский шпион?»
«Нет у меня доказательств».
«Нет? Ну-ну...»
И налил из графина в стакан воды, поднёс к губам подследственного. Ну, сейчас начнётся комедия! Тыся-чу раз видел, а до сих пор интересно.
Шпику бы не трепыхаться, хлебнуть водицы, а он — как и все другие — дрожащими пальцами к стакану потянулся...
Тут старший лейтенант Белов как гаркнет на него:
«Руки на место, скотина!»
И хрясть ему стаканом по зубам, едва в рот не вогнал!
Кровища, осколки стекла и зубов, вода и кровь повсюду...
Сволочь эта беззубая воет, руками к обезображенному рту тянется, а старший лейтенант Белов ему с левой — хук в ухо:
«Руки, кому сказал!»
Тот свои вички-то и опустил. Сидит, трясётся всем телом.
А Белов постоял немного над ним, покачался с носков на пятки и произнёс с сожалением:
«Ну вот, сам виноват... Я же только хотел водицы тебе дать, а ты руками машешь... Испугал меня...»
Тут я не выдержал, заржал. А старший лейтенант Белов бросил в мою сторону сердитый взгляд, мол, прекра-тить смехуёчки, и опять — на шпиона... Жалеючи так произносит:
«Извини, конечно, не хотел. Защитная реакция сработала... Вот и свидетель подтвердить может, как ты чуть стакан из моих рук не выбил».
Я из своего угла:
«А как же,- говорю,- завсегда подтвержу!»
«Вот,- говорит старший лейтенант.- Это и называется предоставление доказательств... Так сказать, нагляд-но мы тебе это продемонстрировали. Теперь твоя очередь».
И потянулся за вторым стаканом.
А я смотрю на него и думаю: может, зря подозреваю? Вон как он лихо обработал этого шпиона. Одним ма-хом пересчитал ему передние зубы. И, по всей видимости, останавливаться не намерен... Вот и шпион уви-дел, что следователь второй стакан ему подносит, задрожал всем телом и грохнулся мешком на пол.
«Вот гад,- нахмурился старший лейтенант и легонько подопнул его в бок.- А ну, поднимайся, нечего ло-мать комедию!»
А тот лежит, не шелохнётся.
«Может, кони двинул?»- предположил я.
«Не дай бог... А кто доказательства нам будет предоставлять? Нет, он нам живым пока нужен».
Склонился над ним, брезгливо нащупал пульс, вздохнул облегчённо.
«Дышит».
«Так что, в камеру его?»
«Нет, успеется,- говорит старший лейтенант.- Допрос ещё не окончен. Очухается, продолжим. Я же пока протокол заполню... И ты займись чем-нибудь».
Есть заняться. Дел у меня много. Так сказать, пруд пруди. К экзамену, например, подготовиться надо. Ве-чером политисторию в ШРМ сдавать, а я ещё не в зуб ногой... Так, что там у нас? Ага! Доклад товарища Ста-лина на Пленуме ЦК ВКП(б) третьего марта 1937 года «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». Ну, приступим...
«...мы имеем здесь дело со следующими тремя основными фактами. Во-первых, вредительская и диверси-онно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации - как хозяйственные, так и административные и партийные. Во-вторых, агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, про-никли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты. В-третьих, некоторые на-ши руководящие товарищи как в центре, так и на местах, не только не сумели разглядеть настоящее лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, но оказались до того беспечными, благодушными и наив-ными, что нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на те или иные ответ-ственные посты...»
Ах, как верно подмечено. Прямо в корень зрит Иосиф Виссарионович. Много ещё врагов нашего Совет-ского государства затесалось среди нас, ох как много. И наша, органов НКВД, задача этих врагов выявить и уничтожить. Беспощадно. Со всей классовой непримиримостью. Как тараканов. Как гадов ползучих... Так что рановато я старшего лейтенанта Белова из списочка исключил, беспечность и благодушие, так сказать про-явил: а может, он специально передо мной спектакль тот разыграл? Может, почувствовал, что я его взял на заметку и решил прикинуться нашим, мол, хрясть в зубы германскому шпиону — и вот я уже опять свой. Нет, шалишь. Бдительность мою ничем не притупишь. А то я не понимаю, почему ты ему зубы раньше вре-мени выбил! Нарочно, чтоб показания он давать не смог... Ну что сидишь, шуршишь там бумагами? Мигом я тебя раскусил... От меня не спрячешься. Ни ты, ни кто другой. У меня взгляд намётанный. То-то ты поблед-нел, когда этого мерзавца на допрос привели... Испугался, падла, что он тебя узнает и выдаст. Э-э... А то - «голова с похмелья болит». Знаем мы твоё похмелье! Думал, я политическую беспечность проявлю, не раску-шу тебя, гниду? Щас!
Кстати, вот и товарищ Сталин говорит о политической беспечности: «Чем объяснить, что наши руководя-щие товарищи, имеющие богатый опыт борьбы со всякого рода антипартийными и антисоветскими течения-ми, оказались... столь наивными и слепыми, что не сумели разглядеть настоящее лицо врагов народа, не су-мели распознать волков в овечьей шкуре, не сумели сорвать с них маску? Можно ли утверждать, что вреди-тельская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, действующих на территории СССР, может являться для нас чем-либо неожиданным и небывалым? Нет, нельзя этого утверждать. Об этом говорят вредительские акты в разных отраслях народного хозяйства за последние 10 лет, начиная с шахтин-ского периода, зафиксированные в официальных документах. Можно ли утверждать, что за последнее время не было у нас каких-либо предостерегающих сигналов и предупреждающих указаний насчёт вредительской, шпионской или террористической деятельности троцкистско-зиновьевских агентов фашизма? Нет, нельзя этого утверждать. Такие сигналы были, и большевики не имеют права забывать о них. Злодейское убийство товарища Кирова было первым серьёзным предупреждением, говорящим о том, что враги народа будут дву-рушничать и, двурушничая, будут маскироваться под большевика, под партийца для того, чтобы втереться в доверие и открыть себе дорогу в наши организации. Судебный процесс "Ленинградского центра", равно как судебный процесс "Зиновьева-Каменева", дал новое обоснование урокам, вытекающим из факта злодейского убийства товарища Кирова. Судебный процесс "Зиновьевско-троцкистского блока" расширил уроки преды-дущих процессов, показав воочию, что зиновьевцы и троцкисты объединяют вокруг себя все враждебные буржуазные элементы, что они превратились в шпионскую и диверсионно-террористическую агентуру гер-манской полицейской охранки, что двурушничество и маскировка являются единственным средством зи-новьевцев и троцкистов для проникновения в наши организации, что бдительность и политическая прозор-ливость представляют наиболее верное средство для предотвращения такого проникновения, для ликвида-ции зиновьевско-троцкистской шайки. Центральный Комитет ВКП(б) в своем закрытом письме от 18 января 1935 года по поводу злодейского убийства товарища Кирова решительно предостерегал партийные организа-ции от политического благодушия и обывательского ротозейства. В закрытом письме сказано: "Надо покон-чить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы всё более ручным и безобидным. Такое предположение в корне неправильно. Оно является отрыжкой правого уклона, уверяющего всех и вся, что враги будут потихоньку вползать в социализм, что они станут в конце концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почи-вать на лаврах и ротозействовать. Не благодушие нам нужно, а бдительность, настоящая большевистская ре-волюционная



ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-...И на голодный желудок - сырые деревенские яйца.
-Что, прямо с утра?
-Именно с утра. И на голодный желудок! Прям как проснулся - и пей. Две штуки. Деревенских.
-Деревенских? А где их взять-то?
-Мало ли деревень вокруг? Договорись на базаре - принесут.
-Ага! А можно в выходные и самому по деревням проехать, у местных поспрашивать...
-Нет, это бесполезно. Сейчас кур мало кто держит. Лучше на базаре... В общем, запомни: два на голодный желудок.



бдительность. Надо помнить, что чем безнадёжнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за крайние средства как единственные средства обречённых в их борьбе с Советской властью. Надо помнить это и быть бдительным". В своём закрытом письме от 29 июля 1936 года по поводу шпионско-террористической деятельности троцкистско-зиновьевского блока Центральный Комитет ВКП(б) вновь призывал партийные организации к максимальной бдительности, к умению распознавать врагов народа, как бы хорошо они ни были замаскированы. В закрытом письме сказано: "Теперь, когда доказано, что троцкистско-зиновьевокие из-верги объединяют в борьбе против Советской власти всех наиболее озлобленных и заклятых врагов трудя-щихся нашей страны, - шпионов, провокаторов, диверсантов, белогвардейцев, кулаков и т.д., когда между этими элементами, с одной стороны, и троцкистами и зиновьевцами, с другой стороны, стёрлись всякие гра-ни, - все наши партийные организации, все члены партии должны понять, что бдительность коммунистов необходима на любом участке и во всякой обстановке. Неотъемлемым качеством каждого большевика в на-стоящих условиях должно быть умение распознать врага партии, как бы хорошо он ни был замаскирован". Значит, сигналы и предупреждения были. К чему призывали эти сигналы и предупреждения? Они призыва-ли к тому, чтобы ликвидировать слабость партийно-организационной работы и превратить партию в непри-ступную крепость, куда не мог бы проникнуть ни один двурушник. Они призывали к тому, чтобы покончить с недооценкой партийно-политической работы и сделать решительный поворот в сторону всемерного усиле-ния такой работы, в сторону усиления политической бдительности. И что же? Факты показали, что сигналы и предупреждения воспринимались нашими товарищами более чем туго. Об этом красноречиво говорят всем известные факты из области кампании по проверке и обмену партийных документов. Чем объяснить, что эти предостережения и сигналы не возымели должного действия? Чем объяснить, что наши партийные товари-щи, несмотря на их опыт борьбы с антисоветскими элементами, несмотря на целый ряд предостерегающих сигналов и предупреждающих указаний, оказались политически близорукими перед лицом вредительской и шпионско-диверсионной работы врагов народа? Может быть, наши партийные товарищи стали хуже, чем они были раньше, стали менее сознательными и дисциплинированными? Нет, конечно, нет! Может быть, они стали перерождаться? Опять же нет! Такое предположение лишено всякого основания. Так в чём же де-ло? Откуда такое ротозейство, беспечность, благодушие, слепота? Дело в том, что наши партийные товарищи, будучи увлечены хозяйственными кампаниями и колоссальными успехами на фронте хозяйственного строи-тельства, забыли просто о некоторых очень важных фактах, о которых большевики не имеют права забывать. Они забыли об одном основном факте из области международного положения СССР и не заметили двух очень важных фактов, имеющих прямое отношение к нынешним вредителям, шпионам, диверсантам и убий-цам, прикрывающимся партийным билетом и маскирующимся под большевика».
Вот, забыли о фактах. Фактах! И я, полгода уже тесно связанный со старшим лейтенантом Беловым, тоже забыл... Ах, как вовремя подоспел этот экзамен по политистории! Ведь в прошлом году, когда выступление товарища Сталина было напечатано в «Правде», я читал его, соглашаясь и приветствуя каждое сказанное им слово... А потом расслабился, забыл... Да что там, очаровался этим старшим лейтенантом. Ах, видите ли, как ловко он шпионов раскалывает. Ах, видите ли, как беспринципно он с врагами народа расправляется. Ть-фу на меня и мою наивность! Вот так и проявляется политическая слепота и близорукость. Вот так и пробирают-ся в наш стан всякие выползни, предатели и шпионы. Потому что мы, честные коммунисты и комсомольцы, забываем о фактах, о которых пришлось товарищу Сталину нам напоминать. «Что это за факты, о которых за-были или которые просто не заметили наши партийные товарищи?- вопросил он и дал ясный чёткий ответ: «Они забыли, что Советский Союз находится в обстановке капиталистического окружения. У нас принято болтать о капиталистическом окружении, но не хотят вдуматься, что это за штука - капиталистическое окру-жение. Капиталистическое окружение - это не пустая фраза, это очень реальное и неприятное явление. Ка-питалистическое окружение - это значит, что имеется одна страна, Советский Союз, которая установила у се-бя социалистические порядки, и имеется, кроме того, много стран - буржуазные страны, которые продолжа-ют вести капиталистический образ жизни и которые окружают Советский Союз, выжидая случая для того, чтобы напасть на него, разбить его или, во всяком случае, подорвать его мощь и ослабить его... Не ясно ли, что пока существует капиталистическое окружение, будут существовать у нас вредители, шпионы, диверсан-ты и убийцы, засылаемые в наши тылы агентами иностранных государств? Обо всём этом забыли наши пар-тийные товарищи и, забыв об этом, оказались застигнутыми врасплох. Вот почему шпионско-диверсионная работа троцкистских агентов японо-немецкой полицейской охранки оказалась для некоторых наших товари-щей полной неожиданностью».
Это только первый факт, а имеются и ещё два. И на них указал нам товарищ Сталин, и о них мне не только нужно рассказывать преподавателю политистории на сегодняшнем экзамене, но и помнить всю жизнь, ибо это основа основ, ибо зная это, уже не совершишь непростительной ошибки и не проморгаешь врага. Вот эти факты: «Ведя борьбу с троцкистскими агентами, наши партийные товарищи не заметили, проглядели, что нынешний троцкизм уже не тот, чем он был, скажем, лет 7-8 тому назад, что троцкизм и троцкисты претер-пели за это время серьёзную эволюцию, в корне изменившую лицо троцкизма, что ввиду этого и борьба с троцкизмом, методы борьбы с ним должны быть изменены в корне. Наши партийные товарищи не заметили, что троцкизм перестал быть политическим течением в рабочем классе, что из политического течения в рабо-чем классе, каким он был 7-8 лет тому назад, троцкизм превратился в оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданию разведывательных органов иностран-ных государств... Современные троцкисты боятся показать рабочему классу своё действительное лицо, боятся открыть ему свои действительные цели и задачи, старательно прячут от рабочего класса свою политическую физиономию, опасаясь, что если рабочий класс узнает об их действительных намерениях, он проклянёт их как людей чуждых и прогонит их от себя. Этим, собственно, и объясняется, что основным методом троцкист-ской работы является теперь не открытая и честная пропаганда своих взглядов в рабочем классе, а маскиров-ка своих взглядов, подобострастное и подхалимское восхваление взглядов своих противников, фарисейское и фальшивое втаптывание в грязь своих собственных взглядов... Современный троцкизм есть не политическое течение в рабочем классе, а беспринципная и безыдейная банда вредителей, диверсантов, разведчиков, шпионов, убийц, банда заклятых врагов рабочего класса, действующих по найму у разведывательных органов иностранных государств...» Наши партийные товарищи «...не заметили, что троцкисты давно уже перестали быть идейными людьми, что троцкисты давно уже превратились в разбойников с большой дороги, способ-ных на любую гадость, способных на всё мерзкое вплоть до шпионажа и прямой измены своей Родине, лишь бы напакостить Советскому государству и Советской власти. Они не заметили этого и не сумели поэтому во-время перестроиться для того, чтобы повести борьбу с троцкистами по-новому, более решительно. Вот поче-му мерзости троцкистов за последние годы явились для некоторых наших партийных товарищей полной не-ожиданностью». Но это ещё не всё, ой как не всё! ах, если бы только это! Но мудрость товарища Сталина и за-ключается в том, что он зрит в корень, зрит в душу каждого из нас. Вот он называет третий факт, и стыдно становится: за соседа, за коллегу, за друга, за себя: «...Я должен сказать несколько слов об опасностях, связан-ных с успехами, об опасностях, связанных с достижениями... Да, да, товарищи, опасности, связанные с успе-хами, с достижениями! Опасности эти состоят в том, что у людей, малоискушённых в политике и не очень много видавших, обстановка успехов - успех за успехом, достижение за достижением, перевыполнение пла-нов за перевыполнением - порождает настроения беспечности и самодовольства, создаёт атмосферу парад-ных торжеств и взаимных приветствий, убивающих чувство меры и притупляющих политическое чутьё, раз-магничивает людей и толкает их на то, чтобы почить на лаврах. Не удивительно, что в этой одуряющей атмо-сфере зазнайства и самодовольства, атмосфере парадных манифестаций и шумливых самовосхвалений люди забывают о некоторых существенных фактах, имеющих первостепенное значение для судеб нашей страны, люди начинают не замечать таких неприятных фактов, как капиталистическое окружение, новые формы вре-дительства, опасности, связанные с нашими успехами, и т.п. Капиталистическое окружение? Да это же чепу-ха! Какое значение может иметь какое-то капиталистическое окружение, если мы выполняем и перевыпол-няем наши хозяйственные планы? Новые формы вредительства, борьба с троцкизмом? Всё это пустяки! Какое значение могут иметь все эти мелочи, когда мы выполняем и перевыполняем наши хозяйственные планы?.. Стоит ли вообще возиться с этими мелочами, если хозяйство у нас растёт, а материальное положение рабочих и крестьян все более и более улучшается? Пустяки всё это! Планы перевыполняем, партия у нас неплохая, ЦК партии тоже неплохой, - какого рожна ещё нам нужно? Странные люди сидят там, в Москве, в ЦК пар-тии: выдумывают какие-то вопросы, толкуют о каком-то вредительстве, сами не спят, другим спать не дают... Вот вам наглядный пример того, как легко и "просто" заражаются политической слепотой некоторые наши неопытные товарищи в результате головокружительного увлечения хозяйственными успехами». Вот и мне эти слова как пощёчина: закружилась голова от успехов, проглядел врага под самым носом! Стыдно!
Хотел я и дальше выступление товарища Сталина читать, да зашевелился на полу наш подследственный, начал признаки жизни подавать. Я сделал вид, что не замечаю, а сам краем глаза на старшего лейтенанта ко-шусь: как-то он прореагирует, не промелькнёт ли на его лице тень сочувствия? Нет, сидит как статуя, бес-пристрастно глядит перед собой... Да не перед собой же — на этого, на шпиона. Ага, тоже заметил, что он в сознание пришёл. Сделал мне знак — пойди, подними. Ну, это я легко: лёгкий рывок за шкирку — и сидит он на своём стульчике, от слабости покачивается.
Старший лейтенант ему:
«Ну, будешь говорить?»
«Да-да, буду... Только не бейте».
«Да кто ж тебя бьёт, чудак-человек? Я же объяснил: защитная реакция сработала, когда ты в горло моё своими руками едва не вцепился. А ведь я к тебе с сочувствием и пониманием, даже воду подал... Вот теперь как пить-есть будешь: зубов нет, губы рассечены».
Во замолаживает! Не за что ведь не подумаешь, что тоже на врагов работает. Мол, честный следователь допрос по всем правилам ведёт. Да-а, хитёр враг, хитёр и осторожен!
«Итак, говори!»
Тот тяжело, со всхлипом вздохнул, вжал голову в плечи, закрыл глаза и, с трудом разлепляя окровавлен-ные губы, шепелявя, монотонно начал:
«Я, Иван Васильевич Брунов, был завербован гражданином Германии Иоганном Брауном во время моей командировки...»
«Стоп, стоп,- нахмурился я.- Чего ты несёшь-то?»
«Сержант!- одёрнул меня старший лейтенант Белов.- Не мешайте арестованному давать показания!»
«Так чего он несёт-то?!- возмутился я.- Какой он ещё Иван Васильевич Брунов? Это я Иван Бру...»
И поперхнулся, напоровшись на ледяной взгляд Белова.
Минуту тот молчал, не меньше, не отрывая от меня своих холодных глаз. А меня аж пот прошиб. Во, ду-маю, поворотик, вот и разоблачил врага народа, теперь как бы самому не загреметь...
А старший лейтенант посверлил ещё меня взглядом, потом скосил глаз в протокол, сверился с фамилией, глянул на арестованного — и опять на меня.
«Так вы однофамильцы, да? Угу. Угу. Бруновы. Редкая фамилия. Однофамильцы, значит? Или...»
И гаденько так ухмыляется:
«Или родственники?»
Арестованный тоже посмотрел на меня, моргнул растерянно.
«На меня смотреть! В глаза!»- гаркнул Белов. Тот аж сжался весь, опять едва в обморок не упал. Лучше бы упал.
Но мне уже не до него было.
«Товарищ старший лейтенант, чего вы такое говорите... Неужто вы меня не знаете? Мы же столько с ва-ми...»
А тот, гад, открещивается и качает головой:
«Э, сержант, с чего ты взял, что я тебя знаю? Ну, работали вместе. Так что? Это ничего не значит. Ты меня не знаешь, а я тебя тем более... Приказали мне с тобой в паре работать, вот я и... Тем более, фамилия у тебя такая...»
И зыркнул на арестованного. Я тоже.
«А ну, признавайся, падла, откуда мою фамилию узнал?»- зарычал я на него.
А тот затрясся как кленовый лист, заныл:
«Никогда я не знал вашей фамилии, честное партийное... А Брунов я с самого рождения».
«Вот видишь!»- сказал старший лейтенант.
«Так и я же Брунов с рождения! И отец мой Брунов, и дед с прадедом были Бруновы».
«Вот и получается,- сказал Белов,- что вы родственники».
«Никакие мы не родственники!- отчаянно завопил я.- До сегодняшнего дня мы даже ни разу и не встреча-лись!»
«Ну так и что? Встречались — не встречались, какая разница? Может, вы секретным кодом общались... Через резидентов...»
«Каким кодом? Каких резидентов? Вы что, сдурели? Не знаю я ничего!»
Тут мой взгляд метнулся на арестованного, который тихо сидел на своём стуле и, несмотря на испуг, с любопытством за нами наблюдал. Ткнул я в него пальцем:
«У него спросите, если мне не верите!»- и замахнулся на шпиона:
«Говори, сука, что впервые меня видишь!»
Тот вжал голову в плечи, зажмурился, замотал головой:
«Д...да...»
«Ну вот!»
«Что — да? Я не понял. Да — да, или да — нет?- нахмурился старший лейтенант и ласково так, словно стакан воды к губам поднёс, произнёс:
«Вы, гражданин, не бойтесь, не тронет он больше вас... Посмотрите внимательнее. Разве не узнаёте?»
Тот бросил на меня быстрый взгляд и прошептал:
«Узнаю... к-кажется».
«Что?»
«Узнаю. Точно узнаю. Теперь совершенно точно».
«Та-ак,- протянул Белов.- Где вы с ним встречались?»
Тот хватанул ртом воздух и выпалил:
«На... этой... конспиративной... э-э... квартире...»
«Я тебе, сукин сын, покажу конспиративную квартиру!»- набросился я на него. Раз вмазал так, что он, взвизгнув, к стене отлетел, хотел ещё ногой наподдать, но не успел: старший лейтенант выхватил из кобуры пистолет, навёл на меня.
«А ну, сержант, отойди вон в тот угол».
 «Да он же оговаривает меня, товарищ старший лейтенант, неужели не видите?»- взвыл я.
«Ну-ну,- сказал Белов.- Эти сказки ты следователю будешь рассказывать!»
«Какому следователю?- заверещал я.- Какому ещё сле... Я, сын бедняка и прачки, комсомолец, советский гражданин!»
«Ну-ну,- строго одёрнул меня старший лейтенант.- Святое не тронь! Не сметь! Все вы так говорите, пока вас к стенке не поставишь».
Вот так заговорил... А я, вместо того, чтобы протестовать,
чтобы его самого на чистую воду вывести,
вдруг расслабился, обессилел, припал
спиной к стенке и сполз вниз, ду-
мая: угораздило же меня
на свет родиться под
такой непролетар-
ской фамилией
Брунов... (2)

Прим 2: Практика показывает, что опыт, в каком бы «чистом виде» он ни проводился, практически всегда имеет последствия в виде так называемого осадка — образования некой субстанции, состоящей из продуктов сгорания первичных элементов в результате их безусловного взаимодействия. Появление осадка хоть и не позволяет нам со-мневаться в успешности опыта, поскольку его наличие крайне незначительно и в принципе не оказывает существен-ного влияния на выводы, сделанные нами, но и пренебрегать им мы тоже не можем, ввиду, во-первых, его фактично-сти, а во-вторых, относительной самостоятельности. Другими словами, полученный нами осадок хоть и является прямым результатом опыта, но имеет свой, независимый набор полученных данных, из анализа которых при жела-нии можно делать самостоятельные выводы, но с другой стороны всё равно остаётся вторичным, ибо образовался из распада элементов, применяемых в первом опыте. Это не значит, что осадок противоречит основному результату — он может и подтверждать его, но может и не подтверждать, и именно в этом проявляется его относительная само-стоятельность. Для наглядности рассмотрим элементы осадка, образовавшегося в результате вышеприведённого опыта.
Итак, наш конкретный осадок выглядит следующим образом:
СССР, первая половина восьмидесятых. Мотострелковый полк, казарма четвёртой роты, каптёрка.
За столом сидит солдат. По поведению его видно, что он старослужащий - движения его расслаблены, неторопли-вы, взгляд спокойный. Он одет в отлично подогнанную под его коренастую фигуру парадную форму — ещё не успел переодеться в хэбэ. Всего полчаса назад он вернулся из отпуска, вот только к обеду не успел.
В каптёрку входит другой солдат. Лицо исхудалое, взгляд бегающий, затравленный; одет в засаленную хэбэшку на размера три больше. На голове — пилотка не по размеру, то и дело съезжающая на уши.
В руках его котелок и фляжка.
«Молодой»: Можно?
«Старик» (строго): Ты кто такой?
«Молодой»: Я?
«Старик»: Ты! Не я же!
«Молодой»: Брунов... Ваня...
«Старик»: Какой ещё на хрен Ваня Брунов? Чего надо?
«Молодой»: Вот, сержант приказал пайку вам принести из столовки.
«Старик»: А-а.... Чего там?
«Молодой»: Гречневая каша, компот.
«Старик»: Фу, гадость... Ну, ставь сюда. (Ест.)
«Старик»: Ты откуда взялся-то? Что-то я тебя не помню.
«Молодой»: А нас пять дней назад привезли, вы ещё в отпуске были.
«Старик»: «Зелёнка»? «Плафон»?
«Молодой»: Чего?
«Старик»: Сколько прослужил — спрашиваю? Мудила!
«Молодой»: А-аа... Да вот, только призвали.
«Старик»: Значит, «зелёнка». Понял?
«Молодой»: Ага.
«Старик»: Не «Ага», а - «Так точно».
«Молодой»: Так точно.
«Старик»: Вот так... Ну-ка, компотику сюда плесни.
Лениво кивает на кружку. «Молодой» наливает из фляжки компот.
«Старик»: Да осторожнее лей, забрызгаешь!.. Вот так... Ты откуда, солдат?
«Молодой»: В смысле?
«Старик»: Не въехал, что ли? Откуда родом, спрашиваю?
«Молодой»: А-аа... Из Кедрянска.
«Старик» (на секунду отстраняет кружку, с любопытством рассматривает «зелень»): Ни хрена себе? Земляк, значит?
«Молодой»(обрадовано): А ты тоже из Кедрянска?
«Старик»: Но-но... Не балуй! С «дедушкой» на вы — понял?
«Молодой»: Понял... Вы из Кедрянска?
«Старик»: Ага, оттуда.... Вот, только что приехал. В отпуске был. С бабами трахался. Водку жрал. А теперь (пре-зрительно смотрит на компот) вот это... (переводит взгляд на «молодого») Сколько до дембеля осталось?
«Молодой»: Чего?
«Старик»: Того! Когда тебя «дедушка» спрашивает, ты должен отвечать чётко и ясно. Понял?
«Молодой»: Ага...
«Старик»: Нет, вижу, ты не понял. Фанеру к осмотру!
«Молодой» вздрагивает, отступает на шаг назад, потом с неохотой становится по стойке смирно и выпячивает грудь колесом. «Старик» несильно бьёт его в грудь.
«Старик»: Ну, хоть этому тебя уже научили... Иди, узнай: сколько «дедушке» осталось?
«Молодой»: У кого я узнаю?
«Старик» (удивлённо): Ты борзой, что ли? А ну, мигом!
«Молодой» убегает, через несколько секунд возвращается.
«Старик»: Ну что, узнал?
«Молодой»: Узнал... Семьдесят три дня.
«Старик»: Молодец, земеля. И больше не забывай, считай исправно... И вообще держись меня. Я тебя в обиду не дам. Всё-таки земляк... Кстати, кто твои деньги берёт?
«Молодой»: Что?
«Старик»: Глухой, что ли? Спрашиваю, кто деньги твои берёт? Ну, ежемесячное довольствие. Семь рублей два-дцать копеек.
«Молодой»: Никто
«Старик»: Значит, мне отдавать будешь! Понял?
«Молодой»: Н...ну.
«Старик»: *** гну! И не вешай нос, земеля! Не понимаешь: «дедушке» помогать нужно, у него скоро дембель... Ну, когда сам «дедушкой» станешь, поймёшь... Всё, иди... Стой! Сперва убери тут всё.... А то ишь, бардак без меня развели....

Как видим, действие осадка происходит в совершенно ином временном промежутке, нежели сам опыт. Кроме того, не наблюдается подвижности выбранных нами частиц, какая присуща газообразной среде основного опыта: образец №1 - «Старик», несмотря на очевидные точки соприкосновения с образцом № 2 - «Молодым» (служба в одной вой-сковой части, землячество, приблизительно одинаковый возраст), проявляет очевидные признаки заторможенности движения, более свойственные жидкой среде, причём подвергающейся принудительному охлаждению. С другой стороны, образец №2 обладает всеми необходимыми свойствами вещества, находящегося в газообразном состоянии: он подвижен, пластичен, уступчив, способен быстро приспосабливаться к окружающей среде. А это уже полностью совпадает с выводами, которые сами собой напрашиваются по завершении нашего первого опыта.


ОПЫТ №2.
В ЖИДКОМ СОСТОЯНИИ


И.С. Брунов, автор популярной статьи «Основы молекулярно-кинетической теории»:

«...Основное положение молекулярно- кинетической теории строения вещества, вытекающее из опыт-ных фактов, заключается в том, что все макроскопические тела состоят из атомов и молекул, находящихся в состоянии непрерывного хаотического теплового движения. Наиболее убедительным опытным фактом, наглядно подтверждающим хаотический характер теплового движения и зависимость интенсивности это-го движения от температуры, является броуновское движение.
Наблюдая за движением взвешенных в жидкости мелких частиц, можно обнаружить, что каждая час-тица совершает хаотическое движение. Представление о характере блуждания частицы можно получить, если фиксировать её положение через равные промежутки времени. Соединив последовательные поло-жения частицы прямыми, мы получим ломаную линию. Направления соседних участков ломаной линии составляют всевозможные углы друг с другом, так что нам не удаётся подметить никакой закономерности в изменении направления ломаной линии. Чем короче промежутки времени, через которые фиксируется положение частицы, тем более изломанной будет выглядеть «траектория» частицы: точки А, В, С, ... фик-сируют положение частицы через 30 секунд, а точки 1,2,3, . . . , соединённые пунктиром, фиксируют её положение через каждые 5 секунд.
Если наблюдать за движением сразу нескольких взвешенных а жидкости частиц, то можно заметить, что они движутся то в одну сторону, то в противоположные, то под углом друг к другу. Отсюда можно сделать вывод, что наблюдаемое броуновское движение не связано с перемещением потоков жидкости, так как в этом случае соседние частицы всегда перемещались бы вместе. На опыте же никакой согласо-ванности в движении соседних частиц не наблюдается, движутся они совершенно независимо друг от друга.
Изменяя температуру, при которой производится опыт, можно заметить, что с увеличением темпера-туры интенсивность броуновского движения растёт, с понижением температуры оно замирает.
Такой характер движения позволяет предположить, что броуновская частица движется под действием ударов, получаемых от молекул жидкости, в которой она находится. Если при этом считать, что тепловое движение молекул жидкости является хаотическим, то можно объяснить все наблюдаемые на опыте зако-номерности броуновского движения.
На первый взгляд могло бы показаться, что совершенно хаотический, беспорядочный характер ударов отдельных молекул должен был бы приводить к тому, что броуновская частица, масса которой во много раз больше массы молекулы, вообще не должна была бы заметно перемещаться. В самом деле, действие ударов, полученных броуновской частицей с одной стороны, должно полностью компенсироваться уда-рами с противоположной стороны. В такой ситуации, казалось бы, броуновская частица может только «дрожать» на месте. Ошибка такого рассуждения заключается в том, что случайный процесс подменяется, по существу, регулярным чередованием воздействий с противоположных сторон. Но такое чередование уже не является случайным процессом, а обладает высокой степенью упорядоченности. Степень упоря-доченности такого чередования не отличается от степени упорядоченности процесса, в котором все испы-тываемые частицей толчки происходят в одном направлении. Если, например, результат одного толчка характеризуется некоторым расстоянием l, то результат последовательности N упорядоченных толчков пропорционален величине Nl. Если же последовательность этих N толчков носит случайный характер, то их результат пропорционален корню квадратному из Nl. Покажем это (3)».

Прим 3: Молекулярно-кинетическая теория, изложенная уважаемым профессором И.С. Бруновым, прак-тически слово в слово дублирует главу учебного пособия «Физика для поступающих в вузы», который со-ставлен уважаемыми Е.И. Бутиковым, А.А. Быковым и А.С. Кондратьевым. Но опять же не без парадокса: последние утверждают, что броуновское движение можно наблюдать только под микроскопом, а нами ци-тируемый автор ничего об этом не говорит, тем самым допускает возможность наблюдения броуновского движения без использования оптики. Мы с ним согласны.



Я
 
Иван Брунов
при поступлении
на автотракторный
факультет Сельскохозяйст-
венного института провалился
с треском и тут же угодил в армию.
Сначала учебка — выучили меня на
механика-водителя - и укатали в Германию,
в танковый батальон. Но танки я и в глаза не видел:
нас через день в наряд по столовой посылали. Так и жи-
ли: сутки отдыхаешь, сутки в наряде. А что значит отдыхаешь? Это только так называется. На самом деле — строевая, занятия в поле, химзащита. Если, конечно, на работу не распределили. А то — метлу в руки, и до-роги метёшь. Другие мусорят, а ты метёшь, метёшь... А тут ещё сержант Митрофанов прицепился, жизни от него никакой нет. То — видишь ли — не по форме одет, то подворотничок грязный, то сапоги не чищены. И без лишних слов — по «фанере» ба-бах! А кулачищи-то у него будь здоров. Одного удара достаточно, чтобы уложить в госпиталь. Но в госпиталь нас не отпускали. Говорили: вы ещё «плафоны», нечего вам там делать, от службы отлыниваете. Кто говорил? Да все говорили: и сержанты, и старшина, и офицеры. Единственный, кто не говорил — это сержант Митрофанов. Тот сразу — кулаком. У меня уже вся грудь в синяках, прикос-нуться больно.





ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-Ну что? Укатал машину, демонюга?




Митрофанов ко всем привязывался, но ко мне — особенно. Невзлюбил он меня почему-то, с первого же дня. Как только привезли в роту, он ощупал меня злым взглядом, подманил пальцем и ухватился за третью пуговицу:
-У нас тут хитрожопых не любят, понял?
-Понял,- сказал я.
-Знаешь, что с хитрожопыми у нас делают?
-Что?
-Для начала — очко драить отправляют. Понял?
-По-понял...
-А раз понял — выполняй. Время пошло!
Сперва-то я отнёсся к его словам несерьёзно — мало ли в роте придурков? - и, сдав вещи в каптёрку, в ку-рилку пошёл: болтаю там, с мужиками знакомлюсь. А тут влетает он, и без слов — хрясть меня по «фанере». У меня аж дыхание перехватило, дым повалил из ушей. Согнулся я, закашлялся. А те, с которыми болтал, при-жались к стеночке, притворились ветошью. Бояться даже пошевелиться.
А Митрофанов мне:
-Я что тебе приказал?
-В... ту-туалете при-прибраться.
-Нет,- усмехнулся Митрофанов.- Не прибраться. А очко выдраить. Очко. До блеска. Зубной щёткой. По-нял?
-По-понял.
-Нет, ты не понял. Я же предупреждал: с хитрожопыми у нас разговор короткий!
И хрясть опять меня в грудь.
В другое место он и не бил никогда. Только в грудь. Как раз — в третью пуговку. У всех в нашей роте она вмятая — его работа. И у меня вмятая. Те-то, которые поопытнее — хитрожопые, то есть — специально тре-тью пуговку молотком проминают: ну, когда пришивают новую. А старая долго не держится — за неделю расплющивается и отлетает. А другие пуговки — ничего. Что с ними станется? Как новенькие.
В тот вечер от ужина до отбоя я драил унитаз. Потом ещё час после отбоя. Сержант Митрофанов прове-рил, сказал, что на первый раз достаточно, и отпустил спать. А утром опять привязался:
-Почему подворотничок не свежий?
-Вчера только пришивал.
-А мне насрать, когда ты пришивал! Я спрашиваю: почему подворотничок не свежий?
-Сейчас перешью.
-Поздно!- проскрипел он.- Сейчас ты кирпичи таскать пойдёшь. А вечером — унитаз чистить. Понял, хитрожопый, мать твою?
Так прошёл мой второй день службы в танковом батальоне: загружал машину битыми кирпичами и драил унитаз. А как отпустили меня — уже было далеко за полночь — помылся я, пришил новый подворотничок и лёг спать.
Только лёг — а уже дневальный орёт «Подъём», значит опять... таскать, мести, копать? Слава богу, нет: ротный решил политинформацию почитать нам. Какая там международная обстановка, что враги замышляют и как мы должны защищать свою родину. Оно бы ничего — слушать можно, хоть ротный и монотонно буб-нит — бум-бум-бум, бум-бум-бум... Я голову-то прямо держу, глаза шаперю — в учебке этому хорошо учат, но ведь сколько уже не высыпаюсь, что в глазах щиплет - вот и зажмурился, всего на пару секунд...
...А тут вдруг над ухом кто-то как рявкнет:
-Рядовой! Вам не интересно?
Я глаза-то раскрыл, а ротный уже не за столом, а надо мной стоит: покачивается, свёрнутой газеткой о ла-донь постукивает и нехорошо улыбается.
-Значит, я читаю, стараюсь, голос свой надрываю, знания в ваши долбанные головы вкладываю, а вы — и слушать не желаете? Массу давите?
-Никак нет,- встрепенулся я.
-Для кого я это всё читаю?- не унимался ротный.- Для себя? Так я ещё дома всю газету от корки до корки прочитал и с семьёй обсудил. Хотел теперь с вами... А вы? Думаете, в армию попали — так всё можно? Мол, если за вас тут отцы-командиры думают, можно и внешней политикой не интересоваться? Забить, понима-ешь, на международную обстановку? Решения съезда не выполнять? А если завтра — война? Если НАТО — а оно рядом, под боком — нанесёт по нам бомбовый удар? Они же не спят, как вы. Они — бдят. Днём и ночью. Ночью и днём... А вы в это время массу давите!.. А ну-ка, солдат, ответьте мне: с каких слов начинается «Ма-нифест Коммунистической партии»?
Я случайно знал:
-«Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма».
-Г-м, г-м,- крякнул ротный.- А чем заканчивается?
 -«Пролетарии всех стран, соединяйтесь».
-Та-ак,- удивился ротный.- Как фамилия?
-Брунов.
-Садись, Брунов,- разрешил ротный.- Но не спи больше. Спать нужно в отведённое для того время.
И строго глянул на сержанта Митрофанова, мол, твоя недоработка! Мотай на ус.
Митрофанов и намотал. Не успел ротный скрыться в канцелярии, как сержант мощным ударом пригвоз-дил меня к стенке, прямо под портрет товарища Устинова, министра нашего.
-Умный, да?- процедил он сквозь зубы.- Не только хитрожопый, но и умный?
-Никак нет...
-Что — никак нет? Кто меня подставил?.. В общем так, боец: сегодня я в наряд по клубу заступаю, со мной пойдёшь! А я там жизни тебя научу! Ты у меня, тварь такая, не только «Манифест» выучишь! Всё собрание сочинений Владимира Ильича Ленина, бля, на зубок цитировать будешь! Пшёл вон!
Парни мне сочувствовали: в наряд ходить с сержантом Митрофановым — удовольствие не из приятных, а уж если он зуб на тебя заимел — вообще вешалка.
Вешалку он мне и устроил.
Во-первых, не позволил отдохнуть перед нарядом. Обычно те, кто в наряд заступает — спят пару часов после обеда, я же — хэбэшку чистил, сапоги, пряжку ремня до блеска надраивал. Четырежды он проверял мой внешний вид, четырежды посылал переделывать. То пятнышко где углядит, то пылинку, то выбившуюся ниточку. Так до полседьмого и промурыжил.
Во-вторых, как только пришли в клуб, заставил столы перетаскивать из одного помещения в другое. По-том — стулья драить. Потом — полы стёклышком скоблить. Потом — полы мыть. Да не просто так — а спер-ва полное ведро на пол выплеснешь, а потом тряпкой воду и собираешь - до суха. К утру я уже ни рук, ни ног не чувствовал, спина не разгибалась. А ему — мало:
-Теперь - стены белить!
И отвёл меня в пустую комнату, кладовую, что ли. А она хоть по размеру и невелика, а до потолка - метра три, даже стоя на стуле до верху не дотянешься.
-Стремянку бы?
-Может, тебе и ковёр-самолёт организовать?- сощурился Митрофанов.- Через три часа приду - проверю!
Делать нечего: приказ получен — нужно исполнять.




ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-Там ведь система какая? Один год твоему авто — цену сразу срезают на семь процентов... Два года — на три... Ну, дальше — уже по одному проценту...
-Так на хрена тогда страховаться?
-А не застрахуешься – ещё хуже будет...




А как исполнять, если — ни ведра, ни кисти, ни извёстки, ни стремянки? Порыскал по закуткам, нашёл ведро. Известь и кисть у коменданта отыскалась. Стремянку, правда, не нашёл, зато на задворках клуба лест-ница стояла, её и приволок. Приставил к стене — стоит, не шатается вроде. Ещё решил проверить на стой-кость: поднялся на четыре ступеньки вверх... потом ещё на две... и ещё... Почти до самого потолка добрался. Вдруг лестница шатнулась и поехала вниз.
Я только успел удивиться — ведь и на самом деле же падаю! - и грохнулся вниз, прямо на бетонный пол. Резкая боль пронзила всё тело, я лежал, подвернув под себя руку, непослушные ноги крест на крест, но голо-ва оставалась ясной, и глаза видели фрагмент бетонного пола, на котором я лежал — он был совсем рядом и занимал почти всё пространство.
Потом я услышал звук приближающихся шагов. Увидел носок юфтевого сапога, застывший в нескольких миллиметрах от моего носа. Кто-то тряс меня за плечо.
-Эй, ты живой?
Я издал звук.
-Подняться можешь?
Я ещё издал звук.
Кто-то другой сказал:
-Зови сюда сержанта, бегом!
Сапоги, удаляясь, зацокали по бетону.
Вдруг захотелось спать. Я устало закрыл глаза, потому что пол, на котором я лежал, закружился и потем-нел.
Боли я не чувствовал, вот только руки и ноги не слушались. Они как будто вообще мне не принадлежали: вот он я, а там – руки и ноги.
-Ну, что тут у вас?- раздался сверху голос сержанта Митрофанова.
-Вот,- пожаловались ему.- Брунов с лестницы свалился.
-С какой ещё лестницы?- но тут увидел - с какой, и удивился.- Что он на ней делал?
Подопнул меня сапогом в бок:
-Эй, хитрожопый, вставай. Хватит придуриваться.
Я молчал.
-Вставай, кому говорю?
Я молчал.
До него вдруг дошло, что я разбился. Он присел на корточки, потряс меня за плечо и повторил, уже испу-ганно:
-Эй, как тебя? Брунов? Вставай, кому говорю?
Я делал вид, что не слышу.
-Может, он сознание потерял?- предположил кто-то.
-Хрен его знает… С такой верхотуры грохнуться – конечно.
И опять мне:
-Брунов, ты меня слышишь?
Я слышал, но не подавал виду. Мне нравилось, что в его голосе присутствует страх. За себя. За шкуру свою. Ага, испугался, думал я. Конечно, как только выяснится, по чьей прихоти я на эту лестницу залез, вле-тит тебе по самые гланды. Будет тебе и «хитрожопый» и всё прочее. Не на дембель, падла, пойдёшь, а в дис-бат – а там тебе такую «дедовщину» устроят, что плакать будешь горючими слезами. Письма писать мне бу-дешь, гад, умолять, чтобы простил…
-Эй, Брунов?
Он боялся. Он очень боялся.
А мне было хорошо.
Тут кто-то сказал за его спиной:
-В санчасть бы его надо.
-Что?
Митрофанов вдруг распрямился, хекнул – и я услышал глухой звук удара, и тут же кто-то от боли охнул.
-Ещё про санчасть вякнешь – вообще убью, понял?
Страх из голоса Митрофанова вдруг исчез, теперь он говорил обычным голосом: презрительным, самоуве-ренным, чуть гнусавым – голосом плохиша:
-А если понял – заткни свою пасть и внимательно слушай, что я скажу. А я скажу тебе вот что: ты ничего не слышал и не видел. Тебя вообще здесь не было. Весь день ты находился в фойе и выполнял обязанности дневального. Понял?
-Так точно.
-Вот так. А если хоть слово кому вякнешь – а я узнаю, можешь не сомневаться – я тебе такую жизнь уст-рою, что нынешняя раем покажется. Ты мне веришь?
-В…верю.
-Ну, вот и договорились. А теперь хватай его за ноги, и тащим в каптёрку.
-В нашу, ротную?
-Дурак! Вон в ту, что напротив… Взяли!
Они подхватили меня и понесли, а я, повисший в невесомости, почувствовал, какое же моё тело сделалось безвольным, словно и не я это вовсе, а кусок теста: такой я теперь податливый, послушный, бессилый…
Вдруг страхом опалило: а что если я хребет себе сломал?! Ведь читал же где-то: тот, у кого травма позво-ночника, не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Лежит, словно бревно, только глазами поводит из сторо-ны в сторону, из стороны в сторону – словно минуты, часы, дни, недели, годы никчемной жизни отсчитыва-ет… Живой труп. Ни на что не пригодное существо. Калека, ненавистный себе и окружающим. И я таким буду?!
Нет! Нет! Вот дёрну сейчас ногой! Хоть не чувствую её, а…
Нет.
Не могу.
Не могу, как ни стараюсь!
Всё.
-Э, не пинайся! Уроню же!
Это – мне? Мне?
Шевелятся! Шевелятся!
Сержант Митрофанов сказал:
-Бросай его сюда, в угол.
Конечно, они не бросили меня, но положили так, что я едва не взвыл: в бок врезалось что-то острое, рука по локоть налилась расплавленным свинцом… Больно было, но и радостно: не калека! Могу!
И так обрадовался, что даже сержанта Митрофанова расцеловать был готов, к тому же он и озаботился обо мне:
-Пойдёшь на обед,- приказал он дневальному,- хавчик из столовой захвати и для этого. Может, поест – очухается.
-Хорошо.
-Стой! Перед тем приберись там: пол вымой, ведро, но главное – лестницу утащи.
-Куда?
-Куда хочешь. Но так, чтобы в глаза не бросалась. За клубом в траве припрячь… Стой!.. Там ты внима-тельно всё осмотрел: крови-то нет?
-Нет.
-Точно?
-Точно.
-Гляди мне! Через час приду – проверю: чтобы всё блестело.
Это он о «месте моей аварии» говорит, догадался я. Следы подчищает… Ну и пусть! Ведь главное – я ше-велиться могу!
Сержант Митрофанов ещё какое-то время потоптался и ушёл, а я остался один.
Я остался один и быстро уснул.
...Нет, не уснул, а будто в чёрную яму опустился — и пристроился там на самом донышке.
Не знаю, как долго я там находился. Выныривать на поверхность совсем не хотелось — чего я там не ви-дел? Армию? «Дедовщину»? Сержанта Митрофанова? На дне ямы было хорошо и уютно, не то, что в опосты-левшей казарме. На дне ямы можно было спать, оставаться наедине с самим собой. На дне ямы можно было даже мечтать. Мечта была простая: вот распахну глаза, а вокруг — люди, которых я люблю: мама, папа, Ксю-ха... Все те, кто остался на гражданке; те, о ком болит сердце. Но теперь оно не болит, потому что они дейст-вительно рядом: стоят возле и шепчут: «Всё кончилось, уже всё позади, не надо грустить. Открой глаза, по-смотри — вот же мы!»
Их зов был настолько сильным, что я действительно распахнул глаза и увидел... большую серую крысу.
Она находилась всего в полуметре: приподнялась на задних лапках, острым носом свесилась над тёмно-зелёным котелком. Пока я находился в яме, очевидно дневальный успел сбегать в столовую и принести мою порцию водянистой овсянки, которой кормили нас изо дня в день. Увидел, что я лежу с закрытыми глазами, подумал, что сплю, и оставил котелок рядом: вот очухаюсь и поем... А я проснулся и увидел крысу, которая шевелила усиками и обнюхивала мою пайку. Я сказал ей:
-Кыш... Кыш...
И сам не услышал своего голоса. Так, какое-то невнятное шипение. А крыса повела красноватым взглядом в мою сторону и опять зашуршала о котелок.
-Пошла вон, кому говорю,- сказал я громче.
Крыса опять покосилась на меня — и сердце ёкнуло: а вдруг набросится и вцепится в нос?!
-Убирайся,- захрипел я.
Она дёрнула мордой, повела длинным лысым хвостом и… пошла прочь.
Я следил за каждым её шагом. Я слышал, как её коготки цокали по бетонному полу.
Я успокоился лишь тогда, когда она исчезла за ящиком, укрытым брезентом.
Я выждал ещё несколько минут, остерегаясь, что она вернётся. Но она больше не появлялась. Видимо, во-дянистая овсянка не привлекала её. Не меня же она испугалась.
Это я испугался её.
Потом я ещё долго лежал, но на дно чёрной удобной ямы уже не опускался. О родных тоже не думал. Ка-жется, иногда я проваливался в сон. Но не надолго. Может, на несколько минут или даже секунд. Я боялся, что крыса вернётся и острыми зубами вцепится мне в лицо...
Я точно не спал, когда вернулся сержант Митрофанов. Он увидел, что я не сплю, присел подле меня на корточки.
-Ну что, очухался?- спросил он.
Я снизу смотрел на него и молчал.
-Есть хочешь?- спросил Митрофанов.
Я подумал, что он сейчас потянется к котелку, который обнюхивала крыса, и приставит его к моим губам — а что, с него станется. Но он на котелок глянул лишь мимоходом.
-Двигаться можешь?
Я моргнул.
-А говорить?
-Могу,- сказал я.
-Уже хорошо,- кивнул Митрофанов.- Теперь давай-ка решим, что можешь говорить, а что нет.
Он говорил спокойно, уверенно, с чуть заметной гнусавостью. Даже в глаза мне смотрел. Он был похож на крысу.
-Надеюсь, ты понимаешь, что тебя могут спросить, как ты в таком... дерьме оказался?
Я вспомнил, как он запугал дневального, чтобы тот держал язык за зубами — а теперь со мной хочет про-делать то же, и невольно усмехнулся.
-Зря смеёшься,- сказал Митрофанов.- Стуканёшь — тебе же хуже будет.
-Слышал уже,- сказал я.
-И не поверил?- хмыкнул он.
-Поверил.
-Ну?
-Так ведь всё равно будут спрашивать.
-А ты промолчи,- посоветовал Митрофанов, добавляя в голос гнусавости.- Или соври. Придумай что ни-будь.
-Я не умею,- сказал я.
Глаза его злобно вспыхнули: хитрожопый, да? Но он поборол себя. Продолжал так же спокойно, уверенно:
-Я тебе помогу. Ты мне поможешь — а я тебе.
Нет, всё-таки, боится.
Он словно услышал мои мысли.
-Нет, не боюсь. Думаешь, офицеры о том, что в роте творится, не знают? Ещё как знают. Но понимают: ес-ли я не буду держать вас, солобонов, вот здесь,- он показал огромный кулак,- то ****ец дисциплине. А здесь не институт благородных девиц, здесь армия. Не будет меня — придёт другой. И он будет делать то же са-мое. Был бы ты на моём месте — и ты бы поступал так же. Не веришь?
Я промолчал.
Он хмыкнул:
-Цени, солобон, что я сегодня откровенничаю с тобой. Ты, наверное, единственный, с кем я... Но не вооб-ражай себе, что я как-то выделяю тебя. Ты для меня такое же дерьмо, как и все остальные. Гнобил и гнобить буду. А разговариваю сейчас с тобой вовсе не потому, что пожалел тебя. Просто... накипело в душе, захоте-лось высказаться. А ты, хоть и хитрожопый, но парень в общем-то ничего. На гражданке я, пожалуй, и сдру-жился бы с тобой. Но мы не на гражданке, намотай себе на ус. Мы в армии. Ты — солдат первогодок, а я сержант и «старик». Между нами огромная пропасть. Понял?
-Понял,- сказал я.
-Значит, договорились?
Я пожал плечами. Вдруг опять почувствовал сильную боль в руке.
-Ладно,- сказал Митрофанов.- Хочешь подумать ещё — думай. Но учти: побежишь стучать — тебя же крайним и сделают. В такое дерьмо окунут, что мало не покажется. Офицеры это умеют. Поверь... А я в лю-бом случае через полгода на дембель уйду... Думай, думай, Брунов.
Он встал, распрямил отёкшую спину. Потоптался юфтевыми сапогами перед моим носом.
Предупредил:
-До вечера полежишь тут. А потом тебя в роту перенесут, если сам дойти не сможешь. Там отлежишься... Недели, надеюсь, хватит?
Надейся.
Конечно, если он и хитрил со мной, то только самую малость. Я уже достаточно прослужил в армии, что-бы понять: искать защиты у офицеров — дохлый номер. Вот у нас в учебке случай был: избил сержант солда-та, тот — к взводному. На боли в груди жалуется, синяк показывает. Так старлей, вместо того, чтобы защи-тить солдата, так мозги ему вправил, что тот уже на следующий день всем рассказывал, что пострадал вовсе не от «дедовщины», а на физо с турника сорвался.
В госпиталь, в госпиталь надо...
С этой мыслью я и уснул, и проснулся только тогда, когда за мной пришли двое из нашего взвода. Помог-ли мне подняться, сделать пару неуверенных шагов, а потом я и сам пошёл, хоть на ногу и наступать больно было. Впрочем, нога не болела так, как правая рука — ею я и пошевелить не мог.
В роте меня уложили на койку и оставили в покое, только ужин в котелке принесли; на этот раз я поел.
Ночью мне стало плохо. Рука с ногой ныли так, что удержаться не мог — выл и стонал. Дежурный по ро-те подходил ко мне, уговаривал:
-Ты уж потише, Брунов, других же разбудишь.
А я и рад бы потише, да стон помимо воли вырывался. Наконец, дежурный не выдержал:
-Давай-ка, парень, я тебя в санчасть отведу.
И отвёл.
Больно идти было, но кое-как, опираясь на плечо дежурного, доковылял. А там, в тёмном коридоре, пова-лился на деревянный стул...
Больше часа, наверное, прождал, а так ко мне никто и не подошёл. Дежурный сунулся то в один кабинет, то в другой, растормошил заспанного ефрейтора, но тот только издалека глянул на меня, пробурчал: «Докто-ра ждите» и ушёл досыпать. Дежурный по роте потоптался ещё немного, пожал плечами:
-Доктор только утром придёт. Может, в роту пока вернёмся? На стуле-то неудобно.
И я сказал:
-Хорошо,- хотя, конечно, не хотел возвращаться.
Но и здесь, в тёмном коридоре, на жёстком неудобном стуле, ждать до утра не мог. Очень уж больно бы-ло. Думал, тут и кончусь.
...А как в роту вернулись, лёг — вдруг отпустило. И я проспал до подъёма.
Впервые по команде «Подъём» я не соскакивал как ошалелый. Лежал с закрытыми глазами и делал вид, что сплю. А вокруг все суетились, бегали, топали сапогами.
Когда все убежали на зарядку, Митрофанов, который на зарядку не пошёл, толкнул меня в плечо:
-Говорят, ночью ты в госпиталь намеревался? Хитрожопый, да?
Улыбка была гнусная.
-Оставь его в покое,- встрял дежурный.- Это я его водил.
-А ты, Белов, в наши дела не лезь, понял?- ощерился Митрофанов.- А то не посмотрю, что мы одного с то-бой периода, рога-то пообломаю.
-А ты попробуй,- вспылил дежурный.
-Ты что, совсем борзый стал?
-Тебя, по крайней мере, не боюсь.
И — мне:
-Ну что, солдат, идём в госпиталь?
-Никуда он не пойдёт,- сказал Митрофанов.
-Это почему?- усмехнулся дежурный.
-Потому что я командир его экипажа. И он у меня сперва должен отпроситься.
-А я дежурный по роте.
-Вот и дежурь. А в наши дела не лезь!
Дежурный, игнорируя Митрофанова, кивнул мне:
-Одеться сам сможешь?
Я знал, что смогу. Но даже не пошевелился. Я очень хотел в госпиталь и действительно чувствовал себя плохо, но даже не сделал попытки встать. Я смотрел за перекошенное лицо сержанта Митрофанова и думал о том, что со мной случится, если сейчас встану. Ничего хорошего. Ничего. Опять вспомнил того солдата из учебки, который «добровольно сорвался с турника».
И сказал:
-Я не пойду.
-Что значит не пойдёшь?- нахмурился дежурный. Он был хорошим сержантом, мне жалко было его раз-очаровывать, но рядом стоял Митрофанов и я боялся его.
-Мне уже лучше,- сказал я. Это была правда.
-Кой чёрт лучше! Всю ночь же выл!
-Сейчас мне лучше,- повторил я.
Сержант Белов глянул на меня, на Митрофанова, который торжествующе ухмылялся, покачал головой и сказал:
-Ну и дурак же ты, Брунов... Последний раз предлагаю, ну?
-Нет,- сказал я.
-Ну, как знаешь,- махнул рукой он и отошёл.
Сержант Митрофанов ощупал меня холодным взглядом.
-Сейчас ты поступил правильно,- сказал он, надвигаясь.- А вот ночью — неправильно. Совсем неправиль-но. Понимаешь?
-Я же сейчас не пошёл в санчасть!- засуетился вдруг я.
-Молодец,- оскалился он.- А вот ночью пошёл. Зачем? Хотел настучать?
-Нет!
-Не ври.
-Честно. Просто совсем плохо стало.
-А сейчас?
-Сейчас лучше. Я же сказал!
-Что, уже ничего не болит?
-Болит. Рука.
-Какая?- просил сержант.- Вот эта?
И цепко ухватил меня за правую руку. Я взвизгнул от боли.
-Значит, эта, да? Правая?
-Да, правая.
Он пристально посмотрел на меня.
-Точно, правая? Не левая?
-Н... нет...
-Сильно болит?
-Очень.
-Как — очень? Вот так?- и надавил её.
Вспышка боли разорвала руку и мозг.
-Не надо!- взмолился я.- Я понял!
-Что ты понял?
-Никому ничего не скажу!
-Конечно, не скажешь,- согласился Митрофанов, но руку не отпустил.
Спросил:
-А ещё что болит?
-Н... нога.
Я думал, он сейчас меня и за ногу схватит, но нет, он даже не посмотрел на неё. Он глядел мне в глаза. И спрашивал, словно расковыривал рану:
-Так болит, что даже ходить не можешь?
-Да... Да!
-Вот и лежи... Пока лежится. Понял?
-Понял, понял!
Он ухмыльнулся и ударил меня по больной руке.
БОЛЬ. БОЛЬ. БОЛЬ. БОЛЬ.
-А это, чтобы ты лучше понял,- сказал он и отошёл.-Неделю, что тебе обещал, ты просрал. Три дня — можешь отлёживаться. Потом сам «лечить» буду!
Конечно, я жалел, что отказался идти в санчасть. Ещё больше жалел, что ночью ушёл оттуда. Да, больно было, неудобно — да что там — невыносимо! - на жёстком стуле, но уж как-нибудь бы перетерпел, дождался бы доктора... Но что теперь об этом сожалеть? Проявил слабость — поддался, а теперь...
Теперь я презирал себя.
За то, что боялся сержанта Митрофанова.
Боялся и ненавидел.
БОЯЛСЯ И НЕНАВИДЕЛ.
Он своё слово сдержал. Три дня не замечал меня. Других солдат гнобил во все тяжкие, а ко мне даже не подходил. И — вот удивительно - офицеры тоже как бы не замечали меня. Я часто слышал их голоса в кори-доре — и ротного, и командира взвода — но ни разу они не зашли в нашу комнату, ни разу не поинтересова-лись, куда вдруг делся солдат? А чего им интересоваться — они и так знали. Однажды ротный по ошибке от-крыл дверь в комнату, увидел меня, лежащего в полудрёме, и быстро выскочил — не дай бог подам признаки жизни, обращусь к нему. Вот странно: неужели и он тоже сержанта Митрофанова боится?
Нет, конечно. Нисколько он его не боялся. Чего ему, офицеру, бояться какого-то сержанта? Просто так ему удобно: если отреагирует на ситуацию, начнёт огонь раздувать — ему же хуже и будет. Дойдёт до ко-мандира полка или, не дай бог, до комдива — те начнут его в бараний рог крутить за то, что допустил неус-тавные взаимоотношения, с должности снимут, в Союз сошлют, в какую-нибудь Тьму Таракань — вот и ко-нец карьере.
И Митрофанова он не трогает, потому что тоже невыгодно: накажешь — а кто за дисциплиной в роте сле-дить будет? Сам? Э-э — это же от рассвета до заката в роте находиться, занятия проводить. А тут — отдал приказ, сержант всё и исполнил: погнал роту на строевую или тротуары мести, а ты — домой, там жена-голуба ждёт не дождётся: по магазинам же надо, немецкие ковры и фарфоровые статуэтки скупать, потом — контейнер в Союз отправлять. В общем, хлопот полон рот... Нет, не выгодно ему сержанта наказывать. Ну, может, попенять чуток - «Осторожней в следующий раз» - но не больше.
Первый день я пролежал лёжкой. Рука и нога тупо ныли, правда не так, как ночью. Терпимо. И чуток припухли. Я надеялся, что это не перелом. Может, трещинка небольшая, но не перелом, нет. А ещё вернее — сильный ушиб. Ещё бы — с такой верхотуры грохнуться, да ещё на бетонный пол. Слава богу, что хоть жив остался, двигаться могу.
На второй день я встал — по нужде припекло. Ухватился за стеночку — и доковылял до туалета. Первые-то шаги с трудом дались - шажок, ещё шажок: по дециметру-полтора, а потом ничего — разошёлся. И нога, кстати, не так сильно болеть вдруг стала... В этот день ещё пару раз вставал, уже просто, чтоб тело размять. Если б прелом — смог бы так? А-а! Вот я и говорю — ушиб.
На четвёртый день, едва прозвучала команда «Подъём», сержант Митрофанов — он дежурным по роте стоял — вполоборота бросил мне:
-Ну? А тебя не касается?
Я ещё в койке лежал. Пришлось вставать.
Вставал нарочито медленно, всем видом показывая, как мне нездоровится. На самом деле чувствовал я се-бя гораздо лучше. И вообще за последние сутки мне полегчало: если б хотел, мог бы и не хромать.
-Становись в строй!- прикрикнул Митрофанов.
-На зарядку?- удивился я.- Так я же бегать не могу.
-Шагом пойдёшь.
Рота трусцой высыпала на улицу, и я — за ней, но впереди Митрофанова. Все стали по плацу наворачи-вать круги, и я следом, шагом и нарочито хромая.
Митрофанов шёл рядом, бросал колко:
-Быстрее... Шире шаг... Так!.. А ты в госпиталь собирался... Через неделю быстрее всех бегать будешь... Не веришь?
-Верю,- сквозь зубы цедил я, ненавидя его. Ведь он был прав.
Хромалось всё труднее и труднее. При желании мог бы и пробежаться трусцой... Впрочем... ой!.. Вот же стрельнуло в колене!
Падла, подумал я про Митрофанова.
-Ладно,- сказал он, когда я захромал по настоящему.- На сегодня хватит. Завтра на зарядку идёшь без на-поминания.
И днём он уже не выпускал меня из поля зрения: хоть я и был оставлен в роте, в то время как остальные полк от мусора очищали или в наряд по столовой ходили, но уже не в кровати, а на стуле в Ленинской ком-нате: то бумажки какие-то разбирал, то краски мешал — писарю помогал, то погоны к дембельской парадке Митрофанова пришивал. Он какое-то время постоял рядом, понаблюдал, как я орудую иглой.
-А ничего, да?- хмыкнул.- Рука-то шевелится! Я же говорю — выздоравливаешь!
В общем, через неделю он меня в строй поставил. Наряду со всеми я уже и бегал, и мёл, и копал, и даже в караул пошёл.
Раньше в караулы-то нашу роту редко отправляли. Всё больше — по столовой. А тут вдруг — как снег на голову: построили на плацу, перед лицом начальника штаба, а тот:
-Бойцы! Международная обстановка обостряется! НАТО, несмотря на договорённости, продолжает нара-щивать вооружение. Империалисты бряцают оружием, стараются нас запугать. Но мы не поддадимся на про-вокацию. Мы умеем за себя постоять! Особенно здесь, в ГСВГ, на передовом рубеже!
Танкисты! Вам поручается особая задача: охранять склад ГСМ, что расположен в двадцати километрах от нашей части. Задача непростая: место — тёмное, дремучее, отдалённое. Но я уверен — вы справитесь!
В этот же день нам выдали автоматы и построили на развод. Я-то сперва хотел увильнуть, сказал:
-Правая рука ещё болит. Как я автомат держать буду?
Но Митрофанов вперился в меня стеклянным взглядом:
-Хитрожопый, да?
И я поспешил укрыться за спинами. Боялся я сержанта Митрофанова, чего уж тут.
Место действительно было дремучим: лес, болото, через которое лишь одна грунтовая дорога петляет. По ней нас и провезли в крытой машине к железным воротам. А за ними: чёрные треугольники складов, но к ним приближаться нельзя. Патрулировать только по периметру, вдоль колючей проволоки. В караулке нам сказали:
-Проявляйте бдительность, никого к территории ближе пятидесяти метров не подпускайте. Увидите кого, сразу кричите: «Stehe, wer geht?», «Zur;ck zu gehen!», потом: «Ich werde schie;en!», а если не слушается — стреляйте. Но не забывайте: сначала - предупредительный выстрел в воздух, а потом уже... Поняли?
-Поняли,- сказали мы.- Чего тут непонятного? И в уставе так: «Стой! Кто идёт?», «Буду стрелять!», в воз-дух, и...
-Верно,- сказал Митрофанов.- То же самое, только по-немецки.
Разбили нас на три группы: одна — караулит, вторая — в караулке дежурит, третья — спит. Я попал в группу, которая дежурит. Смена через каждые два часа.
Дежурили мы с «Уставом караульной службы» пред сонны очи.
«...Несение караульной службы является выполнением боевой задачи и требует от личного состава точно-го соблюдения всех положений настоящего Устава, высокой бдительности, непреклонной решимости и инициативы. Виновные в нарушении требований караульной службы несут дисциплинарную или уголов-ную ответственность... Для несения караульной службы наряжаются караулы... Караулом называется воору-жённое подразделение, наряженное для выполнения боевой задачи по охране и обороне боевых знамён, во-енных и государственных объектов, а также для охраны лиц, содержащихся на гауптвахте и в дисциплинар-ном батальоне... В караул запрещается назначать военнослужащих, не принявших военной присяги, не ус-воивших программы подготовки молодого солдата, совершивших проступки, по которым ведётся расследо-вание, больных, а также для отбывания дисциплинарного взыскания... Караулы бывают гарнизонные (лагер-ные) и внутренние (корабельные); те и другие могут быть постоянными или временными... Гарнизонный (лагерный) караул наряжается для охраны и обороны объектов армейского, окружного или центрального подчинения, не имеющих своих подразделений охраны, объектов общегарнизонного (общелагерного) зна-чения, объектов соединений или нескольких воинских частей, расположенных в непосредственной близости один от другого, а также...»
Сперва-то ещё терпимо было, а потом, как за окном стемнело — глаза слипаться помимо воли стали, хоть спички вставляй. Строчки не хотят оставаться на месте, так и плывут, слова сливаются в длинную чёрную полоску... А сержант Митрофанов бдит: чуть глаза смежил — хрясть подзатыльник, так что носом в раскры-тую книжку. Слава богу — подошла наша смена, развёл Митрофанов нас на посты — а там, хоть и темно, но в сон почти не клонит. Да и интересно с непривычки-то: вдруг и на самом деле объявится кто — ну, наруши-тель, диверсант НАТОвский... Вон, кусты зашевелились — не он ли?
Нет, не он. Просто — ветер подул.
Ветер подул — а по спине мурашки... Чего уж, огромная это ответственность, военный объект охранять.
Ночь. Тишина. Колючая проволока. А ты — один, хоть и с автоматом. Да-а...
Два часа проползли-пролетели... Выплыли из темноты сержант Митрофанов и ещё один с ним, я им:
-Стой, кто..?
-*** в пальто,- огрызнулся Митрофанов.- Сам не видишь? Автомат опусти, придурок!
Оказывается, с непривычки и страху, я и автомат на перевес вскинул.
-Ну?- одёрнул меня Митрофанов.
-Чего?
-Говори!
-А-а,- вспомнил я. И - заступающему на моё место:
-Пост сдал!
Тот:
-Пост принял!
-Ну, пошли, хитрожопый,- проворчал Митрофанов и заковылял к караулке.
Я думал: придём — спать лягу, а Митрофанов опять сунул в руки устав и:
-Хреново свои обязанности знаешь. Учи!
И ненавистные строчки опять заплясали перед глазами.
«...Часовой есть лицо неприкосновенное. Неприкос-новенность часового заключается: в особой охране законом его прав и личного достоинства; в подчинении его строго определённым лицам — начальнику караула, помощнику начальника караула и своему разводящему; в обязанности всех лиц беспрекословно исполнять требования часового, определяемые его службой; в предоставлении ему права применять оружие в случаях, указанных в настоящем Уставе... Часового имеют право сменить или снять с поста только начальник караула, помощник начальника караула и разводящий, которому подчинён часовой... В случае гибели начальника караула, его помощника и разводящего... и разводящего... ага... или физической невозможности для них выполнять свои обязанности снятие или смена часового производится дежурным по караулам (по воинской части) в присутствии своего командира роты (батареи) или батальона (дивизиона)... Заступая... заступа... заступая на э-э... пост, караульный должен в присутствии разводящего (начальника караула или его помощника) и сменяемого часового лично осмотреть и проверить наличие и исправность всего, что надлежит принять под охрану согласно табелю постам; при заступлении на пост для охраны арестованных, ну, это не про нас...



ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-...хлынуло, словно из шланга... Я к вещмешку — там у меня плащ... А Петька укрылся под навес — и лыбится, гнус такой...




Тэ-эк… Часовой… обязан: бдительно охранять и стойко оборонять свой пост; нести службу бодро, ничем не… не отвлекаться и… не выпускать из рук оружия и никому не отдавать его… Никому не отдавать, включая. Включая и лиц, которым он подчинён; продвигаясь по указанному маршруту, внимательно осматривать подступы к посту и... ограждение... ограждение, а также проверять исправность средств... м-мм... сигнализации; не оставлять поста... так... пос-та... пока не будет сменён или снят, сменён или снят, хотя бы. Хотя бы жизни... жизни его угрожала опасность; Самовольное. Оставление. Поста… поста… является... воинским... престу… плением; При. Выполнении... выпол-нении зада-ачи на посту иметь. Заряженным. По. И всегда. Готовым. К. Действи...; не допускать к посту ближе рас-стояния, ближе расстояния, указанного в табеле... никого. Кроме.... начальника. Караула... своего... своего. Своего. Своего разво... и... И лиц, кото...!!!»
-Спишь, канистра!
-Никак нет!
-Я тебе покажу никак нет!.. А ну рассказывай, чего ты там выучил!
Рассказывал. А глаза сами по себе слипались. Таращил их, как рак выпячивал, а они всё равно... Вот и сержант поплыл, поплыл куда-то... под потолок, под пото...
Вдруг — яркая вспышка в мозгу: семь цветов радуги!
Распахнул глаза: а перед носом — волосатый кулак и гнусная улыбка:
-Что, хитрожопый, не навалялся ещё, не выспался?
-Никак не...
-Заткни пасть! И слюну оботри — противно!
Сунул мне в руки устав:
-Учи, хитрожопый. Ни хрена ведь не знаешь!
Не знаю, как эти четыре часа вытерпел. Делал вид, что читаю, а сам боролся со сном. Но глаз уже не смыкал: Митрофанов зорко следил за мной.
Наконец наступила моя очередь заступать на пост.
Вышел из душной комнаты — думал свежий воздух разгонит сон, ан нет — голова как будто ватой набита. Но не лёгкой, а тяжёлой. Почти неподъёмной. Придавли-вающей к земле. Спать. Спать...
А как сержант Митрофанов с прежним часовым ушли, и я остался один, вдруг мысли липкие в голову полезли: «Может, соснуть чуток? Не долго, минут пятнадцать всего? Никто же ведь и не заметит».
Темно было, хоть глаз выколи. И тишина. Но это сна-ружи. А внутри: свечка — но не потрескивает, а нашёп-тывает, нашёптывает, в соблазн вводит... Нет, нельзя! Не со-блазнюсь! Не собла...


ПЕРВАЯ
КОНТРОЛЬНАЯ ТОЧКА ЗАМЕРА

Собрались как-то мы всей нашей институт¬ской компанией — и Вовка Михайлов, и Андрюха Аникин, и Мишка Первухин, и Ванька Брунов, и я — на моей квартире отметить успешное окон-чание сессии. Выпили, конечно, закусили, в картёшки перебросились. А как выпили, и закусили, и карты вбок откинули, стали вспоминать самые яркие свои годы — армейские, благо вспомнить было что: все на институтской скамье оказались уже после дембеля, что нас и объединяло, в об-щем-то. Ну, там, отцы-командиры, как мы их за нос водили, как дембеля нас строили, как строили мы, когда сами дембелями стали, другие прикольные случаи. Каждому было рассказать что. В разнобой рассказывали, каждый лез со своей историей, и всем весело было, смеялись. Ещё бы — если...


КАК Я ДОМОЙ ЕЗДИЛ

Захотелось мне в отпуск. Ну, прямо страх как захотелось. Если б не уставал как чёрт за день, то ночей бы не спал. Если б днём хоть свободная минутка выдавалась, то уединялся бы где-нибудь и волком выл. Но ночами я спал как убитый, ибо дорога мне была каждая минута моего драгоцен-ного сна, а как иначе, если отбой — хоть в десять часов по уставу, а ведь сразу не ляжешь: сержан-ты раз пять заставляют вскакивать и ложиться снова, пока в норматив — сорок пять секунд — не вложишься. Вот и скачешь как умалишённый: вверх — вниз, вверх — вниз на кровать свою второ-ярусную, пока остаточки последних сил из тебя не выйдут, и ты не грохнешься измождённый, но счастливый оттого, что служить на один день меньше осталось. Только веки сомкнул — и прова-лился в глубокую яму, некогда тосковать по дому. Какая там тоска — снов не видишь... А подъём? Только разоспался, только почувствовал себя человеком - «рота, подъём!» орёт дневальный, и сер-жант тут как тут, тычками и криками гонит на зарядку... Ну, днём вообще-то не до тоски: строе-вая, огневая, марш-броски... Но вот как привал или политзанятия — тут уж никуда не денешься от тоски этой: домой хочу, домой — словно зуб тянет... Это потому, что дом-то мой совсем рядыш-ком — пятьдесят километров всего от части, можно сказать в черте города. Как подумаешь, что до дома рукой подать — так скрутит, так прижмём, аж невмоготу... Конечно, если б увольнительные у нас были, тогда конечно: смотался до дому, повидал родных — душа и успокоилась. Но нет у нас увольнительных — не положено, потому как «учебка». И отпуск ещё не заслужил — ведь про-служил-то всего ничего, каких-то три месяца... Ну вот, говорю «каких-то», а ведь это неправда: «целых» - целых девяносто два дня, а это вам не бухты-барахты. Это девяносто два утренних подъ-ёмов, в шесть раз, а то и больше вечерних отбоев, двести семьдесят шесть километров утреннего кросса и столько же посещений солдатской столовой, где кормят так, что жрать даже во сне хочет-ся. А ещё пятьсот пятьдесят два часа огневой подготовки, триста шестьдесят восемь часов занятий по химической защите, столько же по тактике, четыреста пятьдесят часов политзанятий и тысяча двести восемьдесят восемь часов строевой. И, конечно, всевозможные занятия со шанцевым инст-рументом, которым «бери больше, кидай дальше» - тут уже вообще время счёту не поддаётся... Конечно, эти часы неравноценны: если на тактике забываешься, что и время не замечаешь, то строевая — это как на фронте, каждая минута за десять идёт... А на политзанятиях хоть время и тянется долго-долго, а ведь всё равно сидишь, ничего не делаешь... Тут самое главное — не за-снуть, как бы веки свинцом не наливались, как бы голова вакуумом не наполнялась... Вот и дер-жишь себя на плаву, слезами в душе обливаешься: домой, домой, хочу домой! Ох, невмоготу... А ещё гражданские лезут на глаза, ну прямо как мухи: бежишь, скажем, с полигона, а они — разля-гутся на пляже, загорают и на тебя пялятся, да не просто, а с издёвкой: вот, мол, мы-то люди сво-бодные, хотим — туда пойдём, хотим — сюда, а ты, солдатик, беги туда, куда тебя гонят, защищай нас от врага внешнего — для этого строевым ты и ходишь, для этого мозоли на руках о черенок лопаты и натираешь... Вот, видишь, как они бездельничают на пляже, и завидуешь — тоже хочу, ведь знаешь — долго ещё тебе лямку тянуть, целых шестьсот тридцать восемь дней, а ведь это только в марш-бросках тысяча девятьсот четырнадцать километров, а в строевой — тысяча двести семьдесят шесть часов, ну может чуть меньше... У-у-у-у... Домой, домой хочу!
В общем, прижало так, что уже и невмоготу. Письма из дома жду как второго пришествия, а как дождусь, прочитаю — ещё горше становится. Это же так обидно: дом рядом совсем, а не съез-дишь... Не съездишь, потому что ни отпусков, ни увольнительных, и сержанты звери, так и бдят: где ты, что ты? чем в данную минуту занят? Не дай бог бездельничаешь, то есть дисциплину на-рушаешь: вот тебе за это лопата, метла, тряпка — копай, мети, скреби и радуйся, что не отправили тебя зубной щёткой унитаз драить или ножиком тупым пол до древесной первозданности очи-щать.
Сержанты, они такие. Народ с гнильцой и страшно мстительный. Офицеры нарочно подыски-вают таких, чтобы гнобили солдата. Чем сволочней, тем лучше. Для офицера, разумеется. Ему что надо? Ему главное, чтоб не дёргали его, да ещё по таким мелочам, как обучение солдата первого года службы азам воинской науки. Вот, например, наша рота. За три месяца службы я своего ко-мандира взвода, старшего лейтенанта Борисова, видел-то всего один раз — на присяге. А уж как выглядит командир роты, и не представляю. Всё время с нами проводит сержант Матюхин — го-няет на полигон, на зарядку, строевым по плацу, на работы сопровождает. Раздаст нам лопаты, а сам в тенёчке посиживает и покуривает.
Нашему взводу ещё повезло. Сержант Матюхин оказался нормальным человеком — на поли-гон, бывает, и шагом ходим, и спать ложимся почти вовремя, не как другие — те-то полночи ска-чут, скорость сбрасывания хэбэшек отрабатывают. А мы — пару раз «отбой-подъём» и на боко-вую... Так что сержант Матюхин исключение из правила. Издеваться над нами ему социальное происхождение не позволяет. Ведь на гражданке он не хулиганом был, а директором сельской школы, его и призвали-то поздно - уже в двадцать пять лет. Поэтому от него и взыскания получать не так обидно: намного старше всё-таки, а другие сержанты — всего-то на полгода, а то и наши одногодки. Если б и Матюхин был такой, как они, то ничего бы у меня не получилось — так и промучился бы от тоски по дому всю учебку, а там — в вагон и в боевую часть к чёрту на кулич-ки... А у меня получилось...
Так дело было: выгадал я момент, когда у сержанта хорошее настроение было и никто под но-гами не вертелся, подкрался к нему осторожненько и сказал:
-Товарищ сержант, разрешите обратиться?
-Чего тебе, солдат?- зевнул он.
-Не скажете, сколько в вашей школе учеников?
-Че-его?- удивился Матюхин.
-Да тут мы с ребятами заспорили,- сделал я вид, что смутился.- Одни говорят, полторы тыся-чи, другие — три...
-Три!- рассмеялся Матюхин.- Столько и людей в нашей деревне не живёт.
-А сколько?- спросил я.- Тысяча?
-Не-ет,- махнул он рукой.- Может, сотня дворов...
-Ну вот,- сказал я.- В каждой семье в среднем по два ребёнка, тысяча и наберётся...
-По два ребёнка,- хмыкнул Матюхин.- Сразу видно, что ты городской...
-Ага,- подхватил я, обрадованный, что он сам к нужной теме подвёл.- Городской... Местный.
Но Матюхин не услышал.
-В деревнях, солдат,- с горечью произнёс он,- уже давно никто не рожает... Вымирает деревня. Вот, в школе моей пятнадцать учеников... Я там и директор, и завхоз, и завуч, и преподаватель ма-тематики, и физрук, и...
-Так переезжали бы в город,- сказал я.- Вы же отличный преподаватель...
-В го-ород,- рассмеялся Матюхин.- Тоже мне, посоветовал...
И засмущался: польстило, видно, что я назвал его отличным.
-Конечно,- сказал я.- Таких, как вы в городе с руками и ногами...
-Да куда же я из своей деревеньки?- вздохнул Матюхин.
-Да хотя бы к нам,- набравшись наглости, предложил я.- Завроно - друг моего отца... Если по-просит...
Сержант Матюхин внимательно посмотрел на меня, как будто только что увидел. Ну всё, ёк-нуло, сорвалось... А он:
-А откуда ты?
-Из Кедрянска... Я говорил же уже.
-Местный, что ли?- удивился Матюхин.
-Ага,- сказал я.
-Плохо,- сказал Матюхин.
-Почему?- растерялся я.
-Потому что я из Рязанской области, и мне до вас две тысячи километров пиликать.
-Так жильё же дадут,- заверил я, взвалив на себя полномочия завроно.
-В лучшем случае — комнату в общаге,- уверенно отсёк Матюхин.- А у меня там дом, хозяйст-во... Опять же, детей на кого я оставлю? Без меня они пропадут.
-Но сейчас-то, пока вы в армии, кто-то же за ними присматривает,- сказал я.
-Надеюсь... Оставил я там за себя одну пигалицу... Впрочем, председатель пишет: справляет-ся...
-Ну вот!- сказал я.
-Нет,- сказал Матюхин.- Не поеду... Прикипел я душой к своей школе... Вот осенью дембель дам...
-М-мм,- льстиво сказал я.- Выходит, мы у вас — последний выпуск?
-Ага,- сказал сержант,- последний. Вот вас обучу— и домой.
Он замолчал, мечтая, видимо, как приедет в свою жалкую деревушку, войдёт в полуразрушен-ную школу, обнимет всех своих пятнадцатерых учеников...
-Товарищ сержант, а к дембелю-то вы подготовились?
-Что?- встрепенулся Матюхин.
-Если нет, могу посодействовать.
-Как?
-Дембельский альбом оформить...
Ему бы обрадоваться, признать меня временным лучшим другом, как все нормальные дембеля поступают, а он — вот что значит школьный учитель — прищурился:
-Альбом? Рисовать, значит, умеешь?
Не понравился мне его прищур. Но отступать было уже поздно.
-Ага,- говорю,- умею. На гражданке художественную школу закончил.
-Эт-та хорошо, что закончил…
И рявкнул:
-От службы закосить хочешь?!
Меня отшатнуло:
-Что вы, това...
-Смир-рна!
Я вытянулся в струнку, выпятил грудь, втянул и без того впалый живот и закачался на подош-вах, как одуванчик на ветру.
-Отставить шевеление!- приказал сержант.
Я отставил.
-Значит, художником решил заделаться?- вкрадчиво спросил Матюхин, прохаживаясь мимо меня, как перед строем.- Автомат на кисточку променять?
С автоматом-то он переборщил: автомат я и держал всего один раз, на присяге. Нашим оружи-ем были лопаты, ломики и мётлы. Ими мы и орудовали на танковом полигоне, гусеничные следы забрасывали. Но не поправлять же сержанта.
-Никак нет!- гаркнул я.
-Что «никак нет»?- нахмурился он.- Или я что-то неправильно понимаю?
-Вы понимаете правильно!- гаркнул я, таращась вперёд и не моргая.
-Ну вот!- хмыкнул Матюхин.
Я набрал полную грудь воздуха и проорал:
-Я имел в виду, что могу достать!
-Что?
-Краски!
-Какие?
-Качественные!
-Какие?- опять спросил Матюхин.
-Импортные!
-Ну и ну,- сказал Матюхин и для начала объявил мне наряд вне очереди.
Этим же вечером я три часа простоял дневальным на тумбочке, а потом почти всю ночь драил полы и проклинал себя за глупость. Нашёл кому мозги пудрить — сержанту. Да тот, каким бы хо-рошим не казался, положит тебя на одну ладонь, а другой и прихлопнет. Что, собственно, Матю-хин и сделал. Это он на гражданке директор школы, педагог так сказать, а здесь — сержант, зам-комзвода, задача которого не воспитывать, а выпрямлять извилины в черепных коробках юных бойцов, тем самым превращая их в надёжных защитников родины. Матюхин, который тоже засту-пил дежурным по роте, лишь изредка посматривал на меня и ухмылялся. Наверное, он также ух-мылялся и на гражданке, когда воспитывал своих учеников... Хотя, вряд ли. Там за такие ухмылки мигом бы ему харю намылили... А тут — армия, тут всё дозволено...
Уже поздно вечером, погоняв нас традиционным «отбоем-подъёмом», сержант Матюхин вы-звал меня в каптёрку и спросил:
-Так что ты там о красках-то говорил?
Надежда новой волной всколыхнулась во мне:
-Достать могу!.. Если, конечно, нужно вам.
-Отчего же не нужно?- пожал плечами Матюхин.- Хорошие краски всегда нужны... Доставай.
-Но для этого мне нужно в город съездить!
-В го-ород?- протянул Матюхин и усмехнулся.- Как же ты в город съездишь, если вам уволь-нительные не положены?
-Не положены,- согласился я.- Но если вы отпустите...
-Что-о?
-Всего на один день...
-Ну ты даёшь!
-...то я вам привезу такие краски, что закачаетесь! Ни у кого таких нет!
Я знал, о чём говорил! В прошлом году мой отец ездил по турпутёвке в Германию и привёз от-туда целую банку белого латекса: если добавить в него цветную тушь, то ни в какое сравнение с масляными красками, тем более акварелью...
-Нет,- сказал Матюхин,- даже не думай...
Но неуверенность так и сквозила, поэтому я сказал:
-Вы же можете отпустить меня.
-Каким образом?- хмыкнул он.
План был давно обдуман и выстрадан:
-Назначьте меня в наряд по столовой, а сами отпустите в город.
-Да?- спросил Матюхин, поражаясь моей наглости.
-Да,- ответил я.
-Других идей нет?
-Нет.
-Свободен!
-Так точно,- сказал я и остался на месте.
Матюхин косо взглянул на меня.
-А если узнает кто?
-Если мы не скажем, никто и не узнает.
-А если офицеры хватятся?
-О моём существовании они даже и не знают.
-А если патрулю попадёшься?
-Не попадусь! Мне лишь бы до дому доехать: я же живу на окраине города, а там патруль не ходит. А дома я сразу в гражданку переоденусь...
-А как доедешь?
-На электричке.
-А как до электрички дойдёшь?
-Через лес — там патруля нет.
-М-да,- сказал Матюхин, с любопытством разглядывая меня.- Вижу, ты всё уже обдумал...
-Ага,- сказал я.- Стопроцентная гарантия.
Сержант почесал затылок:
-Ну-ну... стопроцентная... ну-ну...
Напоследок он мне сказал:
-Вот что, солдат... Считай, ты мне не говорил ничего, а я тебя не слышал... Иди спать.
Но я-то прекрасно видел, что мой план его зацепил. Поэтому нисколько не удивился, когда два дня спустя он отозвал меня в сторонку и сказал:
-Вот что, солдат... Г-м... Завтра вечером наш взвод заступает в наряд по столовой... Можешь ехать... Но!
Но, сказал он, но мог бы и не говорить, я и сам знал: если всё же попадусь патрулю, то —всю вину брать на себя, а если признаюсь, то...
-Нет, не признаюсь,- заверил я.- Да и не попадусь я, товарищ сержант... Я же вам объяснял!
-Ладно, ладно,- пробурчал Матюхин.- В твоём распоряжении завтрашний вечер и следующий день. Чтоб послезавтра в семь ноль-ноль был как штык!
Следующие сутки были самыми счастливыми и самыми долгими в моей жизни! Я бегал, ко-пал, маршировал, но душа так и пела от предстоящей поездки домой! Боже, как же я за эти три ме-сяца соскучился по родному дому, родителям, друзьям... Наконец-то я их увижу, а... ночь — це-лую ночь проведу в своей комнате, где никто над головой не орёт «Подъём», где не надо в шесть часов утра соскакивать и бежать куда-то как полоумный... Целый вечер, целую ночь, а потом ещё почти целый день я проведу как человек — ЧЕЛОВЕК! - а не жалкое существо, над которым изде-ваются как хотят.
Целые сутки меня трясло как в лихорадке, а только задворками за часть вышел, так и успоко-ился. Шёл по лесу, слушал, как птички поют, листья шуршат, сам насвистывал... Никого из офи-церов не встретил. Правда, на станции один прапорщик попался, но я ему как положено честь от-дал, он и успокоился. А в электричке сел в уголок, уткнулся в окно... Ещё раз десять в тамбур ку-рить выходил...
Езды-то всего — сорок минут, а в другой мир вернулся. Привычный, тёплый, до боли знако-мый. Вон — улица, по которой мальчишкой в школу ходил, вот — магазин, куда мама за продук-тами посылала... А тут на велике гонял... а там зимой каток заливал... Вот я и у родного дома.
Вот я и дома! Мама с отцом удивлены и обрадованы. Отпустили? В отпуск? На сколько дней? Лишь до завтрашнего вечера? Ах, жаль... Но хорошо. Просто отлично! А как похудел... И гимна-стёрка не стирана... Не гимнастёрка, а хэбэ? Ну, какая разница... Снимай немедленно! С удоволь-ствием. С превеликим удовольствием!!!
Ел всякую вкуснятину, рассказывал с набитым ртом, с жадностью слушал, потом снова расска-зывал и снова ел, и впервые за три месяца насытился, потом уединился в своей комнате, не спеша разделся, не спеша лёг, потянулся, выключил ночник и уснул... Снилось - вроде как не отпускал меня Матюхин, а я уговаривал... Он соглашался, но не отпускал... Не отпускал, и я... сам убежал... и меня ловили... Патруль прямо за забором части... И в лесу... И ещё в электричке... А возле дома просто не протолкнуться – патруль, патруль... И главный патрульный, с красной повязкой на ру-каве – Матюхин. Преследует. Всё знает. Каждый мой шаг предугадывает. Где не спрячусь – он уже там. Смотрит на меня. Лыбится. Хмурится. Руки тянет… Вынырнул я из сна — дома! Глянул на часы — три минуты седьмого... У-у, как рано! Ещё спать бы и спать, а почему-то не хочется.
День начался торжественно. С утра нежился в тёплой ванне, потом завтракал, потом бродил... Вышел на улицу. Жаль, никого из знакомых не встретил... А те, кого встретил, не знали, что я только вчера из армии приехал, вот и не разделяли со мной праздника... Ну, не хотите — и не на-до... Вернулся домой, лёг на мягкий диван, включил телевизор, посмотрел научно- популярный фильм, который до армии враз утомил бы своей нудностью, а теперь показался совсем и не нуд-ным. Потом упаковал в сумку банку с латексом, набор цветной туши, кисточки... Всё — готов к возвращению... А впереди — ещё целый день!
Казалось бы, целый день, а вот уже и нет его… Уже и пора возвращаться и сожалеть, что про-летел этот долгожданный день, и переодеваться в хэбэшку, и прощаться с родителями, и прощать-ся с домом, и идти на остановку...
Что впереди? Постылая армия? Новый наплыв тоски?
Матюхин ждал меня у подъезда казармы. Увидел, тревожно подался вперёд:
-Ну, всё нормально?
А я – встретился с ним взглядом и… обрадовался. Казалось бы, с чего? Сто лет бы его не видел. Ан, нет… Тоже подался, даже руку протянул, и он ответил крепким рукопожатием.
И вот что удивительно: вдруг тоска по дому куда-то исчезла! Я снова чувствовал себя челове-ком, каким был… до призыва. Оказывается, это такое благостное состояние — не тосковать.
-Вот, обещанное привёз!
И сунул ему пакет.
Матюхин кивнул:
-Тут всё, что надо?
-Всё,- заверил я.- А как краску разводить - научу.
-Сами с усами,- проворчал Матюхин и спрятал пакет за спину: вдруг показалось, что кто-то из офицеров приближается.
-Ну всё, иди..- и вдруг окликнул.- А спасибо привёз?
-Спасибо?- удивился я.- Ах да... Конечно. Там, в пластмассовой бутылочке... «Растворитель» написано... Но не бойтесь, это...
-Иди, иди,- нервно оборвал меня Матюхин.- Готовься к «отбою»... А то ишь, разговорился...
…А через месяц Матюхину понадобился дипломат. И я снова поехал домой.
Потом ещё поехал, ещё...
Тоска меня уже не грызла, а я всё ездил и ездил.
Родители к моим частым визитам привыкли и уже буднично спрашивали: «Когда в следующий раз?» Я равнодушно пожимал плечами и отвечал: «Дней через пять, наверное»... Они говорили: «Ну ладно» и возвращались к своим делам.
Сержант Матюхин домой уехал в шикарных туфлях, в подогнанной по фигуре парадке, с ко-жаным дипломатом. Вот были рады деревенские девчата: богатый жених, этот директор школы! Но я, конечно, алчного блеска в их глазах не видел, только представить мог: моя-то служба ещё продолжалась, причём не вблизи от дома, а за тысячу километров от него… Оно и к лучшему.

СОВЕТСКИЙ РЕЙНДЖЕР

Однажды выдумал наш взводный, что он каратист. Стал по роте бегать, пируэты всякие выде-лывать, воздух кулаками молотить. То ли от однообразия гарнизонной службы, то ли насмотрев-шись фильмов с участием Джеки Чана, уж и не знаю. И ладно бы в одиночку сходил с ума, так нет - удумал и нас привлечь. То есть всю нашу сапёрную роту, тридцать пять человек. Построил нас, «стариков» и «молодых», окинул презрительным взглядом и сказал:
-Ну что, воины-защитники, ядрёна вошь? Что за внешний вид? Ремни на пузах болтаются, шеи как у козлов, вместо мускулов титьки и силикон... Самим-то не противно?
Нет, хором подумали мы, но вслух, разумеется, ничего не сказали. Взводный же, решив, что молчание — знак согласия, пообещал:
-Всё, соколики, мать вас за ногу! Буду из вас настоящих рейнджеров делать. Научу вас родину защищать. Чтобы потенциальный противник при виде вас не только со смеху умер, но и в штаны наклал. С завтрашнего дня будем изучать приёмы рукопашного боя.
И посмотрел на нас так, как будто счастьем одарил.
А что для нас счастье? Ясно, дембель... А когда он наступит? У каждого по-разному. Нам-то, «старичкам», уже недолго лямку тянуть осталось — до осени. А взводному, между прочим, тру-бить ещё два десятка лет, он же полгода всего как из училища... Вот пусть и учится родину защи-щать, уж если так припекло. Может, и выпадет когда случай.
Намекнули мы это ему, а он запыхтел, ноздрями задёргал:
-Нет, товарищи бойцы, так не пойдёт... А если, не дай Бог, война завтра начнётся, рейнджеры на нас попрут? Чего делать будете? На дембель пойдёте?
Мы зыркнули на взводного, мол, покаркай, гад, ещё, и почесали затылки.
-Нет, тьфу-тьфу-тьфу, тогда на дембель, наверное, не пойдём... Воевать придётся.
-Ну вот,- обрадовался взводный.- А как же воевать вы собрались, если приёмами рукопашного боя не владеете?
И гаркнул угрожающе:
-Вас всех один рейнджер одной левой положит. И пикнуть не успеете! Воины, блин, защит-нички.
В принципе, он прав был. На зарядку мы, «старики», уже давно не ходили, всю работу за нас «молодые» делали, а мы только спали и считали дни до приказа... Может, действительно, размять-ся чуток, в спортивную форму себя привести?
-Ну что?- спросил взводный, заметив проблеск в наших глазах.- Уразумели преимущества?
-Ну что ж,- сказали мы.- Давайте попробуем.
На следующий день и попробовали.
Вывел он нас на плац, построил так, чтобы расстояние между каждым было не менее трёх мет-ров, сам отошёл на видное место и проорал:
-Итак, бойцы! Сегодня мы приступаем к занятиям! Всем смотреть на меня и в точности повто-рять движения! Делай раз!
И правой рукой ударил воздух впереди себя.
Мы тоже ударили.
Взводный нахмурился и сказал:
-Что это вы вразнобой руками машете? Удар должен наноситься строго по моей команде! По-вторим! Дела-ай ра-аз!
Мы повторили.
Взводный опять нахмурился:
-Что это за удары? У вас что, вместо рук вички? А ну-ка вложите в удар всю энергию!
Мы вложили.
-Хорошо,- сказал взводный.- Закрепим. Дела-ай ра-аз!
Мы сделали раз. Потом ещё несколько раз. Потом всей ротой перешли на левую руку. Потом на правую ногу. Когда приступили к тренировкам левой ноги, мне этот цирк уже надоел. Что бес-толку-то махать руками и ногами? Как клоуны в цирке, ей-богу. Кто мимо не проходит, все сме-ются. А ротный наш, капитан Елизаров, подошёл, посмотрел, покачал головой и молча удалился... Разве что пальцем у виска не повертел. А повертел бы — был бы прав. Ведь взводный и сам тол-ком ничего не умел. Это ему только казалось, что он лихо машет руками и ногами, а со стороны — смех один. Это не у нас вички, это у него. И грудь впалая, как у чахоточного. И голова на тонень-кой шейке даже от слабого ветерка колышется... Так что ещё неизвестно, кого первого испугается американский рейнджер, когда забредёт в нашу сибирскую глушь... И вообще, что ему тут делать? А то ему своих джунглей не хватает? Разве что посмотреть-посмеяться, как мы руками размахива-ем?
Взводный вытер со лба пот, улыбнулся облегчённо и сказал:
-Всё, на сегодня достаточно. Следующая тренировка завтра.
Сержанты построили «молодых», а мы толпой повалили в роту. По дороге обсуждали. Кому-то понравилось, но большинство плевались. Я тоже плевался и думал:
«Хрен тебе, а не следующая тренировка... Нравится — махай руками, но без меня... А я...»
Что делать мне, я ещё не придумал, но не сомневался: ведь армия — это такой бардак, где за-косить от службы легче лёгкого... Ну, вы сами «стариками» были, прекрасно знаете: со старшиной всегда договориться можно, он тебя — якобы на работу, на худой конец, в наряд - всё равно палец о палец не ударишь, всё за тебя «молодые» переделают...
Вот и я следующий день со старшины начал. Завалил к нему в каптёрку.
-Товарищ,- говорю,- старший прапорщик, поручите мне какой-нибудь ответственный участок работы.
-Чего так засуетился-то?- удивился он.- Вроде, занятий по химзащите сегодня не намечается?
-По химзащите не намечается,- говорю,- зато намечается командир первого взвода со своим ру-копашным боем.
-А-аа,- усмехнулся старшина.- Уже достал?
-Угу,- говорю.- В печёнке сидит.
-Ладно,- говорит старшина.- Чего-нибудь подыщу.
С нашим старшиной всегда так: ты к нему по-человечески — и он к тебе. Сегодня он мне по-мог, завтра я ему. Стенгазетку там нарисовать, ёлку на Новый год в лесу срубить, за яблоками в са-ды к гражданским сбегать, мало ли.
Ну, вот построил нас взводный, а старшина тут как тут:
-Андрюша, у меня тут ремонт намечается, дай-ка мне человечка...
Взводный вздохнул недовольно — молодой ещё, службы не знает, но отказать не посмел.
-Берите... Только одного!
-Одного так одного,- вздохнул старшина и выволок меня из строя.
Рота вывалила на улицу, а старшина привёл меня в туалет и говорит:
-Вот, надо стенку кафелем обложить... За неделю управишься?
-За неделю?- почесал я затылок.- Не, за две...
-За полторы.
-За две, но с боевым листком?
-Договорились,- хмыкнул старшина.- Плитку и цемент возьмёшь у меня в каптёрке. Мастерка у меня нет, но выпросишь у старшины автороты — у него-то есть, я видел.
-А кисточки с гуашью?- спросил я.- Ведь боевой листок раскрашивать надо... Или простым ка-рандашом сойдёт?
-В штабе укради!- отмахнулся старшина и ушёл.
А я остался наедине с облупленной стенкой. Она и размером-то была всего ничего — пять на два с половиной метров, на три дня работы, но так быстро в армии дела не делаются. Если догово-рились со старшиной на две недели, то, стало быть, и нужно придерживаться строго обговоренно-го времени... Да ещё не забыть бы про боевой листок... Ну, с этим проблем не будет — ночью «мо-лодого» подниму, он мигом наваяет... А вот кафель придётся самому класть: это ж почти «дем-бельский аккорд» - до приказа месяц всего остался...
Перекурил. Походил туда-сюда по казарме. Поболтал с дежурным по роте. Пока болтал, «пла-фоны» из дневальных организовали мне фронт работы. Пока ходил в автороту за мастерком, ещё час прошёл. Потом приволок табуретку, установил её напротив стены, сел, покурил... Ещё через час развёл полведра цемента... Ну, тут пришлось подсуетиться: восемь плиток друг за другом присобачил, пока цемент не схватился. Отошёл в сторону, полюбовался. Неплохо получилось... Да чего уж! Отлично!
Уже инструмент собирал, в туалет зашёл ротный. Глянул на меня, на стенку, на горку кафеля, перевёл взгляд в окно, откуда доносились каратистские «ойй-яааа» - рота как раз боевой клич от-рабатывала — кивнул и сказал:
-Хоть один полезным делом занимается... Молодец!
Так и подмывало гаркнуть с лихостью «Служу Советскому Союзу», но сдержался... Не у пис-суара же, в самом деле!

СОВСЕМ БОЛЬНОЙ

Хорошо, когда ты «старик» и старшина понятливый попался, а если ни то и ни другое? Если ты хоть и год почти отслужил, но приказ ещё не вышел, поэтому считаешься «молодым», а «старики» зверствуют? А один из них, Волков, самый злобный, с угрозой цедит сквозь зубы:
-Ну всё, «плафон», допрыгался! Сегодня после отбоя я с тобой разберусь!
Что прикажете, сидеть сложа руки и ждать когда этот отморозок приводить угрозу в исполне-ние начнёт? А он начнёт, и не сомневайтесь. У него же две извилины, и те узлом завязаны. Его даже однопризывники побаиваются, не то что мы, «молодые». А что я ему сделал? Подумаешь, та-почки не принёс. Я что, раб его, слуга? Нужны тапочки — сам и возьми, делов-то: наклониться. Так нет, водит бычьими глазами, ищет кого бы припахать. Вот, увидел меня... Ну, я сделал вид, что не услышал, стою, заправляю свою кровать. А он же, гад, не поленился, оторвал свою задницу от табуретки, вцепился в моё плечо и цедит:
-Обурел, сука? Не слышал, что «дедушка» приказал?
Ну, я ему спокойно так:
-Тапочки рядом с тобой, сам и возьми.
Если б не взводный, он бы мне тут же и врезал. Но тот как раз проходил мимо, и хоть не смот-рел в нашу сторону, но бдил... А Волков хоть и отморозок, а знает, что со взводным шутки плохи. Взводный у нас хоть строгий, но справедливый: за дисциплиной следит, дедовщину не поощряет, а если что заметит — мигом хрясть в лобешник — и ищи, «дедушка», пятый угол... Говорят, одно-го даже в дисбат сдал... Но это не при нас было, раньше... Так что Волков лишь пригрозил мне. Живи, мол, до отбоя, а там, когда офицеры разойдутся, я с тобой и разберусь...
А вот хрен тебе! Сам жди, а у меня свои планы.
План, собственно, был простой: сказаться больным и лечь в санчасть. Многие так делали: кто палец себе гвоздиком расковыряет, кто клею нанюхается, чтоб сопли бежали, кто йоду для повы-шения температуры шибанёт, кто ещё чего выдумает. Главное, капитана медицинской службы Наркозова обдурить. Обдурить его было не так-то просто, он симулянтов за версту чуял, но, гово-рят, можно... Вон, в прошлом месяце Севка Голиков выдумал себе почечные колики, пришёл к Наркозову: «Ой-ой,- орёт,- нет мочи терпеть»... Ну, тот чует, что боец симулирует, а доказать ни-чего не может... Похлопал его сзади — «больно»? «Больно!!!- орёт Севка.- Ужас как больно!!!» «Не может такого быть,- убеждает его Наркозов.- Я ж тебе не по почкам стучал, а по заднице». «Всё равно больно... Даже больнее! Не могу-у-у-у». Ну, нечего делать, оставил его Наркозов в санчасти — а Севке того и нужно, доволен. Ночью как убитый спит, а днём, как только Наркозов поблизо-сти, воет. Повыл так пару дней. Наркозов уже испугался, хотел в госпиталь везти его, от греха-то подальше, но тот как прослышал об этом, испугался — вдруг резать будут? - и перестал орать. Наркозов для профилактики ещё продержал его несколько дней и выписал. Так что пролежал Севка в санчасти целую неделю... Хоть отдохнул немного, отоспался... А когда рассказал мне — друг всё-таки — я позавидовал ему и тоже захотел. Долго думал: чем бы таким заболеть? Темпера-тура, сопли, почки — это, конечно, здорово, но не мой стиль. Клей нюхнуть и йод выпить ведь нужно так, чтобы перед самым осмотром и незаметно... А вдруг не получится? Вдруг Наркозов за-метит? Ведь тут же оповестит нашего командира роты — симулянт, мол, у вас объявился. Это, ко-нечно, не страшно, но только когда ты старослужащий. «Старичку» симулянтом быть нисколько не зазорно, наоборот, даже почётно. А «молодому» симулировать нельзя по определению: не дорос ещё до подвига, твоё дело солдатскую лямку тянуть — ну, там ямы копать, казарму драить, «ста-рикам» тапочки подавать — а не в больничке массу давить. Так что попадаться мне никак нельзя. Мне нужно «заболеть» всерьёз и наверняка. Чтоб никто не придрался. Чтоб сомнения моя тяжкая хворь ни у кого не вызывала... Вот...
Например, чесотка!
Ну, знаете, такие красный пупырышки по всему телу? Которые чем сильнее чешешь, тем больше их становятся? Чтоб глянул военврач и ахнул: «Ба, солдат! Где же ты такое прихватил? А ну — строевым... Отставить!.. Бего-ом ма-арш в инфекционное отделение! И носа оттуда не пока-зывать две... Отставить!.. Три недели!» А как вы хотели? Чесотка — это вам не шутка. Вроде бы и болезнь несерьёзная — в дивизионный госпиталь не упекут, но и в роте не оставят: вдруг всех пе-резаразишь?
Болезнь придумана, а уж воплотить её — дело техники: две недели в баню не ходил, вот тебе и пупырышки... Они как раз и вылезли, когда Волков мне угрозы в лицо шипел... Уж не знаю, то ли от страха, то ли время подошло: я ж столько не мылся, при этом потел очень. Но только пообещал он разобраться со мной, а у меня под хэбэшкой и зазудело: чешется так, что мочи никакой нет... До обеда ещё продержался, а там побежал к старшине, отпрашиваюсь и чешусь:
-Това... рищ ста... пра... порщик... Разрешите в сан... часссть...
-Чего, чего?- сморщился тот.- Да стой ты спокойно, рядовой, не дёргайся... Что случилось-то?
-За... болел...
-Чем?
-Че... че... шусь весссь... Вот,- распахнул на груди гимнастёрку... А там — ну прямо загляденье: пупырышек к пупырышку, и все красненькие, как на подбор.
-Фу,- отскочил от меня старшина.- А ну-ка мигом в санчасть, блин! Мигом!
Я и рад стараться. Пролетел мимо Волкова — тот в дверях стоял — чуть не снёс. Хотел он мне под зад пнуть, не успел: пока он сапог раскачивал, я уже в санчасть вбегал.
...Повезло: положили меня. Как и надеялся: в инфекционный блок. Капитан Наркозов лично сопровождал. Указал на кровать и отдал команду:
-Не вставать, ни с кем не контачить, от людей держаться на расстоянии. Завтраки-обеды-ужины будут доставляться сюда. Понял?
-Так точно,- как можно болезнее ответил я и упал на кровать.
Ночь я проспал счастливо и беззаботно. Даже зуд не мог разбудить меня. Потом плотно позав-тракал и снова уснул. Обед умудрился проспать, чего себе не простил, но с удовольствием по-ужинал и опять завалился в койку. Меня никто не беспокоил. В инфекционном блоке я находился один.
И только когда я, наконец, отоспался, а это случилось на третий день, то опять почувствовал зуд: за это время он только усилился, что я уже и спокойно лежать не мог — всё чесался, чесался...
Я чесался и думал: почему никто из врачей не навещает меня, не интересуется здоровьем? В конце концов, почему меня не лечат? Хоть бы таблетки какие давали, что ли?
Но мне ничего не давали. Три раза в день приходил дневальный, приносил котелки с едой, ставил на табуретку и, обходя меня дугой, исчезал. Я пытался с ним разговаривать, он молчал. На пятый день я потребовал доктора. Прождал сутки, но тот так и не явился.
Странно, подумал я. Может, обо мне забыли? Да нет — еду же регулярно приносят... Может, таблетки в пищу добавляют? Ну, как бром!
Не потому что я хотел быстрее выписаться или приступить к лечению... Возвращаться в роту я совсем не торопился — успеется, ведь солдат спит — служба идёт… И лечиться было не отчего, ведь я прекрасно знал, что никакая у меня не инфекция... Но почему же капитан Наркозов не приходит?
Наконец, я не выдержал и спустил ноги с койки. Шлёпая громадными больничными тапочка-ми по скользкому линолеуму, я подошёл к дверям и осторожно подёргал. Я почему-то был уве-рен, что заперт на ключ, но нет: двери легко поддались и с тихим скрипом раскрылись. Я выгля-нул в коридор.
А в коридоре царила жизнь! Это был Невский проспект, это был Арбат, это был Васильевский спуск, в конце концов, потому что солдаты так и сновали по коридору — и не только в больнич-ных пижамах, но и в шинелях; несомненно, в серых шинелях были те, которые мечтали временно сменить их на синие больничные пижамы. Может, кто-то из них и заболел по настоящему, я до-пускал и это, но также и был уверен, что большинство из них пришли сюда с выдуманными бо-лячками, чтобы закосить, как удачно закосил я... Вот, опять вспомнил о своей «болезни», и тело тут же отреагировало - зачесалось. Нет никакой мочи терпеть. Ни-ка-кой...
Всё, решил я, с меня довольно. Болезнь болезнью, но мыться когда-то надо. Может быть капи-тан Наркозов вздумает осмотреть меня только на следующей неделе? Так что, мне теперь и коро-стой покрываться? И гордо прошелестев шлёпанцами мимо страждущих, но ещё не зачисленных в счастливый отряд больных, я решительно завернул в душевую.
...Ах, как это прекрасно, когда на твоё исстрадавшееся тело падают горячие капли воды. Как это замечательно, когда проводишь намыленной вехоткой по тому месту, где какую уже неделю чешется. Ах, кто бы ещё спинку потёр? Раз намылился, и второй раз... Можно и третий... Красота, красота, красота!
Распаренный, вновь рождённый, оновившийся, я вернулся в свой инфекционный блок и с удовольствием погрузился в сладкий сон...
Мне снилось синее озеро, солнечный день, маковый луг. Ещё мне снился весёлый девчоночий смех. Я гонялся за смехом по лугу, по пояс погружаясь в алое маковое море. Мне было весело и легко. Скрипучий голос дневального вернул меня в инфекционный блок.
-Вставай, тебя доктор вызывает.
-Кто?- спросонья не понял я.
-Капитан Наркозов.
-А-аа... Сейчас иду.
«Ну вот,- подумал я.- Наконец-то он обо мне и вспомнил».
-Жив?- спросил меня Наркозов.- Снимай пижаму.
Я снял.
Капитан Наркозов бросил на моё чесоточное тело долгий взгляд. Слишком долгий, чтобы не заставить меня волноваться. Но опустить глаза я не решался. Вдруг увижу, что там...
-Ну вот,- сказал Наркозов.- Ты и выздоровел.
Я удивлённо посмотрел на живот. Он был розовый, как у младенца и... без единого пятнышка.
-Поздравляю,- опять сказал Наркозов.- А то уж я волноваться начал.
-Вроде, чешется ещё,- осторожно заметил я.
-Ничего,- обнадёжил Наркозов.- До свадьбы заживёт. Я тебя выписываю. Переодевайся и иди в роту.
-До свиданья,- промямлил я и вышел.
Через пятнадцать минут я уже стоял в солдатской форме у входа в нашу роту.
«Старик» Волков кровожадно смотрел на меня.
-Ну что, выздоровел?- оскалился он.
-Не совсем,- осторожно сказал я.
-Что значит «не совсем»?- насторожился он.
-Ну... кое что ещё осталось...
-Чего осталось?
-Пупыри... э-ээ... В общем, хоть я почти и незаразный, но... лучше от меня держаться подаль-ше...
-Почему это?- насторожился Волков, но на всякий случай отступил на шаг.
-Сам знаешь, какие врачи у нас: им бы быстрее койко-место освободить, а вылечился ты или нет, это уже их мало волнует...
-Знаю, знаю,- махнул рукой Волков.
А я уже хотел прошмыгнуть мимо, но он поймал меня за рукав. Впрочем, вспомнив, что я «ещё заразный», быстренько отпустил и обтёр ладонь о штанину.
-Так что, собираешься теперь всю жизнь в «плафонах» проходить?
-Почему?- растерялся я.
-Ну как же? Сегодня приказ вышел: мы стали «дедушками»; стало быть, вас, «плафонов», пора в «черпаки» принимать: двенадцать раз пряжкой по заднице - традиция! А как тебя принимать, если ты заразный?
-А-а,- обрадовался я: ведь это только так страшно говорится, что пряжкой, на самом деле не так уж и больно и даже приятно: каждый молодой ждёт этого посвящения - после него сам становит-ся старослужащим и приобретает долгожданное право гнобить «молодых».- Пряжкой-то можно... Инфекция через пряжку не передаётся.
-Вот и хорошо,- обрадовался Волков.- Вот я тебя сегодня ночью в «черпаки» и посвящу...
И пообещал, мстительно сощурившись:
-Ох, посвящу!

КАК Я КУРИТЬ НАЧАЛ

Нет, не то что бы до армии я вообще никогда курить не пробовал — в детстве-то покуривал, чтобы не отстать от пацанов, но нечасто и в ползатяжки. А уже в старших классах и не думал за сигареты браться. Не нравилось мне курить. Это я сейчас дымлю как паровоз, а тогда на дух не переносил табачного дыма.
А наша рота курила, все как один. И «старики», и первогодки... Оно и незаметно, когда в роте... А когда служба - когда тебя яму копать отправляют? В смысле, не тебя одного, а весь взвод во гла-ве с сержантом Мамудовым? А тот не только сержант, но и «дедушка», и его слово — закон: сказал перекур, значит — перекур. Почти для всех. В смысле, для «молодых». Потому что «старики» и без его команды целый день перекуривают, вон: лениво из тенёчка на нас поглядывают. Но сержант Мамудов этого не видит. Зато видит, как кто из нас лопатой орудует. Если вполсилы, и штык не-глубоко в землю вонзаешь, мигом подбежит и начинает орать: «Ты чё, салабон долбаный, совсем нюх потерял? А ну: бери больше, кидай дальше!!!» Ну, берёшь, кидаешь... Час, полтора... Потом, конечно, перекур...
Ну вот, сядут они в тенёк, дымят как паровозы, переговариваются... А я копаю... Как будто по собственному желанию... Это мне сержант Мамудов лопату в руки сунул, сказал: «Завет Ильича знаешь: «Кто не курит — тот работает». Вот и копаю... Яму... От забора и до обеда, блин... И без перекуров. Потому что не курю. А кто курит, тот, конечно... с перекурами...
И мне начать курить, что ли?
Точно. Начну. Вот прямо сейчас и начну.
Куда же деваться? Против Ильича и сержанта Мамудова не попрёшь.
Воткнул лопату в твёрдую глину, подошёл к курящим.
-Чего надо?- нахмурился сержант.- Или выкопал?
-Да... В смысле нет,- замялся.- Но я тоже...
-Чего тоже?
-Курю тоже.
-С каких это пор?- удивился Мамудов.
-Всегда курил.
-А чего я не видел?
 -Так я бросал.
-Ну?
-Не выдержал…
-Что, силы воли не хватило?- прищурился сержант.
-Ага,- сконфузился я.
-Бывает,- сказал сержант.- Я тоже раз пять бросал... Но больше недели не выдерживаю... А ты... Ты молодец... Больше месяца держался.
-Трёх,- соврал я.
-Тем более,- похвалил сержант.- Три месяца — это срок. Три месяца не каждый выдержит...
И он меня зауважал. «Старики» теперь смотрели на меня с любопытством, «молодые» - с зави-стью: ещё бы — уважение сержанта Мамудова дорогого стоит... Я уж было и сигарету хотел стрельнуть у кого-нибудь, чтоб доказать, что курить хочу, но сержант Мамудов сам протянул пач-ку:
-Угощайся.
 Я потянулся… и рука в воздухе застыла... Вдруг, думаю, нарочно он? Вдруг подловить хочет? На чём? А неважно. Сержанты — они такие, вечно нашего брата подлавливают... Потом унижа-ют... Житья от них нет... Вот и этот уже пачку отводит, хитрит:
-Так, может, и не стоит, если три месяца-то? Организм, поди, уже привык к некурению?
Я сначала облегчённо вздохнул, мол, и не фиг начинать, восемнадцать лет обходился же без курева... к тому же, пока болтаем, маленько и отдохнул, а потом подумал: «Канава-то глубокая, копать её и копать, и это не последний перекур... А сколько ещё ям впереди?», и хвать за сигарету.
-Не,- говорю.- Уже если вы не выдерживаете, то я и подавно.
Видно, зацепил я его за больное. Не в том смысле, что обидел (тьфу-тьфу, не дай Бог), а за че-ловеческую струнку в его сержантской душе зацепил:
-Да,- вздохнул он.- Трудно мне отказаться от этой вредной, но приятной привычки... Что ж, кури, если так...
И даже зажигалкой перед носом щёлкнул...
Ну, сделал я первую затяжку... Перед глазами всё поплыло: и сержант, и стайка солдат, и лопа-ты, воткнутые в твёрдую глину, и яма, которую мы уже часа полтора копаем...
-Ну,- спрашивает сержант и с любопытством смотрит на меня.- Как оно, после трёхмесячного перерыва?
-Кайф,- говорю, а кашель из груди так и рвётся... Дым столбом...
-Да, кайф,- мечтательно улыбается сержант.- Помню, ещё на гражданке дело было, бросил я курить и не курил целый месяц... А потом закурил и — вот так же, как и ты... Что, голова кружит-ся?
-Ага,- говорю,- есть маленько... Но всё равно,- спешу заверить.- Курение — это такое удоволь-ствие...
И чтобы показать какое, даже запел:

Сигарета, сигарета,
Никогда не изменяешь,
Я тебя люблю за это,
Да и ты об этом знаешь!

-Точно,- обрадовался сержант и подхватил меня под локоток, потому что я уже собирался па-дать.- Одна только сигарета и не изменяет, не то что эти бабы!
-Ох,- вздохнул я, судорожно хватая ртом воздух.- Бабы это вообще!
-Что — вообще?- насторожился Мамудов. А я хоть и находился в полуобморочном состоянии, да сообразил, что баб требуется ругнуть — видимо, насолили они чем-то Мамудову.
-Стервы,- говорю,- они все... Тут, понимаешь, службу несёшь, Родине долг отдаёшь, а они там, на гражданке...
-И не говори,- нахмурился Мамудов.- Моя, на что клялась-божилась, а тоже не дождалась... А мне всего-то осталось два месяца до дембеля.
Я состроил сочувственную мину, благо нетрудно это было сделать под прикрытием дымовой завесы, и дал традиционный совет:
-А вы отправьте ей отпечаток солдатского сапога.
-А что!- воскликнул Мамудов.- И отправлю!
Понравилась ему моя позиция в этом вопросе, указал кончиком дымящейся сигареты на брев-но:
-Присаживайся.
А на разинувших рты от удивления и зависти «молодых» прикрикнул:
-А вы чего расселись? Перекурили? Так: лопаты в руки — и работать! Живо!
Я с удовольствием сел на бревно. Мамудов тоже сел, глубоко затянулся, ловко выпустил изо рта два колечка сизого дыма и спросил:
-Откуда родом-то?
-Из Кедрянска,- говорю.
-Где это?- удивился он.
-Далеко,- говорю.- Полторы тысячи километров на восток.
-Это там, где медведи по улицам ходят?
-Ага,- порадовал я его.
-А я из Курска,- сказал Мамудов.
Ну, из Курска так из Курска, подумал я, мало ли в Курске Мамудовых?
-Бывал я в вашем городе,- сказал я.- Правда только на вокзале, проездом.
-А правда, красивый у нас вокзал?- обрадовался сержант.
-Да,- соврал я.- Очень мне понравился.
-Наш город вообще красивый,- похвастался Мамудов.
-Я так и думал,- сказал я.- Жаль, что не было возможности внимательнее осмотреть его.
-Ничего,- сказал Мамудов.- Дембель дашь, приедешь, посмотришь.
-Обязательно,- сказал я.- Да только нескоро это произойдёт. До дембеля-то мне ещё ого-го сколько.
-Ничего,- утешил Мамудов.- Время быстро летит... Чем на гражданке занимался?
-В институте учился... На филфаке...
-Учитель, что ли?- презрительно хмыкнул Мамудов.
-Только первый курс закончил,- поспешил успокоить его я.
-Учитель — не мужская профессия,- авторитетно заявил Мамудов.- Вот я после восьмого клас-сов в шарагу пошёл, на автослесаря выучился... Дембель дам — в гараж устроюсь. Ну, и налево, конечно, подкалымывать буду: тому тачку отремонтировать, этому запчасти подогнать... Вот это перспектива! А чего тебя в учителя-то понесло? Здоровый, вроде, мужик, а бабскую профессию выбрал...- и с подозрением сощурился.- Или любитель девок оприходовать? На филфаках-то, слышал, от девок просвету нет.
Да, подумал я, видно серьёзно тебе девки насолили, раз ты, несмотря на фамилию, женонена-вистником стал.
-Нет,- говорю.- Девки тут ни при чём... А на филфак я пошёл, потому что поэтом хочу стать.
-Че-его?- Мамудов удивился так, что и сигарету выронил.- Поэ-этом? Так ты что, стихи пи-шешь?
-Ну да,- говорю,- пишу.
-Ну-ка,- сказал он.- Почитай что-нибудь.
Я порылся в памяти и завыл:

Старый-старый сказочник рассказывает сказку,
Старый-старый плотник мне лодку мастерит,
Художник старый-старый портрет мне нарисует,
И старая шарманка тоскливо зазвучит...

-Это ты о ком?- спросил Мамудов.- О нас, «стариках», что ли?
-И о вас, и обо мне,- досадуя, что перебил, не дал дочитать: ведь впереди было ещё немало о том, как «я буду плыть на лодке по морю-океану, шарманки старый ящик...» и так далее.
-Ну, о тебе ещё рано,- отмёл Мамудов.- До «старика» тебе пахать и пахать,- и как-то подозри-тельно посмотрел на яму, которую рыли мои однопризывники. Я вздохнул: вот и закончился мой перекур, пора и...
-Сиди,- приказал сержант Мамудов.- Мы с тобой ещё не закончили... Ещё стихи есть?
-Есть,- сказал я.
-Читай,- и протянул мне ещё одну сигарету.
Я прикурил, прокашлялся и засипел:

Поезд мчится, мчится, мчится,
Ветерок, дымок вдали,
И мелькают как страницы
Придорожные столбы...

-Да,- вздохнул Мамудов.- Вот и я скоро домой поеду, а тебе, солобон, ещё пахать и пахать.
-Да,- согласился я.- Везёт вам.
-Ещё бы не везёт,- авторитетно усмехнулся Мамудов и приказал:
-Ещё читай.
Я провыл из недавнего:

Мне мама в письме написала:
«В саду уж зацвёл виноград»...

-Какой виноград?- удивился Мамудов.- ты же сказал, что живёшь на Севере, у вас белые мед-веди по улицам ходят.
-Но мама действительно мне такое написала,- вступился я за своё творчество.
-Может, не виноград, а крыжовник?- подумав, спросил Мамудов.
-Нет, виноград,- сказал я.- Я ещё сам удивился, когда читал. Потому дальше и написал:
 
Цветёт виноград на Урале,
На той самой древней земле,
Куда в кандалах загоняли
В берлогу к медведям людей...

-Что-то я не пойму,- прищурился Мамудов.- То ты с Севера, то с Урала...
-Да это почти одно и то же,- выкрутился я, не желая признаваться, что «Урал» я вставил просто для рифмы.
-Не скажи,- хмыкнул Мамудов.- Вот недавно подходит ко мне один, говорит: «Земеля», а сам, как потом выяснилось, и не курчанин вовсе, а чурка со Средней Азии... Это он мою фамилию по-путал. Думал, что если Мамудов, то и... А во мне, между прочим, ни капельки чучкменской крови. И отец русский, и мама... Что, не веришь?
-Я и не сомневался,- в душе всё более удивляясь: не каждый день встречаешь чурку, который девок не любит, да ещё всерьёз русским себя считает...
-Мы, ростовские казаки Мамудовы, в Курск после войны переселились,- тем временем вещал сержант.- А предки мои южные границы Российской империи от татар защищали, кровь свою проливали. Мой дед - полковник, и прадед тоже полковник, а отец - сержант запаса. Так что я по его стопам... А ты как в Сибири оказался?
-Ну, не знаю,- пожал я плечами.- Наверное, кто-то из предков приехал...
-Приехал или силой пригнали?- допытывался Мамудов.
-Вроде, добровольно приехал,- опять пожал я плечами, с опаской покосившись на сигаретную пачку, которую Мамудов вертел в руках: третью сигарету я уже не выдержал бы.
-А что же пишешь о том, чего не знаешь?- упрекнул сержант.
-В смысле?
-Ну, стихотворение: медведей человечиной кормят — ты же сам написал. Закуют в кандалы — и на съедение северным мишкам... Кандалы — значит ссыльный, правильно?
-Ага.
-Что ага?- рассердился Мамудов.- Или ты это тоже выдумал, как про виноград?
-Ничего я не выдумывал,- обиделся я.- Раз так, я вообще стихи читать вам не буду.
-Как это не будешь?- поразился Мамудов и пообещал.- Будешь как миленький! Каждый вечер «дедушке» на ночь читать будешь. Как твой сказочник. Пока сам не станешь «старым- старым»! Понял?
-Понял,- струхнул я.
-Вот так,- презрительно фыркнул Мамудов.
Я сидел тише мыши. От выкуренного подташнивало.
-Чего сидишь?- нахмурился сержант.- Перекур закончился... Да и курить ты не умеешь... Вон, зелёный весь... Иди копай!
Я пошёл.
А в десять вечера, когда уже все легли, я, в синих армейских трусах и майке, стоял по стойке смирно подле кровати сержанта Мамудова и с выражением читал ему стихотворение про вино-град. На бис, как он сказал. Потом прочитал про берёзку, что склонилась над холмом. Потом ещё одно - про то, что меня ждёт за горизонтом.
Мамудов молча выслушал и сказал:
-На сегодня хватит. К завтрему напиши ещё.
-Как?- воскликнул я, возмущаясь его варварским (совсем-совсем не русским) отношением к зыбкому искусству стихосложения. Неужели он не понимает, что стихи не пишутся, они рожда-ются... их появление непредсказуемо... они...
Но Мамудов лишь хмыкнул:
-Жопой об косяк... В общем, с тебя завтра ещё три штуки. Напишешь — пойдёшь со всеми на перекур. Не напишешь — яму будешь копать. Понял?
Два раза мне повторять не нужно было.
Ямы я больше не копал. А стихи строчил как из пулемёта. И курил как паровоз.
Я и сейчас, как видите, курю. А стихи уже не пишу. Не то чтобы Мамудов охоту отбил. Решил вообще завязать с творчеством. Вернувшись из армии, с филфака я тоже ушёл, чтоб соблазна ника-кого не было. А в техническом вузе на стихи что-то и не тянет — некому, видимо, пудрить мозги: девчонок-то тут раз-два и обчёлся...

ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ

Чего уж, с нетерпением ждали мы писем от наших девчонок. И сами писали им письма длин-ные, многостраничные, тёплые... А ещё картинки им сердечные рисовали, в смысле: сердечко то самое, якобы твоё, и слова - люблю, привет из окопа... Ну, там - пишу на сапоге убитого товари-ща... Ну, это в шутку, разумеется. А сам рисуешь и изводишь себя: как она там, скучает ли, не встречается ли с кем, хранит ли верность, пока ты тут долг родине отдаёшь?
А вот получил письмо приветливое, доброе — и настроение на несколько дней поднимается; Конечно, друзьям хвастаешься: во какая она у меня верная, какая любящая... Ты расскажешь, и то-варищ твой, глядишь, о своей расскажет: делимся, значит, откровенничаем... Оно и хорошо: тем солдатская дружба и крепится.
Сидим, значит, вспоминаем своих Люб, Наташ, Нин... Все вспоминают, кроме Петьки Сафро-нова... Нет, тот тоже вспоминает — и как учился, и чем на гражданке ещё занимался, и как в фут-бол гонял с пацанами, но как только разговор о девчонках заходит — всё, молчок.
Ну, мы к нему сначала осторожно:
-А что, Петька, никто тебя на гражданке не ждёт?
-Почему никто?- говорит Петька.- Мама, папа... Сестра...
-Не, это само собой,- говорим мы.- Это у всех... А девчонка у тебя есть?
-Девчонка?- говорит Петька.- Г-мм, г-мм... Конечно... У вас же есть? Вот и у меня есть.
Но видим — врёт... А чего, спрашивается, врать? А то не понимаем — и такое может быть, ко-гда девчонки нет... наверное...
-Так почему она не пишет тебе?
-Почему не пишет?- сердится Петька.- Очень даже пишет.
-А почему не рассказываешь?
Тут Петька совсем озлился:
-А с каких щей я должен вам рассказывать?
-Как это?- удивляемся мы.- Мы же рассказываем, ничего друг от друга не скрываем.
-Не рассказываете, а хвастаетесь: вот, мол, какие крутые.
-Да какие же мы крутые?- удивляемся мы, но уже и сердимся.- Просто делимся радостью: есть кому нас ждать на гражданке.
-Нет, хвастаетесь!
-Ну, ты совсем одичал, Петька. Брому, что ли, обпился?
-Это он так злится, потому что никого у него нет! А нам завидует!
-А чему завидовать-то?- распсиховался Петька и злобно сощурился.- Вот придёте домой, там и узнаете... Всё узнаете, как вас «помнят и ждут».
Ну, задело это нас за живое.
-Петька,- говорим мы.- Ты, конечно, наш друг, однопризывник и, как и мы, без пяти минут «дедушка», но оскорблять нас не позволим. Если ещё хоть слово плохое о наших девушках вяк-нешь, мигом морду тебе набьём. Понял?
-Я-то понял,- сказал Петька,- но и вы ко мне в душу не лезьте, а то тоже в лоб получите!
Андрюха Мазолев, добрая душа, предложил:
-Если девчонки у тебя и правда нет, не переживай: могу с подружкой моей Ленки познако-мить. Будешь с ней переписываться.
Но тот только рукой махнул.
Недели две с нами не разговаривал.
А тут как-то прибегает и орёт благим матом:
-Вот! А вы мне не верили! Глядите!
-Чего,- спрашиваем,- нам глядеть?
-На письмо глядите!- и машет конвертом.
-Чего нам на него глядеть? Письмо как письмо.
-Нет,- орёт Петька.- Глядите! Потому что это письмо — от моей девушки!
Наши физиономии так и вытянулись:
-Че-го?
-А того,- орёт Петька,- что вы мне не верили... Сомневались, так сказать, насчёт моих... г-мм... способностей!
-Ничего мы не сомневались,- смутились мы, потому что, чего уж тут, и правда сомневались.
-А вот и напрасно!- пожурил нас Петька.- Есть у меня девчонка, и вот от неё письмо. Вот по-слушайте, что она пишет!
И начал читать.
Мы слушали и восхищались. Потому что это было письмо от девчонки, которая по настоящему любит солдата срочной службы Петьку Сафронова. Она и о здоровье его переживала, и сочувство-вала тяготам нелёгкой армейской службы, и вместе с ним дни до дембеля считала, а уж как жда-ла... В общем, слушали мы и тихо завидовали...
Когда он закончил читать и гордо спрятал письмо в карман, мы с завистью спросили Петьку:
-Как зовут-то её?
-Марина,- смакуя каждую букву, ответил он.
Через неделю пришло ещё одно письмо от Марины. И Петька опять читал нам его. И мы опять ему завидовали.
Вскоре чтения писем от Марины стали нашей доброй ротной традицией. Собирались мы кру-жочком, Петька читал, мы с завистью слушали, а потом обсуждали... Ну, там, как повезло Петьке, то да сё... Петька счастливо улыбался во весь рот и делился с нами мечтами о том, что они с Ма-ринкой будут делать, когда он вернётся из армии.
...А потом вдруг письма прекратились. Мы всей ротой недоумевали: что случилось? Строили различные предположения: может, заболела? уехала куда-то? неотложными делами занята?.. А может...
-Не расстраивайся,- успокаивали мы изнывающего Петьку.- Может, просто письма не дохо-дят... Она-то пишет, а письма не доходят... Ну не может же быть, чтобы... Между вами же ТАКАЯ ЛЮБОВЬ!
Впрочем, так мы только говорили. А на самом деле прекрасно понимали, что произошло. Вчера — любовь, а сегодня... Се ля ви, как говорит Боярский. В конце концов, Петька не первый и не по-следний, кого девчонка не дождалась. Вон, сколько таких уже в нашей роте... На этот случай имелся традиционный рецепт: намазываешь подошву сапога обувным кремом, отпечатываешь на чистом листе бумаги и... Ну, вы знаете. Вот спустя какое-то время мы осторожно и советуем Петь-ке:
-Отправь ей сапог, и дело с концом!
Петька сначала: «Нет! нет! не верю! не могла она так со мной!», но потом скис и сказал:
-Тащите сюда крем и щётку.
Письмо с отпечатком сапога мы отправляли всей ротой. Стояли позади Петьки, который всё никак не решался всунуть конверт в щель почтового ящика, и подбадривали его:
-Ну, давай же, не тяни... И не сомневайся — заслужила!
Наконец конверт упал на дно почтового ящика. Петька медленно повернулся, осоловело по-смотрел на нас и... успокоился. Слава богу, подумали мы, а то ведь так испереживался, чуть в пет-лю не полез. А что, были случаи!
...Ну, проходит ещё какое-то время. Нам до дембеля совсем немного осталось. Петька успоко-ился, несёт службу исправно, в столовку три раза в день ходит, спит. О своей Марине — ни слова. Как будто и не было её. Молодец, думаем, настоящий мужик.
А тут вдруг... Да не с Петькой, со мной. Приносит дневальный письмо от моей Наташки, от-крываю, а там... Извини, если можешь, пишет, выхожу замуж... Вот так... Та-ак...
Оборвалось у меня всё внутри, руки опустились. Сижу на спортплощадке, горюю, сам себя жа-лею, Наташку матерю, того, за которого она замуж собралась, вообще готов убить... Тут подходит ко мне Петька.
-Не переживай,- говорит.- Все они, бабы, стервы.
-Умом-то я это понимаю,- говорю,- а вот сердцем?
-Ну, что сердцем? Посжимает немного, и отпустит... Пойдём-ка, друг, сапог твоей крале от-правлять.
-Ага,- говорю,- пойдём.
А сам сижу, шевельнуться не могу. Как будто все силы вытекли из меня.
-Слушай, Петька! А ты Маринку свою до сих пор любишь?
А тот почесал затылок, надвинул пилотку на нос и хмыкнул:
-Да не было никакой Маринки.
-Как не было?- удивился я, даже о своей Наташке забыл.
-Вот так и не было... Выдумал я всё.
-Как выдумал? Ты же письма нам показывал... Читал…
-Не от Маринки то были письма…
-А от кого?- ещё больше поразился я.
-От сеструхи моей. Я нарочно попросил её написать несколько... Ну, ради прикола. Объяснил, что, разыграть вас хочу. Мы с детства с ней всех разыгрываем... К тому же она мастерица писать, недаром на журфаке учится.
-Постой, постой,- вконец растерялся я.- Так ты обманывал нас, что ли?
-Ну,- почесал затылок Петька,- можно сказать и так.
-Но зачем?
-А чтобы носы передо мной не задирали.
-Да не задирали мы!
-Конечно,- хмыкнул Петька.- Потешались.
-Не потешались!
-Потешались, чего уж там. В спину пальцами тыкали. Вот я и решил наказать вас, выдумал эту самую Маринку... А на самом деле никакой девчонки у меня нет. И не было никогда.
Петька вынул платок и грустно высморкался.
Жалко мне его стало.
-Да не печалься ты,- сказал я.- Будут ещё у тебя девчонки.
-Конечно, будут,- согласился Петька.- Обязательно будут. Вот только домой вернусь — такое шерше ля фам устрою!
-Ну вот,- подхватил я.- И я тоже... На хрен сдалась мне эта Наташка! Да дождись она меня — мигом бы охомутала. Ведь едва ли не через строчку писала: «Вот вернёшься, поженимся...»
-Ха-ха,- рассмеялся Петька.- «Поженимся». Ишь чего захотела! А как же погулять, водку по-пить? Для дембеля это же святое дело!
-Конечно,- подхватил я.- На фиг тогда и дембель давать? Мы что, за эти два года не заслужили от души погулять на гражданке, а?
-Ещё как заслужили!- воскликнул Петька и заорал:

Уезжают в родные края
Дембеля, дембеля, дембеля,
И куда не взгляни
В эти майские дни -
Всюду пьяные ходят они!

-Вот-вот,- подхватил я.- «Пьяные», а не «женатые»!
-Всё,- кричу.- Пошли сапог моей Наташке отправлять! С превеликим удовольствием!
Ну, и пошли. А когда уже у почтового ящика стояли, спросил я Петьку:
-А кому мы твой отпечаток сапога отправляли?
-Сеструхе, кому же ещё?- усмехнулся Петька.- Вот, наверное, удивилась!
 
ЕФРЕЙТОР СИДОРЧУК

О том, что лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора мы знали очень хорошо — фольклор всё-таки, почему и захихикали, когда командир роты капитан Тарасов объявил всем, что за добросовестное несение службы рядовым Коневу и Овсову присваивается внеочередное звание ефрейтор. Мы-то только захихикали, а вот Сидорчук затрясся всем телом и во весь голос заржал.
-В чём дело?- нахмурился капитан Тарасов, воспитанник суворовского училища, а потому пре-зирал солдатский фольклор.
-А то вы не знаете?- ехидно хмыкнул Сидорчук. Ему до дембеля оставалось два месяца, поэто-му мог позволить себе почти на равных разговаривать с офицерами.
-Нет,- сказал капитан Тарасов.- Не знаю. Поясни.
-Вот,- Сидорчук ткнул в свои погоны рядового,- видите, на них ничего нет. А почему? А пото-му что совесть моя чиста!
-Да?- ещё больше нахмурился капитан Тарасов.- А вот на моих погонах просвет и четыре звёз-дочки. Это значит, что у меня с совестью проблемы?
-Причём тут вы?- пожал плечами Сидорчук.- Я же про ефрейтора.
-А я про тебя!- поджал узкие губы капитан Тарасов и выскочил из ленинской комнаты, где проводил с нами политзанятия.
-Ну, ты попал,- сказал сержант Дубовой, тоже «старик».
-Ерунда,- отмахнулся Сидорчук, хотя сам понимал: попал. Капитан Тарасов с приветом — вон Лёху Петрова четыре ночи кряду на гауптвахте держал только за то, что тот подстригся наголо на сто дней - традиция такая! А Тарасов солдатских традиций не чтил, и Лёхе Петрову в перерывах между отсидками выговаривал: никаких, мол, лысых в комендантской роте, мы — лицо дивизии, её внешний вид...
Вот дневальный с тумбочки орёт:
-Рядовой Сидорчук, зайти в канцелярию...
-Ни пуха,- пожелал сержант Дубовой.
Сидорчук только рукой махнул и по-дембельски не спеша пошёл под раздачу.
-Ты что себе позволяешь?- с ходу наехал на него капитан Тарасов.- Почему дисциплину в роте разлагаешь? Или — дембель, так всё уже можно? Так я тебе такой дембель устрою, мало не пока-жется! Сгною! Последней партии домой поедешь!
Сидорчук молчал.
Старшина роты, прапорщик Неустроев, который тоже тут был и от нечего делать просматривал наши военные билеты — они как раз аккуратной стопочкой перед ним лежали – вдруг застыл… Затылок его затрясся, нос дёрнулся, брови взметнулись на лоб.
 Капитан Тарасов тем временем заходил на второй круг:
-Сгною! Последней партии домой поедешь!
-Погоди, погоди,- прервал его старшина и сунул под нос военный билет.
Капитан сперва-то смотреть не хотел - чего он там не видел? куда интересней – дембеля распе-кать. Но прапорщик Неустроев настаивал, и Тарасов глянул вполглаза… Потом – в оба. Потом кричать перестал. Лишь рот по-рыбьи открывал.
-Что за хрень?- спросил он, когда, наконец, обрёл дар речи. Но не у старшины спросил, у Си-дорчука.
Тот молчал.
-Что за хрень, я тебя спрашиваю?- закипал Тарасов.
Сидорчук молчал.
Капитан Тарасов хлопнул военным билетом по столешнице и заорал:
-Получается, ты уже больше года ефрейтор, а... а…
-Скрывал,- подсказал старшина.
-Скрывал!- подхватил капитан Тарасов.- Под рядового маскировался! Сгною! Последней пар-тией!..
И, хлопнув дверью, вдруг убежал.
А старшина – тот-то нормальный был, чтил наши солдатские традиции – усмехнулся только, озорно блеснул глазами и сказал Сидорчуку:
-Ничего не поделаешь: пришивай лычки.
Через полчаса мы уже знали: оказывается, Сидорчуку звание ефрейтор присвоили ещё в учебке — за то, что тот ударно на строительстве полевого лагеря трудился.
Была такая традиция в их учебном полку: отправлять роту или две собирать урожай с колхоз-ных полей. Ну, расправляться с потенциальным противником нашего государства - помидорами, огурцами и яблоками - наши солдаты всегда здорово умели, и даже с удовольствием: ни тебе так-тики, ни строевой, и всегда сыт по горло. Но чтобы сподручнее «воевать», нужно ведь было и быт устроить, то есть разбить полевой лагерь, где всё лето жить воинам. Ну, построить там кухню, склады, ещё какие-то сараи. Палатки растянуть, наконец — где-то же воинам и отдыхать надо. Вот такой лагерь и строил тогда ещё рядовой Сидорчук, и махал молотком так самозабвенно, что был замечен начальством и удостоен. Но поскольку ещё во младенческие месяцы солдата первого года службы напрочь уяснил себе присказку про ефрейтора и чистую совесть, устыдился высокой на-грады и, прибыв в боевую часть, нагло скрыл своё звание, сказавшись рядовым. О том, кто Сидор-чук на самом деле, знали немногие: он и ротный писарь. Оба молчали.
И вот за два месяца до дембеля — открылось...
На вечернюю проверку Сидорчук не вышел.
-А где ефрейтор Сидорчук?- ехидно поинтересовался старшина роты.
-Заболел,- сообщил сержант Дубовой.
-Где заболел?
-В санчасти.
-А ну,- крякнул старшина,- всем отбой,- и пошёл в санчасть.
Тем временем Сидорчук уже успел сменить хэбэшку на синюю больничную пижаму. Срочно заболеть ему ничего не стоило, делов-то: пришёл к военврачу майору Дубасову и пообещал ему ленинскую комнату оформить — для комендача это плёвое дело. Майор, конечно, обрадовался и, вооружив Сидорчука кисточками, уложил его пока на две недели, а там посмотрим...
Но тут врывается прапорщик Неустроев и вежливо интересуется:
-Ты, майор, неприятностей ищешь?
-А в чём дело?- испугался Дубасов, и было от чего: ведь мы службу несём не где-нибудь, а в самом штабе дивизии, так что две крохотные звёздочки прапорщика комендантской роты куда ближе к генеральским звездищам, нежели скромная звезда майора медицинской службы...
-Куда спрятал моего бойца?
-А что?
-А то, что он к послезавтра комдиву должен нарисовать план местности, где будут проходить очередные учения!
-Но я же не знал...- стал оправдываться майор.- Он приходит ко мне, говорит - заболел, я как и положено температуру проверил: есть температура...
Но Неустроев уже не слушал. Он влетел в палату, где прятался Сидорчук, и приказал:
-Одевайся!
-Куда?
-На Кудыкину гору... товарищ ефрейтор... хе-хе...
Вот так Сидорчук был возвращён в роту и наказан, то есть получил строгий приказ:
-К утру нашить лычки!
Ага, подумал Сидорчук, разбежался.
Утром старшина взвился:
-Почему приказ не выполнен?
-Лычек не нашёл.
-Научить, где найти?- усмехнулся старшина, впрочем, без угрозы.
-Там уже нет,- сказал Сидорчук.
-Хорошо,- покачал головой старшина и крикнул дежурного по роте:
-Дубовой, найди ему лычки!
Дубовой весело крякнул и ушёл.
На вечернюю поверку Сидорчук вышел, но опять — с «чистой совестью».
Старшина, найдя его фамилию в списке, выкрикнул:
-Ефрейтор Сидорчук?
Молчание.
-Ефрейтор Сидорчук?
Опять молчание.
-Что, отсутствует? В самоволку ушёл?- сощурился старшина.
-Здесь он,- усмехнулся Дубовой.
-А если здесь — почему не отзывается? Ефрейтор Сидорчук?
-Ззз-ммм,- подал голос Сидорчук.
-Почему не по форме одет?
-Не успел.
-Тебе что, с «успевателем» познакомить?
-Не надо.
-А если не надо, почему приказ до сих пор не выполнен? А ну – мигом пришить лычки!
Сидорчук вышел из строя и пошёл. Но не пришивать, а в туалет. Стоит там, курит и ждёт, ко-гда старшина из роты уйдёт.
А тут как раз Дубовой в туалет заходит. А забыл сказать: Дубовому же звание старший сержант на днях присвоили. Тот, конечно, очень обрадовался. Сорвал три узкие полоски с погон, пришил широкую, ходит по роте, выпендривается. «Молодых» заставляет себя по новому званию вели-чать...
Ну, Сидорчук возьми и ляпни:
-М-да, Дубовой, жалко мне тебя... Окончательно ты свою совесть продал...
Пошутил, конечно, а тот обиделся. Скривил губы, выскочил в коридор и заныл жалобно:
-Товарищ прапорщик, а чего Сидорчук говорит, что я совесть продал. Сам, ефрейтор хренов, как будто не продал!
-Сидорчук!- завизжал старшина роты.- Шагом марш ко мне!
Гад проклятый, подумал Сидорчук неизвестно о ком, и нехотя вышел из туалета.
Старшина так и брызгал слюной:
-Чтобы к утру были лычки, Сидорчук!
...Ну, Сидорчук, конечно, на приказ забил, лёг спать, а наутро потянулся к своей хэбэшке и ошалел: на его погонах появились ефрейторские лычки.
-Кто это сделал?- взвыл он и набросился на старшего сержанта Дубового, который стоял в две-рях и ухмылялся.- Ты?
-Ну я,- признался тот.- И что ты мне за это сделаешь, ефрейторюга?
-Ну ты и падла,- поразился Сидорчук.
-А не надо обзываться,- сказал Дубовой.
-Ничего,- сказал Сидорчук,- я тебе ещё отомщу!
-Ага,- сказал Дубовой и гаркнул на «молодых».- Чего рты раззявили? Товарища ефрейтора ни-когда не видели?
Сидорчук плюнул и попытался сорвать лычки с погон. Но они не поддавались. Они были не только пришиты, но и приклеены. Отрывались только с погоном.
Пришлось в строй становиться «при звании». Старшина глянул и удовлетворённо крякнул:
-Ну вот, любо посмотреть.
А капитан Тарасов добавил:
-Исправно службу несёшь, ефрейтор. Если будешь в том же роде, отпущу домой первой парти-ей!
Надо полагать, это тоже шутка была, но Сидорчук воспринял её серьёзно. Ведь до приказа ос-тавалось всего ничего, а... домой хотелось. Вот поэтому как не жгли ефрейторские лычки его пле-чи, не придавливали к земле, не семафорили окружающим о единичном случае отсутствия совес-ти, на нарушение формы одежды он покуситься больше не смел и носил свой тяжкий груз на ра-дость старшему сержанту Дубовому и отцам-командирам... А вскоре так свыкся со своими новыми погонами, что уже вполне спокойно реагировал на то, что к нему обращались «товарищ ефрей-тор», даже если это были и специально подосланные «стариками» «молодые»...
Старшего сержанта Дубового он тоже больше не заедал... А чего его заедать? Ведь сержант — не ефрейтор, о нём в фольклоре ничего зазорного нет.
Да и ефрейтор тоже... если подумать... если не обращать внимания на злые языки... на нагово-ры... И вообще это выдумки... В смысле — про ефрейторов. Ну, мол, что все они злые карьери-сты... Это же от зависти, дураку понятно... А если подумать — нормальные люди... Правда, лычек маловато, но тут уж, как говорится...
А мы так и поняли, что Сидорчуку понравилось быть ефрейтором. Да-да! А то с каких бы щей он и на парадку ефрейторские лычки нашил? Ведь никто же не заставлял его портить парадку...

А ВАНЬКА БРУНОВ...

Ванька Брунов был единственным в нашей институтской компании, кто, во-первых, получал уже второе высшее образование, и, во-вторых, не служил в армии. Хотя по званию был выше нас: мы-то все — солдаты-сержанты, а он — старший лейтенант. Потому что военная кафедра в том институте, где он по первому разу учился, была, и после третьего курса он на военные сборы ез-дил... И вот теперь, слушая наши душевные воспоминания, тоже что-то рассказать решил:
-А вот у нас, на военных сборах, такой слу...
Но мы тут хором захохотали:
-Ну, Ванька, ну ты и насмешил... ха-ха... «На сборах»... Ты ещё о том, как в детском садике в войнушку играл, расскажи!
И посмотрели на него с плохо скрываемым пренебрежением: что он, даже не «плафон» (4), мо-жет поведать нам, вчерашним дембелям, об армейской жизни?
Ничего. Ничегошеньки. Хоть в его военном билете и записано — старший лейтенант.
Он обиделся и ничего так нам и не рассказал.


Прим4: Как вы уже догадались, «плафон» — это солдат или сержант-первогодок, служащий второе полугодие, или, как говорят в армии, второй период. Вообще-го армейская «периодическая таблица» не имеет чётко устоявшихся терминов. В одних частях, «плафон» - это солдат первого периода, в других - второго, а говорят - бывает даже и третьего, то есть там «плафонами» называют и тех, кого принято уважать. Но мы-то понимаем, что в нашем конкретном случае, пренебрежи-тельно называя И. Брунова «плафоном», рассказчик, конечно же, принимает его за салагу — а кем ещё является тот, кто об армии знает только понаслышке, в лучшем случае, имеет за плечами смешной опыт военных сборов?


...Вдруг по ноге что-то ударило. Больно!
Вскинул голову — и не понял, где нахожусь: темно, зябко, ветрено.
Как будто не в постели я, а на улице — и небо над головой звёздное.
А я и есть на улице!
На земле лежу, а надо мной...
-Вставай, вставай, хитрожопый!
Екнуло: да это же сержант Митрофанов. А я — на посту... Уснул...
-Ну, ускоритель тебе в жопу засунуть? Вставай, кому говорю!
Я — руками вокруг: цап, цап! Но лишь одни камушки да ветки сухие попадаются. А автомат...
Автомат висел на плече сержанта. В паре с его.
-Подъём, сказал!
И снова сапогом меня по ноге — бац!
Вскочил я, согнулся затравленно.
Митрофанов смотрит на меня как на вошь, змеит тонкие губы:
-Ну всё, хитрожопый, ****ец тебе!
-Товарищ сержант!
-Пасть закрой.
-Товари...
И подавился радужным всплеском. Ударился спиной о твёрдую землю.
А раскрыл глаза — лицо Митрофанова во всё небо. Бледное, как луна.
-Достаточно, или ещё вмазать?
Я затряс головой.
-Считай, это аванс. Вот в караулку придём...
-Не надо — в караулку,- вдруг испугался я.
-Чего?
-Не надо — в караулку!
-По****и ещё,- усмехнулся Митрофанов.- Вставай — и идём.
-Не надо — в караулку!!!- закричал я, чувствуя, как тело рассыпается под тиском разрастающегося ужаса.
-Вижу, мало тебе, а?- обжёг взглядом Митрофанов и замахнулся. Лениво так, буднично.
А я, вместо того, чтобы под удар подставиться, взметнулся, разорвал оболочку страха и бросился на Мит-рофанова — прямо руками ему в горло... А как ухватился — рванул влево, а потом — вправо, а потом ещё раз, и ещё, и отбросил прочь, как вышатанный кол, как росток молодого дерева. С корнем!
Упал он в темень, загремел автоматами.
А один же — мой!
Я схватил его за приклад, прижал к груди, дёрнул за что-то. Металл обжог два пальца.
Вдруг — шорох, оттуда — снизу, где Митрофанов.
И голос:
-Ну, хитрожопый, ты меня доста...
Пнул я туда... и завяз: сапог вдруг уткнулся в мягкое, а не вырвать. А я на одной ноге, и еле стою. Завалил-ся на спину, но автомат из рук не выпустил. Хотел быстро вскочить, а нога — так и осталась кверху: торчит, словно кто её держит.
Конечно, держит: сержант. Зажал мою ногу в тисках рук — ни вырвать, ни шевельнуть. Ну, я и выстрелил.
Никакой грохот тишину не прорезал. Тихо так хлопнуло, мирно, словно сучок в костре — а Митрофанов ногу мою выпустил, отступил на шаг, в мутновидимость — и обмяк. Бесшумно упал — как в танце: на землю пролился.
И затих.
-Эй,- сказал я ему,- товарищ сержант?
Молчит.
-Эй, слышишь меня?
Молчит.
Как я молчал, когда без движения в клубе лежал. Но я ведь — слышал. А он?
Подкрался к нему, склонился: глаза открыты, но не на меня смотрят — в небо.
В чёрное небо. Там — звёзды.
Но так на звёзды не смотрят.
Так вообще не смотрят!
Отшатнулся я от него, онемел.
А потом как дёрнуло: чего же я сижу? Ведь сейчас придут, увидят!
Схватят.
Накажут!
Подхватил я автомат — и к лесу, вернее, к колючей проволоке. Ведь только она от леса меня отделяла.
Да быстро я с ней справился, с проволокой-то. Она совсем ржавая была и слабо натянута: повалился на землю спиной, подсунул под проволоку автомат, приподнял насколько можно — она и подалась. А я просу-нулся боком, даже не поцарапался.
Не видел и не слышал меня никто.
А в лесу тем более не увидят.
Хорошо ушёл.
Сначала бежал, но не раз и не два наткнулся на деревья, ушибся больно, и сбавил скорость — на шаг пе-решёл. Оно и лучше: хоть видно, куда движешься.
Мне нужно было на запад. А куда ещё? На востоке — Польша; и там, конечно, можно укрыться, поляки советскую власть не жалуют, объясню — может, и поймут, укроют. Говорят, случаи были. Но ведь границу как-то перейти нужно. А её стерегут, сам видел, когда во Франкфурте-на-Одере на пересылке сидел. На юг — та же история. Чехи, граница. Север — там Балтика, не вплавь же. Поэтому и остаётся только — запад, ФРГ... В крайнем случае, попрошу политического убежища.
Но — сдаваться я и не помышлял. Дурной я, что ли, сдаваться? Мало мне армии — так ещё и срок на зоне мотать? Нет, хрен вам. Знаю я наши тюрьмы — наслышан. Пусть уж лучше немцы посадят...
А за что им меня садить? Ихних законов я не нарушал. За переход границы? Ха-ха, рассмешили. Там же — свобода. Не то, что у нас.
Лес не кончался. И хорошо! Пусть не кончается. Пусть никогда не кончается — до самой границы. Кста-ти, сколько до неё? Ах, если бы знать. Если бы вообще знать, где я сейчас нахожусь? И куда иду? Нет, ясно, что на запад. Но где он, этот запад? В какой стороне? Темно же, ни черта не видать.
И хорошо, что темно. Не вижу я — не увидят и меня. Ну, когда схватятся и искать начнут... Или — уже ищут?
Уже ищут!
Как же я раньше об этом не подумал? Иду себе, никуда не спешу, а надо — бежать, бежать, бежать!
Рванулся — и действительно пробежал сколько-то метров... Но вдруг огромная усталость навалилась - как-то вдруг сразу, в одно мгновение...
И ужас: поймают же, поймают!
И раскаяние: что же я наделал? Человека убил! Пусть плохого, никудышнего, злобного — но какое право имел?..
И сомнение: или имел? Ведь не хотел убивать, не думал даже, просто так получилось. Он сам меня спро-воцировал: унижал, издевался... Это не он, сержант Митрофанов... бывший сержант Митрофанов — жертва, а я: не замышлял, не планировал, а — защищался, только лишь защищался!
И надежда: не может такого быть, чтобы меня поймали. И так я уже настрадался, столько перетерпел, сколько же можно? И мне должно повезти, ведь не может же быть так, чтобы всё время только чёрное и чёр-ное, ведь жизнь полосатая...
И вера: не поймают, не поймают!
Мгновенно и одновременно всё это вспыхнуло, но достаточно, чтобы вернулись силы, и я побежал, всё быстрее и быстрее, и уже не натыкался на стволы, а уверенно и мимо них — по только мне известному мар-шруту: вперёд, вперёд. Хоть и темно было, а видел всё, и подмечал: там кусты, а там дерево, а там яма, а там бугор — так мимо них, мимо...
И автомат уже не тяжелил, и сапоги в землю не врастали — легко бежалось, свободно...
И вдруг… лес кончился. Как пропасть пролегла передо мной дорога, а за ней — поле. И я остановился.
Опять страх навалился: там и укрыться негде, там и поймают... Но не поворачивать же?
Или повернуть — вон хотя бы вправо: там тёмная стена леса тянется и тянется... И может быть там — за-пад?
Пока размышлял, колебался — не сразу и услышал звук приближающегося автомобиля. Еле успел упасть в траву, укрыться. Свет фар скользнул над головой, но не зацепил. Проводил я взглядом автомобиль и поду-мал: вот бы в него! Ещё до рассвета до границы добрался бы.
Остановить попутку? Ха-ха, очень смешно. Только увидят русского солдата, да ещё с автоматом...
А я скажу, что патрульный. Поверят?
Нет, не поверят.
А может — остановить и заставить их подвести меня? Автомат наставить на водителя... Нет, нет!
Тут ещё две машины проехало: «Трабант» и грузовик следом.
Нет, нет, нельзя выходить на дорогу, нельзя, чтобы они видели меня: ведь и не остановятся и тут же со-общат. Ведь наверняка уже предупредили всех: сбежал русский солдат с оружием... Я сбежал.
Так что, как ни крути, а придётся — вправо, по лесу. Ну, надо идти, а то скоро светать начнёт...
А рассвета я так не дождался. Нужен он мне был для того, чтобы по солнцу определить — где восток. Правильно ли иду? Но спать уж очень хотелось... Не-е, сперва-то держался. Шёл, шёл... и чуть было не уснул на ходу. От пережитого и долгой ходьбы совсем разморило. Приглядел густые заросли подальше от дороги — и вполз в них. Уснул.
Проснулся оттого, что солнечный луч ударил в глаза. Долго лежал, соображая сколько времени. За густо нависшими ветвями пытался разглядеть солнце, но напрасно. Лишь одно понятно было: был уже день и... Ну что — и? Что — и? Ищут меня! Давно уже!
И ещё — есть хочу! Со вчерашнего дня — ни крошки во рту. Хотя бы жидкой каши овсяной, что в солдат-ской столовой давали... Вот ведь: как кормили ею — через силу в себя впихивал, а как недоступна стала — так захотелось...



ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-...А ещё я люблю малину, персики...
-Персики — это не ягода.
-А что ягода?
-Малина, например.
-Да, малина, смородина... А вот клубнику не люблю.
-Почему?
-Не люблю, и всё.
-Почему не любишь?
-Она такая банальная....




Так захотелось, что живот свело. Зашевелился, зашарил глазами вокруг: нет ли чего поесть? Но ничего, конечно, не было: одни ветки, облепленные ярко-зелёными листочками... Сорвал один — пожевал, выплю-нул... Потом ещё сорвал — пожевал и проглотил.
Может, по лесу побродить — чего и найду? Ягоды там, грибы... Ах, какие там ягоды — весна ведь. Но, го-ворят, весной уже грибы бывают? Вот и насобираю грибов, на веточку нанижу — и в костёр...
Господи, о чём я? Какой костёр? У меня и спичек-то нет. Да и нельзя — увидят дым...
Ладно, успокоил себя я, перетерплю. Другие вон и по неделям не едят. А я — и суток не прошло, а уже заныл. Не умираю же. До границы — километров восемьдесят. Может и меньше. Конечно, меньше. Сколько-то ведь я за ночь протопал...
Вдруг мелькнуло: а туда ли топал? Ведь не знаю наверняка. Может, в другую сторону? Может, не восемь-десят километров впереди, а больше? Намного больше.
Конечно. Ведь говорят же: по лесу человек не по прямой ходит, а по кругу. Вот и я? А?
Чёрт возьми, где вообще я сейчас нахожусь?
Так и подмывало вылезти, подойти к краю леса, оглядеться. А вдруг все усилия напрасны: ночь бродил, из сил выбивался, а вернулся к тому месту, откуда и ушёл?
К складам.
К колючей проволоке.
К сержанту Митрофанову?
Вспомнил его — и заныла душа: убийца я... Вот, никогда не подумал бы, что способен. Как теперь с этим жить? Как эту тяжкую ношу вынести?
И тут же злобно: вынесу, никуда не денусь.
Раз уж так случилось - не о мёртвых думать надо, а о живых.
А живой — это ты.
Живой — это я. Я.
И нужно всё сделать, чтобы им и остаться.
Потому что где-то там, может и в этом лесу, есть ещё живые — и они ищут меня, чтобы схватить и упечь в тюрьму... А в тюрьме... в тюрьме... Уж лучше — смерть, лучше — к сержанту Митрофанову, чем в тюрьму.
Так что лежи и не рыпайся. Днём всё равно тебе некуда идти — тут же поймают. Не свои, так немцы. Тем только покажись на глаза — мигом сдадут, не за что любить им нашего брата. Каждый русский для них - враг, каждый солдат — оккупант, особенно для этих немцев, гэдээровцев. Ни разу я их не встречал близко, лишь издалека видел, но уверен: не за что им нас любить. Победителей не любят, их ненавидят. А мы, что ни говори, победители. Мы — все, советские люди — победители.
И вновь нахлынуло: куда бегу, зачем? Кому я в этом ФРГ нужен? Ведь там тоже немцы живут. Ведь не ус-пею пересечь границу — тут же сдадут обратно, и с удовольствием: ведь это такая радость, когда твои побе-дители между собой грызутся!..
А как же диссиденты? Как те советские, что за границей остаются и просят политического убежища? Их же не выдают... Да потому и не выдают, что они люди публичные, известные — писатели там, художники, артисты... А я? Кто я? Убийца?
Убийца...
Убил Митрофанова — а ведь мог бы и не убивать. Ударил бы его хорошенько прикладом, может, мозги бы и вправил. Так нет. Стрельнул. Нарочно. Потому что хотел. Потому что боялся его, и больше не мог жить с этим страхом.
Так чего же жалею, бичую себя?
А я и не жалею.
Я себя жалею.
Потому что попал в почти безвыходную ситуацию: прошлое отрезано, будущее не определено, настоя-щее... Нет настоящего. Нет. Разве эти кусты, это лес, эти люди с автоматами, что ищут меня — настоящее? Разве такое настоящее я хочу? Такое будущее представлял когда-то?
Я же мирный человек, дружелюбный. Без нужды ни с кем не ссорился, никогда ни на кого не нападал первым, искал компромиссы. Думал — так и поступают разумные люди, так и жить надо.
И вдруг — кусты, лес, враги. Откуда взялось? Как нахлынуло? В какой момент прошлого вдруг намети-лось? Не тогда же, когда нажал на курок. Раньше: когда уснул, на пост заступил, встретился с сержантом Митрофановым, попал в танковый батальон, оказался в Германии, залетел в армию, провалил экзамены в ин-ститут? Или ещё раньше?
То, ранешнее, мне вспоминать не хотелось. Не было ничего хорошего в том ранешнем. А было: обиды, слёзы, зависть... зависть...
Я завидовал Кольке Белову, моему соседу по лестничной площадке и однокласснику, потому что он во всём был лучше меня.
Я никогда не хотел с ним дружить.
Но наши родители дружили, поэтому заставляли и нас. Они переехали в нашу пятиэтажку, расположен-ную на окраине Кедрянска, когда я учился уже в третьем классе, и отдали Кольку в нашу школу. Его бы мог-ли определить в любой из четырёх классов нашего потока, но определили именно в наш «г». Я был твёрдым четвёрочником, а Колька перебивался с тройки на двойки, но всё равно был умнее и сообразительнее меня, потому что на учёбе он не зацикливался и над учебниками не корпел, а я корпел, да ещё как — по два-три часа ежедневно. Ещё он лучше меня играл в шахматы.
В шахматы научил меня играть отец. Каждый вечер мы устраивали с ним шахматные баталии; в основном выигрывал он, но иногда и мне сопутствовала удача; я гордился тем, что умею играть в шахматы. А Колька, когда мы с ним познакомились, о шахматах не знал ничего. Нет, конечно, слышал, что есть такая игра, но как ходить - понятия не имел, даже не знал, как называются фигуры. Этому я обучил его.
Когда мы впервые расставили на доске фигуры, я с высокомерием гроссмейстера объяснял ему азы шах-матного искусства. И в душе посмеивался: вот теперь-то я отыграюсь за все мелкие обиды. А то: на велике он лучше гоняет, и в хоккей, и в футбол, и в штандер, и даже в морской бой. Не было такой игры, в которой он не обставлял бы меня.
Но не в шахматы!
Я объяснил ему, как нужно играть, и сделал первый ход.
Я думал, что легко поставлю ему мат в четыре хода, но... он каким-то непостижимым образом выкрутился и даже выиграл! Первую же партию! А мне, чтобы выиграть у отца, в своё время понадобилось месяца три ежевечерних занятий. Мы сыграли ещё одну партию. Он снова выиграл. В третьей партии мат в четыре хода он поставил мне. Дальше играть я с ним отказался. Он передёрнул плечами, попросил на пару недель шахма-ты (своих, конечно, у него не было) и спустился во двор, где обыграл всех — и пацанов, и взрослых. Я огор-чался и радовался. Огорчался, потому что опять оказался в дураках. А радовался — что он хоть на какое-то время от меня отстанет. Мне надоело рядом с ним чувствовать себя недочеловеком. Он раздражал меня своей везучестью. Я ночами плакал оттого, что не умел быть таким, как он. Я завидовал ему! Я ненавидел его!
В семнадцать лет мне было наплевать, как он гоняет на велике, играет в шахматы и забивает голы. Этим мы уже давно не занимались. У нас появилось новое увлечение — девчонки, и в этом он тоже превосходил меня. Да что там! Долгое время я вообще ни с кем познакомиться не мог — стеснялся, а он подруг менял как перчатки. Знакомился он с ними просто: тыкал пальцем в телефонный справочник, набирал номер и — если трубку брала девчонка — болтал всякую чушь, и таким образом знакомился. Ему всякий раз везло — трубку брала именно девчонка, причём наша ровесница. Мне не везло никогда. А ведь я сам попросил его научить меня знакомиться по телефону.
-Нет проблем,- пожал он плечами и рассказал, как это делается.
Я попробовал.
Мне ответил мужик, который послал меня куда подальше и с треском бросил трубку. Я его понимал, по-тому что эксперимент со знакомством проделал в то же самое время, что и Колька — уже далеко за полночь. Но и не понимал: как ему-то удаётся завязывать знакомства в два часа ночи? Я дико, дико завидовал ему!
-Не переживай,- успокаивал меня Колька Белов, даже не подозревающий, что я его ненавижу.- У меня на примете такая девчонка есть! Завтра же вас познакомлю!
Познакомил. Девчонка обращала на меня внимание ровно одну минуту — пока Колька знакомил нас, а потом упрямо сконцентрировалась... ну, ясно на ком. Они стали встречаться. Они частенько заглядывали ко мне. Я откладывал в сторону очередной детектив и завидовал их раскрепощённости: они целовались, совер-шенно не обращая внимания на меня. Неловкость при этом испытывал я. Неловкость, зависть и ненависть. Я ненавидел не только Кольку, но и её. Потому что втайне был влюблён в неё. Звали её Ксения. Ксюха — назы-вал её Колька и смеялся:
-Представляешь, меня женить на себе мечтает!- говорил мне, а у неё спрашивал,- Мечтаешь?
Она сидела рядом на стульчике и кивала головой.
-Мечтай-мечтай,- смеялся Колька.- А я до армии всё равно не женюсь.
-Я буду ждать!- заверяла она.
-Ну-ну,- говорил Колька.
-Правда!- восклицала она. Колька вертел пальцем у виска и смеялся. А я ей верил. Такая ждать будет. Но не меня. Увы.
Меня ждала совсем другая девчонка. Маша.
До шестого класса мы сидели с ней за одной партой. Не потому что хотели — так нас рассадил классный руководитель. До поры до времени она совершенно не обращала на меня внимания. Она, конечно, пялилась только на Кольку Белова. Я тоже её не замечал: некрасивая она была — полноватая, косенькая. Но, кажется, в классе пятом я совершил подвиг. И она посмотрела на меня другими глазами.
Подвиг заключался в следующем: с первого же класса на 23 февраля и 8 марта мы дарили друг другу по-дарки. И в других, конечно, классах, тоже дарили, но у нас это было заведено по-особенному: мы никогда не скидывались на одинаковые подарки, а каждый приносил свой и дарил соседу или соседке по парте лично. В этом и была особенность нашего класса. Поэтому нам и не разрешали сидеть кто с кем хочет, а только маль-чик с девочкой. На 23-е Маша подарила мне пистолет. А я на 8 марта... заболел и не подарил ей ничего. Моя мама работала в одном отделе с её мамой, и рассказала, что Маша чуть не плакала, когда всем в классе что-нибудь дарили, а ей нет. Плакала она уже дома.
-Нехорошо получилось,- расстраивалась мама.
-Я же не специально заболел,- сипел я.
-Понятно,- соглашалась мама,- но всё равно нехорошо. Девочка-то не виновата, что все лужи во дворе — твои.
На следующий день она принесла игрушку — плюшевую обезьянку, и сказала, чтобы я подарил её Маше. Обезьянка была классная: лапы и хвост гнулись в любую сторону, куда не поверни, так что можно было и по-садить её, и ноги к ушам задрать, и руку подвернуть к носу, и на крючок за хвост подвесить. В общем, не обезьяна, а заветная мечта пятиклассника.
-Давай её себе оставим, а Машке что-нибудь другое купим,- попросил я маму.
-Щас,- фыркнула она.- У тебя что, игрушек нет? Вон, из пистолета стреляй!
-Ну, ма-ам.
-Нет, я сказала! Обезьяну подаришь Маше!- и отобрала у меня игрушку.
Жалко мне было обезьяну, но попробуй не подчинись маме. Она у меня строгая.
Как только выздоровел, принёс игрушку в школу и сунул Машке.
-Что это?- удивилась она.
-Тебе,- сказал я.- На 8 марта.
-Ой,- обрадовалась она.- Подарок?
-Ага,- сказал я.
Она развернула упаковку и вытащила обезьяну.
-Ой,- восхищённо воскликнула Маша и... прижала её к груди. И столько радости было в косеньких глазах соседки по парте, и такой румянец выступил на её полноватых щеках, что я подумал: ну её, эту обезьяну, и не нужна она мне вовсе. Девчоночья же эта игрушка!
...А девчонки, машины подружки, иззавидовались!
-Ох, какая классная у тебя игрушка!
-Дай посмотреть! Это Ванька подарил?
-А мне тоже один мальчик куклу подарил!
Они щебетали, хвастались, вырывали обезьяну из машиных рук, чуть было не оторвали у неё лапу, но Маша держала её крепко и не сводила с меня глаз, словно впервые видела.
С тех пор она не отходила от меня ни на шаг. В старших классах, когда нам наконец разрешили сидеть кто с кем хочет, она упорно продолжала сидеть со мной. Ещё мы вместе возвращались со школы – жили-то с со-седних подъездах. Однажды родители отправили нас на базу, она и там целый месяц доставала меня. Я умо-лял:
-Машка, дай жизни!
А она:
-Вот ещё! Кому ты нужен?
Но ходила за мной по пятам.
Когда Колька Белов заявлялся ко мне со своими девчонками, Машка тоже приходила и сидела рядом. Она не давала мне ни с кем знакомиться. Я ненавидел её почти так же, как Кольку.
Колька жаловался на прилипчивую Ксюху. Я его понимал. Машка была такой же прилипалой. Только про свадьбу ничего не говорила. Она вообще ничего не говорила. Она почти всегда молчала, а когда я выл от от-чаяния, умоляя её оставить меня в покое, фыркала:
-Вот ещё! Да кому ты нужен?
Я и сам понимал — никому. Ксюхе я был точно не нужен. И её подружке Алёнке — тоже. С Алёнкой ме-ня познакомила Ксюха. Видите ли, таким образом она пожалела меня, несчастного, когда Машка бросила ме-ня. Да, имел место такой счастливый случай. Машка бросила меня ровно на месяц, но не потому что сама этого захотела, а потому что я не поступил в институт, а она поступила, и её укатали в колхоз на уборку кар-тошки. От этого я ходил счастливый, но Ксюха никогда меня счастливым не видела, поэтому подумала, что я грущу.
-Не расстраивайся ты так, - сказала она, не отрывая влюблённых глаз от Кольки Белова.- Вернётся она... Никуда не денется... Понимаю, что тебе скучно с нами... Хочешь, со своей лучшей подругой познакомлю?
За это предложение я ухватился как за соломинку: во-первых, может действительно познакомлюсь с нор-мальной девчонкой, с которой мне будет интересно, и, во-вторых, дружить с ксюхиной подругой — значит, быть и к Ксюхе ближе, авось когда она и обратит внимание на меня, увидит, что только одну её люблю...
Алёнка была не красавицей, но тоже ничего - по сравнению с Машкой-то. И главное — на пятки не на-ступала, не навязывалась. Ну, погуляли мы с ней, в кино сходили, на дискотеку. А через пару дней я приво-лок её к Кольке — у того как раз хата была свободная; мои-то родители нрава строгого, пуританского, не раз-решают.
-Посидим у тебя?- спросил я Кольку, когда Алёнка в комнате скучала, а мы на кухне закуску к рислингу нарезали.
-Отчего не посидеть?- пожал плечами Колька.- Посидим.
-Ты не понял,- сказал я.- Только мы вдвоём: я и она. Понимаешь?
-Понимаю,- говорит,- но ничего поделать не могу: предки срочно позвонить должны, вот жду.
-А разве ты с Ксюхой сегодня не встречаешься?- спросил я.
-Нет,- равнодушно пожал плечами Колька.- Её тоже укатали в колхоз.
Вот так и получилось, что тот вечер мы провели втроём: Колька Белов, Алёнка и я.
Нужно отдать Кольке должное — на Алёнку он не зарился. Он вообще почти не обращал на неё внима-ния, всем видом подчёркивая, что она — моя девушка, а он тут лишь по досадному недоразумению. Но Алёнка этого не понимала. Она пришла со мной, но в койку забралась к Белову, и на это ей хватило пяти ми-нут — ровно столько я курил на кухне сигарету. Захожу в комнату, глядь — а они уже лежат рядышком, це-луются.
-Ну, гад!- затрясло меня от злости и обиды.- Я же к тебе как к человеку! Можно сказать, как к другу!
-А я-то тут причём?- удивился Колька.- Она сама на меня запрыгнула.
И правда: Алёнка была сверху.
Я рванул её за плечо.
-Отстань,- сказала она.- Ты мне уже надоел.
-Ну и чёрт с вами!- заорал я.- Оставайтесь!
И хлопнул дверьми.
Меня трясло. Я ненавидел их обоих.
Я ненавидел Белова. В соседнем универсаме я купил бутылку водки. На следующий день, уже далеко за полдень, с больной головой, я позвонил ему в дверь.
Он открыл, осторожно глянул на меня.
-Драться пришёл?
-Было бы из-за чего,- хмуро пробурчал я.
-Ну, проходи,- сказал он.
Мы прошли на кухню, я вынул недопитую ночью водку. Мы выпили молча, не чокаясь.
-Кажется, наша дружба — врозь?- наконец, произнёс он.
-А она была, дружба-то?- хмыкнул я.
-А то нет?- удивился он.- Ведь с начальных классов...
-Так родители наши захотели,- напомнил я.
-Ну и что?- удивился он.- Не хотели бы — не дружили.
-Ты так думаешь?- хмыкнул я и ушёл. Больше я его не видел.
А вскоре меня забрали в армию.
Машка обещала мне писать — и писала. Я ей тоже писал.
В последнем письме она сообщила, что Ксюха всё же бросила Кольку и вышла замуж за другого. Я пора-довался: не всё коту масленица. Потом подумал и решил: перепутала что-то Машка, не Ксюха - Кольку, а, ко-нечно, наоборот. И от этого ещё больше возненавидел его. Белова я ненавидел так же, как сержанта Митро-фанова.
Но Колька Белов жил не тужил, а Митрофанов был мёртвый. И теперь мне было жалко его. Но ещё жаль-че мне было себя. Из-за этого подонка я, нормальный в общем-то парень, скрываюсь в лесу, как загнанный зверь, жду наступления темноты...
Темнота наступила вдруг и сразу, как это и бывает здесь, в Германии. Только-только было светло, и вдруг — ночь, хоть глаз выколи. И я сидел почти в полном мраке, голодный, измученный и совершенно за день не отдохнувший.
Из леса я вышел и увидел, что совсем недалеко, в километрах двух, какая-то деревенька была — жёлто окна светились. Конечно, надо было бы обойти её стороной, но от голода уже живот сводило, поэтому ре-шил: подойду лишь к крайним домам, может, чего и покушать найду?
Ближе всех находился двухэтажный дом, и в окнах его свет не горел — этим он и привлёк меня. Долго наблюдал за ним издали — не замечу ли внутри шевеления? - не заметил; скользнул к калитке — а она от-крыта оказалась. Скользнул к крыльцу, дёрнул за дверную ручку — закрыто. Постучался. Тихо-тихо, чтоб снаружи никто не услышал: соседи, случайные прохожие. Но и внутри никто не услышал — там была лишь обнадёживающая тишина. Постучал чуть громче — тишина, хорошо.
Замок оказался хлипким: разок ковырнул его штык-ножом - он и отщёлкнулся. Двери бесшумно приот-крылись.
Прислушался — тишина. И скользнул в образовавшуюся щель.
В спящей гостиной оказался, а по правую руку — двери. Заглянул — кухня! Я чуть было не ринулся к хо-лодильнику, еле сдержал себя. Отступил на шаг — и к лестнице, что на второй этаж вела: вдруг там кто пря-чется? Автомат взял навскидку.
Никого.
Спальня. Пустая кровать.
Потом ещё одна спальня. И тоже пустая.
А вот слева двери — чуть было не пропустил... Оказалось — в кладовку; там, конечно, тоже никого.
Уф. Один. Хорошо. Хорошо!
Вниз! На кухню!
А в холодильнике - колбаса и яйца! Я схватил колбасу, вгрызся в неё зубами. Не дожевал — проглотил. Потом ещё, ещё... Полбатона так и съел... и сразу спать захотелось.
А почему бы, думаю, и не поспать? Не всю ночь, конечно, ведь идти ещё надо, а часика полтора... два...
А можно и не два — можно и до предрассветья. А утром — вернуться в лес, в мои кусты. Ведь сегодня за целый день так меня и не нашли там...
А что? Так даже лучше: пересижу денёк-другой, подожду, когда поиски на спад пойдут — а они должны, ведь не всю жизнь же меня искать будут? - а потом уж и пойду. Куда? Да кто ж его знает? Куда-нибудь... О ФРГ я уже не думал: нечего там мне делать, среди немцев-то...
Кое-как взобрался на второй этаж — и бухнулся на кровать, прямо с автоматом в обнимку. И уснул легко и без снов.
А проснулся — свет уже! Не дневной - ранешний, но всё равно — поздно. Минут двадцать, как рассвело... Спустился вниз, чтобы уйти, но глянул на кухню — и передумал. Сперва позавтракаю!
За окном додрёмывали деревья и стелился туман.
Я разжёг газовую плиту, вынул из холодильника колбасу и яйца, сделал себе яичницу. Потом пошарил по полкам, поискал, чего бы с собой взять. Нашёл полбулки хлеба. Мало, конечно, но на первое время хватит.
В лес возвращался под покровом тумана.
Никто меня не увидел, и я не видел никого.
В лесу туман рассеялся.
Хорошо было в лесу, красиво. Молодцы же немцы — ухаживают за деревьями, по линеечке рассаживают. Не то, что у нас — чащи непроходимые. А тут идёшь, словно по городскому парку, по ровной, вычищенной тропинке, и под ногами — ни ветки опавшей, ни коряги, ни вылезшего корня. Единственное, что огорчало — где-то пропали те кусты, в которых вчерашний день провёл. Ну да ладно — другие найду, ещё лучше...
Но час, наверное, шёл, а кустов всё нет и нет. Солнце уже стало пробиваться из-за стволов, пора бы ук-рыться где-то, а негде. Свернул с тропинки направо, прошёл сотню метров, повернул ещё направо — а лес и кончился. Впереди — поле: долгое-долгое...
Отступил в лес. Но неглубоко. Продвигался вдоль кромки — и на поляну вышел. А посреди неё — зарос-ли. Именно такие, какие и искал: густые, непроглядные. Плохо, что на открытом месте, но ничего, день как-нибудь перекантуюсь. Подкинул на спине автомат и — вперёд.
И вдруг увидел их!
Одеты они были не по-нашему — в серую мышиную форму. Но с собаками! Егеря? Охотники?
Собаки рвались с поводков и громко лаяли.
Им гулко вторило эхо.
Не егеря — солдаты! Немецкие солдаты! Вон же — карабины за спинами!
Меня ищут!
Меня!
Я невольно присел и уже было повернул обратно, но до леса было уже далеко, а до кустов близко, и, мо-жет быть, если побегу быстро, они меня и не заметят. А если в лес — заметят обязательно. А в лесу и укрыть-ся негде: чёртов немецкий лес, ни сучка, блин, ни коряги...
И я побежал. Каждый шаг, каждый взмах руки, каждый вздох отдавались гулким ударом в сердце; сердце надрывалось так, что не удержать — вот-вот проломит грудную клетку.
И ещё страх: увидят, поймают!
И мольба: хоть бы не увидели, хоть бы повезло!
Кусты были спасением. Нырнул в них — как в море, как в океан, как во вселенную.
Нырнул, перевёл дух и... затрясся.
Вот и всё. Вот и наступил мой конец.
Не будет больше никого: ни родителей, ни Кольки Белова, ни косоглазой толстушки Машки. Как нет те-перь сержанта Митрофанова. Вот только Митрофанова нет, потому что он умер — я убил его, а их не будет — потому что убьют меня. Псами затравят. Псы разорвут меня в клочья. Вон — рвутся с поводков, прямо сюда, ко мне... Меня учуяли!
Боже, что я наделал?
ЧТО Я НАДЕЛАЛ?
Зачем убил? Зачем сбежал? Зачем уснул? Зачем провалил экзамены в институт?
ЗАЧЕМ УКРЫЛСЯ В ЭТИХ КУСТАХ?
А тут и советские подтянулись: солдаты с автоматами. Даже БМПшка подкатила, нацелила на меня ствол.
Или — случайно? Может, просто так совпало: я здесь, и они здесь, но - я их вижу, а они меня нет? Хоть бы так! Боже, хоть бы так было!!!
Нет...
Вот — псы ещё громче залаяли, а немцы, их проводники — растянулись цепью и двинулись... Прямо на меня... Прямо на меня...
Ближе, ближе...
Что делать? Бежать? Обратно в лес? Там укрыться? На дереве?
Нет... Далеко. Слишком далеко лес, а собаки — близко... Теперь ближе в два раза.
Пусть не разорвут, пусть не... Но ведь набегут люди: схватят, изобьют, посадят.
ПОСАДЯТ...
Нет!
Не хочу! Не могу! Не дамся!
НЕ ДАМСЯ.
Вдруг нащупал автомат.
Стрелять?
Да, да...
Сколько у меня патронов?
Ах, сколько и было, только на один меньше. Один остался в теле Митрофанова. Тридцать минус один.
Двадцать девять.
Двадцать девять патронов на... раз, два, три... десять собак.
И ещё десять проводников. Проклятых немцев, которые меня ненавидят.
И ещё сколько-то — много — наших солдат.
Так что? Стрелять?
Стрелять, пока не останется последний патрон, который для...
Так что: последний в себя?
В СЕБЯ?
Нет!!!
Теперь уже и не нащупывал, а во все глаза смотрел на автомат.
И видел: чёрный ствол, а в нём — бездонная дыра...
Ничего не вижу, кроме неё. Ничего и никого.
Собаки лают? Люди кричат?
Пусть.
Бездонная дыра, а в ней...
В ней...
В ней — страх, ужас, чернота, смерть...
Палец нащупывает курок.
Нет, сначала предохранитель.
Щёлк.
Так.
Передёрнуть затвор.
Так. Так.
Теперь... Что теперь?
Что — ТЕПЕРЬ?
Бездонная дыра.
Тянет.
Магнитит.
Отталкивает.
Может — побежать?
Успею?
Но лай — совсем близко.
И хриплое дыхание.
Не успею. Не успею.
Успею.
Чтобы не видеть чёрной дыры — приставил ствол ко лбу. Совсем тёплый металл скользнул по холодной потной коже. Не так... А так: в рот, чтобы не выскользнул.
Чтобы отдача не отвела в сторону. Вот так...
 Теперь... вспомнить. В последний раз.
Всю свою жизнь. Всю свою короткую,
 никчемную, неудавшуюся жизнь.
Как меня зовут? Меня
зовут...меня зову-ут
Иван Брунов
 

Я
 
Иван Брунов
на автотракторный
факультет Сельскохозяй-
ственного института поступил
исключительно из-за Любви. И из-за
неё, заразы, в начале второго курса записал-
ся в стройотряд. Ведь Любовь мне сказала:
-Вы, городские, даже не представляете себе
каково оно - хлебушек выращивать.
-Почему же не представляем?- смутился я.- Очень
даже представляем.
-Нет,- сказала она.- Вы идёте в булочную и покупаете уже готовое. Съедите чуть-чуть, пока свежий, а ос-татки в хлебнице плесневеют.
-Конечно плесневеют,- усмехнулся я,- если мука такая.
-Мука нормальная,- отбрила Любовь.- Это вы такие!
-Какие?
-Разбалованные. Неэкономные. Чужой труд не ценящие.
-Ну уж, так и не ценящие.
-Да, не ценящие,- сказала она.- Вот лично ты что с чёрствым хлебом делаешь?
-Выбрасываю,- признался я.- В мусорное ведро.
-Вот! А нужно скотине отдавать.
-Какой же скотине я отдам,- рассмеялся я,- если никакой скотины у меня нет?
-Заведи!
-Где? На балконе?
-Вечно вы, городские, отговорки придумываете,- рассердилась Любовь.- Оторвались от народа, от земли, нос задираете!
-О чём ты говоришь, Люба? Я же люблю тебя!
-Знаю я вашу любовь!
-Честное слово, люблю!
-Все вы, городские, такие: слова, слова...
-Не слова! Чувства!
-Ах, хотелось бы верить...
-Я докажу! Скажи только — как?
-Ну, не знаю... Если бы ты знал, как я тебя люблю, то и доказательств никаких не нужно было б... Но ты, к сожалению, не можешь заглянуть в меня, почувствовать всю глубину моей любви к тебе... А ведь я не такая, как эти ваши, городские. Я в деревне выросла. У нашего дома огородик, там — огурчики, помидорчики, ка-пусточка. Там грушки и яблоньки по весне цветут! Я себя в отрыве от землицы не мыслю. И в будущем бы хотела, если уж в городе жить — то в своём домике. Чтобы цветничок под окошком, чтоб пчёлки жужжали, скворушка распевал, чтоб природой пахло. Понимаешь?
-Понимаю,- завороженно произнёс я.
-Нет, не понимаешь,- вздохнула Любовь.- Потому что вырос ты в городе, среди асфальта и многоэтажек. Не твоя, конечно, Ванечка, это вина, но... Но ведь можно и исправить?
-Что исправить?- растерялся я.
-Твою городскую однобокость.
-Как?
-Поехать в деревню, пообщаться с людьми, проникнуться атмосферой...
-Когда же я поеду? Каникулы уже заканчиваются, скоро в институт... Да и куда? Не поеду же я «на дерев-ню к дедушке»? Там же где-то и остановиться надо, а у меня деревенских родственников — никого, все как назло городские...
-Эх, жалко,- вздохнула Любовь.- Сказал бы мне чуть раньше! Я бы тебя к себе пригласила... А теперь дей-ствительно уже поздно... Впрочем...
И в её глазах вспыхнул огонёк надежды.
-Ну, говори?- подбодрил я свою Любовь.
-Вчера я в деканат по делам забегала - там объявление висит... Ещё, оказывается, стройотряд не до конца укомплектован, приглашают желающих... Может, запишешься?
-Можно, конечно,- поморщился я.- Но не охота.
-Почему?
-Каникул-то всего ничего осталось... И потом — с тобой не хочется расставаться.
-И мне с тобой не хочется, Ванечка. Поверь, очень не хочется. Ведь я тебя больше жизни люблю... Но с другой стороны — как же ты поймёшь мою душу, если атмосферой русской деревни не проникнешься?
-На зимних каникулах к тебе съездим — вот и проникнусь.
-Ох, когда это ещё будет? В феврале! А сейчас только август! Полгода ждать. За это время всякое может случиться.




ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-Да ты чё! Сколько весит? Ого! Мужчина! Гигант!.. Ну, ты молодец!.. Когда? Вчера?.. Что?.. Кесарево? Ну, ничего... Поздравляю, поздравляю!!!.......................................... Миша, позвони Никитину, поздравь друга — у него сын родился. Но, гляди, сам к нему не ходи — а то знаю я вас, загуляете на неде...




-Что?
-Ну, не знаю... Например, разлюбишь меня.
-Ещё чего! Я тебя никогда не разлюблю!
-Ах, все вы так говорите! Нет, нет! Нужно ехать сейчас!
-Любонька!
-Да-да, именно сейчас, и не спорь! Пусть эта поездка станет испытанием для нас. Проверим, насколько сильна наша любовь. Вдруг там, вдали, ты пересмотришь свои чувства и... охладеешь?
-Любонька!
-Ну, хорошо, допустим, не охладеешь...
-Там я буду любить тебя ещё крепче!
-Будешь?
-Никаких сомнений!
-И не разлюбишь?
-Конечно, нет!
-И на других девчонок заглядываться не будешь?
-Кроме тебя, для меня никого не существует!
-Верно ли?
-Любимая, любимая моя!
-Ну, ладно... Так уж и быть — поезжай. Но...
-Да?
-Письма пиши каждый день, хорошо?
-Обещаю.
-Обо всём пиши, ничего не пропускай. Мне интересно всё-всё.
-Конечно, Любонька! И ты!
-И я! Я тоже буду писать. Много-много. Часто-часто... Ну, чего же ты ждёшь? Поцелуй меня, Ванечка!
Я крепко обнял её и пылко поцеловал. А потом пошёл в деканат и написал заявление в стройотряд.
Вот так я оказался в деревне.
Правда, с русской произошёл облом.
Деревня называлась Немцевка, и в ней действительно жили немцы.
Немцев в прошлом я повидал немало — служил в Германии, даже какое-то время вместе с ними работал на мебельной фабрике. Нас, дембелей, отправили туда тумбочки для полка зарабатывать. Немцы сперва на оклейку ДСП нас поставили, чтобы посмотреть, какой из нас толк. Работали мы на специальном станке. Ста-нок представлял собою два громадных резиновых катка, расположенные вертикально, которые вращались на-встречу друг другу, захватывали ДСП и «проглатывали» вглубь большого дребезжащего короба, а через какое-то время «выплёвывали» с обратной стороны — уже обклеенные бумагой под цвет дерева. Нашей задачей бы-ло: во-первых, без перекосов ДСП подсовывать под катки, во-вторых, принимать готовые дощечки на выходе и аккуратными стопочками складывать их в тележки, и, в-третьих, следить, чтобы в ванночке, что располага-лась под катками, клей не заканчивался: если закончится - позвать мастера. Самим клей не подливать и во-обще на кнопки не нажимать и пальцы никуда не совать. Ферштейн?
Ну-ну, подумали мы, пошпрехай ещё, и засучили рукава.
Солдату работать не привыкать. Опыт имеется: бери больше — кидай дальше. Эти, что ли, дощечки под катки подсовывать? Ясен пень. Одна, вторая, третья... Вот, родимые, катятся по валикам, прямо в липкое жерло. Шлёп — зацепило, поволокло... сжевало... За ней вторую, тре...
Ох, блин!
Третью-то перекосило — ну, ударилась она о четвёртую, которую вслед ей послали - вот её и повело... Так кто ж виноват, что станок за нами не поспевает? Мы ж по работе соскучились, ядрёна вошь, мы ж, дембеля, в полку ничего тяжелее ложки не поднимаем, а тут — дощечка, к ней силу прилагать хочется, вот и...
А, может, и не страшно вовсе, что в перекос? Может, как бумага приклеится, и незаметно будет?
Вот вылезла дощечка — не-ет, заметно. Очень заметно: ведь бумага-то специальная, полоски, имитирую-щие дерево, должны параллельно краю идти, а они — чуть ли не поперёк... Блин, что делать? В брак выбра-сывать? Но как-то не солидно: вот пришли русские и сразу брак стали гнать. Нет, не уроним национальную гордость! Смогли напортачить — смогём и исправить. Ну-ка, пустим ещё раз эту дощечку, сверху ещё один слой наклеим...
Ага! Пошла, родимая! Прямо, прямо, эх...
Вот, падла, а! Теперь полоски – как надо, да бумага пузыриться вздумала. Может, клею мало?
Нет, вроде, клею полно, целая ванночка... Или маловато?
Точно, маловато!
Плеснули клею…
…Так ведь не видно за катками же — сколько точно лить нужно. Думали — плесканём, а оно полилось через край — вон внизу целая лужа. Вязкая, противная, к подошвам так и пристаёт. А ты ходи туда-сюда, са-поги пачкай... Ну немцы, ну народ...
Ладно. Мы эту лужу дощечками забросаем, а чтоб из ванночки через край не лилось — повысим произво-дительность труда. То есть ускорим процесс. Где там скорость переключается? Эта, что ли, кнопочка?
Ну, заверте-елось! Вот это уже по-нашему. Щас мы мигом панельки вам наштампуем. Загнётесь утаски-вать. Завалим всю вашу фабрику панелями под цвет морёного дуба. Сейчас, сейчас!
Но только мы раззадорились, только первую тележку до верху загрузили, как прибегает мастер, этот фриц недобитый, и давай руками махать, орать нам что-то... Ну, мы хоть с ним и дружба-фройндшафт, а ведь ни бельмеса... Не, конечно, кое-что понимаем, не идиоты же полные? Ну, там — хандехох, геен цюрюк, ещё — ахтунг. Эти слова мы с самого детства уважаем и можем применить, если что. Ещё знаем как закурить сши-бить — бевиртен сигарете, «прикурить» знаем как — фойар... Но немец, мастак наш, таких слов не употреб-лял, когда вокруг носился и что-то орал, он вообще, кажется, не по-немецки выражался...
Вот и эти немцы, которые в Немцевке жили, тоже разговаривали на каком-то особенном диалекте. Вроде слова знакомые, а прислушаешься — как бы и не немецкие. А, может, и немецкие, акцент просто…
Интересно, подумал я, как мы общаться будем, если ни хрена друг друга не понимаем?
Оказывается, поспешил я с выводами: и по-русски они разговаривать умели, даже и без акцента. Только мы из вагона выгрузились, стайкой сгрудились на платформе - подходит к нам один в шляпе и спрашивает:
-Студенты?
-Ага,- говорим,- А то не видно?- и показываем ему нашивки на нашей стройотрядовской форме: «СМСО «Комбайнёры»». Так, значит, отряд наш называется. Хорошее название, с намёком. Приехали, мол, мы не про-сто так, а на комбайнах урожай собирать: пшеницу, там, рожь, ещё что...
-Ну, значит, вас я и жду,- говорит мужик в шляпе.- Вон я стою, загружайтесь.
И показывает в сторону, а там — трактор с прицепом, ну, в котором коров перевозят... Мы свои вещи в прицеп побросали, а сами стоим, ждём.
-Чего ждёте?- спрашивает шляпа.
-Автобус,- говорим мы.
-Какой автобус?- удивляется шляпа.
-Так и мы на этом поедем?- удивляемся мы.
-На чём ещё? Такси у нас здесь нету... Да и не проедет такси по нашим дорогам-то.
-Может, мы пешком?
-Ха-ха,- смеётся мужик.- Ноги сломаете! Ведь до места — десять вёрст.
-Так мы не в Немцевке будем жить?
-В Немцевке, в Немцевке,- трясёт шляпой мужик.- Только Немцевок-то много. Это – он махнул вокруг,- центральная усадьба. А вы будете жить на отделении. А туда ещё добраться надо. Так что хватит резину тя-нуть — мы и так опаздываем. Ужин стынет.
Ах, ужин! Это другое дело.
Мигом облепили борта прицепа, подтянулись — и попадали на грязные доски.
Трактор чихнул, затарахтел и тронулся.
Мы ехали по центральной улице вдоль однообразных каменных домов, иногда двухэтажных, и я, отслу-живший в Германии два года, невольно сравнивал Немцевку с теми деревеньками, что повидал там, а пови-дал я их немало. Германия впечаталась в мою память трёхмерным набором красочных открыток, пропитан-ных сочным набором запахов. Германия пахла спелыми яблоками, черешней и шампунью. Немцевка пахла навозом.
По улицам Немцевки бегали поджавшие хвосты собаки, а люди были одеты в старые фуфайки и свитера. Да и дома, хоть и добротные, тоже изрядно пропылились и вросли в землю. В палисадниках росла куцая че-рёмуха и рябина, и это тоже мало напоминало германские деревни, какие я видел. Там, в настоящих немец-ких деревнях, через красочные узорчатые заборчики перевешивались ветви с огромными наливными ябло-ками, и мы часто срывали их и ели, за что немцы выговаривали нам: «Ох, этот руссиш зольдат. Нихтс гуд: яб-локо — цап-царап». Здесь не было ничего такого, чтобы цап-царап. Здесь всё цап-царап и без нас.
Дорога в Немцевке тоже была не немецкая. На идеально ровную, вычищенную и отмытую шампунем брусчатку я, конечно, и не рассчитывал, но и на глубокие ухабы и колдобины — тоже, а их было немало, и когда мы свернули с центральной улицы и выехали в поле, стало ещё больше. Нас швыряло по прицепу с та-кой ожесточённой яростью, что скоро нам стало совсем не до того, чтобы озираться по сторонам и знако-миться с местными достопримечательностями.
И всё же мы заметили: Немцевка-8 жила гораздо беднее, чем Немцевка. Она встретила нас тремя деревян-ными полуразвалившимися халупами. Дальше по улице были ещё дома, но мы их не видели. Мы пялились на древнюю бабку, что стояла у перекошенных ворот, одной рукой придерживала замызганный свёрток, а другой махала нам. Мы тоже помахали ей. Потом мы свернули в боковую улочку и остановились у барака. Мы были рады, что наконец приехали. Ещё мы были рады, что ужин нас дождался. Больше радоваться было нечему.
Потому что лапша была холодной, слипшейся в один ком. Потому что в компоте плавали мухи, они же жужжали вокруг и навязчиво лезли в рот. Потому что ночью сильно похолодало, и мы до утра стучали зуба-ми.
Утром пришёл толстый мужик и представился:
-Я Иван Гансович Почке, ваш бригадир.
-Очень рады познакомиться,- слукавили мы.
-Сейчас я отведу вас в столовую завтракать,- сказал он.
-Спасибо, мы сыты ужином,- сказали мы.
-Потом мы пойдём на хоздвор, и я покажу вам трактора, на которых вам предстоит работать.
-На каких ещё тракторах?- возмутились мы и ткнули его носом в название нашего стройотряда - «Комбай-нёры».
-Комбайнёры нам не нужны,- меланхолично ответил Иван Гансович, чем выдал свои арийские корни.
-Как это не нужны?- оторопели мы.- Зачем же мы сюда приехали?
-Студенты к нам ежегодно приезжают,- констатировал Иван Гансович и окончательно приобрёл облик немца.
-Так не просто же так! На комбайнах работать!
-На комбайнах нельзя,- покачал головой Иван Гансович.- На них уже работают - люди.
-А мы что, не люди?
-Вы тоже люди. Но вы будете работать на тракторах.
Мы переглянулись. На тракторах? Но мы не умеем на тракторах! Мы ни разу даже на них и не пробовали!
Впрочем, и на комбайнах не пробовали... Комбайны видели только по телевизору... Ну, ещё вчера, когда добирались до Немцевки-8. Полюбовались на них — и возгордились: вот на какой чудо-технике работать предстоит... А оказывается... На тракторах...
Ну ладно, побрели в столовую.
А утро было росистое, тёплое. Мы грелись на солнышке и не понимали, отчего так зверски мёрзли ночью? И завтрак оказался очень даже ничего. Огромные миски гречневой каши, душистые ломтья хлеба, литровые кружки парного молока. Мухи жужжали, но не над нами, а где-то вдалеке. Ещё вдалеке мычали коровы и го-готали гуси. Ну, гусей мы ещё вчера приметили. А поварих только сегодня. Поварихи друг с другом разгова-ривали на немецком, то и дело хихикая и бросая в нашу сторону игривые взгляды. Мы отвечали им взаимно-стью.
А тут вдруг слепота с наших глаз спала! Шли мы на хоздвор, пялились по сторонам и с удивлением отме-чали, что вчерашнее впечатление от Немцевки-8 оказалось обманчивым. Оказалось-то, что местные дома не такие уж и развалюхи, и с заборами у них всё в порядке, и ворота нисколько не перекошены. Наоборот, мно-гие люди живут в достатке и благополучии — в палатах каменных, теремах узорчатых... Какие только чудеса не случаются после сытного завтрака!
А трактора стояли рядком на окраине хоздвора — целых пять штук, краснобокие Т-4. Иван Гансович под-вёл нас к ним и сказал:
-Вот ваша техника. На ней будете работать. Пахать. Лущить.
-Пахать или лущить?- переспросили мы.
-Кто пахать, кто лущить,- ответил Иван Гансович.
Что такое «пахать» мы знали — наслышаны: та ещё работёнка, а вот «лущить»?
-Я буду лущить,- сказал Колька Белов.
-И я,- сказал я.
-Хорошо,- согласился Иван Гансович.- Выбирайте себе трактор.
-Один на двоих?
-Один на двоих.
-Но почему?
-Потому что по сменам работать будете. Один — в первую...
-Я — в первую,- сказал Колька Белов.
-...другой — во вторую. Неделю. Потом меняетесь. Каждая смена — двенадцать часов...
-Фьююю!
-...Потому что уборочная. Техника простаивать не должна. А вы должны выполнять норму. Норму я вам назову. Оплата по тарифу. Выбирайте себе трактор.
Мы выбрали тот, что приглянулся - второй справа.
Остальным Иван Гансович сказал:
-Вы тоже выбирайте. Пахать будете.
Пока всё было понятно: они — пахать, мы — лущить... Кстати, так что же такое — лущить?
-Герман вам всё покажет.
-А кто это?
Тут из-за трактора высунулся усатый мужик в синем спортивном костюме с промасленной тряпкой в ру-ках и редкозубо улыбнулся:
-Я это...
И похлопал по красной дверце трактора, который мы уже считали своим.
-А это мой стальной конь. Друг и соратник. Зверь машина. Жалко расставаться!..
Мы ждали, что по его закопчённым щекам прокатится скупая мужская слеза, но так и не дождались: Гер-ман оказался стойким трактористом.
-На ходу?- спросили мы, давая понять, что компетентны, что тоже в тракторах кое-что кумекаем.
-А как же. Чего бы ему не быть на ходу? Заводите!- усмехнулся Герман и протянул кусок грязной белье-вой верёвки с узелком на конце.
Ну-у...
-Это для того, чтоб пускач завести,- пояснил Герман.
-Да знаем мы, знаем,- сказали мы.- А ключик-то где?
-Какой ключик?
-Чтобы трактор завести...
-Эти трактора без ключиков заводятся,- рассмеялся Герман и подмигнул Ивану Гансовичу. Пока мы с лю-бопытством разглядывали чудо-трактор, заводящийся без ключика, Иван Гансович с любопытством разгля-дывал нас.
-Вы точно стройотряд «Комбайнёры»?- спросил он.
-Конечно,- подтвердили мы и показали свои нашивки. Они, видимо, его въедливую немецкую натуру не вполне удовлетворили, потому что он опять спросил:
-А раньше на уборочную ездили?
-Не приходилось,- честно признались мы и успокоили.- Но это сути не меняет... Если нужно — мы и на тракторах можем.
-Ага,- крякнул Иван Гансович и громко сказал.- А ну, отойти всем от машин!
Мы с неохотой повылазили из кабин.
Иван Гансович построил нас в ряд, протянул перед собой грязную бельевую верёвку и сказал:
-Это — не просто верёвка, как вы, наверное, подумали, это — и есть «ключ».
О!- подумали мы. И ещё подумали: издевается?
Но Иван Гансович не издевался. Это Герман, глядя на нас, вроде как издевался-посмеивался, мол, ну и трак-тористов пригнали, а Иван Гансович оставался серьёзен. Он напоминал мне того мастера с немецкой мебель-ной фабрики, что бегал вокруг станка, на котором мы план по выпуску обклейки ДСП перевыполняли. Нет, этот не бегал и не ругался, но глаза его были тоже осоловелые и не верящие, какое «счастье» в нашем лице ему привалило. Ещё эти два немца были похожи тем, что не сразу сориентировались в обстановке: ведь гер-манский немец тоже сплоховал и не погнал нас с глаз долой — лишь взмахнул рукой, приказав следовать за ним, и отвёл нас на склад готовой продукции, где мы отработали ещё две недели. Занимались кто чем. Моя, например, работа заключалась в следующем: сиди себе на стульчике нажимай на кнопочки — верхнюю и нижнюю. А немцы бегают вокруг, суетятся. А то как же, у них забот полон рот: нужно готовую мебель загру-зить на тележку, подкатить к подвижной площадке, возле которой я сидел, застопорить... А тут уж я: нажи-маю на верхнюю кнопку - площадка и поднимается вверх на полтора метра. А там ещё один немец-молодец дожидается — он только что фуру подогнал, ему грузиться надо. Вот он и грузится: хватает тележку и толка-ет её в свою фуру, там разгружает, а ко мне уже порожняком возвращается. Только въехал на площадку — я на кнопочку-то и натиснул, уже на нижнюю — площадка вниз поехала... Думаете, просто, да? Я тоже так думал, когда меня к ней приставили. А оказалось — площадкой этой плавно управлять нужно, без всяких так рывков и резких остановок... Получилось не сразу. Первую тележку я благополучно опрокинул, а вместе с ней — и мебель. Сервант свалился на бетонный пол и рассыпался. Не совсем, правда, ну так, края кое-где об-ломились, крепёж вылетел. Но в целом — ничего страшного. Если не приглядываться — и не заметно. Оно и понятно: немецкая мебель — вещь надёжная, не то, что наша... Ну, меня, конечно, за это по головке не по-гладили, поворчали маленько (Нихтс гуд, руссиш зольдат, нихтс гуд!), но в шею не погнали. А потом я и сам наловчился, лихо этой площадкой управлял. Чтобы загрузить одну фуру, нужно было раз тридцать поднять-опустить площадку-то. А в день бывало и по две, а то и три фуры... Уставал, конечно — это ж не отойти ни-куда, не перекурить, не пообщаться с товарищами... Думал, с ума сойду, но ничего, привык... А иногда целый день ничего не делал: нет фуры. Дай, думаю, пока безработный, помогу гансам загрузить тачку... Нет — не подпускают, говорят — сами. А ты — с площадкой тренируйся, чтобы без рывков передвигалась... Потом как-то предложил водителю фуры свою помощь, тот тоже отказался, говорит — нельзя, ему, видите ли, за по-грузку деньги платят... Ну, я поупрашивал маленько и отстал. Чего, думаю, лезу? В конце концов, они за деньги вкалывают, а мы — за тумбочки для полка, в котором и служить-то всего ничего осталось…




ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-..чу обувку себе купить.
-Покупай. Вот у меня: «саламандры»! Вещь!
-Не-е, мне бы «прощавайки».
-Г-м, г-м… Ты ещё «говноступы» купи.
-А чего? Тёплые, лёгкие, и сносу им нет... И главное — не пылятся... Я ж на цементе работаю — от него пылина ого-го ка...





…А тут, в Немцевке — ещё полтора месяца трубить. Когда ещё эта уборочная закончится! Вот вниматель-но и выслушивали наставления Ивана Гансовича, тоже немца, только нашего, почти советского.
-Эту верёвочку нужно наматывать на шкив пускового двигателя, по-нашему пускача, и дёргать на себя, чтобы тот завёлся. Предупреждаю: дёргать нужно сильно, но осторожно: пускач может рвануть и в обратную сторону — пальцы переломает, не дай бог. Поэтому верёвочку на руку не наматывать и отпускать при ма-лейшей опасности. Всё поняли?
-Поняли,- сказали мы.
-Тренируемся!
Мы опять разошлись по своим тракторам. Герман, лукаво поглядывая на нас, намотал верёвочку на шкив, взялся за конец и рванул... Двигатель чихнул и громко взревел. Герман понаблюдал с минуту за нашими ли-цами и заглушил двигатель.
-Теперь сами,- и протянул верёвочку.
Мы сделали как он раньше. Намотали, рванули... Не завелось. Опять намотали и рванули... Не завелось.
-Сильнее дёргай,- суетился под рукой Герман.
Ну да... А вдруг — рванёт не в ту сторону - пальцы вместо верёвки на шкив и намотает...
-Сильнее, не бойся! Вот так!
Чихнул, затарахтел!
-Вот, а теперь — в кабину!
И сам первым рванул. Он — за рычаги, мы обок.
Надавил Герман на какой-то рычаг — трактор затрясся и уже загудел по-настоящему, без мотоциклетного привизга. Тух-тух-тух. Тух-тух-тух. Мощь-машина!
Тронулись!
Чуть подёргивает Герман большие рычаги, что справа и слева, косится то на нас, то на дорогу — и улыба-ется.
-Куда едем?
-В поле.
-Уже?
-А чего тянуть? Погода-то вон какая!
И правда: солнышко сияет, по небу голубые тучки плывут, птички кружатся, куда ни глянь - золотятся поля. Простор, раздолье, воля. Вот она, какая деревня русская!
-Роман,- ору во всю глотку я, но сам себя еле слышу.- Чего это у вас деревня какая-то странная?
-Чем же она странная?
-Да вот: вчера въезжали — сплошные развалюхи вокруг, а утром проснулись, осмотрелись — нет разва-люх: каменные дома!
-Это потому что вы со стороны центральной усадьбы въезжали,- кричит Роман.- Там никто сейчас не жи-вёт. Мы все с этого краю.
-Кто — «мы»?
-Как кто?- удивился Роман.- Немцы!
Ну-да, конечно, мог бы и сам догадаться.
-А откуда вы здесь?
-Ну, ты даёшь!- прокричал Роман, дёргая рычагами.- Как будто историю не знаешь! А ещё студент!
Трактор тарахтел. Дорога уходила в жёлтое безбрежье. По бокам тоже колосилась пшеница. По ней, как по воде, плавали красные пузатые комбайны.
Герман сказал:
-После войны нас сюда сослали!
-Пленные, что ли?
-Сначала - пленные, потом — ссыльные...
Герман остановил трактор, бросил на меня взгляд:
-Теперь ты садись.
-Я?
-А то кто же?- хмыкнул Герман.
-Я хочу!- встрял Колька Белов.
-Ну, давай ты,- сказал Герман.
-Нет, я первый,- сказал я и перелез на водительское сиденье.
Нажал на педаль.
Трактор вздрогнул и тронулся.
Я чувствовал себя танкистом. Живых танкистов я немало повидал в армии. Сам то я связистом служил, два года с рацией не расставался...
Однажды сбежал кто-то из танкового батальона — и в сторону ФРГ подался. Ну, разведчики, конечно, кинулись его искать. День ищут, два... А я с ними связь поддерживал: сидел в кабинете командира полка, полковника Зверева, и орал в микрофон:
-Сокол, я Ласточка! Как слышишь меня, приём?
После томительного шипения доносилось, как из-за загробья:
-Ласточка, я Сокол! Слышу тебя хорошо!
-Есть связь!- возбуждённо сообщал я полковнику Звереву, и тот требовательно басил:
-Доложить обстановку!
-Сокол!- кричал я.- Доложите обстановку!
-Обстановка без изменений,- сообщал Сокол.
-Как это без изменений?- возмущался полковник Зверев и склонялся над картой, что лежала перед ним на столе.- Спроси, в каком они квадрате?
-В 5К,- передавал я слова Сокола.
-Так-так,- говорил Зверев, постукивая карандашом по карте.- Всё верно, там недавно его и видели — не-мецкие товарищи сообщили. Пусть ищут тщательнее — там он!
-Усильте поиск,- приказывал я, сержант Брунов, командиру разведроты капитану Рассказову. И тот с не-зависимостью военной элиты отвечал мне:
-Есть усилить!
Меня так и подмывало отчитать его — почему хреново службу несёшь, капитан? а? давно на губе не си-дел? нюх потерял? - но побаивался: не дай бог тот вычислит, кто с ним на связи. Вот если бы командир полка приказал...
С капитаном Рассказовым, командиром разведроты, нас связывала давняя «дружба». Противный он был, гадкий. Вечно ко мне цеплялся. То верхняя пуговица не застёгнута, то ремень на яйцах болтается. А однажды ночью — мы же с разведчиками на одном этаже жили, бок о бок — улучшил момент, когда я — дежурный по роте — отдыхал, а на тумбочке молодой дневалил, подкрался к нему и как гаркнет:
-Спишь, канистра?! А ну — штык-нож сюда!
Тот растерялся — и отдал. Капитан взял его и ушёл к себе. А дневальный пришёл в себя, понял, что со-вершил непростительную глупость, и — ко мне, будит:
-Товарищ сержант, а товарищ сержант!
-Ну чего?- бормочу сквозь сон.
-Штык-нож... забрал!
-Чего?
-Штык-нож товарищ капитан забрал.
Как дошло до меня — вмиг подкинуло:
-Какой капитан?
-Разведчик.
-Вот гад!- и хрясть дневального по фанере. Чтоб знал, сволочь, как личное оружие в чужие руки отдавать!
-Где он?
-К себе в роту ушёл.
Затянул я ремень, расправил кладки на пэша, застегнул верхнюю пуговку — и к разведчикам в канцеля-рию.
Постучался, вошёл.
Сидит капитан Рассказов — гад такой — за столом и штык-ножичком играется. Увидел меня, ухмыльнул-ся:
-Так и знал, что ты, сержант, дежуришь сегодня.
-Товарищ капитан,- взмолился я.- Отдайте штык-нож.
-А при чём тут ты?- нагло лыбится.- Я ж не у тебя его взял.
-Отдайте...
А тот крутит-вертит штык-нож в ладони.
-А почему твой дневальный на тумбочке спит?
-Разберусь я с ним, обещаю!
-Знаю, как ты разберёшься,- хмыкает капитан и всё нож крутит. А тот — как мельница в ветреную пого-ду.- Применишь, поди, неуставные взаимоотношения?
-Никак нет,- говорю.- Даже пальцем не трону. Клянусь!
-Даже пальцем?- хмыкнул капитан.
-Ну разве что пальцем...
А капитан вдруг перехватил штык-нож за лезвие, размахнулся и...
Я лишь услышал свист разрезаемого воздуха возле уха. А ещё через мгновение глухой чпок — там, за за-тылком, только чуть правее. И металлическая вибрация — то ли воздух дрожал, то ли штык-нож в дверном косяке. Я чуть в обморок не упал. Стою, колени подгибаются, во рту пересохло, а капитан лыбится:
-Значит, пальцем?
А я и рад бы ответить, а не могу — язык не слушается.
-Ну что ж,- говорит капитан.- Забирай свой штык-нож. Но запомни: береги пальцы! Понял?
Я закивал в ответ, повернулся — так и есть: штык-нож наполовину лезвия в дерево ушёл... Чуть правее мо-ей головы. Схватил я его, потянул на себя — не поддаётся. Я сильнее — нет, как вбитый.
-Что ты там возишься?- усмехается в спину капитан.- Силёнок не хватает?.. А ещё собрался «молодого» жизни учить...
Навалился я всей своей неизвестно куда девавшейся силушкой, расшатал штык-нож, хоть взмок весь, а выдернул.
-Разрешите идти?- спрашиваю, а голос дрожит.
-Иди, иди,- кивает капитан.- Тренируй пальчики.
-До свиданья... И спасибо.
-Кушай на здоровье, сержант.
И отвернулся, словно бы меня и нет тут.
Возвратился я в свою роту и всё твердил: гад, гад, гад, гад...
А потом дневального вызвал, бросил ему штык-нож и, обрывая поток благодарного лепета, со всей мощи заехал ему под зад ногой — руки-то совсем не слушались...
Вдруг гляжу — а колея влево уходит; дёрнул я за правый рычаг и сказал Герману:
-А я думал, вас сюда ещё при Петре Первом поселили.
-Ну да!- рассмеялся тот.- Мой дед, Иоганн Почке, разведбатом командовал, в сорок четвёртом в плен по-пал. До конца войны в лагере просидел, потом сослали сюда. Как и тысячи других. Привезли эшелоном и вы-грузили — хорошо ещё, что не в голую степь, как многих — здесь колхоз всё-таки. А в колхозе одни бабы — никто из ихних мужиков с войны не вернулся. Так они увидали пленных, голодных и оборванных, пожалели и по своим избам развели. Сначала квартирантами, потом, как прижились, многие и оженились. Дети пошли. Потом внуки. Я уже, считай, третье поколение. Работаем здесь, землю пашем, пшеницу сеем. Строимся. Вон какую деревню отгрохали! А те домишки, что вы видели вчера — это, считай, уже не наше, с прежних времён осталось. Там уже и не живёт никто, только что руки не доходят снести...
-А мы вчера там старушку какую-то видели...
-А,- махнул рукой Герман,- то Сима, дурочка деревенская. Она с детства такая - с причудами... Моя ба-бушка рассказывала — в школу придёт, с ног до головы цветными тряпочками обвешанная, сядет в уголочек, склонится над узелком - мол, дочка это её, Машенька - и колыбельные песенки поёт. Вся деревня над ней потешалась... Впрочем, теперь уже и внимания на неё никто не обращает — привыкли. Людей она сторонит-ся, по брошенным дворам целыми днями бродит, там и живёт: то в одной избе переночует, то в другой... А мы здесь, в новострое... Мой дед, кстати, первым был, кто в Немцевке каменный дом поставил...
-Ты говорил, твой дед разведчиком в войну был?- спросил Колька Белов.
-Ну да,- кивнул Герман.
-Шпионил, что ли? Наш Штирлиц — у них там, а твой дед — у нас?
-Да нет,- рассмеялся Герман.- Мой дед в войсковой разведке служил, разведбатом командовал. Есть такие подразделения, которые...
-Точно,- встрял я.- В каждом полку такие имеются. И в нашем разведка была. Только не батальон, а рота. Ею капитан Рассказов командовал — ещё та сволочь. Немало крови из меня выпил.
-Так ты тоже — разведчик?
-Нет, я связистом был. А с разведчиками мы на одном этаже жили... Ну, ещё по службе иногда пересека-лись. Вот, однажды один солдат сбежал из танкового батальона — разведка его искала, а я связь с ними под-держивал... Между прочим, именно мне они и доложили, что того солдата застрелили...
-Как застрелили?
-Ну, или сам застрелился... Точно уже и не помню... А помню — передаёт мне капитан Рассказов, что за-дание выполнено, но живым объект захватить не удалось...
-Ласточка, Ласточка, я Сокол! Как слышишь меня, приём?- прорвался через эфирные помехи голос ко-мандира разведчиков.
-Сокол, я Ласточка, слышу вас хорошо!
-Докладывает капитан Рассказов...
-Товарищ полковник!- обратился я к командиру полка.- Разведрота на связи!
-Да?- вскинул голову полковник Зверев.
Он уже третьи сутки из своего кабинета не выходил, и меня не отпускал. Я от бессонных ночей уже с ног валился, а он — ничего, свежий как огурчик.
-Чего надо?
-Передают, что задание выполнено!
-Слава богу,- вздохнул полковник и протянул руку.- Дай-ка мне свою игрушку.
Я наушники снял, передал Звереву. Тот выхватил из моих рук микрофон и закричал:
-Рассказов! Это полковник Зверев! Докладывай обстановку!
Потом долго слушал, не прерывал, но с каждой секундой лицо его серело, обмякало, сбрасывало маску свежести. Когда полковник заговорил, он выглядел совершенным стариком:
-Значит, живым взять не удалось?.. Что ж... Возвращайся в полк, готовь рапорт... Да, и не забудь тело... Те-ло, говорю, не забудь отвести в морг...
-Стой!- заорал вдруг Герман.- Куда прёшь?!
От неожиданности я вдавил тормоз, рванул на себя левый рычаг — трактор качнуло и резко развернуло в сторону. Меня по инерции бросило на Германа, а того — на Кольку Белова, который едва не вывалился на-ружу, под движущиеся гусеницы, но, слава богу, успел ухватиться за распахнувшиеся дверца. Герман одной рукой ухватил его за плечо, рванул к себе, другой отпихнул меня и уцепился за рычаги. Трактор дёрнулся ещё раз и заглох. Я сидел не шевелясь.
Я сидел не шевелясь до тех пор, пока снаружи не донёсся надрывный крик:
-Куда прёшь, ирод? Глаза на лоб повылазили? Дорогу не видишь? А ну вылазь, ядрёна вошь! Щас я тебе глазёнки-то расшаперю!
И застучал кулаком по кабине.
Герман высунулся из окошка:
-Привет, Отто...
-Ты?- удивлённый голос.- Wo die Studenten?
-Hier, in der Kabine.
-Sie verwalteten den Traktor?
-Nein.
-Betr;ge nicht, ich sah!
-Was du sahst?
-Der Studenten.
-Ну и что? Управлял-то я...
-Знаю, как ты управлял!
-Ich werde mich бригадиру dich beklagen!
-Beklage sich!
-Ich werde mich beklagen!
-Жалуйся, жалуйся, bitte... И что ты ему скажешь?
-Что вы едва меня в кювет не столкнули!
-Где же столкнули-то? Вон ты стоишь!
-Где стою! Иди — посмотри!
Герман еле слышно сказал нам:
-Сидите тихо, не высовывайтесь.
А сам не спеша выбрался из трактора и направился к сенокосилке, что притулилась к обочине. Щуплый мужик, макушкой едва достающий Герману до плеча, семенил рядом с ним и размахивал руками.
-Ещё пять сантиметров — и точно навернулся бы!
-Ну, бывает,- разводил руками Герман.- С кем не бывает... А как ты в прошлом годе на хоздворе туалет плугом снёс — забыл?
-Wer? Ich?
-Ты. А то я, что ли?
-Ну... было... И что?
-Так ты - Der erfahrene Traktorist... А они — студенты, впервые за рычаги сели...
-Вот пусть и глядят на дорогу!
-Они и глядят!
-Ich verstehe nicht, чего ты их выгораживаешь?
-Никого я не выгораживаю. Сказал же — я за рычагами сидел.
-Ладно, сидел... Wei; ich...
-Ладно, Отто, не сердись... Ну, виноват... Entschuldigen...
-Entschuldigen... Не делай так больше.
-Gut, ich werde gr;sser nicht...
Мы наблюдали за ними через заднее окошко.
-Ну ты даёшь,- сказал Колька Белов.- Едва сенокосилку не снёс...
Я проглотил слюну и пробормотал:
-Я по дороге ехал... А тут она из-за поворота — как выскочит!
-Угу,- хмыкнул Колька.- «Выскочит». Да мужик еле ехал... А увидел тебя — ещё и скорость сбавил, сдви-нулся на обочину... А ты всё равно прёшь на него...
-Я?
-Ты. Не помнишь, что ли?
-Смутно...
-Ну ты даёшь,- хмыкнул Колька и хотел ещё что-то добавить, но тут вернулся Герман, с дымящейся «при-миной» в уголку рта, и уставился на меня. Прямо фашист — честное слово...
-Да не заметил я его, правда же!- заёрзал я.- Еду себе и еду, а он - из-за поворота... Ну, я и растерялся ма-ленько...
-Ты что, никогда раньше за рулём не сидел?- поразился Герман.
-Нет,- вынужден был признаться я.
-Даже на велосипеде не ездил?
-На велосипеде? Ездил... В детстве.
-М-да,- покачал головой Герман.- Зачем же в стройотряд записался?
-Да так... Все записывались...
-Все записывались,- передразнил Герман.- Все будут с пятого этажа прыгать, и ты тоже?
Это была старая присказка — мне и мама её сто раз говорила — поэтому промолчал.
 -Вот что,- сказал Герман.- Теперь ты мне должен...
-Понимаю,- говорю.- Поллитра с меня.
-Нет,- покачал тот головой.- Одной бутылкой тут не отделаешься.
-Хорошо,- согласился я.- Сколько?
-Пять,- сказал Герман.
-Ну пять так пять,- тяжело вздохнул я.- Сегодня в магазин схожу... Где тут у вас магазин?
-У нас в сельмаге водку не купишь,- задумчиво произнёс Герман и пояснил.- Уборочная.
-Что же делать?
-Что? Думай.
Я стал думать. Но сколько не думал, ничего толкового придумать не мог.
Тем временем Герман спросил у Кольки Белова:
-Ты тоже - только в детстве на велосипеде?
-Почему?- обиделся Колька.- У моего отца машина есть. Водить я умею. Хочешь, покажу?
-Не надо,- благоразумно отмёл Герман и сам сел за рычаги.
Впрочем, завести пускач нам разрешил. Мы намотали верёвку на шкив и дёрнули. На этот раз получилось с первого раза. Трактор сначала затарахтел по-мотоциклетному, а потом, как Герман подключил дизель, заур-чал в богатырскую свою мощь.
Мы развернулись и поехали назад.
Пока ехали, я наконец придумал, где купить водку. Чего уж проще: съездить в город и купить. Там-то нет уборочной, там она в каждом универсаме продаётся... Заодно и с Любонькой своей увижусь.
Вспомнив Любоньку, я понял, что уже успел соскучиться по ней. Как она там без меня? Чем занимается?.. Хоть думает обо мне?
И я начал мысленно писать ей письмо:
«Здравствуй моя милая, дорогая, ненаглядная Любонька!
Вчера только мы расстались, а уже кажется — прошла целая вечность. Сердце от тоски разрывается, на-строение на нуле, потому что увидеть тебя хочу, и обнять, и расцеловать, и...»
-Ну вот, приехали,- сказал Герман и заглушил двигатель.
От группки местных, что собралась на дальнем конце хоздвора, отделился Иван Гансович и направился в нашу сторону. По его дёрганной походке было понятно, что он уже в курсе. Да и мужичок тот, которого мы — я — чуть было в кювет не свалили, хоть и заслонён был рослыми фигурами механизаторов, но хорошо за-метен — ведь это же он рьяно размахивал короткими ручонками.
Мы выбрались из трактора.
Иван Гансович приблизился и с сильным немецким акцентом, который не замечался раньше, сказал:
-С трактора я вас снимаю. Пойдёте работать в поле. Картофель собирать.
-В какое поле?- возмутился Колька Белов.- Мы приехали землю... лущить!
-Пойдёте в поле,- упрямо склонил голову Иван Гансович.- Там работать будете.
-Не будем,- сказал Колька Белов.- Мы СМСО!
Он ткнул пальцем в нашивку на своей груди и расшифровал:
-Студенческий механизированный строительный отряд. Механизированный! Ясно? Работаем только на технике!
Иван Гансович подумал и спросил:
-У вас есть удостоверения механизаторов?
-Это вы у нас спрашиваете?- удивился Колька.
-А у кого ещё?- удивился Иван Гансович.
-У руководства института.
Иван Гансович молчал. Кольку от этого осмелел и хмыкнул:
-Договор, небось, заключали: институт вам студентов, а вы... Что вы институту?
Ни я, ни Колька не имели ни малейшего представления, какая выгода институтскому начальству студен-тов в колхоз посылать. Может, деньги за это получает, может — сельхозпродукты... Тоже, между прочим, де-фицит... А может — очки зарабатывает, перед обкомом выслуживается... Но колхозу-то в любом случае это выгодно: уборочная, время поджимает, руки на вес золота, а тут — целая бригада молодых, здоровых...
-В общем,- сказал Колька Белов.- Или мы садимся на трактора, или собираем свои вещи и уезжаем домой!
Это, конечно, он загнул: за самовольный отъезд нам в институте такого перцу бы задали, из комсомола бы выгнали, могли и отчислить... Но на Ивана Гансовича угроза подействовала: он задумчиво почесал щетини-стый подбородок и зыркнул на Кольку:
-Грамотный?
-Ага,- сказал Колька.- Потому и в институте учусь.
-Так этому вас в институте учат — колхозную технику ломать?
-А чего мы сломали?- встрял уже я.- Подумаешь, с сенокосилкой не разъехались. Не столкнулись же! Вот если бы...
-Если б «если бы» - я с вами по-другому бы разговаривал.
И взглядом дал понять: ух бы поговорил!
Ну — на кофейной гуще все мы гадать умеем, а вот что сейчас делать?
-Я так понимаю,- сказал Колька,- лущить сегодня мы не будем?
-Нет,- подтвердил Иван Гансович.- Не будете. Можете идти.
-Куда?- удивились мы
-К себе...- пожав плечами, произнёс Иван Гансович и махнул в сторону нашего барака.- Там вам кровати, печь железную привезли... Тёплые одеяла... Благоустраивайтесь.
-И долго нам благоустраиваться?
-Пока удостоверения механизаторов не получите,- буркнул Иван Гансович и пошёл к мужикам, которые с любопытством наблюдали за нами.
-А когда получим?- крикнул ему вслед Колька.
Тот не ответил.
-Вот фрицы поганые,- вздохнул Колька.- Совсем работать не дают... Так и проторчим здесь. А я, между прочим, приехал деньгу зашибить.
Покосился на меня:
-Знаешь, по сколько в прошлом году наши здесь получили?
-По сколько?
-По триста рублей.
-Ого,- позавидовал я, уже чувствуя себя виновным за то, что мы-то столько ни за что не заработаем.
-Ну, в столовую?- Колька взглянул на часы.
-Погоди,- вспомнил я и огляделся.
 Местные кучковались, но Германа нигде не было.
-Где Герман?
-Ушёл.
-Куда?
-Откуда я знаю?- пожал плечами Колька.- Как Гансович подошёл к нам, он сразу же и ушёл.
-Вот гад,- сказал я.
Колька удивлённо посмотрел на меня.
Я не ответил. Я подопнул ржавую гайку, что валялась под ногами, и сказал:
-Пошли, жрать очень хочется.
В столовой нам дали по огромной тарелке наваристых щей, гречневой каши и компот с булочкой.
-Des angenehmen Appetites- сказала повариха.
-Спасибо,- сказал Колька Белов, а я сказал:
-Danke.
-Кушайте на здоровье,- улыбнулась повариха и скрылась на кухне.
Я впервые увидел, чтобы немецкая повариха улыбалась.
В Германии поварихи не улыбались. Они смотрели сквозь нас и плотно сжимали тонкие губы.
На мебельной фабрике нас кормили дважды в день, в одиннадцать и в два дня. В столовой для нас накры-вали отдельный столик, в центре которого ставили поднос с бутербродиками. На каждого — по три бутер-бродика. Каждый бутербродик с разной колбасой. Кроме бутербродов на обед подавали ещё тёплый бульон, картошку с куриной лапкой и компот. На завтрак — только компот. Ужинали мы уже в полку. Впрочем, и завтракали тоже. На фабрике мы завтракали второй раз.
Когда мы впервые пришли к немцам на завтрак и увидели поднос с бутербродами, то, два часа назад плотно позавтракавшие в солдатской столовой, решили показать фрицам, кто есть такой советский солдат. А советский солдат — это скромный, честный и хорошо воспитанный молодой человек. Советский солдат, а тем более сержант — это не какой-то там «нихтс гуд», потому что «яблоко цап-царап», как думают некоторые, а воин, которому не чужд этикет и который не хватает всё, что видит перед собой, и не засовывает себе в рот, как проголодавшаяся скотина.
В общем, мы решили показать немцам настоящих советских солдат и съели каждый по два бутербродика. Бутербродики были совсем крохотные, но очень вкусные, они так и таяли во рту, и нам очень хотелось при-кончить и третьи, но умерили свои аппетиты, тем более что позавтракали в полку. Третьи бутербродики мы оставили на подносе и вместе с грязной посудой сдали на мойку. Немецкая повариха сурово глянула сквозь нас и ничего не сказала. А мы ушли работать, довольные тем, что не уронили чести и достоинства русского человека. А когда спустя три часа пришли на обед, то на столе, помимо первого, второго и третьего, обнару-жили... наши бутербродики, не доеденные за завтраком. Нам стало очень стыдно. Ведь мы от чистого сердца не доели их утром: всё-таки в гостях у немцев, не дома, а они... Они бросили нам в лицо эти паршивые бу-терброды, мол, нечего брезговать нашим добром, ешьте и морды не воротите, тем более кормим мы вас здесь бесплатно... С позором запихнули мы в себя те зачерствелые бутерброды, и больше уже не разу не повторяли ошибки: подчистую подъедали всё, что давали.
-Фу,- сказал Колька Белов и отодвинул от себя тарелку с недоеденной гречкой.
-Ешь,- сказал я.
-Не хочу больше.
-Надо,- сказал я.
-Не хочу. Пузо лопнет.
-Немцы этого не любят,- сказал я.
-А мне по хрену, чего они любят,- сказал Колька.- И вообще, они не настоящие немцы.
-Почему?- спросил я.
-Потому что обрусели давно.
-А друг с другом по-немецки разговаривают.
Колька подумал и сказал:
-Перед нами выпендриваются.
-Чего им перед нами выпендриваться?- удивился я.
-Чтобы показать, что мы тут чужие.
-Чужих на убой не кормят,- сказал я.
-Так уж и на убой,- хмыкнул Колька и отогнал ото рта кружащуюся муху.
-Добавочки?- спросила повариха, выглянув из кухни.
-Нет, спасибо,- поспешил с ответом Колька.
Повариха с сожалением покачала головой.
-Вы, ребята, не стесняйтесь: еды много... Может, молочка вечернего?
-Разве что молочка,- сказал Колька.
По дороге в барак, я спросил:
-Интересно, сколько ещё нам без работы сидеть?
-Недолго,- хмыкнул Колька, ковыряясь спичкой в зубах.- Может день, может неделю.
-Это я виноват,- вздохнул я.
-Да ладно,- махнул рукой Колька.
Я вспомнил, как он смело разговаривал с Иваном Гансовичем.
-А ты молодец,- сказал я.- Отстоял наше законное право на тракторах работать. А то ведь точно картошку убирать послали бы.
Картошку мы убирали в прошлом году, когда поступили в институт. Первого сентября нас посвятили в студенты, поздравили, а второго — посадили в автобусы и отвезли в поле. Там нам раздали пустые вёдра, ткнули пальцем в бескрайнее поле, как горохом усыпанное крупными желтоватыми корнеплодами, и сказа-ли:
-Помощь селу — наша святая задача. Работаем, пока задачу не выполним. Сегодня нужно дойти во-он до того леска.
Лесок таял в тумане в трёхстах метрах от нас. Мы разбились по рядкам, сгорбились и загремели картофе-линами о днища вёдер. Преподы ходили обок и следили, насколько быстро святую задачу мы выполняем.
-Могли и послать,- согласился Колька и рассмеялся.- Но ведь пронесло.
Я сказал:
-Честное слово, я ту сенокосилку не заметил.
-Но ведь не врезался,- успокоил Колька.
-Слава богу.
-А если бы и врезался,- сказал Колька,- ничего страшного бы не произошло.
-Почему?- удивился я.
-А ты думаешь почему Ганс на попятную пошёл?- хмыкнул Колька.- Моей угрозы, что ли, испугался?
-Но от работы же отстранил!
-А-а,- махнул рукой Колька.- Это только для виду. И не надолго, на пару дней всего. Вот увидишь: не се-годня-завтра притащит нам эти удостоверения механизаторов. Даже учиться ни дня не будем, лишь в ведо-мости распишемся. А знаешь почему? Потому что у самого рыльце в пушку. Ведь пока удостоверений у нас нет - он никакого права не имел и близко нас к тракторам подпускать. Тем более, даже забыл инструктаж по технике безопасности провести... А он — как увидал нас, так обрадовался, что и в поле тут же отправил.
-Чему радоваться-то?- спросил я.
-Тому, что мы приехали,- усмехнулся Колька.- Лето заканчивается, дожди скоро, а землю пахать некому...
-Как некому?- удивился я.- Их же по хоздвору вон сколько бродит.
-В том-то и дело, что бродит. Делают вид, что ремонтируются, а на самом деле баклуши бьют.
-Не,- не поверил я.- Если бы это наши были — тогда возможно, но — немцы!
-Да какие это немцы?- отмахнулся Колька.- Я же говорю, никакие они давно уже не немцы. Распоясала их наша прогнившая система, ещё хуже, чем нас... Смотри, что кругом творится: бардак, пьянство, дебош. Стра-ной управляет живой труп. Никто ни за что не отвечает. Все перестраховываются, друг на друга кивают. Жрать нечего. Вся страна Москву кормит. Туда же за продуктами и ездит. Инженера шабашат на стройках. Врачи - водителями троллейбусов. Мой отец — кандидат наук, плюнул на всё и простым рабочим на завод устроился. Мы, студенты, вместо того, чтобы учиться — половину семестра по колхозам урожай собираем... Прав мой дед: после смерти Сталина - никакого порядка.
Я с удивлением посмотрел на Кольку.
-Ну ты даёшь...
-Ты ещё спроси: комсомолец ли я?- хмыкнул Колька.
Я не спросил. Я подумал о тех мужиках, что видел на хоздворе... Неужели действительно в поле они не работают? Трактора же — вон стоят... нас дожидаются... А почему местные на них не пашут? Почему без-дельничают? Ведь так на жизнь не заработают!
-Стоя на ремонте, они заработают намного больше, чем в поле,- авторитетно отмёл Колька.- Тут хоть деньги за ремонт платят, а если в поле сломаешься — шиш тебе, а не зарплата. Там норму выполнять нужно!
-Откуда ты знаешь?- спросил я.
-Знаю,- заявил Колька.- Мой брат трижды в стройотряд ездил.
Спустя какое-то время я спросил:
-Если тут всё так плохо, чего же ты приехал?
-Деньги нужны,- сказал Колька.- Тут хоть чуть-чуть, но заплатят, а на уборке картошки вообще бесплатно вкалываешь.
Это точно, подумал я. В прошлом году мы три недели собирали картофель, от зари до зари спин не разги-бали, а нам за это даже спасибо не сказали. Да что там — постоянно угрожали, что если будем плохо работать — отчислят из института. А что? Могли...
Как я уже говорил, в институт я поступил из-за Любви. Любовь я встретил у институтского крыльца, ко-гда пришёл документы в приёмную комиссию подавать. Стоял, курил и размышлял: на какой бы факультет? Вообще-то с Кузей мы собирались на радиотехнический, но там конкурс был один к четырём. А у меня, хоть и льготы, как у отслужившего в армии, но с физикой большие проблемы — выше, чем на тройку, не рассчи-тывал, поэтому проходной балл мог и не набрать... И тут увидел Любовь. Она поднималась по крыльцу, рас-терянно осматриваясь по сторонам. Она увиделась мне самой прекрасной девушкой на свете. Румянец на её пухленьких щёчках околдовал меня. Юные припухлые губки лишили меня покоя. Непослушные каштановые кудри выбили почву из-под моих ног. Душа наполнилась трепетной радостью, когда она сделала нереши-тельный шаг в мою сторону.
-Извините,- хрустальным колокольчиком прозвенела она.- Вы здесь учитесь?
-Пока нет,- сказал я.- Но надеюсь, что буду.
-Значит, вы тоже абитуриент?- радостно прозвенела она, встретив среди тысяч других родственную ду-шу.- На какой факультет собираетесь?
-Вот, думаю... А вы?
-Я - на автотракторный.
-О!
-Папа посоветовал,- словно оправдываясь, улыбнулась она.- Он у меня механизатор.
-Я тоже,- сказал я.
-Тоже механизатор?- вскинула она брови.
-Нет,- сказал я.- Тоже буду поступать на автотракторный.
-Значит — вместе?- обрадовалась она.
И я прошептал, внутренне облизываясь:
-Вместе.
Так и случилось: мы вместе подали документы на автотракторный, вместе сдавали экзамены, вместе по-ступили, вместе ездили на картошку, вместе учились и перешли на второй курс.
После занятий я целыми вечерами пропадал в студенческом общежитии, где она жила, выполнял домаш-ние задания и контрольные за неё и за себя, и это нисколько меня не напрягало, потому что я её обожал... Обожал настолько, что рассорился со своим лучшим другом Кузей, когда он мне сказал:
-Чего ты как пацан за ней носишься? Поиграл — и хватит.
-Да пошёл ты!- ощерился я.
Кузя отстранился, набычился и произнёс с обидой:
-Я-то пойду... А вот ты...
Он не договорил. Он махнул рукой и пошёл. Туда, куда я его послал — на радиотехнический факультет, куда мы думали поступать вместе...
С Кузей мы дружили с детства. Теперь-то редко видимся, избегаем встреч, а раньше — не разлей вода. И в школе вместе, и во дворе, даже в один день в армию забрали. Правда, потом пути разошлись: он в погранич-ники попал, а я, как уже говорил, в связисты. Но после армии встретились, обрадовались друг другу, обня-лись. По девчонкам вместе гуляли, хотели вместе поступать в институт. И поступили бы, если бы не Любовь. Когда я встретил свою Любовь, Кузя сперва даже бровью не повёл. Наоборот, говорил - молоток, куй железо, пока горячо. А потом увидел, что я своей дорогой пошёл, обиделся, ну и... Колька Белов чем-то мне напоми-нал Кузю. Был таким же быстрым на решения, лёгким на подъём, пронырливым, на всё имел самостоятель-ную точку зрения. И Кузя, бывало, столкнётся по жизни с чем-то неправильным, и тоже:
-Страна прогнила! Жить стало невмоготу! Кругом бардак! Коммуняки совсем оборзели!




ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-А я билеты в автобусе никогда не беру. Она ко мне уж и в карман лезет, а я ей: «Отвали!»
-И что?
-Ничего. Отваливает…




Я ему:
-Ты потише, Кузя, услышать же могут.
А он:
-А мне-то что? Пускай слышат! И стучат пускай — не боюсь! Сейчас не тридцать седьмой год! Рот не за-ткнёшь! Долой — шестую статью из Конституции СССР! Вся власть Советам! Право на самоопределение! От-крыть границы! Свободу мысли! Выпустить из тюрем политзаключённых!
-Кузя,- говорю,- окстись. Какие политзаключённые? На дворе 1984 год!
-Эх,- вздыхал Кузя и с сожалением хлопал меня по плечу.- Хороший ты парень, Ваня, но недалё-ёкий. Дальше собственного носа не видишь. Да ты раскрой глаза-то, оглядись! Неужели не видишь, в какой стране мы живём?
-А в какой?- спрашиваю.
-В нищей, голодной, бесправной... Вот, например, ты можешь поехать за границу?
-А почему нет?- пожал я плечами.- Мой отец три года назад в Болгарию ездил...
-Болгария — не заграница,- авторитетно заявлял Кузя.- А шестнадцатая республика.
-...А мама — в Италию.
-Ну ты сравнил!- рассмеялся Кузя.- Кем работает твоя мама?
-Начальником цеха,- говорю.
-Вот! И наверняка же член партии!
-Нет,- говорю.- Беспартийная.
-Как это так?- удивлялся Кузя.- Беспартийных в капстраны не пускают... Впрочем,- через минуту махал он рукой,- чему удивляться? В стране, где никому ни до чего дела нет, всё возможно... Полный бардак. Вот, на-пример, когда меня в армию забирали, мастачка в характеристике написала: «Общественной жизнью не инте-ресуется». Я ей: «Почему же не интересуюсь?» А она: «На субботники не ходишь, в стенгазету не пишешь... И вообще — какой-то ты не наш». «Да,- подтверждаю,- не ваш! Давно уже не ваш! У меня другие взгляды на жизнь». «Какие?» «Отличные от ваших». «Чем же отличные?» «А тем,- говорю,- что я вашей идеологии не раз-деляю. Я троцкист!»... Выпалил это, и думаю: сейчас побежит стучать, а она — усмехнулась только, покачала головой и сказала: «Дурачок ты, Кузьма, а не троцкист...» Но характеристику подписала... А в военкомате на эту характеристику даже не взглянули. Больше того — отправили меня, троцкиста, по-старому — врага наро-да, границу Союза Советских Социалистических Республик охранять... И это ты называешь нормальной страной? Нет, Ваня, бардак и похеризм у нас процветает, и уже давно... Но долго это не продлится, помяни моё слово!
-А что случится?
-Рассыплется всё!
-Ага,- рассмеялся я.- Жди! Сто лет будешь ждать.
И сейчас, проходя по улице Немцевки-8, мимо крепких кирпичных домов и добротных хозяйств, я молча посмеивался над Кузей, а заодно и над Колькой Беловым. Тоже мне, троцкисты! Критики действительности. Как будто только они одни живут в этой стране и видят недостатки. А у других как будто бы розовые очки на глазах. Да, имеются кое-какие недоработки. Например, продуктов в магазинах маловато, масло по талонам, мясо только на базаре и по пять рублей... Ещё мебель не сразу купишь — записываться надо, потом ждать полгода. И я это вижу. Но ещё я вижу хлеб по пятнадцать копеек, а не как в той «райской» Америке — по доллару и выше... Между прочим, в Германии хлебушек-то тоже не из дешёвых. А в магазинах, хоть и всё есть, а не купишь — цены кусаются. Впрочем, мне, бывшему сержанту, судить об этом сложно: ведь получал я в месяц свои пятьдесят марок, на них, конечно, ничего не купишь. В чпок пошёл — бутылка колы, пакетик арахиса — пять марок. Вынь и положь. А ведь хочется и отовариться под дембель: джинсы, вельветовая ру-башка. Широкие подтяжки со змейкой — «Саламандра». Вот уже семьдесят марок. Два месяца копить. А ря-довому — ещё дольше... А вот офицеры, между прочим, намного больше получали. Командир взвода, напри-мер, триста с лишним марок, а начальник связи — все пятьсот... Хотя, если сравнивать с зарплатой немецких военных - тоже маловато.
Познакомился я на тамошней мебельной фабрике с одним немцем — Куртом его звали. Так вот, его сын, немецкий капитан (гауптман, что ли?) целых две тысячи в месяц зашибал. Конечно, на такие деньги жить можно. И Карл, кстати, тоже полторы штуки в месяц имел. Никто за язык его не тянул, сам признался как-то. Хоть по-русски он ни бельмеса, а я — по-немецки, но общались, и неплохо понимали друг друга, между прочим... Помню, он всё спрашивал меня:
-Варум, Ванья, американцы такие подлецы: вооружение во всём мире наращивают, войны хотят? Эс ист нихт гуд.
А что я ему на это скажу? Конечно, нихт гуд. Американцы — они такие, вечно им мирно не живётся. Как чирей на заднице для них наш Советский Союз и весь Социалистический лагерь. Дня прожить не могут, что-бы гадость нам какую-нибудь не сделать. Но вы-то, немцы, понимаете, что русские — народ мирный и ника-кой войны не хочет?
-Ферштейн,- говорит Курт и бутылочку «кляйна» протягивает, мол, попей, русский солдат, пивка холод-ненького, согрей душу...
-Ох, пивка бы сейчас,- вздохнул Колька Белов, подставляя лицо тёплому августовскому солнышку.
-Да, не мешало бы,- вздохнул я. У немцев-то пиво было замечательное: прохладное, пенистое, жаждоуто-ляющее... Но и наш пивзавод, между прочим, неплохое пиво варит, немецкому ни сколько не уступает. Вот, кстати, ещё один аргумент против Кузиного и Колькиного бурчания на советскую действительность. Жаль только, что в Немцевке-8 его не продают — уборочная...
Кстати, водку ещё где-то достать нужно...
-Интересно, сколько мы ещё дурака валять будем?
Мы лежали на полянке, недалеко от барака, и предавались послеобеденному отдыху. Прошло уже два дня, как нас отстранили от работы. Мы бездельничали всем нашим стройотрядом — все десять человек. Я думал, остальные как узнают, что их от работы отстранили из-за меня, так разговаривать со мной не станут, а они ничего — отдыхали с удовольствием, лишь изредка с усмешкой бросали, мол, тебе бы самолёты водить, а не трактора — но не в укор, а так просто, ради развлечения. А чего ещё делать, если делать нечего? Кино, как мы узнали, всего раз в неделю сюда привозят, в библиотеке — ни одной нормальной книжки, сплошь труды классиков марксизма-ленинизма, выпить нечего — вот и прикалывались друг над другом да в карты реза-лись. Очень жалели, что гитару и магнитофон никто не подумал с собой взять — веселее было бы...
А тут вдруг тяжёлые шаги над головой — и голос с акцентом:
-Удостоверения механизаторов принёс... Распишитесь в получении.
Радоваться бы, а я огорчился: ведь уже часа три всерьёз обдумывал, как домой съездить... Любоньку мою повидать... Ну, и водку купить.
Иван Гансович вручил нам белые картонные книжечки и сказал:
-Всё. Теперь врезайтесь сколько хотите. За аварию не мне отвечать, а вам.
Колька Белов подмигнул: а? что я говорил?
Иван Гансович из внутреннего кармана поношенного пиджака вынул несвежий лист бумаги и что-то за-бубнил себе под нос. Мы догадались — инструкция по технике безопасности.
Потом собрал с нас подписи и сказал:
-Идём на хоздвор. Технику принимать.
-А завтра нельзя?- спросил Колька Белов.
-Завтра на рассвете выезжаете в поле,- сказал Иван Гансович.
На рассвете мы не выехали. С вечера вдруг небо затянуло серым, и мелко, противно заморосило. Так что мы пошлялись немножко по хоздвору, потренировались заводить пускач и вернулись в барак.
По дороге я встретил Германа.
-Ну что?- спросил он меня.- Когда должок отдавать будешь?
Признаться, я давно готовился к этому разговору. Примерял так и сак: вот он скажет мне, а я отвечу ему. Очень не понравилось мне, что в прошлый раз Герман сбежал — ну, когда Иван Гансович распекать нас за сенокосилку подошёл. Нет, чтоб остаться, занять нашу сторону — ведь пять пузырей не шутка, их ещё зара-ботать надо. А он — только перед тем горе-водителем повыёживался, подумаешь. А перед Гансовичем слабо?
Но с другой стороны — Герман может и обидеться, а обидевшись, собрать толпу местных и явиться к нам за полночь. Не то чтобы я боялся, но остерегался, ведь их ого-го сколько, а нас всего десятеро. Поэтому я ска-зал:
-Как в город съезжу, так и отдам.
-Когда съездишь?- не отставал Герман.
-Когда отпустят.
-Да кто же тебя отпустит?- удивился Герман.- Уборочная же.
-Вот именно,- сказал я.- Уборочная. Где же я здесь тебе куплю водку?
-Здесь — негде,- согласился Герман.- А вот на центральной усадьбе...
-А там — не уборочная?- хмыкнул я.
-И там уборочная,- сказал Герман.- Но там тётка Марта живёт. У неё всегда есть. Поехали на центральную усадьбу.
-Когда?- спросил я.
-Хоть сейчас. Вон там у меня, видишь, мотоциклетка.
Я тоскливо посмотрел на мотоциклетку, перевёл взгляд на Германа, встретился с ним взглядом и... вдруг понял, что никаких мужиков, чтобы нас бить, он приводить не будет, потому что за ним не пойдут, потому что один он здесь, сам по себе, ни с кем не дружит, к тому же... боится — да-да, боится! - что водку я ему не куплю... Испуг лишь мелькнул в его водянистых глазах и исчез, но мне было достаточно, чтобы облегчённо вздохнуть и сказать:
-Хорошо... Но сначала ответь мне: почему ты тогда сбежал?
-Когда?- нахмурился Герман, но по глазам видно было: прекрасно знал — когда.
Я выжидательно молчал.
Нет, Герман не был крепким орешком... Он вдруг нервно задёргался, засуетился:
-Так ты едешь или нет?
Я бы мог сразу отказать ему — и он бы смирился и пошёл своей дорогой, безвольно опустив руки и втянув голову в плечи, но я представил его таким — несчастным немцем под осенним дождём - и мне почему-то вдруг стало жалко его: в конце концов, сначала-то он взял на себя вину...
-А ты думаешь, хоть кто-то поверил, что за рулём я сидел?- воскликнул он, запсиховав от моего молча-ния.- Я, между прочим, с малого детства, с пелёнок ещё, за рулём — и ни одной аварии. А с вами поехал — и... Конечно, Гансович сразу сообразил...
-Две,- сказал я.
-Чего — две?- растерялся Герман
-Две бутылки,- сказал я.
-Да ты что!- обиделся Герман.- За аварию — две?
-За какую аварию?- хмыкнул я.- Аварии никакой и не было.
Герман уставился на меня, потом махнул рукой:
-Ладно, твоя взяла. Поехали.
-Нет,- сказал я.- Никуда я не поеду.
И протянул ему мятую трёшку с мелочью:
-Вот тебе — сам покупай.
Герман сгрёб деньги, пересчитал мелочь.
-Тут только на одну!
-Вторую я из города привезу.
-А-а,- сказал Герман.- А не обманешь?
-Ну, ты же меня защитил перед сенокосильщиком?
-Да, взял на себя всю вину,- согласился Герман.
-Ну вот,- сказал я.- Заслужил.
-А когда ты в город поедешь?- спросил Герман.
-Не знаю,- сказал я.- Недели через две.
-Ну смотри,- сказал Герман.- Не обмани.
-Не обману,- сказал я.
Сказать-то сказал, а сам подумал: отпустят ли меня домой, если уборочная? Вот дождик закончится, на поле поедем, работать наконец начнём — кто же меня отпустит? Впрочем, не каждый же день работать, тут же успокоил себя я, будут же и выходные, вот и съезжу.
Домой я очень хотел, очень. Уже всерьёз скучал по моей Любушке. За прошедшие дни написал ей два длиннющих письма, в которых рассказывал, как люблю её, как скучаю, жить без неё не могу.
Я жалел, что поехал в стройотряд. Лучше бы последние предучебные дни провёл в городе, вместе с моей Любовью. Ходили бы в кино, театры, на концерты, в кафе и бары... И почему мы с ней никуда не ходили раньше?
После обеда выглянуло солнышко, и мы выехали в поле.
Лущилка — металлическая конструкция на колёсах, похожая на уроненную строительную ферму — стоя-ла у края лесочка, что клином врезался в безмежное поле, обильно поросшее жёлто-серой травой. С помощью Ивана Гансовича, который приехал следом на УАЗике, мы прицепили лущилку к трактору и тронулись.
Трактор легко тянул лущилку за собой; за нами образовывалась широкая полоса из месива свежевыверну-той травы и земли. Обильно пахло соляркой и горелым воздухом.
Мне нравилось.
Сначала мы с Колькой лущили вместе. Потом решили поодиночке. Один — лущит, другой отдыхает в стогу сена.
Это мне тоже нравилось.
Незаметно наступил вечер, и нам привезли ужин.
Мы с удовольствием заглушили трактор и перелезли через борт грузовика — там из больших бидонов пышная повариха уже зачерпывала обильные порции дымящегося риса; не поскупилась и на мясо. На второе была сметана.
Я уже нисколько не жалел, что записался в стройотряд.
На этом же грузовике мы и вернулись в барак, по дороге прихватив всех наших — они вспахивали другое поле. Мы были грязные и уставшие, но радостные и возбуждённые. Полночи потом не могли уснуть — всё делились впечатлениями.
Утро началось с хорошего настроения, плотного завтрака и весёлой поездки в поле, где ночевал наш трак-тор.
На этом веселье закончилось.
Во-первых, за ночь почему-то сломался масляный насос, гидравлика не работала - не работала и лущилка: ведь эту махину поднимать надо, когда заходишь на новую полосу, иначе не развернёшься. Вот мы доехали до конца поля и встали. Часа полтора выясняли, в чём причина. Я-то вообще ничего не понимал — не под-нимается и не поднимается, а Колька Белов что-то кумекал, он и решил, что это масляный насос. Разобрали, промыли бензином, снова собрали. Установили — не работает.
Во-вторых, землемер пришёл. Походил со своей раскорятиной туда-сюда, подошёл к нам, поинтересовал-ся почему стоим, посочувствовал, потом сообщил:
-Вчера вы налущили пять га.
-Ого,- восхитились мы.- Так много!
-Разве это много?- рассмеялся землемер.- Всего треть нормы.
-На двоих?
-На одного.
-Фью,- присвистнули мы.
-Норма — семь рублей,- как бы между прочим сказал землемер.
Я сперва подумал — взятку требует, уже потом догадался: столько платят за норму... Ско-олько?
-Это что ж получается?- возмутился Колька Белов.- За вчерашний день мы всего по рублю на брата нара-ботали?
Землемер прикинул и сказал:
-Получается так...
Колька швырнул промасленную тряпку на трак гусеницы.
-Кто эти расценки придумал?
-Как кто?- удивился землемер и с уважением произнёс.- Государство!
-На хрен мне такое государство!- заорал Колька.- Я что, должен тут забесплатно горбатиться?
-Почему же забесплатно?- резонно возразил землемер.- Норма — семь рублей.
-А ты сам эту норму делал?
-Я?- удивился землемер.- Я не тракторист, чтобы... Моя задача — землю мерить.
-Хорошо, не ты... Другие трактористы?
-Какие?
-Ваши! Деревенские!
-А я почём знаю?- удивился землемер.
-А кто знает?- разозлился Колька.- Ты же здесь — землю меряешь, проверяешь, ёлы-палы, кто сколько на-пахал.
-Наши мужики землю не пашут,- сказал землемер.- Они только на комбайнах.
-Как не пашут?- выдохнули мы с Колькой в голос.
-Да так,- пожал плечами землемер.- По крайней мере, не на этих тракторах.
И кивнул на нашего красного боевого коня. Презрительно так кивнул.
-А на каких?
-Известно - на колёсных. На них скорость намного выше. И выработка больше. А эти, - и опять пренебре-жительный кивок,- еле плетутся, притом довольно часто ломаются. На них норму ни за что не сделаешь.
Мы заглянули в его честные глаза и поняли — не сделаешь.
А, глянув на неподвижную лущилку, снова поняли - не заработаешь.
Мы отцепили лущилку и двинулись на хоздвор.
Трактор не торопясь накручивал метры.
Через семьсот метров он задымился.
Сизый дым тяжёлыми хлопьями валил из-под капота, а выхлопная труба раскалилась докрасна.
Колька Белов чертыхнулся, заглушил двигатель, вылетел из кабины и отбежал подальше. Я следом. Так мы и стояли минут пятнадцать, испуганно глядя на дымящийся трактор.
Колька время от времени повторял ошарашено:
-Ни хрена себе... Ну ни хрена себе...
-Что будем делать?- спросил я.
-Я-то откуда знаю?
-Может, за Иваном Гансовичем сбегать?
-Да-да,- бормотал Колька,- За Иваном... За Гансовичем...
Иван Гансович обошёл трактор вокруг раза три, осторожно пощупал остывающий двигатель, покачал го-ловой и пробурчал, бросив на нас взгляд исподлобья:
-Зачем с поля поехали?
-Масляный насос сломался.
-Ах, ещё и масляный насос...
-Мы из-за него целый день простояли!- заорал Колька.- И вообще, кто придумал эти дурацкие расценки?
Иван Гансович удивлённо посмотрел на него, и в его взгляде прочиталось почти риторическое вас ист дас?
-Мы сюда приехали деньги зарабатывать,- не унимался Колька,- а не мучиться с вашим говённым тракто-ром! Кто нам за простой заплатит? Почему ваши мужики отказываются на этих тракторах работать? Что это за норма такая — пятнадцать га на брата? Я не нанимался забесплатно вкалывать! И вообще, у меня зуб болит!
-Причём тут зуб?- спросил Иван Гансович.
-Притом,- сказал Колька.- Завтра же еду в город зуб вырывать.
-А кто работать будет?- спросил Иван Гансович.
-А что,- взвился Колька,- кроме нас тут работать некому? Чем ваши мужики целыми днями занимаются? По хоздвору шляются и друг у друга сигареты стреляют? Почему Герман передал нам поломанный трактор?
-Герман передал вам рабочий трактор,- сказал Иван Гансович.- А ты, если зуб болит, езжай.
-Когда?- сразу успокоился Колька.
-Хоть сегодня,- сказал Иван Гансович.- С зубами шутки плохи.
-А когда расценки пересматривать будем?- спросил я.
-Это не в моей компетенции,- сказал Иван Гансович.
-А в чьей?
-В государственной.
-Что вы все на государство ссылаетесь?- рассердился я.
-Государство уважать надо,- наставительно произнёс Иван Гансович.
-В гробу я видел это уважение!
Иван Гансович с осуждением покачал головой и спросил почти сочувственно:
-А у тебя зуб не болит?
-Нет,- заорал я.- Не болит!
И вдруг – выпалил:
-Глаза болят!
-Глаза нужно беречь,- сочувственно покачал головой Иван Гансович.- Хорошо, когда твой напарник вер-нётся, ты поедешь... А пока — давайте посмотрим, что с вашим трактором?
Он, вздохнув, залез на гусеницу, откинул капот и склонился над дизелем. Минут пять ковырялся, потом грузно спустился на землю и обтёр руки о ветошь.
-Ну что?- спросили мы.
-Заводи,- сказал Иван Гансович.
Мы засуетились вокруг пускача.
Трактор, как ни странно, завёлся.
Иван Гансович сам сел за рычаги, и мы поехали.
До хоздвора доползли уже затемно.
-Завтра начнём двигатель перебирать,- сказал мне Иван Гансович.
А я был рад. Честное слово — ведь Колька через пару дней вернётся, и я...
Следующим вечером, вернувшись из столовой, я строчил моей Любушке письмо.
«Здравствуй моя милая, дорогая, любимая Любушка!
На днях получил от тебя письмо, и сердце от тоски кровью обливается. Так мне не хватает тебя. Но – о счастье! –завтра мы встретимся!.. Завтра... Чёрт возьми, как это долго! Я бы хотел сейчас - так мне всё тут ос-точертело. Никогда больше не поеду в стройотряд. Никогда! Вкалываешь по двенадцать часов — и никакой отдачи. Наш трактор сломался, притом дважды... Как я устал от этих поломок. Просто руки опускаются. Се-годня с утра ездили в Немцевку за запчастями. Приехали, сходили на обед — и опять на работу. А я гайки кручу, и всё о тебе думаю. Как ты там без меня? Не скучаешь? Как учёба? Ведь вчера было первое сентября... Как я хочу услышать твой серебряный голосочек!
Вот, пишу — а мужики в баню зовут. У нас же тут баня каждый день, кроме пятницы. Но хоть и моемся часто, а всё равно грязные как черти.
А эти проклятые мухи! Они же здесь везде. Нет никакого продыха. В столовой едва в рот не залетают, но-чью спать не дают, утром стаями садятся на лицо и кусают — будят.
Питаемся мы здесь в столовой. А если в поле — то туда привозят. Картошка, гречка, рис, лапша, манка, пшёнка — каждый божий день... Надоело уже такое однообразие. Хотелось бы чего-нибудь вкусненького... От молока понос уже какой день. Но — хватит об этом!
Так не хочется заканчивать письмо. Так вечно и разговаривал бы с тобой. Но лучше — не через письмо, а непосредственно. Письма мне очень мало. Что письмо? Бумага... Тебя-то всё равно рядом нет... Но завтра – будешь! Завтра, завтра мы встретимся!
Миллион раз целую в алые губки.
Твой Ваня».
Чего уж там, нравится мне писать письма. И когда в армии служил — часто писал домой и любимой де-вушке... Теперь вот — Любви.
Это же замечательно, когда есть, кому писать.
Это же прекрасно, когда у тебя есть Любовь.
Это же изумительно, если встретишь её завтра!
Завтра не получилось.
Колька Белов приехал не через два дня, а через три. Оправдывался — осложнения возникли, после того, как зуб вырвали. Вздыхал болезно, время от времени хватался за щёку. Но выглядел цветущим, посвежевшим и отпаренным в горячей пенистой ванне.
-Хорошо выглядишь,- упрекнул его я.
Ещё сказал:
-Трактор я отремонтировал.
-И масляный насос?- удивился Колька.
-Ага,- сказал я.- Завтра можешь лущить. А я поехал.
Но тут Иван Гансович объявился:
-Не спеши. Успеешь съездить.
-А чего?- насупился я.
-Посмотри, какая погода стоит хорошая. Только лущи. Так что завтра надо выходить в две смены.
-Но вы же обещали!
-Да, глаза,- вспомнил он и вытащил из кармана потёртого пиджака пузырёк с мутноватой жидкостью.- На, держи.
-Что это?
-Средство от глаз. Народное.
-Спасибо,- сказал я.- Но я только своим.
-Как хочешь,- вздохнул он.- Мне помогает.
-Когда я домой поеду?- пристал я.
-Как погода испортится,- подумав, сказал Иван Гансович и сплюнул через плечо.- Не дай бог, конечно.
Вот так вместо того, чтобы следующим утром на попутках добираться до Немцевки, а оттуда на электрич-ке до города, я сел за трактор и пролущил целый день, пока в пять часов меня не сменил Колька Белов. Я вернулся в барак, поужинал, потрепался немного с мужиками и завалился спать, чтобы в пять утра снова ехать в поле. Настроение было хуже некуда: ведь погода стояла хорошая, норму мы не выполняли, трактор не ломался. Да ещё время от времени на горизонте возникал Герман и напоминал об обещанной бутылке.
Все немцы, с кем меня сводила судьба, были не прочь выпить. Герман предпочитал водку, Карл — тоже. Только немецкую. Советскую тоже уважал, но она была в три раза дороже. Мы познакомились с ним в мага-зинчике, что располагался недалеко от мебельной фабрики. Я покупал пиво и, рассчитываясь с продавцом, вдруг обнаружил, что мне не хватает каких-то жалких двадцати пфеннигов. Продавщица с немым раздраже-нием смотрела на меня, а я судорожно рылся в карманах и с сожалением косился на четвертый «гросс», на ко-торый и не хватало, а купить очень хотелось... как вдруг кто-то сзади выложил на прилавок недостающую мелочь и сказал:
-Ich werde zuzahlen.
Продавщица глянула на говорившего и придвинула ко мне четыре поллитровых бутылки. Я их сгрёб в охапку и повернул к выходу - скорее бежать, пока патруль не поймал, как сзади услышал тот же голос:
-Сольдат... Жди мъеня... Пожальюста.
Карл был седой, худой и очень высокий. Я едва доставал ему до плеча. Мы зашли с ним за магазин, он вы-тащил из бумажного пакета бутылку немецкой водки «Ювель» и разлил по пластиковым стаканам. Мы чок-нулись и выпили.
Карлу было за сорок, он работал каменщиком на той же фабрике, что и я. Его сын был капитаном немец-кой армии, а отец служил в дивизии СС «Рейх», рядовым. Больше я ничего не понял, хоть Курт рассказывал много. Слушая его рассказ, я тяжело вздохнул и произнёс:
-Хаундлебен.
-Ja, ja... Richtig. Das Hundeleben.
И крепко пожал мне руку. С этого момента мы стали друзьями.
Мы с ним виделись по нескольку раз в день в течение двух или трёх недель. У немцев такое правило: ни-кто не уходит со своего рабочего места, пока не зазвучит сирена. Сирена гудела через каждые час пятьдесят минут. Это означало: можно идти в курилку. Там мы с ним и встречались. Каждый раз он радовался, видя меня, тряс руку и что-то рассказывал.
Я вздыхал, кивал головой и говорил:
-Хаундлебен.
В конце дня Курт часто угощал меня пивом.
В последний рабочий день, когда мы, радостные, что вот и наступил долгожданный дембель и завтра до-мой, шли по территории фабрики, Курт, стоя на поддоне кирпичей, махал мне рукой и кричал:
-Auf Wiedersehen, Ванья... Die Freundschaft, Der Wodka, Das Hundeleben!!!
А я махал ему в ответ и улыбался. Было тепло, солнечно и радостно.
Солнечно было и сегодня, только радости я не испытывал. Я лущил целый день и очень устал. К тому же и в норму, похоже, опять не вкладывался. За минувшие три дня удалось заработать всего десять рублей. А тут ещё пристал ко мне заправщик со своими дурацкими разговорами.
-Ну что,- спросил он, поглядывая на меня сверху вниз,- ухайдакался?
Я сидел в тенёчке, привалившись к гусенице трактора.
-Вот,- сказал заправщик,- теперь знаешь, почём он, хлебушек-то. А то вы там, в городе, лишь кушать умее-те. Только подавай. А село вас кормит, поит.
-Вижу,- сказал я.
-Видишь?- спросил он.
-Ага,- сказал я.- Особенно на хоздворе. Там много бродит кормильцев. Только один Герман чего стоит.
Заправщик спрыснул слюной в щель между верхним рядом зубов и упрекнул:
-Эх вы, городские... От народа оторвались, с презрением к деревне относитесь. А ведь без деревни вы ни-куда, пропадёте.
-Или вы без нас,- сказал Колька Белов, выходя из-за трактора. Он только что приехал меня сменить.
-В смысле?- удивился заправщик.
-Что-то не видно вас на полях, граждане деревенские. Картошку со свеклой студенты и интеллигенция собирает, мы — поля вам пашем и лущим...
-Вот-вот,- сказал заправщик, теперь смерив нас обоих презрительным взглядом.- Я же говорю: зазнались, нос задираете.
Возвращались мы вместе, в его машине. Он молчал всю дорогу. Молчал и я. Правда, иногда косился на за-правщика — очень он мне кого-то напоминал. Но вспоминать не хотелось. Потому что устал. Потому что хо-тел домой. Потому что не выполнил норму.
Ночью мне снились Курт и Любовь. Курт сидел в обнимку с большим псом и жаловался на собачью жизнь, а Любовь писала мне длиннющее письмо. Под утро меня разбудил Колька.
-Всё, отпахались,- сказал он.- Трактор опять накрылся.
-Ну и хорошо,- сказал я и снова заснул. На следующий день я уехал домой.
Город троекратно расцеловал меня асфальтом, девятиэтажками и смогом. Я сказал ему спасибо за это и ринулся в студенческую общагу, к моей Любви.
Но Любви не было. Её комната была заперта на ключ.
Я уже было кинулся в институт, чтобы найти её там, но вдруг вспомнил: ведь младшие курсы отправили на картошку! И моя Любовь, конечно же, тоже уехала… А я как дурак рвался в город, места себе не находил, страдал, минуты считал до встречи...
Город вдруг стал таким же серым и безликим, как Немцевка-8. Встреча с бездушным асфальтом уже не радовала. Дома я залез в ванну, чтобы смыть с себя отпечаток деревни. Но как ни тёр себя, он не смывался, потому что нужно было возвращаться обратно. Я бы мог провести дома день-другой, но не захотел: без Люб-ви мне тут делать было нечего. Мама этого не понимала. Вернувшись с работы и застав меня дома, она на ра-достях приготовила деликатес — гречневую кашу — но я еле впихивал её в себя.
-Что случилось?- забеспокоилась мама.- Ты не заболел?
-Нет,- сказал я.- Просто устал.
-Работы много?- посочувствовала она.
-Хватает,- сказал я и пожал плечами.- Кому-то же урожай убирать надо.
-А колхозники?- спросила мама.
-А что они?- фыркнул я.- Им лишь бы водку жрать... Только на нас, стройотрядовцах, деревня и держится.
-Ох уж,- не поверила мама.
-Конечно,- сказал я.- Мы и пашем, и лущим, и технику ремонтируем. А они — баклуши бьют.
-Ну, молодцы,- сказала мама.- Когда возвращаешься-то?
-Завтра утром.
-Уже?
-Я же говорю: работы много... Еле вырвался... Надо поспешать, пока погода стоит. А то дожди зарядят и...
Дожди зарядили на следующий день.
Мы сидели в бараке и, заглушая шелест дождя за окном, играли в карты. Наш трактор мок на хоздворе.
Колька Белов хлестал картами и ворчал:
-Вот говорят: за простой из-за дождя не платят... А я думаю — врут.
-Так экономист же сказал!
-Он тебе и не такое расскажет, лишь бы деньги не платить... А если дождь месяц лить будет?
-Не будет...
-А если будет?
-Ну, не знаю...
-Вот он и пользуется тем, что мы не знаем... Ни законов, ни прав своих не знаем... А почему?
-Почему?
-Потому что страна у нас дебильная. Ни хрена никто ничего не знает... Ни за что не отвечает... Кого ни спроси... Полнейший бардак... Ага, валетом, да? А как тебе - король? Туз? А вот тебе козырь! Так! Так! Так! И — шестёрочка на погоны! Ну что, ещё партию?
-Нет, устал... При чём тут страна?
-А притом, что по всему Союзу так: жрать нечего, колхозы разваливаются, города нищают... Помните, в семидесятом всё в магазинах было, а сейчас? Голые полки: лапша и «Завтрак туриста»! А почему?
-Почему?
-А потому что каждый считает себя умнее других... Вон экономист приходил, успокаивал: мол, ребята, разберёмся, уладим, только кипишь не поднимайте...
-Какой кипишь?- удивился я.
-А,- воскликнул Колька.- Ты же не знаешь, тебя же вчера не было!..
Оказывается, вчера я самое главное пропустил! Пошли наши в контору зарплату получать, им ведомости выдали, а там — по двадцать — двадцать пять рублей каждому, и это почти за месяц работы. Они и возмути-лись. Обман, кричат, надувательство! Не выйдем в поле, пока нормально платить не будете!
Из Немцевки примчался главный экономист:
-Чем недовольны?
-Всем!
-А конкретно?
-Трактора постоянно ломаются!
-А что вы хотите? Техника!
-Да она у вас раскуроченная!
-Какая есть.
-Почему за ремонт не платите?
-Как не платим?
-А так! Если сломался в поле — не платите!
-Правильно! Вышел в поле — выполняй норму.
-Как же её выполнишь на сломанном тракторе?
-Так ремонтируйтесь.
-Как ремонтироваться? Запчастей нет!
-Заявку пишите — привезём!
-Когда привезёте?
-Как сами получим.
-А нам что делать?
-Ждите.
-Нам ждать некогда.
-А я что могу поделать?
-За простой платить! Расценки поднять!
-Какие вы умные! Кто ж нам позволит?
-Так что, мы должны забесплатно тут вкалывать?
-Почему забесплатно? Выполняйте норму - и получите.
-Как же её выполнишь на сломанном тракторе?
-Перегоняйте его на хоздвор.
-Как же его перегонишь? Он же сломанный!
-Эх, студенты,- вздохнул главный экономист.- Вечные у вас отговорки!
-Нет, не отговорки! Это у вас! Меняйте расценки!
-Не я их придумал, не мне их и менять! Положено платить за выполненную норму — мы и платим. Чест-но, копейка в копейку. А если сломались — пожалуйста на хоздвор, там ремонтируйтесь. Оплата — пятьде-сят процентов от нормы...
-Ну, и до чего договорились?- спросил я у Кольки Белова.
-А ни до чего! Кроме прочего ещё выяснилось, что и за простой из-за дождя тоже не получаем... Врут!
-Конечно, врут. Если бы так было, местные вообще ничего не получали бы... А они же живут здесь: зна-чит, что-то их держит?
-Чего их тут держит?- воскликнул Колька.- Кто помоложе — в город давно уже рванул. Одни старики ос-тались.
-А Герман? Он же едва старше нас.
-Потому что пьяница. Кстати, он приходил вчера, тебя спрашивал.
-Угу,- кивнул я и потянулся за плащом.
-Ты куда?
-В контору, за деньгами... Или вы отказались получать?
-Нет, конечно. А то откажешься — ещё и эти копейки не дадут...
Ну, не такие уж и копейки, подумал я, пересчитывая в конторе тоненькую пачку пяти- и трёхрублёвок. Всего двадцать три рубля. В армии нам платили и того меньше... Хорошо, что у меня часы наручные были и радиоприёмник — из отпуска привёз; их-то я и продал Карлу за сто пятьдесят марок. Двадцать марок я по-тратил на бутылку «Ювеля», с Карлом мы её и распили, а на остальные купил джинсы, куртку и вожделен-ные подтяжки «Саламандра».
Десятидневным отпуском меня наградил командир полка полковник Зверев за то, что в течение двух су-ток я мужественно поддерживал связь между ним и разведчиками, которые искали пробирающегося к ФРГэшной границе дезертира... Его то ли застрелили, то ли сам застрелился. Мутная была история. Но ус-пешная. Приказ перед выстроившимся на плацу полком зачитали, награды раздали. Разведчикам - звания, мне - отпуск. Капитану Рассказову — именные часы.
У выхода из конторы я столкнулся с Германом.
-Ну что?- вожделенно спросил он.- Привёз?
-Держи,- сказал я и протянул бутылку.
Он ухватил её за горлышко и молниеносно спрятал под фуфайку.
-А ты молодец,- сказал он.- Слово держишь... А я уж было подумал... Может, выпьешь?
Я посмотрел на серое небо, заглянул в ближайшее будущее, тяжело вздохнул и сказал:
-Пожалуй.
-Молодец,- обрадовался Герман.- А то одному пить как-то неловко. Пошли за контору.
И мы завернули за угол и расположились под деревянным навесом, по покрытой толью крыше которого шуршал дождь. Герман торжественно поставил перед собой бутылку, развернул из старой газеты колбасные обрезки, краюху хлеба и луковицу.
-Стаканов, правда, нет,- оправдался он, зажал горлышко бутылки в кулаке и ловко сорвал с неё пробку.
-На,- протянул мне бутылку.
Я, морщась, сделал пару глотков. Водка ядовито влилась в желудок.
-Закусывай,- Герман сунул мне в руку колбасный огрызок. Я быстро зажевал горечь.
-Хорошо пошла,- крякнул Герман, сделав затяжной глоток.
Мы выпили ещё по разу, я посмотрел на серую расквашенную дорогу и спросил:
-И как вы здесь живёте?
-Нормально живём,- пожал плечами Герман.- А то в городе лучше?
-Лучше,- убеждённо сказал я.
-Может, и лучше,- согласился Герман и вздохнул.
-Не понимаю,- сказал я,- что вас тут держит?
-Прошлое,- сказал Герман.
-Какое у вас здесь прошлое? Ваше прошлое в Германии, там ваши корни.
-Многие так думают,- согласился Герман,- потому и уезжают.
-В Германию?
-Кто и в Германию,- сказал Герман,- но в основном — в город. Там и платят больше, и работать легче.
-Ну, не очень-то вы здесь и работаете,- усмехнулся я.
-Что значит — не очень?- рассердился Герман.- Люди вкалывают по двенадцать-четырнадцать часов в день!
-Но вот ты же не вкалываешь.
-Я — механик, моё дело технику ремонтировать.
-Что-то я не видел тебя на хоздворе, когда на прошлой неделе на ремонте стоял.
-Был я там,- сказал Герман.- Просто не подходил.
-А что так?
-А зачем подходить? Запчастей всё равно нет.
-Хоть советом бы помог.
-На тех тракторах, что вы работаете, советы не помогут,- вздохнул Герман.- Их выбрасывать надо.
-Или студентам подсовывать,- хмыкнул я,- чтобы мучились.
-Не я тебе этот трактор подсунул.
-А кто?
Герман нахмурился, повёл носом в мою сторону и вдруг рассмеялся:
-Ну, я... А не я бы, так кто-нибудь другой. Раз уж приехал сюда работать...
-Вот именно, что я работать приехал. К вам!
-А если бы и не к нам — то же самое было бы. Везде бардак.
Вот и ещё один — в тесную компанию к Кольке Белову и Кузе, подумал я. Что-то слишком много разве-лось у нас критиков.
-Барда-ак... Сами же вы его и создаёте.
-При чём тут мы?- удивился Герман.- Система просто такая. У капиталистов же бардака нет.
-Да при чём тут капиталисты? Вот я в Германии служил, перед дембелем на мебельной фабрике работал — так там полный порядок.
-Так то в Германии,- протянул Герман.
-А вы чем хуже? Вы же тоже немцы.
-Мы — русские немцы,- нравоучительно и в то же время обречённо произнёс Герман.
Грустно помолчал. Также грустно всунул в рот сигарету.
-И, между прочим, наши сёла, куда зажиточнее, чем ваши. Ты в русских деревнях бывал? Видел те разва-люхи? А у нас что ни дом — крепость, что ни семья — достаток и благополучие.
-Откуда же у вас взялось это благополучие, если трактора не успевают выйти в поле — ломаются?
-Это те, на которых вы ездите — ломаются, а наши — все в поле!
-Ладно,- махнул я рукой.- В поле... Так же, как и ты — на хоздворе.
-Я — механик,- начал опять Герман, но я опять отмахнулся:
-Слышал уже.
-Напрасно ты так,- сказал Герман.- Село любить и уважать нужно.
-За что?
-Оно вас кормит и поит.
-Где-то я это уже слышал,- хмыкнул я.
-Конечно,- сказал Герман.- Потому что вы, городские, к нам с презрением относитесь.
-Точно, слышал,- сказал я.- Ваш заправщик говорил.
-Олег? Отличный мужик. Наш, немцевский.
-А как его фамилия?
-Зверев, а что?
-Так, ничего,- сказал я и задумался: неужели родственник того Зверева, в полку которого я служил... А я-то удивлялся: кого он мне напоминает?
-Он русский, что ли?
-Получается так,- задумавшись, ответил Герман.- Конечно, русский, раз фамилия Зверев. Если бы немец, был бы Тир.
-Странно,- сказал я.- Я думал, тут одни немцы живут.
-Куда...- махнул рукой Герман.- Русских тоже полно.
-А ты не знаешь, у этого Зверева старший брат есть?
-У Олега-то? А как же...
-Военный?
-Вроде бы... Хотя... А ты у него спроси — вон же он идёт... В столовку, наверное?
По раскисшей дороге бодро вышагивал водитель бензовоза, в длинном плаще и кирзовых сапогах...
Со стороны управы донёсся шум.
-Чего это там?- удивился Герман и пошёл посмотреть. Я следом. И водитель заправки тоже приостановил-ся и направился туда же.
Шумели, оказывается, наши, стройотрядовские:
-Мы сюда приехали землю пахать, а не свеклу собирать! Не пойдём!
-Но вы всё равно ведь из-за дождя простаиваете, а сколько ещё лить будет? Неделю? Прогноз погоды не слышали?- говорил высокий мужик в плащ-палатке. Он стоял на крыльце управы.- К тому же сами жалова-лись: на тракторе мало платят. А я нашёл вам работу, за которую заплачу. Нормально заплачу, честное слово!
-Ищи дураков!- кричал Колька Белов.- А мы на свеклу не пойдём!
-Как не пойдёте? Я с вашим институтским начальством вопрос согласовал, они не против.
-А мы — против!
-Так разбирайтесь с вашим начальством.
-Разберёмся!
-Вот и разбирайтесь... А я ждать не могу. У меня каждый день на счету. Так что сегодня отдыхайте, а зав-тра с утра — на свеклу.
-У меня трактор в поле стоит!- крикнул кто-то.
-Не переживай,- сказал мужик в плащ-палатке.- Присмотрят за трактором. Я распоряжусь.
-Кто это?- спросил я у Германа.
-Наш главный экономист.
А-а, подумал я, тот, который приезжал, когда меня не было.
-Распорядитесь лучше, чтобы расценки повысили за вспаханные га,- крикнул Колька Белов.
-А какая вам теперь разница?- удивился главный экономист.- Ведь на тракторах вы работать уже не буде-те.
-Как это не будем?
-Да так... Соберёте свеклу — и домой.
-Если так,- закричал Колька,- домой мы сегодня уедем!
-А кто вас отпустит?- хмыкнул главный экономист.
-А мы ни в чьём разрешении не нуждаемся!
-Мы с вашим институтом договор подписали!
-Плевать мы хотели на ваш договор! Мы его и в глаза не видели!
-Напрасно вы так, ребята,- миролюбиво произнёс главный экономист.- В институте узнают — не одоб-рят... А то ещё и накажут... Хотите, чтобы вас из института отчислили?
-Это наше дело. А работать мы здесь не будем.
-Ну, как хотите. Моё дело предупредить.
-Всё, предупредил.
-Ну-ну,- покачал головой главный экономист и скрылся в управе.
Я смотрел на наших. Они были мокрые и разгорячённые.
-Ну что, мужики?- возмущался Колька Белов.- Домой едем?
-Едем, конечно,- поддерживали пятеро.
Трое молчали.
-Я не настаиваю,- фыркнул на них Колька.- Кто хочет, может оставаться.
-А если отчислят?
-Если все вместе уедем, то не отчислят!- заверил Колька.
-Нет, мы, пожалуй, останемся.
-Ну, как хотите,- сказал Колька.- А я уезжаю.
-И мы!- поддержали пятеро.
-А ты что надумал?- спросил меня Колька.
Я повернулся к заправщику Звереву.
-Привет,- сказал я.
-Угу,- пробурчал он.
-Говорят, у тебя старший брат военный?- спросил я.
-Ну и что?- хмыкнул он.
-Я служил вместе с ним,- сказал я.
-Ты?- усмехнулся Зверев.
-Я был сержантом, но он всё равно меня знал,- сказал я.
-Где ты служил?- не поверил Зверев.
-В Германии.
-Он давно уже не там,- сказал Зверев.
-В Афгане?- почему-то спросил я. Мне почему-то подумалось, что полковник должен быть именно там.
Зверев неопределённо передёрнул плечами. Непонятный ответ, а, может, и не ответ это был вовсе, а про-сто желание отделаться от меня.
-Будешь писать, передавай привет,- сказал я.
-Обязательно,- отмахнулся от меня Зверев.
-Чего молчишь-то?- приставал ко мне Колька.- Ты с нами или нет?
-С вами, с вами,- отмахнулся я.
-Тогда догоняй,- сказал Колька.
-Хорошо,- сказал я ему. А - Звереву:
-Точно, передашь?
-Передам, передам,- сказал тот. И даже поин-
тересовался.- Как зовут-то тебя?
А я, сам не знаю чему,
обрадовался и ответил:
-Иван Брунов.




Я




Иван Брунов
на Автотракторном
факультете Сельскохозяй-
ственного института учился
с огромнейшим удовольствием.
Причём поступал туда осознанно, а
не как многие — лишь бы где конкурс
поменьше. Я с детства мечтал конструировать
новые трактора и комбайны, не такие, на каких мой
дед всю жизнь мучился, а надёжные, качественные, чтобы любо-дорого работать на них было. Дед-то, ста-рый тракторист, многие недостатки в конструкции сельскохозяйственной техники мне подсказал — вот я и мечтал улучшить. Чтобы гидравлика не отказывала, трансмиссия работала, двигатель не перегревался.
Признаться, первый курс немного огорчал меня — к специальным дисциплинам, которые я вожделел по-знать, нас и близко не подпускали - сплошная математика, физика, химия. Но я добросовестно изучал и это, понимая, что, во-первых, эти науки лежат в основе машиностроения, без них в дальнейшем никуда, а во-вторых, общеобразовательные предметы — явление временное, краткосрочное, вот перейду на второй курс — там и пойдут спецдисциплины...
На втором курсе добавились сопромат, термех, теория механизмов, двигатели внутреннего сгорания… Это хорошо. Но помимо них — военная кафедра, а это уже...
Нет, вы не подумайте, на военке тоже было интересно. Изучали боевые и технические характеристики БМП, танков, бронетранспортёров... Нам говорили, что всё это нам обязательно пригодится, если на нашу миролюбивую страну преступно нападёт вероятный противник. Но дело-то в том, что агрессивные планы ве-роятного противника меня не очень интересовали, в армии я вообще служить не собирался. Я, глубоко граж-данский человек, мечтал жизнь свою посвятить созиданию исключительно мирной техники. Но, как говорил дед: человек предполагает, а судьба располагает... Ещё он говорил: человек - хозяин своей судьбы. В том и другом случае он был прав. Я мечтал учиться в институте, и, закончив его, творить на благо отечественного села, а получилось, что не доучившись и до третьего семестра, вдруг загремел в армию.
Что такое военная кафедра? В первую очередь, это дисциплина. Тебе говорят, а твоё дело — слушать и выполнять. Беспрекословно. Невзирая на.
Вот нам сказали:
-Будете спортсменами-знаменосцами на Ноябрьской демонстрации. Форму спортобщества «Динамо» вы-дадим, флаги тоже, быть у института 7 ноября в восемь ноль-ноль. Есть вопросы?
Мы были люди неопытные — студенты всего лишь второго курса — поэтому вопросы имели.
-А приходить обязательно?
-А если заболел, тоже приходить?
-А у меня освобождение от физкультуры!
-Ко мне родители приезжают, можно я не пойду?
-У нас контрольная по сопромату, готовиться надо.
-А что будет, если мы не придём?
Командир нашей роты капитан Борисов сурово глянул на нас из под козырька фуражки кадрового артил-лериста и сказал:
-Болезнь, родители и контрольная — не причины, а жалкие отговорки. Жалкие оговорки в расчёт не при-нимаются. Что же касается последнего вопроса, то… Отвечаю один раз, но доходчиво: в основе нашего обще-ства лежат гуманные традиции, заложенные Великим Октябрём. Присутствие на ноябрьской демонстрации — святая обязанность каждого советского человека, особенно студента. Кто не ходит на демонстрации — тот личность подозрительная и неблагонадёжная. А с такими у нас разговор короткий. Как в военное время с де-зертирами и предателями. К стенке ставить не будем, но с военной кафедры отчислим. А студент, отчислен-ный с военной кафедры, есть кто?
-Кто?
-Верно поставленный вопрос. Отвечаю кратко, но доходчиво: отчисленный с военной кафедры — это уже не студент советского вуза, а чмо, то есть человек, мешающий обществу. Такому нет места среди студентов нашего института. Ещё вопросы?
Вопросов больше не было, но сомнения оставались. По крайней мере, у меня. Всё-таки я студент не из по-следних, преподаватели меня хвалят, и в деканате на хорошем счету. Опять же — целеустремлённый, пер-спективный, один из кандидатов на красный диплом. Подумаешь, не приду на демонстрацию. Не из-за лени же, а по уважительной причине. На самом деле: дед просил приехать к нему в Немцевку, свечи зажигания для трактора привезти. А то на ихнем МТС это такой дефицит - днём с огнём не сыщешь... И, в конце концов, демонстрация — дело добровольное, потому что порыв души советских граждан... Что за порыв души по принудиловке?
В общем, не проникся я добрым советом отца нашего командира, и вместо демонстрации уехал в деревню. А вернулся — мне и говорят:
-Капитан Борисов всех пересчитывал, в списке галочкой помечал. Про тебя особо интересовался. Где ты был-то?
-У деда, в Немцевке.
-Ну, теперь держись. Борисов злой как чёрт.
Они ошибались. Борисов оказался ещё злее. Он метал громы и молнии, брызгал слюной и топал ногами.
-Я невнятно объяснил?- орал он на меня.- Неясно поставил задачу?
-Ясно,- трепыхал я, как полотнище флага, которое должен был нести на демонстрации,- внятно...
-Или для тебя приказ командира — пустой звук?
-Не пустой...
-Да нет,- орал капитан Борисов,- видно пустой! Нос по ветру не держишь. Политической обстановки не понимаешь. Меня, салага, не уважаешь... Ну ничего, я тебе устрою поездку за город, встречу с дедами... На-плачешься! Горючими слезами умоешься!
Вот тогда-то я и понял: советский офицер слово своё держит твёрдо. Вплоть до мелочей. Глядел я на под-писанный ректором приказ о моём отчислении из института и действительно плакал. И хоть слёз моих никто не видел, но вся душа моя была залита горючими слезами запоздалого раскаяния.
Конечно, отчислили меня не за то, что на демонстрацию не явился, а за «систематические пропуски заня-тий» - так и было написано в приказе. Но это формально. На самом деле я, конечно, ни одной пары без ува-жительной причины не пропустил. Меня просто две недели к занятиям на военной кафедре не допускали, вот прогулы и набежали. А там уже никто и разбираться не стал — приказ состряпали, ректору подсунули, тот подписал не глядя и... В общем, через неделю я уже открывал тяжёлые двери военкомата.
Мне ещё повезло: сначала меня в учебку определили, там на наводчика-оператора БМП выучили. То есть приобрёл я военную специальность. Правда, хотел быть механиком-водителем, но моего мнения никто не спрашивал. Приказали — учись стрелять, я и учился, а через шесть месяцев, как в перерывах между строевой и рытьём канав, дважды на директриссе побывал, где пульками вместо снарядов по фанерным макетам тан-ков пострелял, погрузили нас в самолёт и отправили в Группу Советских Войск в Германии, то есть на терри-торию дружественной нам ГДР.
В Союзе было сыро и холодно, а Германская Демократическая Республика встретила нас тёплом, просто-рными полями, цветущими садами, ровной гладью брусчатых дорог и стройными зелёными деревьями вдоль них. Ещё там много было старослужащих солдат, которые пугали рассказами о нелёгкой солдатской службе на передовых рубежах в окружении хитрого и неусыпного врага.
-Не дай бог,- предупреждали они,- оказаться вам за пределами части 20 апреля!
-А что случится?- пугались мы.
-Всё, что угодно! Могут и убить!
-За что?
-За то, что советский солдат!
-А что, за это тут убивают?




ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-А я тебе войосики выйву.
-Я же тогда буду некрасивая.
-Потьему?
-Лысая!
-Злая?
-Как тигрица!





-Конечно,- уверяли старослужащие.- Ещё как. Могут к КПП подъехать, из пулемёта обстрелять... А вот ещё случай был: как-то пробралась в часть молодая немка, якобы к офицеру в гости, зашла на кухню и под-сыпала яду в котёл с кашей...
-И что — все отравились?
-Нет, вовремя заметили... Но не бойтесь: такое не часто случается. Обычно только на 20 апреля.
-А почему именно на двадцатое? С днём рождения Ленина как-то связано?
-Нет, конечно. Двадцатого апреля родился Адольф Гитлер. Не знали?
-Не-ет.
-Ну вот, теперь знайте и остерегайтесь... Вообще-то немцы — люди мирные, но 20 апреля словно с ума сходят.
-Мстят за Победу?
-Ну да... Кстати, у вас деньги есть?
-Какие?
-Советские, конечно. Желательно, десятирублёвки.
-Нет.
-Точно, нет?
-Да нет же...
-Но вы же только-только из Союза!- не верили они.
-Ну и что? Мы же не с гражданки, по полгода уже отслужили.
-А-а, «плафоны», значит?
-Кто?
-«Плафоны»... Так точно денег нет?
-Нет.
-А если проверить?
И угрожающе надвигались.
Впрочем, дальше борзых взглядов дело не заходило. Многие дембеля, что встречались по дорогам и на пе-ресылках, выпрашивали деньги мирно, по-дружески, как равные с равными:
-Вам же всё равно тут советские деньги не нужны, а мы домой едем... Хотите, на марки обменяем? Один к двум — честно!
Но мы уже знали, что курс рубля к марке — один к трём. Не менялись.
Ещё некоторые предлагали обменяться ремнями, хэбэшками, пилотками, сапогами. Кто-то менялся.
А один дембель пугал не немцами с автоматами и ядом, а предстоящей службой:
-Гоняют здесь, мужики, нашего брата — вам и не снилось.
-«Старики»?
-«Старики» - ладно, но офицеры. Тут же НАТО недалеко, вот и приходится службу нести. В Союзе так не дерут. А тут — сплошные учения, марш-броски, тревоги, ночные подъёмы. И главное — не делают разницы между «молодыми» и «стариками». Всех под одну гребёнку: автомат на плечо, ящик с боеприпасами подмыш-ку — и айда! Трое суток по лесам! Ползком по болотам! По уши в грязи! Пробежишь десяток километров в противогазе — пот ручьями, хэбэшку хоть выжимай. Мрак!
-Это кого так гоняют?- пугались мы.
-Всех. Хоть танкистов, хоть артиллеристов. Но больше всего — разведчиков. Не приведи господь вам, му-жики, в разведку попасть. Вот уж где служба — ад. Физо, тактика, огневая, химзащита — каждый день. С ут-ра до вечера гоняют, присесть не дают, к «отбою» — с ног от усталости валишься.
Я не хотел от усталости с ног валиться. Я хотел нормальной, человеческой службы. Я хотел тёпленького местечка. Я хотел быть писарем — рассказывали, что у них не служба — мёд. Я хотел мёда, а не ада.
Но с мёдом дела шли неважно. Приезжали покупатели, просеивали нашу команду, отобранных куда-то уводили. Навсегда. В связисты — забрали пять человек, в сапёры — десять, очень многих — в пехоту. Даже одного в комендантскую роту взяли — ну точно писарем. Повезло. Потом два дня никто не приходил. Нас осталось трое. Я, Колька Белов и Кузьма Антипов. Мы познакомились в самолёте, когда летели в Германию. Они оба закончили сержантскую учебку и красовались передо мной новенькими лычками - по две на каждом погоне. Мы жили в маленькой комнатке на задворках какой-то части и развлекались тем, что мечтали о хо-рошем покупателе и сшибали друг у друга сигареты. Когда свои - «Прима» - закончились, сшибали чужие, у местных солдат. Сигареты ГСВГэшного разлива нам не понравились — дрянь ещё та, все эти «Донские», «Гу-цульские», «Северные». Они были вонючие и противные.
Наконец приехал очередной покупатель, прапорщик.
Он был низкий, плешивый и круглый. Он не шёл, а перекатывался, как свежевыпеченный колобок. Он подкатился ко мне и спросил:
-Откуда родом?
-Из Кедрянска,- сказал я.
-О, земляк!- обрадовался прапорщик и протянул пачку сигарет.- Угощайся.
«Juwel» - было написано на пачке.
-Немецкие?- вежливо поинтересовался я.
-Они самые,- сказал прапорщик.- Тут всё «Juwel» - и водка, и гигареты. Дрянь ещё та.
-Но лучше, чем «Гуцульские».
-А, уже дегустировал?- усмехнулся прапорщик.
Он мне понравился. Хоть и в погонах, мне он чем-то напоминал гражданского. Ещё он не задирал нос, как все прапорщики, с которыми я встречался. Я хотел служить с ним.
-Какую учебку закончил?- спросил он.
-Мотострелковую,- с готовностью ответил я.
-Специальность?
-Наводчик-оператор БМП.
Прапорщик кивнул.
-Наводчик-оператор — это хорошо. Как на контрольных стрельбах отстрелялся?
-На отлично... А вам наводчики нужны?
Прапорщик усмехнулся и щелчком отбросил бычок в сторону.
-Вот что, земеля,- сказал он.- Вижу, ты парень неплохой, к тому же наводчик-оператор... Хочешь в хоро-шем месте служить?
Вот он - мёд, дождался-таки, молча возопил я, с трудом удерживая радостно подпрыгнувшее сердце.
-Хочу!
-Молодец,- одобрил прапорщик,- чувствуется кедрянский характер... Но учти — место блатное, далеко не каждый к нам попадает!
-Не подведу!
-Ну что ж,- вздохнул прапорщик.- Собирай вещи.
Я бросился к вещмешку, что валялся в углу. Колька Белов и Кузьма Антипов с завистью смотрели на меня.
-Купили?- спросили они.
-Ага!
-Повезло... А нам ещё здесь неизвестно сколько куковать... Куда попал?
-Э-э...
А действительно — куда?
Ясно — в такое место, куда не каждому дано, но — конкретно?
-Товарищ прапорщик,- догнал я покупателя уже у кабины грузовика.- А в каких войсках служить-то я бу-ду?
В серых глазах прапорщика мелькнула тень сомнения: правильно ли делает, что берёт меня в хорошее ме-сто? От досады, что веду себя недостойно, я скосил взгляд на его петлицы и увидел эмблемы — маленькие алюминиевые танки... Получается, теперь я танкист? А как же — хорошее место?
Прапорщик усмехнулся и сказал:
-Не переживай, не обманул: в настоящих войсках будешь служить. В разведке!
-Что?- охнул я и невольно сделал два шага назад.
Прапорщик удивился:
-Не хочешь?
И я проблеял:
-Не-ет.
-Странно,- сказал прапорщик.- Впервые вижу человека, кто отказывается от хорошего места.
А меня так и подмывало воскликнуть: «Какое же оно хорошее, если знающий человек — дембель — рас-сказывал про разведку такое... ТАКОЕ...» Но я лишь молча раскрывал рот и мелкими шажками отступал на-зад.
-Куда?- остановил меня прапорщик.- А ну — марш в машину!
-Может, другого возьмёте?- наконец обрёл я дар речи.- Сержантов, например... Они хотят!
-Сержанты мне не нужны,- сказал прапорщик.- Мне нужен наводчик-оператор БМП.
-Я плохой оператор... Нас почти и не учили стрелять... Мы канавы рыли...
-Все рыли,- отмёл прапорщик.- Всех не учат. А ты сам хвастался: на отлично отстрелялся. Наврал?
-Нет... То есть - да... На четвёрку.
-Четвёрка — тоже оценка,- подумав, сказал прапорщик и хлестнул меня суровым взглядом.- Хватит, сол-дат, пререкаться! Мигом — в машину!
Мне ничего не оставалось, как перекинуть свой вещь-мешок через борт кузова, а следом перекинуться и самому — со страхом перед мрачным будущим и горьким отчаянием.
Обильными слезами орошал я кузов военного грузовика, вспоминая пророческие слова капитана Борисова и своё неумное решение вместо демонстрации поехать к деду в деревню, раз за разом прокручивая отеческое предостережение многоопытного дембеля остерегаться разведки. Ведь все шесть месяцев, что провёл в учеб-ке, я мечтал только об одном: попасть в такое место, чтобы жить и беды не знать все полтора года, что остава-лись до конца службы. Чтобы «старики» не обижали, чтобы офицеры не дёргали, чтобы было много свобод-ного времени... Ведь наверняка же такое место есть! Или нет? Хорошо, пусть не такое, пусть чуть похуже, но не в разведку же, не в самый же ад, где - «физо, тактика, огневая, химзащита — каждый день. С утра до вечера гоняют, присесть не дают, к «отбою» — с ног от усталости валишься».
Грузовик скрипнул тормозами и остановился. Прапорщик хлопнул дверцами и затарабанил по борту кузо-ва:
-Подъём, боец, приехали!
Я вылез.
Мы находились у входа в серое бетонное здание, напоминающее клуб. Это и был клуб, куда меня провели и усадили среди призывников и выпускников учебок, свезённых сюда с многочисленных пересылок. В ос-новном это были узбеки и киргизы, реже — чеченцы, ещё реже - русские и украинцы. Я хотел затеряться в толпе братьев славян, но прапорщик, ни на секунду не выпускающий меня из виду, сурово цикнул и прика-зал оставаться на месте.
Вскоре пришли офицеры — командиры рот и батальонов. Они сноровисто разобрали славян, пару-тройку раз приценивались и ко мне; и я бы с удовольствием ушёл с ними, да прапорщик не отпускал, ловко отгоняя от меня офицеров, и те – вот чудо - отступали. Потихоньку толпа редшала, и очень скоро я остался один сре-ди гортанно и голосно гомонящего южного народа. Я был для них чужаком, а они для меня. Я успел пови-дать их в учебке — в нестроевое время они постоянно рыскали стаями и ненавидели русских. С ними я слу-жить не хотел. Но лучше уж с ними, чем... Наконец появился высокий капитан и подошёл к прапорщику. Они пожали друг другу руки. Капитан взглядом выцепил меня из толпы, властно подманил к себе.
-Наводчик-оператор?- спросил он.
-Так точно!
-Как отстрелял контрольные стрельбы?
-На... четвёрку,- сказал я, бросив косой взгляд на прапорщика. Тот ухмылялся.
-Из выстрелов?- спросил капитан.
-Нет. Из трассеров.
-Ночные?
-Так точно.
Капитан с сомнением окинул меня взором и сказал:
-Ладно… Посмотрим.
И прапорщику:
-Отведи его пока в роту, Сидорыч.
И мы пошли. Я шёл за прапорщиком Сидорычем и ломал голову: почему капитан сказал «Посмотрим»? Не подхожу? Может, в другую роту отправит? Хорошо бы!... Или не поверил, что ночную стрельбу из БМП я от-стрелял на четвёрку? Так это правда. А дневную — на пятёрку, не соврал я тогда прапорщику.
-Товарищ прапорщик?
-Ну?
-А почему он так сказал?
-Не «он», а товарищ капитан. Командир разведроты.
-Почему товарищ капитан так сказал?
-Потому что очень сомневается в тебе, боец.
-Почему?
-Некрасиво ты себя повёл. Разведчик должен быть смелым, отчаянным, хладнокровным. А ты? Только уз-нал, что будешь служить у нас — сразу в штаны насрал.
-Нет!
-Чего — нет?- хмыкнул прапорщик.- Насрал! За километр воняло! Даже в кабине было слышно.
-Да нет же! Я просто... сомневался.
-Сомнения говном не пахнут!- продолжал издеваться прапорщик.- Настоящий разведчик не кивает на других, а чётко выполняет поставленную перед ним задачу. А какая задача была перед тобой поставлена?
-Какая?- растерялся я.
-«Какая»,- передразнил прапорщик.- Такая! Боевая! Во-первых, вопросов не задавать. Во-вторых, когда те-бе оказана высокая честь нести службу в разведке, не пердеть от страха, а вытянуться по стойке смирно и чётко ответить «Так точно!»
-Так точно,- сказал я.
-Ну вот,- сказал прапорщик.- И служи.
И завёл меня в роту.
Вот они какие, разведчики, со страхом и уважением подумал я, глядя на высоких статных парней, которые с любопытством (и презрением) поглядывали на меня, попутно занимаясь своими делами. А дела у них, надо сказать, были совсем не разведческие, а самые что ни на есть обыкновенные: кто-то пришёл с наряда и пере-одевался, кто-то подшивал подворотничок, кто-то, боком пристроившись к тумбочке, писал письмо, кто-то просто без дела шатался из угла в угол: время было около семи, ждали построения на ужин. Ко мне подошёл дежурный по роте, рослый сержант, оглянул с ног до головы и сказал:
-Ты, что ли, новенький?
-Ну, я.
-Не «ну», а «так точно, товарищ сержант».
-Так точно, товарищ сержант,- исправился я.
-Иди за мной,- сказал он и подвёл меня к двухъярусной кровати.
-Здесь твоё место,- похлопал по верхней, застеленной, как и все остальные, тёмно-синим верблюжьим одеялом.
На нижней сидел солдат и с любопытством разглядывал меня.
Я снял с плеч вещмешок и положил на тумбочку.
-Из Союза?- спросил солдат.
-Ага,- сказал я.
-Рубли есть?- спросил он.
По Германии я уже колесил четвёртый день, и за это время этот вопрос мне задавали раз сто. Складыва-лось такое впечатление, что вся Группа Советских Войск в Германии по рублям тосковала.
-Нет,- сказал я.
-А если подумать?- спросил солдат.
Этот вопрос я тоже слышал много раз.
-Нет у меня ни рублей, ни марок, ни фунтов стерлингов,- сказал я.
-Хамишь?- спросил солдат.
-Нет,- сказал я.- Просто устал отвечать.
-А ты ещё «молодой», чтобы уставать,- нехорошо усмехнулся солдат и встал.
Вот, подумал я, и начинается «дедовщина». Я представил, как меня сейчас начнут бить — об этом красоч-но живописали все мои знакомые ещё по гражданке, да и в учебке сам кое-что повидал: сержанты частенько «учили жизни» нашего брата, и мне доставалось... И ведь никто не вступится, даже сержант с повязкой «Де-журный по роте». Но сержант вдруг удивил — вступился.
-Костя, охлынь,- сказал он солдату.
А мне, взглядом указав на вещмешок:
-Зубную щётку и мыло — в тумбочку, остальное — в каптёрку. И пошевеливайся, скоро на ужин.
Солдат сидел на койке, далеко выставив перед собой длинные ноги, и пристально следил за каждым моим движением. Мешался мне, но молчал, и то слава богу.
Наконец прозвучала команда строиться на ужин. Разведчики не спеша выползали из закутков, выстраива-лись в две шеренги. Меня удивило, что рота такая маленькая — человек тридцать, у нас в учебке взвод боль-ше...
-Здесь становись,- указал мне сержант на место в первой шеренге. Сзади пристроился Костя. Затылком я слышал его дыхание. Он не отставал от меня ни на шаг, пока мы выходили на улицу и строем шли на плац... Вот судьба-злодейка, думал я, и дёрнуло же меня не пойти на ту проклятую демонстрацию...






ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-...Я такой... Я ни одной копейки впрок не дам!
-Ах-ха-ха...






На плацу нам разрешили разойтись, и я намылился в сторонку — перекурить, но не тут-то было. Сержант указал на турник:
-Ну-ка покажи, что можешь.
Я подтянулся десять раз.
-И всё?- услышал из-за спины издевательский смешок.
Смеялся Костя.
Я два раза сделал подъём переворотом и спрыгнул с турника.
-Дай-ка я,- сказал Костя, ухватился за перекладину и стал вертеться на ней так, что в глазах зарябило: сна-чала он раз десять сделал подъём переворотом — легко, воздушно, не применяя никаких усилий, не то что я, потом завертелся пропеллером, сделал свечку — одну, вторую, потом в верхнем положении, стоя на перекла-дине на руках, застыл, перевернулся на сто восемьдесят градусов — ко мне лицом - и стал вращаться в обрат-ном направлении, удало хекая и со свистом разрезая воздух... Когда крутиться ему надоело, он спрыгнул и ласточкой приземлился перед моим носом.
-Так умеешь?- спросил с издёвкой.
-Нет,- сказал я.
-Ну вот,- сказал Костя.- А хамишь.
-Не хамлю я.
-«Дедушке» хамить нельзя,- нравоучительно сказал Костя.- А то «дедушка» обидеться может. Понял?
-Понял.
-Ну вот... Как тебя звать-то?
-Ваня.
-Спортом занимался, Ваня?
-Да так,- заюлил я.
-Ясно,- сказал Костя.- Специальной спортивной подготовки не имеем... А чего тогда — к нам?
-А то меня спрашивали... Сказали — иди, я и...
-Ничего,- успокоил Костя.- Не в самое плохое место попал... Считай, что тебе повезло.
Да уж, подумал я.
Он критически оглянул мою щуплую фигуру:
-Мускулы поднакачаем. Животик уберём. Через месяц как миленький шесть раз подъём переворотом де-лать будешь. Это я тебе говорю - Костя Пропеллер, кандидат в мастера спорта по спортивной гимнастике.
Я с завистью посмотрел на его жилистую фигуру.
-А тут у вас все спортсмены?
-Нет, конечно,- успокоил он.- Вон Лёха,- показал на кого-то,- боксёр, Андрюха — каратист, сержант Мит-рофанов — мы его Митрофанычем зовём — велогонщик... Ещё кое-кто — из вас, молодых... В основном это - разведчики... А среди спецов - вообще никого.
-Среди кого?
-Спецов. Ну, техсостав: механики-водители, наводчики-операторы...
-Я наводчик-оператор,- сказал я.
-Ну вот,- обрадовался Костя.- Ты тоже спец. И как спец будешь получать пятьдесят восемь марок...
И я обрадовался.
-... и отдавать их мне.
-Почему?- огорчился я.
-Такова традиция,- вздохнул Костя.- «Дедушка» на дембель собирается, «дедушке» нужно помогать... Ко-гда будешь ты «дедушкой» - тебе будут помогать. А пока – ты. Понимаешь?
-Понимаю,- вздохнул я.
-Ну, вот и договорились,- Костя похлопал меня по плечу.- Если кто из «стариков» будет деньги просить, говори: Косте Пропеллеру отдаёшь...
И ведь как в воду глядел: уже в столовой, за столиком на шестерых, куда пристроил меня сержант Митро-фанов, привязался ко мне ефрейтор явно «стариковской» внешности — расстёгнутый воротничок, хэбэшка плотно к фигуре подогнана, пилотка на затылке, под погоны картонка подсунута, эмблемы на петличках стволами вниз смотрят - с разговором ласковым, но и высокомерно- пренебрежительным. Откуда, мол, ро-дом, какую учебку закончил, есть ли рубли, кто по специальности... ах, наводчик-оператор? значит, пятьде-сят восемь марок получаешь? мне отдавать будешь, понял?
-Уже отдаю,- вздохнул я.
-Кому?- оторопел ефрейтор.
-Косте Пропеллеру.
-Вот гад,- оскорбился тот.- Когда успел?
-Пока на плацу стояли.
-Вот гад,- сказал ефрейтор. И повторил.- Вот же гад!
И уткнулся в алюминиевую тарелку с кашей.
Каша была гречневая, с мясом. На гражданке от такой я нос воротил, а в учебке во снах видел. В столовке-то нас только овсом да просом кормили. Вместо мяса — варёное сало. Хлеб — жёсткий, серый. А тут — хле-бушек белый, сладкий, словно булочка сдобная. И чаю — пей не хочу. А ещё яйцо вкрутую, а ещё — кусок масла. Я наворачивал за обе щёки и уговаривал себя не огорчаться: ну, забирают «старики» деньги, ну и что? Нас же ещё в учебке предупреждали — когда попадёте в боевую часть, так и будет: там «старики» правят бал, управы на них никакой, а начнёшь препираться — ещё хуже будет. Поднимут ночью и накостыляют, а пой-дёшь жаловаться — ещё накостыляют. Сопротивляться будешь — тоже. Лучше молчать и терпеть. Не пока-зывать зубы. Крепко сцепить их и молчать. Но и — спины не гнуть. Не раболепствовать. А то ещё хуже будет. Начнут унижать, жизнь совсем невмоготу станет. Надо просто засунуть свою гордость куда подальше и пере-терпеть - полгода, всего каких-то полгода. А там сам старослужащим станешь, и шакальи законы, ненавист-ные пока тебе, будут работать уже на тебя: ты найдёшь дойную корову, с которой будешь деньги качать... Да и зачем пока тебе деньги? До дембеля ещё пахать и пахать... В общем, почти успокоил себя. Уговорил. И по-ужинал от души чуть ли не впервые за полгода.
А ефрейтор тот, который с моими пятьюдесятью восьмью марками пролетел, весь путь обратный до роты с Костей Пропеллером переругивался:
-Костя, на хрена такие заподлянки делать?
-Какие?
-Новенький тебе же марки отдаёт?
-Да, мы с ним договорились.
-Но он — мой! Мы за одним столом с ним в столовке сидим!
-А надо мной он спит.
-Это не считается!
-Всё считается. Тебе что, мало? Ты и так с двух молодых бабки рубишь!
-Ты же знаешь: мне новый чемодан на дембель надо.
-А мне не надо?
-У тебя есть.
-Какой?
-С которым ты в отпуск ездил.
-Так он старый. А я новый хочу.
-Я тебе свой отдам.
-На хрен он мне нужен? Я сам себе куплю.
-Ладно... Попросишь меня о чём-нибудь.
Ефрейтор махнул рукой и отвернулся.
А как только пришли в роту, сержант Митрофанов сунул мне в руки новенькие погоны и приказал к от-бою пришить — чтоб к вечерней проверке по форме был одет. Я сидел и шил, а рядом «старики» распоряжа-лись досугом молодых — и так по-хозяйски, что я невольно втягивал голову в плечи: завтра они и мной по-мыкать станут... Ещё я думал: сколько же в роте «стариков»? Десять? Пятнадцать? А может — и все двадцать?
А молодых, увы — раз-два и обчёлся. Их и не видно вовсе: если и появляются, то всего на пару секунд — чтобы тут же убежать выполнять очередное распоряжение. На месте — только я да ещё один — с бритой ма-кушкой: ему кто-то из стариков свою хэбэшку сунул, подворотничок подшить... Кстати, и мне же нужно подшить...
Но к отбою успел. В строй встал уже в погонах и с танками на петличках. Сержант глянул на меня и ниче-го не сказал. Хорошо.
Ещё хорошо — не надо по десять раз в постель укладываться. В учебке-то как было: командует сержант «отбой» и спичку зажигает: пока горит - нужно успеть раздеться, аккуратно сложить форму, портянки на са-поги намотать, нырнуть под одеяло и застыть по стойке смирно, хоть и в лежачем положении. Во взводе три-дцать человек, и не у каждого это получается. Тот нечаянно сапог уронил, когда портянку наматывал, этот ремень поверх формы неровно накинул, третий вообще замешкался и не успел лечь и застыть. Виноват один, а наказание несут все. Приходится соскакивать, одеваться по всей форме и снова становиться в строй. А по-том опять бросаться в кровать... А тут — прозвучала команда «отбой», и все не спеша разбрелись по своим койкам. Я тоже - не спеша. Правда, недолго это у меня получилось. Кому-то из «стариков» - ефрейтору! - по-мешался, тот и гаркнул:
-Чего копаешься? А ну живо в постель!
Я полез на свой второй ярус.





ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-Ну и студент пошёл: рассказывает мне на экзамене про Вторую мировую, а что только не несёт, даже Чапаева при-плетает...
-Вторая мировая? Это... которая при Сталине?
-Ну да!
-А-а... А Первая когда?
-Ну вы даёте! В девятьсот четырнадцатом, конечно!
-Как же, помню…Это когда Наполеон… э-ээ?





-Да не так,- шикнул в спину ефрейтор.- С подъёмом переворотом.
-Как это?
-Очень просто. Гера, покажи!
Гера — тот «молодой», что подворотничок «старику» пришивал - расторопно подбежал к кровати, стал к ней спиною, вскинул руки, ухватился за верхнюю дужку, подтянулся — раз! - и перебросил себя через пери-ла, прямо в постель.
-Понял?- сказал ефрейтор.- Теперь ты.
Я занял Герину позицию, напряг мышцы, вскинул ноги, подтянулся, сделал в воздухе кувырок и... при-землился спиной на матрац. Не так уж и сложно.
-Отбой,- сказал ефрейтор и потерял ко мне интерес.
Я повернулся на бок. Пружина сладко подо мной поскрипывала. Я закрыл глаза.
Вырубили свет.
Хоть место было и непривычное, и впечатлений масса, но я быстро заснул.
В армии вообще засыпаешь быстро.
Я спал и видел сон.
Мне снился мой родной институт.


ВТОРАЯ
КОНТРОЛЬНАЯ ТОЧКА ЗАМЕРА

Собрались как-то мы всей нашей институтской компанией — и Вовка Михайлов, и Андрюха Аникин, и Мишка Первухин, и Ванька Брунов, и я — на моей квартире отметить пятилетие наше-го выпуска. Выпили, конечно, закусили, в картёшки перекинулись. А как выпили, и закусили, и карты вбок откинули, стали вспоминать свои лучшие годы, благо — вспомнить было что. Ну, там девочки-одногруппницы, как на картошку ездили, кто за кем приударял, как напился и так далее, но больше всего — преподов, и как мы им мозги на экзаменах впаривали. Каждому было расска-зать что. В разнобой рассказывали, каждый лез со своими поправками, уточнениями, но всем весе-ло было, смеялись. Ещё бы — если...

«ФИРМЕННАЯ» ЭПЮРА

       ...А помните Рыжевского, сопромат у нас вёл? Молодой совсем, чуть старше нас. Сейчас, гово-рят, он уже кандидатскую защитил, завкафедрой, а тогда — первый год преподавал, ему даже лекции читать не доверяли. Вот и вёл в нашей группе семинары. Ну, как вёл, помните, да? Поло-вину пары болтаем, вторую — задачки разбираем... Ну, там эпюры, пятое-десятое... Но он так мудрёно всё объяснял — ничего не понять. Придёшь, бывало, к нему — знания на твёрдую двой-ку, уйдёшь — на ещё более твёрдую единицу. Никто ничего не понимал... Где там крутящий мо-мент, куда сила приложена? Я, например, на контрольных выползал только за счёт Ваньки — у те-бя списывал, ты-то в эпюрах рубил, недаром сейчас планированием производства занимаешься... На экзамене нас рассадили по одному за парту, да ещё аспирантов нагнали - бдить, чтоб не спи-сывали... Каждому раздали по две задачки: решишь — твоё счастье, как говорится, можно женить-ся, не решишь — вместо Загса приходи на пересдачу. Жениться я тогда однозначно не собирался, но и пересдача не входила в мои планы, поэтому честно пытался что-то такое на листочке нарисо-вать, хотя бы относительно напоминающее эпюры. Хоть художник в моей душе и не умер, но по-лучалось плохо. Не с оформительской точки зрения, разумеется, а в смысле правильности распо-ложения кривых и резких перепадов на хитроумном графике. Я и так линии рисовал, и эдак, но что-то в них было «не то». Что конкретно, самостоятельно определить я не мог, призвать на по-мощь Ваньку — тоже, он далеко от меня сидел... Так я промучился часа два, не меньше. Уже готов был сдаваться... Но тут подходит ко мне Рыжевский и склоняется над эпюрой, которую я пытался нарисовать... Иронично хмыкнув, он взял карандаш, перечеркнул мою эпюру и нарисовал свою... Взглядом спросил: «Понял?», я и кивнул, мол, а как же, теперь-то... Сгрёб свои листочки и напра-вился к экзаменатору.
Экзаменатор взглянул на меня поверх очков, не узнал (и неудивительно, ведь я его лекции почти и не посещал) и уставился на результат моего художественного творчества. В смысле, на первую эпюру, которую я сам нарисовал. Долго её разглядывал, и так, и эдак, наконец произнёс:
-В принципе, ход ваших мыслей верен, хотя вот тут,- он ткнул в какую-то точку,- имеются не-которые сомнения...
При этом тон его был благожелательный, я бы даже сказал тёплый, обнадёживающий, что я подумал: «Неужели проскочу?» и... спугнул удачу: экзаменатор вдруг покрылся красными пятна-ми, закашлялся и возмущённо воскликнул:
-А это что ещё такое?
-Где?- проблеял я.
-Вот это!- сердито воскликнул экзаменатор и ткнул ручкой в эпюру, что была на другом лис-точке - в ту, в которой я нисколько не сомневался… которая была моей козырной картой... кото-рую нарисовал Рыжевский.
-Эпюра,- осторожно ответил я.
-Нет, милый человек,- фыркнул препод,- это не эпюра! Это безобразие! Безобразие и лень! Аб-солютное непонимание предмета... Эта эпюра должна выглядеть так!- и поверх рыжевской начер-кал свою, правильную.
-Вы поняли?- сердито спросил экзаменатор.
-Угу,- сказал я.
-А раз угу,- сказал он,- вот ваша зачётка, приходите на пересдачу... послезавтра!
Я даже спорить не стал. Собрал свои вещички и пошёл... «Вот гад,- думал я про Рыжевского.- Нарочно мне неправильную эпюру построил, чтобы отомстить за то, что я редко на его занятиях показывался».
Через день мы встретились снова. Экзаменатор протянул мне карточку с задачей, буркнул «Решайте» и вышел... А я глянул на задачу и чуть не подпрыгнул от радости: это же была та самая задача, которую я провалил на экзамене! Да, провалил, но ведь и решение у меня уже есть — сам препод эпюру построил. С лёгким сердцем я нарисовал требуемый график и радостно уставился в окно: там были лето, солнце, пляж, девочки...
Я так размечтался, что и не заметил, как препод вернулся.
-Уже решили?- с сомнением поинтересовался он.
-Ага,- сказал я и протянул листок.- Вот.
Хорошо было на душе, сладостно и спокойно — ведь позавчера он сам показал правильное ре-шение...
-Что за ерунду вы мне здесь нарисовали?- буркнул преподаватель.- Кто вас так учил строить эпюры?
-Что?- растерялся я.
-Это же абсолютно неверно... Разве я этому вас весь год учил?
-Нет,- растерянно пробормотал я.
-Конечно!- воскликнул он.- Такому я вас учить не мог! Кто семинары у вас вёл?
-Ры... ры... рыжевский,- еле выдавил я.
-Оно и видно!- презрительно фыркнул он.- Пацан! Недоучка! Папенькин сынок! Пользуется тем, что папа завкафедрой, мой начальник. А студента научить элементарному — не может! Два!
-Что?
-Вам двойка, молодой человек!
-Но...
-Никаких «но». Большего со своим Рыжевским вы не заслуживаете!
-Но...
-Я неясно выразился?
-Ясно,- понурил я голову.
-А раз ясно,- вскричал преподаватель,- то глядите, как должна выглядеть ваша эпюра!
И резкими, уверенными движениями мастера нарисовал что-то... ну очень похожее на то, что рисовал Рыжевский.
-Теперь поняли свою ошибку?
-Понял,- тяжело вздохнул я.
-А раз поняли — идите, готовьтесь. Осенью нас с вами ждёт увлекательная встреча!

А КАК Я СОПРОМАТ СДАВАЛ

А вот мне, наоборот, повезло. В смысле с Рыжевским и экзаменатором. Я-то сдавал одним из последних, когда и аспиранты угомонились, и экзаменатор на часы поглядывал. На построение эпюр затратил времени совсем немного, минут двадцать, остальные час-полтора просто сидел и выжидал, когда же народ рассеется: такая тактика у меня была — сдавать едва ли не самым по-следним...
Как вы помните, сопромат мы сдавали всем потоком, пять групп одновременно. Наша группа была единственной, в которой семинары вёл Рыжевский. Вот он время от времени и подходил к «своим», помогал. Не только тебе, Андрюха, помог, но и другим. И ко мне подошёл, правда, не сразу - ведь я среди лучших числился: все семинары его посещал, на консультации ходил. Во мне он и не сомневался, и подошёл так просто — морально поддержать. Но когда заглянул в мои запи-си, видимо был ошеломлён настолько, что мнение обо мне, как о «благополучном» студенте тут же и изменил. Даже присел, прошептал с душевным надрывом:
-Что же вы такое нарешали?
-А что?- испугался я.- Неправильно?
-Не то чтобы неправильно,- произнёс он,- но... Ну-ка, поясните ход ваших мыслей?
Я, как мог, пояснил.
-Ну,- ободрил он,- верно же рассуждаете. А почему эпюры неправильно строите? Нужно же так... так... а вот здесь крутящий момент — видите? - стало быть, так.
И нарисовал — а пока рисовал, я, конечно, понял свою ошибку и стал тоже ему что-то объяс-нять. Он — мне... Мы так увлеклись, что совершенно забыли, что находимся на экзамене. И экза-менатору, конечно, это не понравилось.
-А ну-ка тихо!- одёрнул он, подслеповато сощурившись, а, заметив среди нарушителей тиши-ны Рыжевского — сына ненавистного ему завкафедрой, кисло поморщился.- Что за дискуссию вы там устроили?
-Всё нормально, Анатолий Викторович,- бодро отозвался Рыжевский, при этом покрываясь красными пятнами.- Задачку со студентом разбираем.
-На семинарах нужно было разбирать,- проворчал экзаменатор.- А теперь очередь знания про-верять... Вы проверили?
-Проверил,- сказал Рыжевский.
Экзаменатор недоверчиво хмыкнул.
-Так отправляйте студента ко мне.
«Вот и конец»,- подумал я, нервно собирая исчёрканные бумажки, взглянув на которые экза-менатор наверняка поймёт, что с заданием я так и не справился.
Но, будучи студентом, совсем не напрасно я применял тактику выжидания, в смысле идти к экзаменатору одним из самых последних — не единожды она спасала меня, спасла и на этот раз. Строгий экзаменатор посмотрел на часы, вздохнул, махнул рукой и сказал Рыжевскому:
-Впрочем... если вы уж проверили... Как оцениваете уровень его знаний?
Я зарыл глаза во многочисленные поправки, сделанные преподавательской рукой, и грустно подумал, что не видать мне стипендии в следующем семестре как своих ушей...
А Рыжевский набрал в грудь воздуха и произнёс — сначала с сомнением, но потом всё уверен-нее, и, наконец, с категорическим убеждением:
-Я думаю, что... этот студент... вполне заслуживает... оценку... «отлично»!
-Что?- до сих пор не понимаю, кто первым выкрикнул это: я или экзаменатор? Но ошарашены мы были оба. А Рыжевский сидел как ни в чём не бывало и нагло кивал головой:
-Да, это добросовестный студент, отличник. И я его знания оцениваю на твёрдую пятёрку.
Впрочем, на меня он не смотрел. Он не сводил своих наглых глаз с экзаменатора.
-Пятёрку?- не верил своим ушам тот.- Ему — пятёрку?
«А почему бы и нет?»- оскорбился я, но молча.
-Ну-ка несите сюда свои записи.
Я обречённо понёс.
Он глянул.
«Сейчас поставит пару»,- подумал я.
Он покрутил испещрённые грязными пятнами бумажки и проворчал:
-Вас аккуратности на городской свалке учили?
«А это уже хамство»,- подумал я, но промолчал.
-Значит — пятёрка?- хмыкнул экзаменатор.
-Да,- вместо меня ответил Рыжевский.
-Добросовестный, значит?- хмыкнул опять экзаменатор.
-Один из лучших,- сказал Рыжевский.
-А если один из лучших,- язвительно спросил экзаменатор,- почему я его на областной олим-пиаде не видел?
-Моя недоработка,- тут же взял вину на себя Рыжевский.
-Вы… признаёте это?- вскинул спросил экзаменатор.
-Увы, признаю,- сказал тот.
-Похва-ально,- протянул экзаменатор и почмокал губами — не иначе как от удовольствия: ведь это так редко случается, чтобы блатные детки высокопоставленных родителей, особенно когда родитель — твой непосредственный начальник, признавали собственные ошибки... Это многого стоит...
-Стало быть, признаёте, что студенты, обучающиеся в вашей группе, мм… э-ээ… не вполне достаточно подготовлены к сегодняшнему экзамену?- вкрадчиво поинтересовался экзаменатор.
-Признаю,- сказал Рыжевский.
-Да-а,- сказал экзаменатор.- Да-аа...
Я-то понимал, почему Рыжевский вступился за меня — ведь я оставался единственным из его группы, кого в тот день ещё не завалили, вот он и отстаивал честь мундира... Впрочем, не очень я верил, что отстоит. Вот сейчас экзаменатор скажет: «А раз признаёте, то о какой же пятёрке ведёте речь? Двойка — и вам, и этому «добросовестному» студенту». Но он сказал:
-Хорошо... Давайте вашу зачётку.
Я протянул.
Он раскрыл её на нужной странице не сразу — долго листал, рассматривая другие оценки... Потом не спеша вынул ручку и что-то черкнул.
-Идите,- презрительно сказал он мне.- Хоть вы и не принимали участие в областной олимпиа-де, но... ваш преподаватель меня убедил.
Я заглянул в зачётку. Напротив графы «сопромат» корявым почерком было написано: «отл.»
Я перевёл взгляд на Рыжевского. Он улыбался. Он был похож на мальчишку, которому только что посчастливилось прошмыгнуть в кинозал без билета.
Наверное, я выглядел также.

ПРИНЦИПЫ ФИЗИКА МИХЕИЧА

А Михеича помните? Вообще-то его звали Сергеем Михайловичем Сосновским, но иначе как Михеичем никто его не называл. Потому что внешностью он напоминал сторожа или вахтёра: да-же летом ходил в шерстяных ботах, вязаной шапочке, вечно небритый, взлохмаченный, и хоть не-изменно носил строгий костюм, но такой засаленный, измятый, перепачканный мелом и на раз-мера три больше, что и костюмом-то назвать его было трудно, скорее — спецовкой. К костюму-спецовке прилагался галстук-селёдка, который зачастую заменял Михеичу тряпку — им он выти-рал с доски свои неразборчивые каракули, в его понимании являющиеся физическими формула-ми. А ведь уважаемый ученый, лауреат Государственной премии!
Зато энергии сколько в нём было! Как вихрь врывался он в аудиторию, совершенно не обращая внимания на то, присутствует ли в ней кто, и сразу бросался к доске. Доска была его полигоном. Он на ней безостановочно писал, при этом восклицая: «Это так, это так, а это должно быть вот так... Ах, нет!» и лихорадочно задействовал свой многострадальный галстук, а если его не нащу-пывал, то рукав засаленного пиджака. Доска попискивала, мел крошился, формула разрасталась, мы потихоньку впадали в прострацию. Уследить за тем, что пишет на доске Михеич, а уж тем бо-лее успеть переписать в свои конспекты, было невероятно трудно: ведь он постоянно стирал толь-ко что написанное, вносил какие-то поправки, пояснял или отрицал то, о чём вёл разговор на прошлой лекции, а то и в прошлом семестре. Многие студенты давно уже отчаялись и поставили крест на конспектировании. Прилежные просто сидели и тупо пялились на доску. Кто-то пускал самолётики. Кто-то спал. Кто-то заигрывал с девчонками. Разгильдяи вообще его лекции не посе-щали.
Но я был не из таких. Я трудился в поте лица. Я сидел за своей партой и лихорадочно строчил всё, что извергал из себя Михеич. Всё нужное и ненужное. Весь мусор и бриллианты. И вовсе не потому, что был прилежным студентом. Дело в том, что Михеич крайне пренебрежительно отно-сился к учебникам, которые сам же нам и рекомендовал. На любое физическое явление у него была своя, оригинальная теория, ею с нами он и делился. Её-то он и спрашивал с нас на экзаме-нах. Конечно, существовали многочисленные методички, написанные им же самим — сходи на кафедру и возьми, но дело в том, что это были уже устаревшие методички, ведь написаны они бы-ли ого-го когда — ещё в прошлом семестре, а то и в прошлом учебном году. А с тех пор много че-го изменилось. Ведь наука не стоит на месте. Она как вода в реке — дважды в неё не войдешь, как не старайся. Так что лови момент — и внимательно слушай, что вещает Михеич на лекции...
Выше тройки на его экзаменах мало кто получал. Тройка — это был праздник. Если после сда-чи сопромата можно жениться, то после физики — тебе сам чёрт брат. Студенты плакали от сча-стья, если сдавали ему экзамен с первого раза. Потом пили и гуляли целую неделю. Я тоже пил и гулял. Но при этом был едва ли не единственным исключением из правила. Я был отличником.
Я был единственным студентом на нашем потоке, кто четырежды сдавал Михеичу физику и четырежды получал отличные оценки.
И вовсе не потому, что зубрил его предмет. Сами знаете, зубрилой я никогда не был. Как и все, я не понимал практически ничего из того, что он нам вещал. Но я сдавал физику всегда на «от-лично», причём с первого раза.
А всё потому, что твёрдо усвоил принципы физика Михеича.
Собственно, принципов было три.
Первый — он раздавал студентам экзаменационные вопросы не накануне экзамена, как тради-ционно делали другие преподаватели, а всегда в начале семестра. А потом свои лекции так и чи-тал, в порядке списка: первая лекция — билет №1, вторая лекция — билет №2... Если в будущем у него возникали какие-то мысли по поводу уже начитанного билета, то он отвлекался, скажем, от билета № 37, и делал поправку в нужный, скажем, в № 12. В конспекте, где записи идут сплошня-ком, сразу и не разберёшь к чему относятся эти вдруг возникшие поправки, но имея под рукой билеты — нет никаких проблем. Ведь Михеич так и говорил: «Кстати, в связи с вышеизложенным, у меня появились кое-какие поправки в 28-му билету». И сходу вносил их. Оставалось только вы-цепить из папки 28-ой билет и скрупулёзно зафиксировать всё, что он говорил.
Так вот, пока вы там зевали, ловили мух и перешучивались, я в поте лица строчил его лекции. Но я строчил вовсе не бездумно, как некоторые подлизы. Я строчил тщательно и целенаправлен-но. Причём каждую лекцию на отдельном листочке. А вверху подписывал: «Билет № такой-то». И аккуратно складывал в папку.
Таким образом к концу семестра у меня накапливалась плотненькая стопочка «бомб», и мне со-всем не нужно было дни на пролёт копаться в учебниках, корпеть в библиотеках, зубрить тексты. К экзамену я уже был почти готов: только протяни руку к секретному карману, отсчитай нужный листок, вытяни его на белый свет — и вот он, единственно правильный ответ: лежит перед тобой!
Второй принцип Михеича: подробнейшим образом разбирать задачи, которые предстоит ре-шать студенту на экзамене. Делал это он как на семинарах, так и на консультациях. Причём сту-дентов к доске почему-то не вызывал, а решал сам. Опять же, только успевай записывай. Глядишь — какая-то и попадётся на экзамене...
Но все задачи не запишешь. И — если не попадётся? Ведь их у него было несколько сотен. Распечатанные на узких клаптиках дешёвой бумаги, Михеич постоянно держал их при себе и, по-скольку был необычайно рассеянным, то и дело терял... Вот вам уже второй способ разжиться эк-заменационной задачкой.
Как я говорил, за два года я четыре раза сдавал Михеичу экзамены. Один раз мне попалась за-дача, разобранная на семинаре. Дважды — пользовался посеянными, предварительно отыскав ре-шения в задачниках... А дальше — по старой, хорошо отработанной схеме: улучшил момент, пока Михеич не видит — а он не видел почти никогда - и подменил задачу, выданную им к экзамена-ционному билету в качестве приложения, на свою, уже решённую...
Такую же тактику я применил и на последнем экзамене. Вошёл, взял билет, получил задачу, сел за парту, сделал умное лицо, что-то почеркал на листочке, потом вытащил весь свой арсенал: ответ на вопрос, задачу и решение к ней... Вот только задача на этот раз была не из коллекции Ми-хеича, а изготовленная мною лично. В смысле, не задача, а сама четвертушка бумаги, на которой она была напечатана.
Дело было так. За день до экзамена, придя к Михеичу на консультацию, мы были сражены на повал. В состояние шока нас привело то, что Михеич... заметил пропажу части экзаменационных задач! Вот это да! Два года не замечал — и вдруг:
-У меня возникло подозрение, что часть экзаменационных задач каким-то непостижимым об-разом оказалась в руках студентов!- недоуменно произнёс он.- Поэтому во избежание недоразуме-ний, какие могут возникнуть на экзаменах, я вынужден заменить комплект задач на совершенно новый.
И извлёк из видавшего виды портфеля толстенную пачку, перевязанную авиационной резин-кой.
Листочки с задачами действительно были новыми. Не жёлтыми и замызганными, кои имелись у каждого уважающего себя студента, а — белые, ещё не помятые, ещё ни разу не побывавшие в студенческих руках. Только-только из магазина. Только-только из печатной машинки...
-Вот,- помахал ими Михеич.- Всю ночь не спал, печатал... А теперь некоторые задачи подроб-нейшим образом разберём...
И — спиной к доске, но, вот досада, все задачи с собой прихватил, ни одной на столе не оста-вил, не обронил...
Может, выйдет из аудитории? Хоть на минутку?
Нет.
Стоит у доски, что-то там бормочет под нос, скрипит мелом, уделывает свой костюм- спецов-ку, морочит нам головы, а новые экзаменационные задачи из рук так и не выпускает...
Пришлось и после консультации задержаться, прикинуться валенком, подойти к Михеичу с вопросами, ну, типа, то не понял, сё, объясните... Может, удастся незаметно свистнуть задачку? Нет, держит крепко...
Ну, тогда хоть посмотреть: на какой бумаге отпечатаны? Ага, вроде обычная бумага, в магазине такая продаётся...
-Михе... В смысле, Сергей Михайлович, а задачки-то хоть прежние остались?
-Есть и новые,- обрадовал он.- Но в основном — да, прежние...
После консультации рысью — в магазин канцтоваров... Какой бумагой торгуете? Эта — слиш-ком серая, не пойдёт... Эта — глянцевая, михеечевы задачки на простой напечатаны... Вот эта вро-де похожа... Ну-ка, покажите... Та да не та... Может, эта?... А что? Она, кажется... Точно она....
Купил несколько листов — и домой. Благо — печатная машинка имеется... В общем, напечатал я задачу, на отдельном листочке решение добросовестно перекатал из учебника, загрузил секрет-ные карманы пиджака «бомбами» - готов к экзамену.
...У аудитории, где должен был состояться экзамен, я появился первым, за полтора часа. Поче-му? Потому что знал третий принцип Михеича: первым трём студентам дополнительные вопросы не задавать! Никогда! Ни под каким видом! Как бы не отвечал студент, как бы не плавал - ни од-ного дополнительного вопроса! Выслушал от сих и до сих — и получай оценку. Двойка так двой-ка. Тройка так тройка... Ну, четвёрок и пятерок не было ни у кого, только у меня... Пока — триж-ды... И вот — четвёртый заход...
Как уже говорил, всё удалось: и вытащил, и подменил... Выждал пятнадцать минут... И ринул-ся к преподавательскому столу, пока не опередили...
Михеич благожелательно выслушал ответ на первый вопрос, на второй... С любопытством ско-сился на решение задачи... А я распевался соловьем: исходные данные такие-то, поэтому и фор-мула должна быть...
-Нет же!- вдруг перебил Михеич.- Не такой! Именно потому, что исходные данные... Исправь-те сейчас же!
Кровь ударила в голову, в глазах потемнело: что исправить, где? И главное — как? Ведь я ни сном, ни духом — кто же эти километровые формулы на память знает? В висках — ТУК-ТУК, ТУК-ТУК! - и мысль судорожная: «Всё, провалил... Да как же? Неужели В УЧЕБНИКЕ — непра-вильно?»
А Михеич торопит:
-Ну?
Начал суетно водить ручкой туда-сюда, авось сама напишет что надо?
-Да что вы делаете?- с досадой поморщился Михеич.- Поменяйте минус на плюс — делов-то!
Хорошо говорить — поменяйте, а где поменять? Тут же плюсов и минусов десятка два... Мо-жет, здесь?
-Во-от...
Ура!
-Впрочем...
 Не там?
-Странно,- протянул Михеич.- Формула неверная, а решение правильное... Описались, навер-ное?
-Ага,- чуть живой промямлил я.
-Бывает,- с пониманием произнёс Михеич.- Ну-с... Давайте вашу зачётку...
-Она у вас.
-Ага... вижу... Держите...
-До свидания...
-Ага... ага...
Вышел из кабинета, привалился к стене... Кто-то пристаёт: сдал?.. На пятёрку?.. Ну, ещё бы: ты — и не на пятёрку... А Михеич сильно сегодня злой? Ничего? Терпимо? А чего ты бледный такой? Переволновался? Да чего тебе волноваться — ты же у нас отличник...
Отли-ичник, а чуть не провалился... Из-за какой-то описки — огромная работа чуть не коту под хвост... Эх, как же так невнимательно-то, а? Открыл учебник, отыскал нужную формулу... Так и есть — минус... Получается, списал-то я верно, это в учебнике ошибка... Ооо-охх ты...
Нет, оказывается, не зря Михеич с презрением относится к учебникам... Вот уж действительно — какой чуши в них только не понаписано!

«ОТЛИЧНО» ЗА ПОЗИЦИЮ

Ну-ну, не хвастай. Не ты один пятёрки получал. Да и не был Михеич таким придурком. Ну и что, что на внешний вид внимания не обращал, зато обращал на другое...
«Отлично» от Михеича я получил всего один раз, в зимнюю сессию на первом курсе. Весь се-местр я учился так себе, с двойки на тройку, о четвёрке даже и не мечтал. Задачки решал — одну из десяти, да и то, если повезёт... А уж о «принципах» Михеича и вовсе не догадывался. Как и большинство, ловил мух на его лекциях, пускал самолётики и похихикивал над тобой...
Но вот подоспел экзамен — и словно случилось со мной что. Гордость, что ли, взыграла?.. Вы-зубрил учебник от корки до корки, разобрал типовые задачи... В общем, готовился, чего уж там... А тут и билет попался лёгкий, задача — вполне решаемая... Подсел к Михеичу — и выдал ему как из автомата. Рассказываю — и сам собою любуюсь.
-Ну, теорией вы вроде бы владеете,- сказал Михеич, внимательнейшим образом выслушав ме-ня.
-И задачу решили,- сказал он, скрупулёзно изучив каждую буковку и цифирь.
Но при этом смотрел на меня так, будто наверняка знал: списал же. Обидно мне стало: как же так, столько готовился, ночей не спал, на билет ответил, даже задачу решил, а он не верит. Глянул я в его наглые глаза и выпалил:
-Спрашивайте!
-Что?- удивился он.
-Всё, что хотите!
-В каком смысле?- растерялся он.
-В том смысле,- сказал я,- что отвечу на любой ваш вопрос!
-Даже так?- хищно облизнулся он и спросил... не помню уж о чём, кажется, про броуновское движение.
Я ответил. А что! На память я никогда не жаловался.
Он поразился и спросил ещё.
Я ответил опять.
Он попросил написать формулу.
Я написал.
Тогда он спросил:
-Вы что, всерьёз считаете, что я вас не смогу завалить?
-Почему не можете?- сказал я.- Можете... Но я всё равно вам доказал...
-Что?
-То, что к экзамену я подготовился.
-Я это вижу,- согласился он.- Но ведь и многого не знаете.
-Не знаю,- согласился я.- Пока
-Что значит — пока?- дивился он.
-Пока учусь...- нахально сказал я.- А вот пройдёт время — и обязательно разберусь в том, что ещё не понимаю...
Михеич только и сказал:
-М-да... М-да...
И впился в меня любопытным взглядом:
-Это ваша принципиальная позиция?
-Да,- нагло соврал я.
-Ну, тогда... идите,- сказал Михеич.- Вот ваша зачётка... Не заглядывайте, там «отлично»... Но только попробуйте мне в следующем семестре не учиться... Я же вас, двоечников, всех в лицо знаю... Всех, кто на мои лекции ходит самолётики пускать...
Вот видишь, а ты: рассеянный, растяпа, лох... Пятёрки он ставил тебе вовсе не потому, что ты его принципы изучил, а исключительно потому, что ты был единственный со всего потока, кто его лекции безостановочно строчил — и это он оценил.
И я бы тоже мог у него отличником стать. Так после того экзамена и решил: всё, берусь за учё-бу... Но... не получилось... Опять весь семестр самолётики пропускал. А к экзамену снова всё вы-зубрил, как и в прошлый раз... И на билет ответил, и задачу решил... Но Михеич даже разговари-вать со мной не стал: влепил троебан... Впрочем, больше мне и не нужно было.

КТО ЗАВАЛИЛ СКУПОГО РЫЦАРЯ?

Хватит вам уже цапаться — пять лет не виделись, а всё что-то поделить не можете! Послушайте лучше о том, как я сдавал историю русской литературы... Как это где? А-аа, совершенно забыл рассказать: я же второе высшее получил! Ага! Филфак... Как это зачем?.. Ничего в школу не соби-раюсь. Просто — для престижу. А то!
В общем, историю русской литературы принимала у нас карга старая, незамужняя: парней гно-била, девок вообще за людей не считала. Ну, с девками-то понятно: все они были моложе и краше — кость поперёк горла... А мужики в чём виноваты? Замуж не взяли? Так сама виновата: порасто-ропнее нужно было быть, иногда и за пределы филфака крючковатый свой нос высовывать...
Впрочем, с парнями не всё так просто было. Гнобила она неженатых дневников, а на нас, заоч-никах, за свою несложившуюся личную жизнь отыгрывалась лишь когда совсем невмоготу стано-вилось. «Женатикам» жилось легче — их она почему-то щадила, а уж если ты заочник, носишь обручальное кольцо, строгий костюм, чисто выбрит и от тебя не несёт с утра перегаром — шанс не завалить экзамен очень большой. Поэтому к встрече с ней я готовился основательно: два дня не пил, посетил парикмахерскую, у соседок по общаге позаимствовал утюг и навёл стрелки на брю-ках, в у соседа по комнате выпросил на пару часов обручальное кольцо — он недавно женился и ещё не успел его потерять.
...Собственно говоря, мне всё равно было, какой билет достанется: предметом я владел на уровне выпускника технического вуза, а годы, отделяющие от школьной скамьи, ещё не успели развеять те тошнотворные чувства, которые вызывает у человека общеобразовательная программа по русской литературе. Но я не унывал: от меня за версту отдавало заморским одеколоном, а на безымянном пальце правой руки выразительно поблескивало золотое колечко как символ непре-клонной надёжности, верности, дисциплинированности и вообще мужского предназначения. Изольда Марковна чуть повела в мою сторону кончиком носа, что я оценил за верный признак благосклонности, милостиво разрешила занять пустую парту позади девчонок-отличниц и при-ступить к подготовке. Первый вопрос меня можно сказать вдохновил: «Кавказские поэмы М.Ю. Лермонтова». Кто же Лермонтова Михаила Юрьевича не знает? «Белеет парус одинокий...», «Ска-жи-ка, дядя, ведь не даром...» и так далее... Вполне возможно, что-то он и о Кавказе писал... «Мцы-ри»! Точно!.. Что там с Мцыри-то было? Куда он бежал, что делал? В памяти только вертелось:

Но я успел в него воткнуть
И там два раза провернуть
Своё оружье.
Он завыл,
Рванулся из последних сил,
Но... я успел в него воткнуть
И там три раза провернуть
Своё оружье.
Он... завыл...

Нет, дальше хоть убей не помню... Даже наверняка не помню, сколько раз он своё оружие в те-ле кого-то проворачивал... Ладно, не беда! Я выждал, когда Изольда Марковна отвлеклась на рас-праву с очередной студенткой, и легонько ткнул впереди сидящую сокурсницу Ленку — дай спи-сать про Лермонтова! Она едва слышно пошуршала шпорами и перекинула мне. Я развернул, про-читал... "Черкесы", "Кавказский пленник", "Каллы", "Измаил-Бей", "Аул Бастунджи", "Хаджи Аб-рек", "Беглец", "Демон"... Блин, и никакого «Мцыри»! Жаль, а я-то думал, что знаю ответ на пер-вый вопрос... Может, на второй? Что там? Ага: «Маленькие трагедии» А.С. Пушкина. «Скупой ры-царь»... Ну, это совсем просто — недавно по телевизору показывали: там Смоктуновский над зла-том чах, а Высоцкий Белохвостикову соблазнял... Впрочем, про Белохвостикову вроде уже другая трагедия... Хотел опять обратиться к Ленке за помощью, гладь — а она уже пошла отвечать... Жаль, но ничего не поделаешь. Послушаем, о чём Ленка с Изольдой разговаривают: может, что и пригодится?
Ленка что-то шпарила по Гоголю... Коробочка, Манилов, Чичиков... Ну, ясно - «Мёртвые ду-ши». Эх, русская тройка... Не каждая долетит до середины Днепра... Поэзия русского слова! Полёт необузданной мысли! Глубина образного изложения! Хоть про трупики книжка — а ведь не ска-жешь. Гоголевкий гуманизм приподнял, понимаешь, из низменного в бессмертное... И вот тебе — поэма, а не жалкая проза... В смысле, первый том... А второй никто и не читал. Потому что Гоголь собственноручно сжёг его. И мы, потомки, хоть и разделяем чувства классика, но в глубине души так и не можем просить его за это. Что ж ты, Гоголь, наделал, печалимся мы, зачем же не дал ни-кому почитать том свой второй, упрекаем мы, они наверняка же бы замылили один экземплярчик, не сомневаемся мы, и сберегли бы для нас, потомков, а мы бы почитали и... и...
-Ну, допустим, критику вы читали,- презрительно хмыкнула Изольда Марковна.- Но текстом-то не владеете!
-Владею,- пискнула Ленка.
-Что вы говорите?- усмехнулась Изольда Марковна.- А вот мы сейчас проверим... Вот вам для пробы простейший вопросик: в какой главе Гоголь знакомит читателя с покупками Чичикова?
-В... восьмой?- нерешительно пискнула Ленка.
-Вы у меня спрашиваете?- хмыкнула Изольда.
-Нет, я... отвечаю... В восьмой...
-Гм-м... Верно... Но это слишком простой вопрос. А — что Дама приятная во всех отношениях сообщила Просто приятной даме?
-Э-ээ... Что Чичиков скупает мёртвые души...
-Нет,- обрадовалась и нахмурилась одновременно Изольда Марковна.- Ответ неполный, а зна-чит неверный.
-Почему?- растерялась Ленка.
-Это я у вас хотела бы спросить! Почему ленитесь читать классиков? Почему не цените наше литературное наследие? Неудовлетворительно!
-Но ведь я же вам всё рассказала!
-Вы хотите со мной поспорить?
-Н... нет,- съёжилась Ленка.
-А если нет,- язвительно улыбнулась Изольда.- Тогда до встречи.
И, показывая, что разговор на этом окончен, бросила ищущий взгляд в аудиторию:
-Кто следующий?
Все тут же вжали головы в плечи и сделали вид, что старательно пишут. Один я не успел.
-Прошу, молодой человек,- призвала она меня.- Присаживайтесь.
Я сел так, чтобы кольцо, галстук и свежевыбритые щёки виделись ей под благоприятным ра-курсом. Она ещё раз повела в мою сторону кончиком коса, оценила заморский запах и кивнула:
-Ну-с, какие у вас вопросы?
У матросов нет вопросов, подумал я, а вслух сказал:
-Лермонтов. Кавказские поэмы.
-Замечательно. Я вас внимательно слушаю.
Лучше бы она вообще не слушала. Отвлеклась на журнальчик какой, что ли, или почитала бы книжку. В смысле, ту, какую ещё не читала. Но она, видимо, уже все прочитала, и ни по одному разу, и очень хотела знать, что успел прочитать я.
Я рассказал ей всё, что знал и думал про Лермонтова: и то, что он Пушкина очень почитал, и что вольнодумец ещё тот был, и что задиристый не в меру, и что дозадирался...
-Убили его,- вещал я, покручивая на пальце обручальное колечко,- на дуэли... На Кавказе дело было.
-Кстати,- оторвала завороженный взгляд от моих манипуляций Изольда Марковна.- Раз уж речь зашла о Кавказе, может быть, поведаете мне, какие поэмы он там написал?
-Конечно!- заверил я её и добросовестно перечислил все, какие списал со шпаргалки.
-Замечательно,- сказала Изольда Марковна.- И о чём же эти поэмы?
Я повертел ещё колечко и уверенно сказал:
-О Кавказе.
Она подумала и спросила:
-А подробнее?
Я прикинул и выдвинул версию:
-О войне на Кавказе.
-Ну что ж,- сказала Изольда Марковна.- Пока верно,- и предложила.- Может, остановимся на какой-нибудь конкретно? Расскажите мне содержание... ну, допустим, «Измаил-Бея»...
И с сомнением склонила голову, впрочем, не отрывая взгляда от кольца на моём пальце.
-Вы, надеюсь, читали?
-Конечно!- с энтузиазмом заверил я.
-Рассказывайте...
-Ну что тут расскажешь?- тяжело вздохнул я.- Война... Кавказ... Измаил-Бей...
-Так-так,- сказала она.
Я прикинул и предположил:
-Душевные страдания...
-Какие?- обрадовалась Изольда Марковна.
-Глубокие,- вздохнув, сказал я.- Самые глубокие.
-Конкретнее?- попросила Изольда Марковна...
-Да уж куда конкретнее,- сказал я.- Молодой человек... На войне... Вдали от...
-От чего?
-От... от...- не нашёлся я и сделал финт в сторону.- А тут ещё враги прут со всех сторон.
Но не так-то просто было сбить Изольду Макаровну. Даже верчение золотого колечка не помо-гало.
-Кстати, о врагах... Не их ли появление вызвало в нашем герое те душевные страдания, о кото-рых вы говорите?
Это могло быть одно из двух: или ловушка, или подсказка... Я подумал и рискнул:
-Именно их!
-Правильно,- сказала Изольда Марковна.- А почему?
Вот это был вопросик так вопросик. Легко ей: спросила и жди ответа... А тут мучайся...
-Ну как же?- воскликнул я.- Враги прут — как же тут не страдать?.. Как говорится, Кавказ большой, а отступать некуда: позади... э-э... горы... Врагов немерено, а у тебя лишь горстка бой-цов, хоть и отважных... Но куда с кинжалами против современного оружия? Перебьют — и не за-метят... Это же очевидно... Но не отступать же! Знаменитая кавказская гордость: погибни, но не отдай ни пяди, защити свой кров, свою семью, своих жену и детей...
-Это с одной стороны,- сказала Изольда Марковна.- А с другой?
-С другой?- поразился я.- А что, была и другая?
-А как вы хотели? Не мог же Лермонтов так однобоко, как вы рассказываете, рассматривать ис-следуемую им тему!
-Конечно, не мог!- согласился я.- В том-то и величие его... Кстати: наисвежайшие исследова-ния учёных: оказывается, вовсе не Лермонтов написал «Прощай немытая Россия...»!
-Вот как?- холодно удивилась Изольда Марковна.
-Ага,- сказал я.- Считают, что не его стиль и так далее...
-Где вы такое вычитали?
-В «Литературном обозрении»,- соврал я.
-Глупость всякую печатают,- пожала плечами Изольда Марковна и спросила,- Ну, так что с Измаил-Беем? Отчего страдает, думая о врагах, напавших на его родину?
-Оттого и страдает,- сказал я,- что враги они и...
-И?
Я закашлялся.
-Ну, так кто же они ему?- настаивала Изольда Марковна.
Я зажмурился и выпалил:
-Не враги!
-Вот!- сказала Изольда Марковна,- Наконец-то я дождалась от вас правильного ответа: не вра-ги! А почему?
-Почему?- спросил я.
-Потому что детство Измаил-Бея прошло в Петербурге, и он никак не мог считать русских своими врагами...
-Да,- сказал я.- В этом и заключается трагедия Хаджи-Мурата...
-Кого?- удивилась Изольда Марковна.
-Ну, этого... Измаил-Бея, конечно.
-Да,- сказала Изольда.- Именно в этом...
Она о чём-то глубоко задумалась, скосилась на колечко на моём пальце и тяжело вздохнула:
-Ну ладно... Отвечайте на второй вопрос... Что там? «Скупой рыцарь»?
-Да,- сказал я.- «Маленькие трагедии» А.С. Пушкина...
-Только давайте ближе к теме, биографию автора пропустим.
-Хорошо,- вздохнул я.- Итак, «Скупой рыцарь»... Гениальнейшее произведение нашего велико-го поэта! Какие характеры, сколько эмоций. С одной стороны — сам скупой рыцарь, дни и ночи проводящий в своём подвале над сундуком с золотом... С другой — его сын, у которого ни копей-ки за душой... Сын просит у отца: «Дай денег!», а тот — не даёт... Непонимание поколений! Глу-бокие противоречия старости и молодости... Вершина русской словесности... И как результат — смерть! Сын убивает своего отца!
-Что?- Изольда Марковна аж подпрыгнула.
-Фу ты,- сказал я.- Опять оговорился! Отец убивает сына!
-Молодой человек,- презрительно фыркнула Изольда Марковна.- Вы читали текст? В том-то и трагедия этого произведения, что никто никого не убивает!
-Как это не убивает?- возмущённо воскликнул я.- Старик же умирает?
-Умирает,- согласилась Изольда.
-У своего сундука?
-Ну, допустим...
-А вы говорите — не убивает! Может, физически и не убивает, но морально-то! Совсем не обя-зательно бряцать оружием! Отец глубоко страдает оттого, что у него такой беспутный сын: он и рад бы дать ему немного денег, но не может: и жалко, и... сын мот! Ведь всё промотает, всё спус-тит... Какое же тут воспитание? А хочется ведь, чтобы сын пошёл по стопам, стал достойным чле-ном общества, а не каким-то там обормотом... А он обормот. Потому старик — в воспитательных целях — и не даёт ему денег... Мучается и... умирает...
Красиво это я ей выдал: со страстью и страданием. Оглоушил, можно сказать.
-М-да,- сказала Изольда, немножко придя в себя.- Языком молоть вы умеете... Вот только не пойму: читали вы текст или...
-Конечно, читал,- со всей искренностью заверил я.- Кто же у нас Пушкина не читал?.. А вы знаете, в последнем номере «Литературного обозрения» напечатано, что Пушкин...
-...не является автором «Маленьких трагедий»?- хмыкнула Изольда Марковна, но я быстренько подсунул ей под глаза обручальное кольцо, и она сказала:
-Хорошо... Но выше тройки я поставить вам не могу...
-Спасибо и на этом,- сказал я.
-Ну,- недовольно поджала губы она,- если вас такая оценка устраивает...

ТЕОРИЯ ВЕРОЯТНОСТИ ПО-ЭФИОПОСКИ

Между прочим, не только предки Пушкина вышли из Эфиопии... А Мангустов Виктор Селуя-нович?.. Ведь он к нам как раз из Эфиопии приехал! Нет, конечно, он был не арап, а наш, чисто-кровный русак. А там лишь работал, неграм «вышку» преподавал. А как на родину вернулся — за нас взялся. До него как мы экзамены сдавали? Как обычно: сунул препод тебе список экзаменаци-онных вопросов — и готовься три дня: шпоры строчи или зубри. А Мангустов? Не успел в инсти-туте объявиться — сразу начал свои эфиопские методики образования вводить. Не, начал-то хо-рошо. Нет смысла, говорит, студента заставлять такой огромный объём материала перелопачивать к экзамену. Всё равно, мол, не выучит, лишь в лучшем случае зазубрит на день-другой, а потом благополучно забудет... Ну правильно же! Вот, недавно в командировке был, в гостинице мест почему-то не оказалось, так я устроился в студенческую общагу. В одну комнату со второкурсни-ками. Глянул на их учебники, и ностальгия разобрала: ведь те же самые, по которым и мы учи-лись. Ну, полистал, почитал... И вдруг поймал себя на мысли: ничего же не помню. Всё забыл. Всё. А ведь когда-то учил, что-то соображал...
Надышавшись вольнодумством в солнечной Эфиопии, Виктор Селуянович Мангустов узрел в нашей системе высшего образования немало недостатков. Так нам и сказал: буду вас учить по-новому. Сразу видно, человек приехал из-за границы. Не успел даже представиться в качестве но-вого преподавателя высшей математики, а уже загрузил нас своими идеями по самое «не хочу». Мол, лекции читать вам будет магнитофон, а я - только консультировать... На практических заня-тиях будем писать контрольные, но не такие, к каким вы привыкли, то есть итоговые, с кучей за-даний и на целую пару, а - ежедневно и минут на пятнадцать... И экзамены, если не отменяются, то существенно изменяются... Каким же образом? А вот: каждый студент отныне будет сдавать лишь ту тему, которая менее всего ему понятна...
-Это вы специально, чтобы завалить нас?
-Нет-нет,- заверил Виктор Селуянович.- Никого заваливать не буду... Разве что самых неради-вых. Это делается для того, чтобы подтянуть вас до соответствующего уровня... В общем, индиви-дуальный подход и так далее...
Ни фига себе!.. А как вы определите, какая тема кому не прёт?..
-Так я же сказал,- ободряюще улыбнулся Виктор Селуянович.- Практические занятия будем начинать с коротких контрольных...
Значит так, мы пишем контрольные, а он проверяет и делает выводы: этот студент в том слабо-ват, тот — в этом. Данные заносит в блокнот. Блокнот носит в кармане. Вынимает его на экзамене. И смотрит: ага! ну-ка, студент, скажем И. Брунов, вот тут вы не дотянули, давайте-ка я вас и по-спрашиваю.
-А если все контрольные на пятёрки написал?
-Оценки отменяются.
-А что взамен?
-Плюсики и минусики.
Понятно: «плюсик» — сдал, «минусик» — завалил....
-Нет-нет: зришь в корень - «плюсик», зубришь - «минусик». Набрал за семестр двадцать пять «плюсиков» — получил освобождение от... э-ээ... итогового собеседования...
-А если меньше?
-Это смотря на сколько меньше,- произнёс он и как-то странно улыбнулся.
Мы продолжали расспрашивать:
-Так «минусики» - это двойка?
-Нет! «Минусик» - это знак, при желании легко переходящий в «плюсик».
Не совсем ясно, но в принципе — понятно. Пиши контрольные, ходи на консультации, про-сись к доске, не прогуливай — и будут тебе твои «плюсики»... В принципе, то же, что и раньше было, только к экзамену готовиться труднее — ведь билеты-то отменены... Привык, сволочь, над неграми издеваться.
Впрочем, к чему только студент не привыкает. Быстро приспособились и мы к новой методике преподавания. Оказалось, не так-то и трудно было у Виктора Селуяновича «плюсики» зарабаты-вать. Контрольные оказались лёгкими, в один-два примера, к доске практически не вызывал, тео-рию спрашивал письменно и даже «минусики» — а они, конечно, случались — с удовольствием выправлял на «плюсики», посети только раз-другой его консультацию. Впрочем, иногда «плюсы» он менял и на «минусы» - если его пары прогуливаешь. Терпеть не мог он прогульщиков. Пом-нишь, Ваня, как валил тебя за то, что ты пару его пропустил? А ведь ты был не из последних, ру-бил в математике... Не то, что я. С прежним преподавателем у меня бо-ольши-ие проблемы были. Тот, гад, всё до сути докапывался: почему так, почему не эдак? А мне-то откуда знать? Вникать некогда было — другие предметы, соревнования, девчонки — мало ли забот у студента? Вот я и хватал вершки... Но Виктору Селуяновичу и этого оказалось достаточно. Как я уже говорил, его мини-контрольные оказались совсем не сложными, даже моих поверхностных знаний вполне бы-ло достаточно, чтобы с ними справляться. Контрольные я щёлкал как орешки, и дощёлкался до двадцати трёх «плюсиков». К экзамену всего двух не хватило: уехал на соревнования и не успел сдать теорию вероятности математической статистики... Кажется, так это называется? Ну, почи-тал, что в учебнике об этом говорилось, что-то вызубрил, написал сколько-то шпор.
На экзамене, или как теперь это называлось, итоговом собеседовании, Виктор Селуянович Мангустов извлёк свою записную книжку.
-Тэк-с, тэк-с,- сказал он, сверившись с записями. Подозвал с зачётками тех, у кого полный комплект «плюсиков», поставил «отлично» и отпустил. Мы с завистью смотрели на их удаляющие-ся спины.
Потом подозвал тех, у кого насчитывалось меньше двадцати «плюсиков». Им роздал кому двойки, кому тройки, и тоже отпустил без долгих разговоров.
В кабинете остались только я и Валерка Косой... Нас тоже — отпустить бы, а он:
-Пошлите-ка, ребята, покурим!
Хоть я и не курил, но не отказываться же. В курилке мы немножко поболтали, но на общие те-мы, к математике не относящиеся: про футбол, погоду, телепередачи… И вдруг – как снег на го-лову:
-А что вы, ребята, думаете про теорию вероятности?
От неожиданности мы растерялись и что-то такое невразумительное замычали... Провал?
А Виктор Селуянович энергичным взмахом руки разогнав сизый дым, водрузил на подоконник раскрытую на странице с нашими «плюсиками» записную книжку и взглянул на нас. Мы на него.
-Мух нынче сколько,- сказал он.
-Ага,- сказали мы.
-Так и кружат, и кружат,- сказал он.
-Ага,- сказали мы и подумали: взятку вымогает!
Валерка Косой уже полез в карман за бумажником, но Мангустов шикнул:
-Тихо, не шевелись!
Валерка застыл, я тоже.
Мангустов взглядом указал на записную книжку:
-Видите?
-Что?
-Муха...
Муха сидела на странице, где были вписаны наши фамилии, и мордой к той, где стояли «плю-сики»и «минусики».
-Как вы думаете: перейдёт на другую страницу или нет?
Я молчал, ибо понимал: решается наша судьба...
Муха дёрнула крылышками, и я в страхе схватился за рукав Виктора Селуяновича...
Не взлетела!.. Постояла с минуту, почистила лапки и... двинулась... Кругами, но... в нужном направлении!
Мы не дыша наблюдали за ней.
Стояла мёртвая тишина.
И… мы услышали, как захрустели «плюсики» под её лохматыми лапками.
Первым от радости завопил Валерка Косой. За ним уже я. Мангустов улыбнулся:
-Вот такая она, теория вероятности и математической статистики... Давайте ваши зачётки.
Он поставил нам обоим «отлично» и сказал:
-Заслужили!
-А если бы не перешла?- спросил я.
-Получили бы тройки,- пожал плечами Виктор Селуянович.- Справедливо?
-Угу,- сказали мы и поспешили восвояси.
Как я уже говорил, математику я очень быстро забыл. Это указывает на то, что подход Виктора Селуяновича Мангустова к высшему образованию в конечном итоге не оправдал себя... Впрочем, муху я хорошо запомнил!



-Рота, подъём!!!
Громкая команда вырвала меня из сладкого сна, я распахнул глаза: ночь.
Но тут же вспыхнул яркий свет, и всё вокруг ожило: солдаты соскакивали со своих коек и быстро одева-лись.
Вот и началось то, о чём меня предупреждали, тяжело вздохнул я и спрыгнул со второго яруса.
-Эй, осторожней,- проворчал Костя Пропеллер, которому я едва не свалился на голову. Он сидел на койке и натягивал на ногу сапог.
-Одевайся быстрее,- проворчал он.
-А что случилось?- спросил я.- Тревога?
-А то сам не видишь?
-Учебная?
-Какая, на хрен, учебная?- проворчал Костя Пропеллер.- Об учебной предупреждают.
-Боевая?
-Боевая, боевая... Одевайся быстрее.
В строй я стал одним из последних.
Командир роты — тот высокий капитан, что «купил» меня вчера вечером - стоял у тумбочки дневального. Часы на стене показывали двадцать минут третьего.
-Долго копаетесь,- бросил он сержанту Митрофанову, и в строй:
-Бойцы! Час назад в танковом батальоне произошло ЧП. Военнослужащий, находящийся в карауле, от-крыл автоматную стрельбу по разводящему и, захватив оружие и боеприпасы, покинул свой пост. По предва-рительным данным, он движется в сторону ФРГ. Наша задача: границу перекрыть, дезертира захватить и обезвредить. Приказываю: получить оружие и боеприпасы. Построение в роте через пять минут. Выполнять!
Опять все задвигались, засуетились — и я. Вернее, засуетился я один, остальные-то в оружейную комнату кинулись, лишь я не знал, что делать. Ведь оружия у меня никакого не нет, не успели ещё выдать.
-Товарищ капитан,- подбежал я к командиру роты.
Он бросил на меня недовольный взгляд:
-В чём дело?
-Так у меня оружия нет.
-Ах да, новенький,- вспомнил он и морщился. Повернулся к прапорщику, тот под рукой был:
-Сидорыч, выдай ему оружие...
-Так ведь,- пробормотал тот, с недоверием глядя на меня,- не положено ещё... Инструктаж провести надо, расписаться... Может, я его в наряд определю?
Я видел, что капитан готов согласиться, почти кивнул.
-Не надо в наряд!- выпалил я.- Я умею пользоваться оружием. С собой возьмите. Не подведу. Честное сло-во!
Капитан усмехнулся:
-Точно?
-Точно!
-Видишь, Сидорыч: молодой, а ранний. Уважим просьбу?
-Ну, если настаивает,- хмыкнул прапорщик и поманил.- Иди за мной.
Я думал, мы сразу в оружейку, а он сначала завернул в канцелярию, покопался в ящике стола, выложил передо мной какие-то листки:
-Распишись здесь и здесь... Вот так... А теперь можно и оружие выдать.
В оружейке он протянул мне автомат, какого я раньше и в глаза не видел - с металлическим складным прикладом — и коробку с патронами.
-Тут ровно тридцать,- сказал он.- Заряжай.
Патроны тоже оказались удивительными: тоненькие, явно не калибра 7,62, какими мы в учебке наши АКМ заряжали. Неужели — легендарные 5,45, со смещённым центром тяжести? - о них нам только рассказы-вали.
Я ловко защёлкнул их в рожок. Прапорщик одобрительно хмыкнул:
-Молодец, земеля. Исправляешься.
-Так точно. Разрешите идти?
-Иди.
Довольный, я побежал в строй.
-«Молодой», а последним в строй становишься?- сердито буркнул ефрейтор и больно ткнул меня локтем под ребро.
Ротный скользнул по нам раздражённым взглядом и приказал:
-Ровняйсь! Смирна! Слева по одному — на улицу - бего-ом-арш!
Мы высыпали на улицу, в прохладную ночь.
Тускло светил фонарь, бросая на брусчатку жёлтое грязное пятно. Всё, что было за ним, утопало в темно-те. В эту темноту мы и ринулись — строем, бегом, гулко топая сапогами. Оказалось, что там и не темнота во-все, а спящие здания, а за ними — колючка и ворота, а у ворот стояли вовсе не крытые брезентом грузовики, как почему-то я думал, а три БМПшки и две БРДМки, возле них мы и остановились.
-Рассредоточиться по экипажам!- приказал прапорщик.
Опять — задачка, ведь я не знал ещё, в каком экипаже. Знал только, что не на БРДМ.
-Чего встал?- одёрнул меня Костя Пропеллер.- Вон наша машина.
И указал на крайнюю БМП.
Он был механиком-водителем. Командиром экипажа был сержант Митрофанов. К нам пристроились ещё шестеро — и ефрейтор среди них — это и были, как я понял, разведчики... А мы — спецы. Но и тоже — раз-ведчики.
Я уже потихоньку свыкался с тем, что должен быть разведчиком.
-Следуем колонной на северо-запад,- распорядился капитан Рассказов.- По машинам!
Я запрыгнул на броню, нырнул в люк и приземлился в узком кресле. Сзади и по бокам меня опоясывал пустой конвейер для выстрелов, чуть справа — пулемёт и затвор пушки, перед глазами — триплекс. Знако-мая обстановочка.
Двигатель взревел, и мы тронулись.
Сначала мне ехать нравилось. Ведь в учебке я никогда долго на БМП не ездил. Раза два — на директриссе — во время учебных стрельб, но ведь недолго: раз-два отстрелялся, и — освободи место.
А теперь мы ехали и ехали...
До одури, до тошноты.
Трясло и качало.
Было душно.
А мы всё ехали, ехали, ехали...
Разболелась голова, и сильно хотелось спать.
Но только закрывал глаза — переваренный ужин комом подкатывал к горлу и...
Невозможно, невозможно терпеть...
Куда же мы едем, спрашивал я себя.
Тускло мерцала лампочка, но лучше бы её выключили — от её блеклого света было ещё хуже.
Хотелось лечь и замереть.
Хотелось покоя и тишины.
Хотелось спать и чтобы не тошнило.
Хотелось очутиться в роте, в удобной кровати.
Хотелось домой.
Хотелось идти на демонстрацию, пусть даже с флагом в руках.
Хотелось вырвать.
Очень, очень хотелось.
Как спасение я рванул ручку люка для ПТУРС, и подставил одурманенную голову - под струю живитель-ного воздуха.
Полегчало...
Нет, совсем, совсем не полегчало.
Трясло, трясло, и мутило — всё равно, всё равно...
...Когда наконец остановились и — о чудо! - прозвучал приказ выбираться наружу, я, с трудом перебирая ватными ногами, добежал до ближайших кустов и выблевал всю гречку, что с таким наслаждением уминал за ужином.
Потом встал в строй.
Опять последним.
Ефрейтор злобно тыкнул меня в бок.
Я был измучен и выпотрошен, но не настолько, чтобы терпеть ещё и это.
Я обернулся к нему и предупредил:
-Ещё раз ударишь — пристрелю.
-Что-о?
Я отлично видел его оскал под светом мощного прожектора, бьющего с башни командирского БМП.
-Что слышал,- сказал я.
Ремень АКСа, давящего на плечо, придавал мне уверенности.
-Прекратить разговоры!- прикрикнул капитан Рассказов.
Он стоял напротив, и луч прожектора жадно выхватывал его из темноты.
-Сейчас мы находимся в квадрате А8,- говорил он.- Наша задача — к утру прочесать весь участок. Прове-рить каждый кустик, каждую ложбинку, каждое дерево. Будьте осторожны: дезертир вооружён. Поэтому пе-редвигаться по возможности бесшумно, группами и не выпускать друг друга из виду. В случае обнаружения — стрельбу первыми не открывать, постараться захватить живым. Вопросы?
-А если отстреливаться будет?- спросил кто-то.
-Сами знаете, что делать,- хмуро сказал капитан.
По напряжённой тишине я понял, что они знают.
Только один я не знал.
Я уже хотел спросить, но капитан Рассказов приказал разбиться группами по пять человек и приступить к выполнению задания. Я попал в группу сержанта Митрофанова. В неё входили ещё Костя Пропеллер, ефрей-тор и молодой солдат - тот, что накануне вечером пришивал подворотничок к «стариковой» хэбэшке.
Следуя друг за другом, мы вошли черноту леса.
Мы углубились в черноту леса метров на сто, глаза уже различали стволы деревьев.
Вдруг я почувствовал, как цепкая рука ухватила меня за плечо и круто развернула назад.
Дезертир?
Напал на меня?
Убить хочет?
-Буреешь, сука?- прохрипел ефрейтор, перехватывая меня за грудки.
Он был выше меня на пол головы, и было темно, но я всё равно разглядел его глаза: они были кристаль-ные и почти прозрачные, как осколки льда в подтаявшей луже.
Я попытался оттолкнуть его, но не тут-то было: ухватился он крепко. Тогда я лбом заехал ему в лицо.
-О, ****ь,- охнул он и отпустился.
Я отскочил в сторону, срывая с плеча автомат.
-Э, э, не балуй!- взвизгнул Костя Пропеллер.
Он находился справа от меня, а сержант Митрофанов — слева, в метрах пяти, и с каждым шагом медленно приближался ко мне, но не по прямой, а по дуге — стараясь заслонить собой ефрейтора.
-Опусти ствол,- тихо говорил он, вытягивая перед собой ладони - показывал, что в его руках нет оружия. Чудак. Во-первых, оружие висело у него за спиной, во-вторых, я и не собирался стрелять, даже с предохрани-теля не снял.
Когда нас разделяла пара шагов, я опустил ствол.
-Всё нормально, товарищ сер...
Я не успел договорить. Он поднял руку, и я невольно отстранил голову, ожидая удара. Но он не ударил. Он только положил руку на моё плечо – мягко так положил, но надёжно.
Не надо, говорили его глаза, не делай глупостей, и так ты уже по уши в дерьме.
Я и сам понимал это.
Через мгновение сержант Митрофанов уже отводил ствол моего автомата в сторону ночного леса.
Костя Пропеллер спешил ему на помощь.
-Я же сказал: всё нормально,- хрипло произнёс я, чувствуя, как ремень автомата соскальзывает с плеча.
Когда мой автомат оказался в руках сержанта, вдруг ефрейтор ожил и бросился на меня.
Я встретил его ударом в челюсть. Но не получилось – кулак разрезал пустоту.
Но не получилось и у него: как раз подоспел Костя Пропеллер и обхватил его сзади, оттаскивая в сторону.
Я было дёрнулся на него, но сержант властно предупредил:
-Не дури.
Я опомнился и отступил на шаг.
Я отступил на шаг и сказал:
-Всё, сдаюсь.
И даже поднял руки вверх.
Митрофанов смотрел мне в глаза. Он изучал меня, старался понять, надолго ли меня хватит. В смысле, учудю ли я ещё что-нибудь. Я хотел сказать ему нет. Я даже улыбнулся. Он мне нравился. И Костя Пропел-лер тоже нравился, хотя сначала не нравился, потому что посягал на мои пятьдесят восемь марок.
Сержант наконец понял, что я больше не представляю угрозы. Он даже повернулся ко мне спиной – ли-цом к ефрейтору, которого крепко держал Костя Пропеллер.
-Вот сволочь,- злобно придыхал ефрейтор, злобно.
Ему я не улыбался.
-Остынь,- сказал ему сержант.
-А чего он буреет!
-Остынь, я сказал!
-Я не бурею,- прояснил я ситуацию.- Просто не люблю, когда меня под рёбра пихают.
-Солобон!- шипел ефрейтор.- Солобон вшивый!
-Саня, ты что, совсем рехнулся?- тихо произнёс сержант.- А если бы он выстрелил?
-Вот именно! Он сказал, что пристрелит меня!
Сержант перевёл на меня взгляд.
Я закрутил головой.
-Ну сказал, да… Но я не же не собирался и взаправду стрелять.
-Чёрт тебя знает, что ты там собирался,- прошипел ефрейтор.
Я передёрнул плечами. Ефрейтор меня раздражал.
-Ну, успокоились?- спросил сержант Митрофанов спустя какое-то время.
-Пусть он от меня отвяжется,- сказал я.
-Вот тварь,- сказал ефрейтор и злобу в глазах не притушил.
Митрофанов держал мой АКС за ствол.
-Я же не сумасшедший - стрелять,- сказал я.
-Тебе в психбольнице лечиться надо,- сказал ефрейтор.
Я опять пожал плечами.
Сержант ни на секунду не выпускал меня из виду.
Я понял, что должен что-то сказать.
Я сказал:
-Виноват, не повторится больше. Обещаю.
Все молчали. Но до всех мне дела не было. Молчал сержант, а это было плохо. Я сказал ему:
-Честное слово.
Он ещё с минуту раздумывал, потом протянул мне автомат. Я облегчённо вздохнул и забросил АКС на плечо.
-Дурак,- сказал ефрейтор.- Сейчас он нас всех и завалит.
-Не завалит,- сказал сержант.
-Не бойся, не завалю,- сказал я.
-Ну ты даёшь,- сказал то ли мне, то ли Митрофанову Костя Пропеллер.
-Ладно, хватит,- сказал сержант.- Мы и так уже здорово отстали. Пошли!
Мы рассыпались цепочкой и двинулись вперёд. Шли быстро. Я старался не отставать. Я слышал тихий треск веток и дыхание справа от себя. Это дышал ефрейтор. Других я вообще не слышал. Но я видел их силу-эты.
Я шёл и думал о том, в какую же историю чуть не влип. Ведь они спокойно могли меня скрутить и сдать командиру роты. А тот и разбираться не стал бы: кто я ему? Психованный новобранец, который едва не за-стрелил своего сослуживца? Да за такое не то, что на губу – в дисбат прямая дорожка.
Дисбата я боялся.
О дисбате ходили страшные слухи.
Рассказывали, что там заставляют строевым ходить с до краёв наполненной миской супа в вытянутых ру-ках — и чтобы не пролилось ни капли; а пролил — бьют. Ещё марш-броски едва ли не каждый день; упал — бьют. По территории передвигаешься – только строевым; сапог от земли меньше тридцати сантиметров – бьют. Ямы заставляют копать; испачкался – бьют…
Уж лучше в разведроте, чем там.
К тому же годы, проведённые в дисбате, в зачёт не входят. Вроде как и не служил. Отсидел сколько-то – и опять возвращайся в часть, дослуживай, отдавай долг Родине. А мне осталось-то — полтора года, а там — до-мой... Восстановлюсь в институте... Даже с огромной радостью на демонстрации ходить буду.
Тут вспомнил, зачем я здесь. И поразился: ведь тот, кого мы ищем, тоже оружие применил - стрелял в раз-водящего. Ну, я, допустим, не стрелял, но размахивал же автоматом. Чем я лучше?
Вот же идиот, выругал я себя и с благодарностью глянул туда, где из темноты и из-за стволов деревьев проглядывался силуэт сержанта Митрофанова. Я сказал ему спасибо за то, что он поверил мне. Да что там — спас! Если бы не он, не бежать мне сейчас по лесу в поисках солдата, который расстрелял разводящего.
А потом я подумал: с какой стати я решил, что он мне поверил? Отдал автомат? Да, это кое-что значит, но всё же? Вдруг с его стороны это только хитрая уловка, чтобы без шума заманить меня в западню, а затем...
Бр-рр, потряс я головой. Какие только мысли в голову не лезут. А всё потому, что езда в БМП, в этой душ-ной консервной банке, вконец измотала меня. Да если бы сержант захотел сдать меня, никакие уловки ему бы не потребовались: ведь мой автомат уже находился в его руках, а вокруг меня — ещё трое, кроме него: ми-гом скрутили бы, я и пикнуть бы не успел.
Но он поверил мне. Он вернул автомат и тем самым дал понять: инцидент исчерпан, можешь служить дальше. Главное, не делай так больше. Никогда. Никогда... А я и не собираюсь. Я что, дурак? И сам понимаю: сорвался...
А-то понимаю, а... ефрейтор? Он понимает, что спровоцировал меня? Да, я на его провокацию поддался, но он — спровоцировал — он первым на меня налетел, не думая о том, что я - с оружием, что и выстрелить могу!
Хорошо — я лично ни в жизнь не выстрелил бы, я не из тех, кто может человека убить, но ведь он-то это-го не знал. До вчерашнего вечера мы никогда не встречались, а тех нескольких часов, что он приглядывался ко мне (допустим) — совершенно недостаточно, чтобы сделать обо мне какие-то выводы. Но он бросился на меня, несмотря на то, что в моих руках был автомат, и тем самым подверг опасности группу... Да и не думал он ни о какой группе, не думал о своих товарищах: о своих «дедовских» амбициях он думал, о том, что я, «мо-лодой», посмел угрожать ему... Схватив меня за грудки, даже вооружённого, он защищал систему, в которой прожил полтора года, которая вскормила и вспоила его: я посмел нарушить неписаные законы, по которым живёт армия... Понимал ли это сержант Митрофанов, возвращая мне оружие? Понимает ли сейчас? Простит ли мне это?
Вдруг лес закончился, и мы вышли на освещённую лунным светом поляну. Там собралась уже вся рота, только нас дожидались. Только вышли из-за деревьев, нас тут же подозвал к себе капитан Рассказов.
-Что за шум вы там устроили?- хмуро глянул на сержанта Митрофанова.
Ну вот, съёжился я, и наступил для меня час Х.
Что скажет, как объяснит?
А сержант Митрофанов даже бровью не повёл.
-Тяжёлый участок,- говорит.- Пришлось задержаться.
-Это я виноват,- встрял я.
-Что?- капитан перевёл на меня взгляд.
И Митрофанов покосился.
-Там яма была... глубокая,- по ходу начал фантазировать я.- Я её не заметил, оступился и упал... Вот меня и вытаскивали.
Капитан Рассказов перевёл недоверчивый взгляд с меня на сержанта, потом опять на меня. Он долго ни-чего не говорил, но по глазам было видно — не верит. И ещё: сомнение в его взгляде читалось — правильно ли поступил, когда разрешил мне принять участие в поисках?
-Ладно,- сказал капитан.- На первый раз прощаю. Но если ещё раз устроишь такой шум — три шкуры сде-ру. Понял?
-Так точно.
-Свободен.
Я отошёл в сторону.
«Молодой», который был в нашей группе пятым и был свидетелем того, как меня «из ямы вытаскивали», приблизился ко мне и сказал:
-А ты молодец.
-Потому что соврал?
-Нет. Потому что отпор «старикам» дал.
-Конечно,- усмехнулся я.- Проблем, поди, себе нажил.
Может, нажил,- сказал он.- А может, и нет.
Он протянул мне руку:
-Гера.
-Иван.
Его рукопожатие было крепким.
-«Старики» ведь, они тоже с понятием,- сказал он.- Каждого новичка на изгиб проверяют. Надавят: если поддаётся, ноги об него вытирают. Нет — почти в покое оставляют.
-Почти?
-Конечно,- сказал Гера.- В полном покое тебя никто не оставит. На то они и «старики», чтобы заставлять нас службу нести. Мы «стариками» станем — тоже так делать будем. А иначе быть не может.
-Да знаю я,- махнул я рукой.
-Теперь они тебя оставят в покое... Если борзеть, конечно, не начнёшь.
-А начну?
-Ночью толпой навалятся — и от****ят,- просто сказал Гера.
Кольнуло. В отместку кольнул и я:
-А не борзеть — это подворотнички им пришивать?
Ведь вчерашним вечером он именно этим и занимался.
-Приходится иногда,- пожал плечами Гера.
А я не буду, подумал я, и спросил:
-А ещё что? Портянки стирать?
-Нет,- сказал Гера.- На это есть те, кто поддался.
-А таких в роте много?
-Двое или трое,- равнодушно пожал плечами Гера.
Я хотел спросить язвительно: и ты среди них? Но не спросил — не хотел обижать. Во-первых, не он. Во-вторых, всё-таки мы одного периода. В-третьих, дружить с кем-то надо.
А спросил:
-Не мало ли на такое количество «стариков»? Я так понял, их человек пятнадцать?
-Двенадцать,- сказал Гера.- Нет, вполне достаточно.
-А наших сколько?
-С тобой — десять.
-Все - «плафоны»?
-Ещё «зелени» четыре человека.
-Мало,- сказал я.
-Привезут ещё,- обнадёжил Гера.
-Вот их и надо заставлять «стариков» обслуживать.
-Вот станем «стариками» - и будем заставлять,- пообещал Гера.
О том времени думалось с удовольствием.
-А сейчас нельзя?
-И сейчас можно. Только втихую. Чтобы «старики» не видели.
-А увидят?
-****юлей навешают.
-Почему?
-Потому что не положено нам «зелёнок» гнобить. Молодые ещё.
-Так мы же уже полгода отслужили.
-Мало,- сказал Гера.- Вот год отслужим — тогда...
Да, мечтательно подумал я, неплохое наступит время.
И увидел ефрейтора Саню.
Он приближался к нам.
Гере он сказал:
-Иди, сержант вызывает.
На меня он не смотрел.
Да и я старался его не видеть.
Когда Гера ушёл, повисла долгая пауза.
Наконец он сказал:
-Воды принеси,- и протянул котелок.
Так и подмывало отбрить - «сам неси» или ещё что-то типа этого, но понимал — это и будет та «борзота», от которой меня остерегал Гера. Поэтому молча взял котелок и направился к лесу.




ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-У-у, сколько цифр в твоём конспекте... На бухгалтера учишься?
-Ой, на кого я только не учусь... Вот, недавно философию сдавали. А зачем она нам?
-Чтоб на работе философствовать.






Ефрейтор окликнул:
-Куда пошёл-то?
-Ручей искать,- сказал я.
-На хрена?- удивился он.- Вон там вода.- И указал на БМП — ещё более чёрное пятно в темноте.
Я пошёл туда.
У БМП находился прапорщик Сидорыч.
-А, земеля!- узнал он меня.- Как оно?
-Ничего,- сказал я.
Он удовлетворённо кивнул:
-За водой пришёл? Вон, зачерпывай.
У гусеницы БМП стоял большой чан с водой. Я набрал полный котелок, отпил. Вода была прохладная, сладкая. Я выпил полкотелка. Потом опять наполнил его до краёв и вернулся к ефрейтору.
Тот взял котелок, косо глянул на меня:
-Сам-то пил?
Он наводил со мною мосты. Понимал, что перегнул палку, или просто хитрил?
-Пил.
Он сделал несколько глотков, потом сложил ладошки чашечкой:
-Плесни-ка.
Я плеснул.
Он тщательно вымыл руки, лицо.
Я лил, пока не закончилась вода.
Я лил и думал, что теперь он вступит со мной в разговор, о чём-нибудь спросит и так далее... Но он, оте-рев мокрые ладони о штанины, сел на землю, отвернулся и закурил.
Затянувшаяся пауза давила.
Я уже жалел, что принёс ему воды. Я понял, зачем он попросил меня сходить за ней. Вовсе не потому, что хотел навести со мной мосты: этим он давал мне понять, что нас разделяет огромная пропасть: он - «старик», а я - «молодой», и никогда, никогда не играть нам в одной команде.
Впрочем, не очень-то я и хотел. Просто обидно было: и часу не прошло, как дал ему отпор, а он только моргнул мне — я и побежал выполнять его распоряжение.
Поддался, уступил, свёл на нет завоёванные позиции.
А потом я подумал: ну и хрен с ним, жить-то как-то надо. До «стариковского» дембеля ещё несколько ме-сяцев, хочешь — не хочешь, а подстраиваться придётся. Не подстроюсь сам — сломают. Как говорит Гера: ночью толпой навалятся — и от****ят.
Подошёл сержант Митрофанов:
-Разбиваемся на группы по два человека и заступаем на посты.
-А завтракать?- спросил ефрейтор.
-Старшина на место привезёт. Подъём! Ты,- взгляд в мою сторону,- идёшь со мной.
Я подтянул на плече автомат и направился за сержантом.
Мы пересекли лес и вышли на грунтовую дорогу. Весь путь — километра два — преодолели молча. На-чинало светать.
-Здесь,- наконец произнёс сержант, сверившись с картой. Повернулся ко мне:
-Давай-ка обустраиваться,- и кивнул на придорожный куст,- вон там.
Обустройство заняло полчаса. Я подкопал землю под кустом, выровнял, утоптал, расстелил кусок брезен-та. Всё это время сержант Митрофанов стоял рядом и молча курил. Я копал и думал: то, что сейчас происхо-дит, «дедовщина» или нет? С одной стороны — да, ведь нас двое, а я работаю один, но с другой — он же сер-жант, и в его праве отдавать мне приказы: получается, он приказал — а я выполняю. Так что всё нормально.
Когда я закончил, сержант критически осмотрел лежанку, кое-где сапогом подправил брезент, снял с плеча автомат и аккуратно положил его. Приказал и мне свой положить рядом, а когда я это сделал, вытащил из ножен, что висел на ремне, штык-нож и протянул его мне рукояткой вперёд.
-Держи.
Я взял.
Он встал в стойку и приказал:
-Нападай!
-Зачем?
-Нападай, я сказал!
Я пожал плечами и вяло взмахнул ножом.
-Не так,- поморщился сержант.- Нападай по настоящему.
Ну, раз просит.
Я крепко стиснул рукоятку штык-ножа, замахнулся и бросился на сержанта. Пока лезвие неслось ему в грудь, я подумал, что надо бы притишить удар — а то не дай бог пораню... Но пока думал — сержант уже вынырнул из-под удара и оказался чуть правее — я повернулся и двинулся на него. Он опять ловко увильнул в сторону и оказался у меня за спиной, так что мне пришлось резко разворачиваться, одновременно нанося удар по дуге — но опять безуспешно, потому что сержант наклонился и проскочил под моей рукой.
Я заставил себя сосредоточиться и отбросить всё лишнее, что мешало. Я уже не видел ни леса, ни дороги, ни куста, под которым лежали на куске брезента наши автоматы: перед глазами стояла только гибкая фигура сержанта, которая хоть и маячила всегда рядом, но оставалась недосягаемой, как бы я не стремился прибли-зиться и нанести удар. Удар всегда приходился в воздух, причём довольно далеко от того места, где уже на-ходился сержант — а он почти всегда выныривал у меня за спиной.
Я устал и выдохся. Мои движения сделались заторможенными, вялыми. А сержанту хоть бы что: он так и оставался гибким, ловким, неуловимым. Лезвие моего штык-ножа не только не причинило ему вреда, оно ни разу даже не приблизилось к нему. Он игрался со мной в кошки-мышки, дразнил и подзуживал, цинично улыбаясь и подманивая к себе лёгкими движениями пальцев, но тут же ускользал, как только я бросался на него. Наконец, ему это надоело, и он, выждав, пока я наносил очередной вялый удар, резко нырнул вниз — и вынырнул за моей спиной, крепко сжимая штык-нож, который без особых усилий выбил из моих рук и при-ставил к моему горлу. Обхватом левой руки он не позволял мне пошевелиться. Я устало хрипел.
-Ну что, сдаёшься?- прошептал он мне на ухо.
-Сдаюсь.
Он отпустил меня, и я повалился на траву. Сержант пружинисто присел рядом.
-Ну?- спросил он, втыкая штык-нож в землю между своих ног.- Понял что-нибудь?
Я не сразу ответил. Ведь я понимал, что он спрашивает вовсе не про приёмы, которые использовал, чтобы разоружить и обезвредить меня. Вопрос его вообще никакого отношения к этому не имел, он был глубже и дальше по времени. Это был вопрос, который он не задал ночью в лесу, когда вернул мне автомат.
-Понял,- сказал я.
-Ну?
-Какой бы я не был крутой, вы, «старики», всё равно круче.
Он молчал. Ждал, что я скажу дальше.
Я сказал:
-Теперь вы мне жизни не дадите.
Он только усмехнулся.
Я сказал:
-Ещё я понял, что со своим уставом в чужой монастырь не ходят.
-Ага,- хмыкнул сержант,- Ещё скажи: с волками жить — по-волчьи выть.
-И это тоже.
-Не такой уж ты и крутой,- сказал сержант.
-Может быть. Но гнобить себя всё равно не позволю.
-Никто тебя и не собирается гнобить, если ты сам этого не захочешь.
-Как будто от меня что-то зависит.
-Конечно,- сказал сержант.
-Он первым на меня напал,- сказал я.
-А ты первым схватился за автомат,- сказал сержант.
-Если б он не напал, я бы не схватился.
Сержант сплюнул и сказал:
-Это тебя не оправдывает.
-А его? Его оправдывает?
-И его не оправдывает,- согласился сержант.
-Он меня спровоцировал.
-Да,- сказал сержант.
-Если бы не он...
-Да, да,- сказал сержант.- Знаешь, в чём твоя ошибка?
-В чём?- вяло спросил я.
-Когда нападаешь, ты смотришь противнику в глаза.
-Не понял,- сказал я.
-В твоих глазах всё написано: когда и куда собираешься наносить удар.
-Вы о нашей вотузне со штык-ножом?- удивился я.
-Конечно,- сказал сержант.- О чём ещё?
-Я думал, вы о том, почему я не стал стрелять и отдал вам автомат.
-Думай, что хочешь,- сказал сержант.
-Вы по моим глазам узнали, что я не собираюсь стрелять?
-Да.
-Но вы не могли их видеть: было темно.
-Я подошёл достаточно близко, чтобы разглядеть.
-А если бы не успели подойти? Если бы я выстрелил?
-Не выстрелил бы,- сказал сержант.
-Почему вы так думаете?
-Потому что ты не из таких...
-Каких?
-Которые стреляют, а потом бегут.
-А какие они, которые бегут?
-Ещё увидишь,- пообещал сержант.
Тут я вспомнил, зачем я здесь. Я же, как выразился капитан Рассказов, «на поисках», ловлю солдата, сбе-жавшего с боевого поста.
Он сбежал, потому что застрелил разводящего. Увидел, что натворил, испугался и подался в бега. А мы его ловим. Вот сейчас. Сидим в кустах, болтаем чёрт знает о чём — и ловим...
-И часто это бывает?- спросил я.
-Что?
-Поиски.
-Раз пять-шесть в период,- сказал сержант.- Иногда чаще.
Почему он сбежал? Почему не пришёл, не покаялся? Ведь человека же убил — виноват. Так признай свою вину... Нет, он взял автомат и ушёл... А мы — ловим...
-Почему они бегут?
Сержант подумал и ответил:
-Психи.
Потом ещё подумал и добавил:
-Слабаки.
-Бегут, потому что «дедовщина»?- уточнил я.
-Нет. Бегут-то в основном из рот одного периода.
-Почему?
-Я же сказал: психи и слабаки.
Я не поверил. Я переспросил:
-Значит, из-за «дедовщины» не бегут?
-Из-за «дедовщины» тоже бегут, но реже,- сказал сержант.
А вот этот, которого мы ловим, подумал я, сбежал именно из-за «дедовщины». Не выдержал издевательств, схватил автомат (как я!) и выстрелил (не я!) в ублюдка, который над ним издевался... А мы — ловим...
-Поиски все такие?- спросил я.
-Какие?
-С оружием? Боевыми патронами?
-Нет, конечно,- рассмеялся сержант Митрофанов.- Так мы ловим только тех, кто с оружием сбежал. А кто без оружия...
-А такие есть?
-Такие в основном и есть... Таких мы ловим без оружия.
-Как?
-Вот так. Голыми руками.
-Всех ловите?
-В основном — всех.
-Всех-всех?
-Конечно,- улыбнулся сержант.- Ведь нас этому учат. Мы же разведчики.
С гордостью он это произнёс - «разведчики». А я-то думал, что разведчики — это те, кто разведует. Те, ко-го гоняют почём зря. Те, у кого - «физо, тактика, огневая, химзащита — каждый день. С утра до вечера гоня-ют, присесть не дают, к «отбою» — с ног от усталости валишься». А оказывается всё просто: это те, которые ловят...
-И ты теперь тоже разведчик,- сказал сержант.
-Какой я разведчик?- рассмеялся я.- Ещё сутки назад я и не подозревал, что буду здесь служить.
-Но ведь как-то ты к нам попал?
-Меня ваш прапорщик купил.
-Ну вот.
-Потому что я оказался единственным, кто на наводчика-оператора учился. А вам как раз такой был ну-жен.
-Если бы ты был просто наводчик-оператор, то попал бы в пехоту.
-Я бы и попал, если бы не ваш старшина.
-Наш старшина редко ошибается,- сказал сержант.- У него глаз намётанный.
-Я отказывался,- сказал я.
-Что?
-Я не хотел служить в разведке.
-Почему?
-Потому что про вас всякие ужасы рассказывают.
-Что крутые?
-Нет.
-А какие?
-Что гоняют вас почём зря: физо, тактика, огневая...
-Тоже не наврали,- вздохнул сержант.- Когда поисков нет: и физо, и тактика, и огневая... Так что?
-А я хотел в тёпленькое местечко.
-Вот и попал,- усмехнулся сержант.
-Да уж,- хмыкнул я.
-Нет,- сказал сержант.- Наш старшина редко ошибается.
Выходит, в этот раз ошибся, подумал я. Ведь он ещё не знает, что я на своего товарища (да какой он, этот ефрейтор Саня, мне товарищ?!) автомат нацелил. А как узнает... Я покосился на сержанта Митрофанова. Тот глядел на дорогу и жевал стебелёк.
-Почему вы не сдали меня?
Он не ответил.
-Вы не сдали меня потому, что посмотрели мне в глаза?
Он молчал.
-Почему вы вернули мне автомат?
...
-Что вы увидели в моих глазах?
...
-Ведь вы могли меня запросто сдать.
-Ну, не сдал и не сдал,- сказал сержант.- Живи и радуйся.
Это последнее, что я услышал от сержанта Митрофанова в то утро.
Мы долго лежали в кустах и смотрели на дорогу. Я ещё много о чём думал, но мысли были вязкие, ват-ные, вялые. Мой мозг превращался в желе. Веки наливались свинцом. Глаза смотрели и не видели. Да и ви-деть было некого. Все эти часы дорога оставалась пустынной.
Но я не спал.
Или спал, но с открытыми глазами. Этому я научился в учебке. Там все спали с открытыми глазами. Когда вернусь домой и восстановлюсь в институте, первое, что сделаю - расскажу капитану Борисову, чему научил-ся в армии. Во-первых, спать с открытыми глазами... Во-вторых — ловить дезертиров... Этому, конечно, я то-же научусь... А может, и ещё чему-нибудь... Например, не наставлять автомат на человека... Или не пропус-кать демонстрации... Особенно — демонстрации...
Потом приехал старшина и вырвал меня из полудрёмы.
В больших тёмно-зелёных термосах он привёз завтрак. Заодно и обед. Потому что было уже одиннадцать часов.
А в двенадцать нас опять собрали вместе, и мы цепью прочёсывали лес.
Немецкий лес вызвал презрительный смех. Ночью-то я не замечал, а при дневном свете его прилизан-ность и ухоженность так и бросалась в глаза. Тропинки расчищены, все веточки прибраны, деревья — как фонарные столбы вдоль тротуара: по одной линии, даже на одинаковом расстоянии друг от друга. В общем, городской парк, а не лес. Толку-то его прочёсывать — всё равно тут укрыться негде. Ни ямки, ни овражка... То-то вчера капитан Рассказов с подозрением отнёсся к моей байке про яму.
Впрочем, к вечеру нас перебросили на другой участок, там лес уже больше соответствовал своему назва-нию; были и кусты, и мы продирались через них, уставшие и измотанные за день. Если честно, к ужину я уже с ног валился; а «старики» ничего, держались бодро, сказывался навык. С наступлением темноты нас снова разбили по парам и развезли по точкам. Нас с Герой высадили у моста через узенькую речушку; в полу-километре светила окнами засыпающая деревенька.
-Жрать хочу,- сказал Гера, тоскливо глядя на светящиеся окна.
-Только же поужинали.
-Что мне тот ужин? Я всегда жрать хочу.
-Я обычно тоже,- признался я.- Но вас тут хоть кормят нормально.
-Гречка, рис — разве это нормально?
-В учебке мы и этого не видели. На одном просе сидели.
-Ну, нас тут кормят более-менее. Всё-таки — заграница.
-Да, в Союзе о такой жрачке мы даже и не мечтали.
Потом мы начали вспоминать, что кушали на гражданке, разносолы всякие, пироги, и так увлеклись, что в животах жалобно заурчало.
-Нет, совсем невмоготу,- сморщился Гера.- Срочно жратвы достать надо.
-Где же ты её достанешь?
-Где? У немцев, конечно.
Я удивился:
-Так они тебя и накормили!
-Немцы-то? Да они самый отзывчивый и доброжелательный народ, какой я только видел. Лишь попроси — мигом жратву организуют.
-Немцы?- не поверил я.
-Конечно!
-А мне другое про них рассказывали,- сказал я.
-Что?
-Ну, то, что они нас ненавидят. Стреляют. Травят.
-Ха-ха,- рассмеялся Гера.- Что за ерунда?
-Что, неправда?
-Конечно! Немец — мужик мировой. Даже не понимаю, как мы с ними воевать умудрились.
-Ну да?- не поверил я.
-А ты как думал! Вот случай со мной приключился. Я тогда ещё в карантине был, курс молодого бойца проходил. Как-то посылают нас на полигон — вывороченную танками землю раскидывать — ну, мы и гребём помаленьку. А тут по дороге, что в метрах двухстах, немецкая военная автоколонна движется. Вдруг останав-ливаются, из переднего УАЗика выходит офицер — и к нам. Подошёл, пожал нам руки и вернулся обратно. Сел в машину и поехал. А колонна за ним двинулась... Вот так. А ты говоришь — стреляют.
Я почесал затылок... Ну и дела!
-А как же 20 апреля?
-А чего 20 апреля? Нормальный день...
-Но ты же не знаешь... Ты же тут только с осени. А те, кто послужил, утверяют: в этот день немцы нам мстят.
-Да на хрен им мстить нам?- рассмеялся Гера.- Они за счёт нас и живут! Ты в магазинах их был?
-Нет,- сказал я.
-Ещё побываешь,- сказал Гера.- Только глянешь на прилавок — и мигом прозреешь. Чего только нет: и колбасы разных сортов, и мясо, и сыры. А у нас — вспомни - вермишель да «Завтрак туриста»?.. Ах да, ещё молоко в треугольных пакетиках.
-У нас хлеб дешевле,- неуверенно сказал я.
-Зато у них вкуснее! Их черный — как наш белый, а белый — как наша булочка... Помню, в школе нам учителя замолаживали: «Вам посчастливилось жить в самой замечательной стране! Скоро у нас наступит коммунизм!»... Как сам понимаешь, до коммунизма нам ещё очень и очень далеко, а немцы — уже на подхо-де. И этот коммунизм им строим мы.
-Так уж и мы?
-Конечно! Знаешь, какие бабки наша страна платит им за эксплуатацию дорог, и вообще за то, что мы тут находимся?
-Какие?
-Огромные! Миллиарды!
-Ну да?- усмехнулся я.
-Да ты посчитай, фома неверующий... Вот, ты сейчас на поисках, да? А сколько за это получаешь?
-Нисколько,- пожал я плечами.- Я же солдат: сказали — ищи, я и...
-Нет, Ваня, не прав ты,- сказал Гера.- Получаешь. Как каждый солдат Советской Армии, несущий срочную службу на территории ГДР. Двадцать пять марок. Это я, простой разведчик. А ты, как спец, поскольку на-водчик-оператор БМП, больше. Почти шестьдесят марок... А немецкий солдат, принимающий участие в по-исках, получает 120 марок.
-Не намного и больше,- хмыкнул я.
-Нет, намного. Очень намного. Ведь ты за свои шестьдесят марок в месяц тут ночами не спишь, по лесам бегаешь, а он — за каждый час. Причём, не бегает, а на посту стоит. И каждые два часа его сменяют. Два часа простоял — получи двести сорок марок! Ещё два часа — ещё двести сорок. Понял?
-Понял...
-А кто ему эти деньги платит? Правильно: наша родная Советская армия. То есть Советский Союз... Это только один пример. А таких - много, ох как много, Ваня. Так что немцам не отстреливать нас нужно, а на руках носить... Что, впрочем, они и делают.
Он говорил убедительно, но я всё равно не верил. Не для того наши деды фашистов гробили, чтобы потом всем миром социалистическую Германию кормить...
Из темноты донеслось тихое шуршание.
Мы насторожились. Может, тот, кого мы ищем?
Шуршание приближалось. Моя рука скользнула к предохранителю.
Он?.. Не он?
Из темноты появилась высокая фигура.
Не знал я, какого роста и комплекции наш дезертир, но только глянул на фигуру и сразу понял — не он. Это был человек пожилой, гражданский.
Отлегло от сердца. Но и любопытно стало: это был первый немец, которого я видел так близко.
Немец медленно ехал на велосипеде; а, поравнявшись с нами, притормозил. Он смотрел на нас, мы на не-го. Странный немец, подумал я, подозрительный.
-Гутен таг,- сказал Гера.
-Gut den Abend,- сказал немец.
-Цу раухен вирд нихт гефунден верден?- спросил Гера.
-Nat;rlich. Bitte,- сказал немец и протянул пачку сигарет.
Я взял одну, Гера — две. Тогда я взял ещё одну.
-Nimm noch,- улыбнулся мне немец.
Я взял ешё.
-Was Sie hier machen?- спросил немец, когда мы закурили. Сигареты, между прочим, так себе были.
-Вевахен,- сказал Гера.
Я не понял, но кивнул.
-Карашо,- сказал немец.- Слюжба. Der russische Soldat.
-Точно,- сказал Гера.
А потом похлопал себя по животу:
-Ессен.
-О?- удивился немец.- Sie sind hungrig ge worden?
-Ага,- сказал Гера.- Хюндриг. Очень!
-Einen Moment,- сказал немец, сел на велосипед и укатил.
-Вот так,- сказал Гера, глядя ему вслед.
Я щелчком отбросил немецкую сигарету.
-Думаешь, вернётся?
-Обязательно,- уверенно произнёс Гера.
-Где ты так по-немецки научился разговаривать?- спросил я.
-Тут, где же ещё? В школе-то я английский изучал.
-Я тоже,- вздохнул я.
-Ничего,- сказал Гера.- И ты научишься. Много и не надо: главное, знать, как попросить поесть да заку-рить.
-Дают?
-Ты же сам видел.
-Все?
-Все.
Удивительно.
Немец вернулся минут через двадцать. К багажнику его велосипеда была прикреплена большая сумка. Он вынул из неё хлеб, колбасу и две бутылки молока.
-Essen Sie,- улыбался он.
Он был старше нас вдвое. Он нам в отцы годился. И он нам улыбался. Когда я служил в Союзе, ни разу не видел, чтобы гражданские так улыбались солдатам.
-Спасибо,- сказал я.
Немец пожал нам руки и медленно укатил в ночь.
Мы крикнули ему данке и с жадностью навалились на еду.
-Вот так,- жуясь, сказал Гера,- а ты - стреляют, травят... Немцы — мировой народ.
Я и сам теперь это видел.
Так вкусно я ещё никогда не ел.
После еды дико захотелось спать.
И Гера зевал.
-Всё, не могу больше,- сказал он.- Вторые сутки без сна. Давай-ка даванём массу: я пару часиков, потом ты.
-А вдруг приедут за нами?
-Не приедут,- авторитетно заверил Гера.- Даже если поиски закончились и этого подонка поймали, никто раньше утра за нами не приедет. Так что — бди, а я — у тех кустиков прилягу.
-Хорошо,- легко согласился я.
Через минуту он уже храпел, а я ходил вдоль моста и думал о немцах... Странные они какие-то. Ведь мы их и в войну побили, и страну ихнюю на части разорвали, и до сих пор — уже почти сорок лет — свою ар-мию тут держим, а они — бутерброды нам и молоко. Неужели не обидно им?
А с другой стороны: чего обижаться? Не мы же первые ту войну начали. Пускай ещё радуются, что мы во-обще не стёрли их нацию с лица земли — ведь они-то именно так и хотели поступить с нами. Убивали нас, вешали, газом травили, в концлагерях морили... А мы им за это — платим ещё... Вон, Гера говорит — отстёги-ваем за эксплуатацию дорог... за поиски — сто двадцать марок в час... За что им платить? Да они нам по гроб жизни обязаны. Им бы в ножки нам упасть, спасибо сказать за то, что мы их мирный сон и покой оберегаем — ведь НАТО рядышком, если нападёт — не они же воевать будут, мы; а они ещё деньги дерут с нас... Нет, подумал я, не такие они простаки, эти немцы... И не улыбаются они вовсе нам, а — смеются, смеются прямо в лицо: мол, дураки вы, дураки... Подумаешь, хлебом с колбасой накормили... Молоком... Не откупитесь! Не отмоетесь за дедов и отцов наших...
-Чего ты фырчишь?- спросил Гера. Оказывается, он уже проснулся и со спины подошёл ко мне — я и не заметил.
-Ни хрена они не мировой народ,- сказал я.- А хитрый и преступный.
-Ты про кого?- удивился Гера.
Я только махнул рукой — что толку объяснять, всё равно не поймёт.
-Иди-ка вздремни,- сказал Гера,- а то уже заговариваться стал.
Я пошёл.
...Я сделал пару шагов и вдруг услышал гудение дизеля.
Услышал и Гера.
-Кажется, за нами,- сказал он и бросил на меня сочувственный взгляд.- Не повезло тебе, похоже, со сном-то.
Лязгая гусеницами, БМП въехала на мост и остановилась напротив нас. Из башни высунулся капитан Рас-сказов.
-Живо в машину, бойцы!- приказал он.
-Поймали уже?- спросил Гера.
-Куда он денется?- проворчал капитан.
Не поймали, понял я.
Мы забрались в десантное отделение. Там находился сержант Митрофанов.
-На новое место перебрасывают,- сообщил он.
-Почему?
-Немцы сообщили: видели его.
Так и подмывало спросить — где? - но толку-то: я не знал даже, где мы сейчас находимся.
Ехали, к счастью, не долго. Качнувшись, БМП остановилась, и мы вылезли наружу.
Уже рассвело. Вдоль дороги тянулся редкий туман.
Мы находились на окраине какого-то посёлка.
Взмахом руки капитан приказал нам следовать за ним по брусчатой дороге, которая вела к аккуратнень-кому двухэтажному кирпичному домику. У распахнутой калитки стоял плотный немец с неприветливыми глазами, лет шестидесяти. Капитан Рассказов приблизился к нему, протянул руку. Немец не сразу ответил рукопожатием, при этом взгляд его сделался ещё более неприветливым. Что-то скрипуче сказал. Капитан Рассказов ответил. По-немецки. Тот опять проскрипел и указал рукой в сторону дома. Капитан кивнул. Не-мец осуждающе покачал головой.
Я разглядывал дом, палисадник, калитку и немца. Этот немец, в отличие он того, что привёз нам ночью поесть, мне не нравился. Этот немец был похож на сильно постаревшего фашиста, который сорок лет назад топтал нашу страну. Этот бы не накормил нас, как тот на мосту, подумал я. Этот как раз из тех, кто 20 апреля стреляет по нам.
Впрочем, Гера говорил, что это бредни всё — никто по нам не стреляет... Но откуда ему знать? Он же «плафон», полгода всего служит в Германии.
Тем временем немец направился в дом. Капитан Борисов подозвал нас, сказал:
-Два часа назад нашего дезертира видели в этом доме. Похоже, ночевал он тут. Нужно внимательно всё осмотреть, но аккуратно: не мусорить, вещи не ломать и вообще не забывать, что мы находимся на иностран-ной, хоть и дружественной территории. Всё понятно?
Дорожка к дому была выложена из гладкого камня и чисто вымыта. У крыльца стояло пластмассовое ве-дёрко и полуторалитровая бутылка шампуня. Мы зашли в дом.
Немец придирчиво следил за каждым нашим движением: не напакостим ли? Капитан делал вид, что не смотрит на нас, но тоже следил. А мы хоть сапоги и не сняли, но по линолеуму ступали осторожно, едва ли не на цыпочках. На первом этаже находилась гостиная и кухня. Вроде бы там было всё в порядке: мебель це-ла, стулья не перевёрнуты. Даже на журнальном столике пепельница очищена от окурков. На кухне тоже ца-рил идеальный порядок. Вот только дверца холодильника чуть приоткрыта. И на газовой плите стояла боль-шая сковорода с недоеденной яичницей. Немец что-то проскрипел, я различил: «Цап — царап».
Капитан Борисов осторожно притронулся с сковороде:
-Ещё тёплая.
-Ja,- сказал немец.
-Ягод пока нет, яблок тоже. А жрать-то хочется... Что ещё?
Немец что-то буркнул и повёл нас на второй этаж, в комнату с железной кроватью, на которой комом ле-жали подушка и одеяло.
Ротный и пощупал подушку: тоже ещё тёплая?
Я выглянул в окно – макушки деревьев упирались в начинающее голубеть небо.
Больше ничего в этом доме мы не нашли. Немец проводил нас до калитки и молча смотрел, как мы са-димся в БМП и отъезжаем. Его неприветливый колючий взгляд я ощущал даже через броню.
Когда мы вернулись в лес, я подумал, что теперь нас снова отправят прочёсывать окрестности. Но, оказы-вается, это уже делали и без нас, да не наши, а немцы — и с собаками. Заливистый лай овчарок гулко разно-сился по лесу и напоминал фильмы про войну. Мы позавтракали и разложились на поляне. Хотелось спать. Ну просто чудовищно хотелось спать. Я поглядывал на довольную физиономию Геры и завидовал ему.
Подошёл ротный:
-Разобраться по экипажам. Патрулируем дороги. Ты,- вдруг ткнул пальцем в мою сторону,- за мной.
Подвёл меня в командирской БМПшке, скомандовал:
-В машину!
Я залез на броню, нырнул в люк. Оказалось, это и не БМП вовсе, а БРМ — боевая разведывательная ма-шина - слышал я о такой в учебке: в ней нет конвейера под выстрелы и десантное отделение забито разведы-вательной аппаратурой.
Тронулись.
Я боялся, что опять замутит, как позапрошлой ночью, но ничего — час проехали, а желудок на месте... Вот только спать ещё сильнее захотелось...
Чтобы не уснуть, я поднял люк и высунул наружу голову. Мы ехали вдоль широкого поля. Красота... Я ещё выше поднялся, а потом и по пояс... А тут и капитан Борисов из своего люка голову высунул, оглянулся на меня. Я думал - прогонит вниз, а он нет, только нахмурился... На свежем воздухе, под прохладой обдувае-мого ветерка, совсем хорошо стало.
Мы ехали вдоль полей, мимо аккуратных лесочков. Я вертел головой и удивлялся: оказывается, и у нем-цев просторов не занимать, а говорят — компактно живут, жизненного пространства не хватает... Мозгов у них не хватает, а не жизненного пространства. А иначе понесло бы их на Советский Союз? Ведь знали же: к нам кто с мечом придёт, тот от меча и погибнет! Исторические примеры имеются. И не только из француз-ской истории, но и из их собственной: как мы их на Чудовом-то, а? Не пошло, видать, прок... Вот теперь наша очередь по ихним полям — гусеницами. Гера говорит, мы им за это деньги платим... Врёт, наверное. Они нам по гроб жизни обяза...
БРМ качнулось и остановилось.
Капитан Борисов расстелил перед собой карту. Водил по ней пальцем, что-то бормотал... Наконец, крик-нул механику-водителю:
-Поворачивай назад! Живо!
-А чего?
-Того! В ФРГ мы! Границу пересекли!
Я удивлённо осмотрелся: вот, оказывается, где капиталисты живут?.. А где же пограничники? Где НАТО, в конце концов, которым нас пугают? Почему не бдят? Почему не отражают?.. Или — уже навели боеголов-ки?
-Живо! Чего копаешься?- ругался ротный.- Задний ход!
Через мгновение мы неслись назад, в родную ГДР, оставляя позади себя завесу из поднятой серой пыли, и там, где разворачивались — горки перекрученной гусеницами земли.
Эх, томиться бы нам во вражеских застенках и на пальцах объяснять, как пользоваться той аппаратурой, что понапихана в БРМ (мне-то она невдомёк, но ротный наверняка знает), да растяпы-натовцы проглядели, не успели нас сцапать, а в Германской Демократической Республике мы для них уже недосягаемы... Правда, я не заметил, как мы опять границу пересекли — всюду расстилались только поля, что в демократической, что в федеративной - а где колючая проволока? Но ведь остановились же, а значит — добрались... Вот и рот-ный улыбается:
-Ну, мужики, чуть не влипли... Хорошо, хоть на карту вовремя посмотрел!
Впрочем, улыбка тут же исчезла:
-Ни слова о происшествии! А то...
Не уточнил, что конкретно, да и ни к чему: сами понимаем, не маленькие... Ведь то, что случилось, по всякому трактовать можно: может, заблудились, а может — и с умыслом на секретной боевой технике к врагу подались... Тут уж не дисбат, тут похлеще... С предателями Родины у нас не церемонятся: к стенке — и вся недолга.
Уф, пронесло...
А тут опять затрещало в рации ротного. Тот прижал наушник к уху. Напряжённо выслушал. А потом нам — коротко:
-В машину — живо!
Ясно — что-то случилось... Неужели нашу поездку в ФРГ запеленговали?
Н...нет, вроде. Если б запеленговали — окружили бы нас со всех сторон люди с автоматами, военной вы-правкой, но без знаков различия... А тут — на месте, куда прибыли — хоть народу много и все с автоматами, но и в погонах, да и никому до нас дела не было. Все нервно бегали туда-сюда, суетились, офицеры отдавали приказы и тут же вдогонку отменяли их… В общем неразбериха стояла полная.
А что могло случиться? Ведь нас собрали здесь для того, чтобы ловить дезертира. А чего его ловить — он наверняка в ФРГ давно уже, журналистам интервью даёт, как плохо ему в Советском Союзе жилось...
Тут незнакомый рыхлый полковник объявился, на голове вместо фуражки - каска:
-Здесь он! Вон в тех кустах прячется.
Вот это да!
Значит, не успел дойти до границы?
Кусты располагались в метрах ста — зелёный островок посреди широкой поляны... Достаточно густые, чтобы укрыться...
-Может, саданём из пулемёта?- предложил ротный.
-Прикажут - саданём,- пообещал полковник. Каска на его голове мелко подрагивала.
Тут подоспел и высокий немец.
-Собак выпускайте,- приказал ему полковник.
Немец что-то крикнул своим, и те быстро развернулись в цепь и двинулись к кустам, влекомые рвущими-ся с поводков лающими овчарками.
Я смотрел им вслед…
И тут прогремел выстрел.
Из кустов.
Я осел.
-Ядрёна хрень!- воскликнул полковник и упал под дерево. Широкий ствол надёжно укрывал его рыхлое туловище. Каска сползла на мясистый нос.
Немецкий строй рассыпался.
-Капитан!- заорал полковник.- Чего ждёшь?! Открыть огонь!
-Есть открыть огонь!- крикнул ротный, и — мне:
-Огонь на поражение!
Я соскользнул в башню, бросил горячечный взгляд на пулемёт — лента на месте… Навёл прицел на кус-ты...
-Стреляй же, сукин сын!- орал ротный.- Чего тянешь?!
... и нажал на гашетку.
Пулемёт глухо застучал, пожирая патроны. Кусты зашатались, роняя ветки...
Я стрелял, пока не закончились патроны. Потом пулемёт щёлкнул и замолк.
Я откинулся на жёсткую спинку. Сидел и ни о чём не думал.
БРМ тронулась, а я сидел и не шевелился.
Я сидел до тех пор, пока БРМ не остановилась. Капитан Борисов заглянул ко мне в люк.
-Вылазь.
Я вылез.
Мы стояли возле кустов, по которым я стрелял.
Капитан Борисов говорил в микрофон рации:
-Да, товарищ полковник... Докладываю: задание выполнено... Нет, живым взять не удалось... Да... да... Хо-рошо... Слушаюсь...
Выключил рацию, подошёл ко мне. Я старался не смотреть на кусты, по которым только что стрелял, но почему-то видел только их. Видел каждую веточку, срезанную пулями. Они неряшливо валялись повсюду.
-А ты неплохо стреляешь,- сказал мне капитан Борисов и протянул сигарету.
-Кури.
Пальцы тряслись.
Я с трудом ухватил сигарету, впихнул её в рот. Капитан поднёс спичку.
Сигарета была крепкая, вонючая. А пальцы тряслись.
-Как зовут-то тебя?- спросил ротный.
-Иван,- сказал я.- Иван Брунов.
-Ну, с боевым крещением тебя, Иван Брунов.
Похлопал меня по плечу.
Я отбросил сигарету под гусеницу.
Пальцы тряслись. Извне доносились команды: офицеры уже собирали и строили личный состав.
Ротный тоже приказал нам садиться в машину.
В роту мы приехали уже поздно вечером. Сдали оружие, почистились, вымылись и легли спать.
Утро началось без привычной команды «Подъём». Дневальный потряс меня за плечо — я и проснулся.
-Ротный вызывает,- сказал он мне. Я огляделся. Многие уже встали, но не все. Костя Пропеллер, напри-мер, ещё спал. Спал и ефрейтор Саня. Я посмотрел на часы: девять утра.
В канцелярии находились капитан Рассказов и прапорщик Сидорыч.
-Ну что, отдохнул?- спросил меня ротный.
-Так точно,- сказал я.
Он усмехнулся, кивнул на прапорщика.
-Старшина рассказал мне, что ты отказывался в разведке служить... Правда это?
Я замялся.
Он взял меня под локоть и подвёл к окну. За окном был виден краешек плаца, по нему строем и с песнями маршировали солдаты.
-Это пехота,- пояснил ротный.- С шести часов уже на ногах: зарядка, строевая...
Я им не завидовал.
-Хочешь, как они?- спросил ротный.
-Нет,- сказал я.
-Вот и правильно,- сказал ротный.- Нечего там делать. Ты же в армию пришёл — служить, а не каблуки о плац обивать.
-Да,- сказал я.- Служить.
-Вот и служи,- сказал мне ротный.- А всякую глупость из головы выкинь.
-Выкину,- пообещал я.
-Ладно, иди,- сказал капитан Борисов.- И помни:
ты — разведчик, элита. Понял?
-Понял.
-А раз понял — иди
и служи... Служи,
Иван Брунов (5).


Прим 5: Осадок:
Те же образцы - «Старик» и «Молодой», только спустя три-четыре года. Поэтому первый уже не «старик», а Ми-хаил Ногтев, водитель БелАЗа, а второй — Ваня Брунов, студент Технического университета.
Центр Углегорска, парковая зона. М. Ногтев, вытянув ноги, сидит на скамейке и попивает пиво. Мимо проходит В. Брунов, замечает М. Ногтева, обрадовано подбегает к нему.
В. Брунов: Привет!
М. Ногтев: Ты кто?
В. Брунов: Не узнаёшь? Мы же в одной роте служили!
М. Ногтев: А-аа... Как же, помню, помню... Ты ещё... э-ээ...
В. Брунов: Ага, земляк твой!
М. Ногтев: Ну да, земляк... Земеля... Ну, как там дела в нашей роте?
В. Брунов (удивлённо): Не знаю...
М. Ногтев: Как не знаешь? Ты разве уже дембельнулся?
В. Брунов: Давно уже... Два с лишним года назад...
М. Ногтев (задумчиво): Да-аа... Времечко-то бежит... Ну, как ты? Работаешь? Учишься?
В. Брунов: Учусь. А ты?
М. Ногтев: Я? Работаю... (протягивает недопитую бутылку пива) На!
В. Брунов: Спасибо, не хочу...
М. Ногтев: Брезгуешь, что ли?
В. Брунов: Нет... Просто я пиво вообще не пью.
М. Ногтев (презрительно): А чего так?
В. Брунов: Не люблю.
М. Ногтев: Как это — пиво не любить? Слушай, что я тебе говорю. Пей!
В. Брунов: Нет, не хочу.
М. Ногтев: Пей, говорю!
В. Брунов: Нет... И вообще, спешу я...
       М. Ногтев: Стой!
       В. Брунов: Нет-нет, у меня дела…Увидимся ещё... потом как-нибудь…
М. Ногтев: Ну, как знаешь… Моё дело – предложить. Но раз ты такой деловой, то – пока!
В. Брунов: Да-да… Пока…

Итак, какие выводы можно сделать отсюда? Во-первых, время действия нашего опыта и образовавшегося осадка теперь практически совпадают. По крайней мере, разница составляет не больше четырёх лет, что совершенно не является для нас принципиальным. Во-вторых, образец №1 несколько изменил направление своего движения, хотя ещё и не вышел из области низких температур. С другой стороны, и движение образца №2 тоже изменилось: его гибкость и пластичность уже не настолько очевидны, как в первом случае. Всё это указывает на то, что образовавшийся осадок и непосредственно сам опыт по своим характеристикам практически ничем не отличаются, что опять же является доказательством того, что «самостоятельность» осадка крайне условна и не оказывает существенного влияния на выводы, уже сделанные нами.



ОПЫТ №3.
ЗА МГНОВЕНИЕ ДО ПОЛНОГО ОТВЕРДЕНИЯ

Анкета для соискателей должности бригадира, мастера, старшего мастера, начальни-ка цеха и его заместителя:

Назовите три основных правила внедрения кайдзен?
Поддержание порядка, устранение муда, стандартизация.
Какова конечная цель менеджмента?
Реализация концепции «Качество, затраты, поставка».
Что такое гембуцу?
Материальные объекты находящиеся в гемба.
В чём заключается роль бригадиров в менеджменте гемба?
Поддерживать и улучшать стандарты; достигать целей, предусмотренных концепцией «Качество, за-траты, поставка».
Какие действия называются «муда»?
Любые действия, не добавляющие ценности.
Что подразумевается под аксиомой «следующий процесс-потребитель»?
Принцип «не получай это, не делай этого, не посылай это».
Какие стандартизированные шаги относятся к «делай»?
Внедрение контрмер.
Когда процесс управляем?
Когда стандарты работают, а сотрудники следуют им неукоснительно.
В чём смысл сицуке?
Каждый действует в соответствии с установленными и согласованными правилами.
Что недопустимо для внедрения бережливого производства?
Стоять на месте.
Как называется муда, когда выполняются операции, без которых можно обойтись?
Муда обработки.
Что означает «мура»?
Нерегулярность, неравномерность.
Что означает «три MU's»
Муда, мура, мури.
Что возникнет, если работу опытного оператора поручить новичку?
Мури.
Как называется муда, которая возникает при опережении плана?
Муда перепроизводства.
Назовите первый принцип гемба-кайдзен.
Идите в гемба.
Что следует за стагнацией?
Муда времени.
Что возникает, когда нарушается плавный ритм работы?
Мура.
Когда наступает мура?
Когда прерывается плавный ритм работы и нарушается производственный график.
Какие действия называются «муда»?
Любые действия, не добавляющие ценности.
Что такое гемба?
Рабочее место, где происходит добавление ценности.
Что означает «три MU's»
Муда, мура, мури.
Перечислите «золотые правила» менеджмента гемба.
Когда возникает проблема - идите в гемба; проверьте гембуцу; примените временные контрмеры; най-дите первопричину; стандартизируйте, чтобы прекратить повторное возникновение проблемы.
Как называется первый шаг поддержания порядка?
Сейри.
Что значит избавиться от балласта?
Уволить менеджеров, которые не воспринимают новые идеи в принципе.
Что недопустимо для внедрения бережливого производства?
Стоять на месте.
Что означает «сицуке»?
Стандартизировать.
Как называется муда, которая возникает при опережении плана?
Муда перепроизводства.
Что означает термин «мури»?
Неритмичные условия для сотрудников, оборудования и для процессов работы.
Назовите два аргумента для существования визуального менеджмента.
Выявление проблем; помощь работникам находиться в контакте с реальностью гемба.
Какие действия называются «муда»?
Любые действия, не добавляющие ценности.
Что представляют «выходы», которыми управляет бригадир?
Качество, затраты, поставка.
На что указывает хияри-сообщение о качестве?
Прогнозирует обстоятельства, которые могут привести к дефектам.
Процесс управляем когда?
Когда стандарты работают, а сотрудники следуют им неукоснительно.
Каким этапом является определение ценности?
Первым.
Каким этапом является определение всего потока?
Следующим после определения ценности.
Что позволяет увидеть определение всего потока?
Насколько огромна величина муда.
После того, как определён продукт, что является важной задачей?
Установление целевых затрат.
После того, как целевые затраты определены, во что они превращаются?
В критерии проверки правильности каждого шага в потоке создания ценности.
Что значит избавиться от балласта?
Уволить менеджеров, которые не воспринимают новые идеи в принципе.
Что является критерием для проверки правильности каждого шага в потоке создания ценности?
Целевые затраты.
Какие действия называются «муда»?
Любые действия, не добавляющие ценности.
Назовите конечную цель улучшения работы?
Ликвидация всех издержек по всей производственной системе.
Что необходимо сделать, чтобы поток пришел в движение?
Сосредоточить всё своё внимание на конкретном реальном объекте; игнорировать традиционный под-ход; переосмыслить все методы работы.
Как применить философию потока?
Необходимо сфокусироваться на управлении потоком создания ценности.
Что есть «состояние потока»?
Когда перед человеком ясная цель, для достижения которой была нужна концентрация всех усилий.
В чём заключается принцип вытягивания?
Никто выше по потоку ничего не производит, пока потребитель расположенный ниже, не потребует.
В чём заключается фундаментальный принцип бережливого мышления?
Достижение совершенства путём непрекращающихся улучшений.
Как называется радикальное улучшение всего потока создания ценности?
Кайкаку.
Как должна двигаться работа?
Против часовой стрелки.
Что является основой бережливого производства с точки зрения человеческих ресурсов?
Ликвидация страха потери работы.
Что даёт освоение методов бережливого производства?
Ресурсы и возможности для стимулирования и поддержания прибыльного роста.
Что недопустимо для внедрения бережливого производства?
Стоять на месте.
Что значит избавиться от балласта?
Уволить менеджеров, которые не воспринимают новые идеи в принципе.
Что имеет значение в процессе?
Средняя скорость выполнения всего процесса в целом, а также ценность, которую каждый сотрудник создаёт за час своего рабочего времени.
Что необходимо для начала преобразований?
Агент перемен; основы знания о том, как устроено бережливое производство; определённая область бизнеса испытывала кризис; существовала карта потоков создания ценности; была решимость быстро на-чать кайкаку любого процесса создания ценности.
Что означает «три MU's»
Муда, мура, мури.
Что очень важно во внедрении бережливого производства?
Достичь видимых результатов.
Когда нужно начинать разрабатывать стратегию роста?
После того как новый стиль работы станет для сотрудников привычным.
Что нормально для внедрения бережливого производства?
Два шага вперёд, один назад.
Что значит избавиться от балласта?
Уволить менеджеров, которые не воспринимают новые идеи в принципе.
Что недопустимо для внедрения бережливого производства?
Стоять на месте (6).


Прим 6: В основе анкеты лежат книги «Гемба Кайдзен» Масааки Имаи и «Бережливое производство» Майкла Л. Джорджа, которые давно уже стали настольными книгами для многих западных производственников, а в нашей стране, бла-годаря предприимчивости отдельных работодателей, получили своё второе рождение. Анкету разрабатывал мой хороший знакомый, Иван Брунов, он-то и поведал мне, что занимался ею по заказу руководителей группы предприятий, желающих внедрить подобные технологии у себя. «Их логика вполне понятна,- сказал мне Иван Брунов.- Их основная цель - получать больше прибыли, а на русском мате и «дёрни за пимпочку» далеко не уедешь. Чтобы стать конкурентоспособными на миро-вом рынке, нужно отказаться от пресловутых русских традиций и перенимать опыт зарубежных компаний. Наиболее яркий пример для подражания, конечно, Япония, с её фантастическим переходом из состояния феодализма в законодательницу мод высоких технологий. Очевидно, чтобы нам совершить такой же рывок, необходимо не только технически перевоору-житься, но и научиться думать как японцы. Японцы же помешаны на корпоративности, производственном патриотизме и т.д. Они как муравьи трудятся на своих предприятиях, зацикливая свои личные интересы на общественных, причём, в рам-ках конкретного предприятия. В какой-то степени их можно назвать биороботами, которые самоотверженно трудятся во благо родного предприятия, принося работодателю баснословные прибыли. Вот решили и русского мужичка переделать в японца». Я, конечно, выразил сомнение, мол, русский менталитет настолько силён, что никакие японцы с их «муда, мура, мури» нам не страшны. На что Иван лишь пожал плечами и хмыкнул: «Поживём — увидим... Немцев и американцев они же переделали — полмира тащится от этих «мури». Вот и нам промывка мозгов не помешает».
Я

Иван Брунов
бригадир каменщиков,
в управу зашёл хмурый, по-
мятый, невыспавшийся. А всё
потому, что вдрызг рассорился вчера
с Кузьмой, замдиректора нашим, ну и от
переживания, конечно, выпил. Ну, не то
чтобы лишку, я свою норму знаю: чекушечку
и под хорошую закуску. Но видно водка попалась
палёная, вот голова с утра и тяжёлая. А тут ещё Сидорыч орёт:
-Иван, нас Кузьма от работы отстранил!
-Как это — отстранил?- морщусь я.- Что значит — отстранил?
-Не знаю,- разводит руками Сидорыч.- Сам у него спроси.
-И спрошу,- говорю, а сам за голову держусь.- Не знаешь, автомат с газировкой работает?
-Что, головка бо-бо?- сочувственно лыбится Сидорыч.
-Есть маленько.
-Работает. Но не в фойе, а на втором этаже. Сходи, сушняк сними. Да к Кузьме же не забудь!
-Куда он от нас денется?- усмехаюсь я, хоть и понимаю: если в ближайшие минуты не перехвачу его, ум-чится ведь по объектам, потом ищи-свищи его... Хоть и не хочется после вчерашнего встречаться с ним, а на-до. Надо же – отстранил… В голове не укладывается. Ну, выдул я два стакана залпом и быстрым шагом в приёмную. Успел. Кузьма уже в дверях стоял, в своём модном пальто нараспашку. Увидел меня, буркнул:
-Ну, передумал?
-Нет,- говорю,- не передумал.
-Ну, как знаешь,- дёрнул подбородком Кузьма.- Тогда нам с тобой разговаривать не о чем.
-Так уж и не о чем?- надвинулся я.
-Да,- сказал, обходя меня стороной.- Или соглашаешься или…
-Что или?
-Сам знаешь.
-Не знаю.
-Объяснить?
-Ну, объясни,- сказал я.- Может и дойдёт до меня, работяги необразованного.
-Ты, Иван, не ёрничай,- сказал Кузьма.- Это при прежнем руководстве тебе всё с рук сходило. Устраивал тут хиханьки да хаханьки, понимаешь, цирк на дроте. А теперь - баста. Не нравится — собирай манатки!
-Щас!- рассердился я, даже о похмелье забыл.- Спешу и падаю. Тебя не спросил... И вообще, чего ты тут раскомандовался? Или Митрофаныча спихнули – так теперь вам всё позволено?
Он поморщился, махнул рукой и свернул к лестничному пролёту.
Я бросил ему в спину:
-С кем работать-то останешься, если так людьми разбрасываться будешь?
Он остановился, глянул из-за плеча:
-С теми, кто хочет.
-А я, значит, не хочу?
-Ты?- хмыкнул он.- Получается, нет. Не хочешь.
-Это почему же не хочу? План-то я выполняю и перевыполняю.
-Не ты один,- сказал Кузьма.- И другие работают не хуже.
-Конечно,- хмыкнул я.
-Не хуже,- увереннее сказал Кузьма.- И потом… ты не подходишь нам.
-Хорошее дело,- рассмеялся я.- Вчера подходил, а сегодня уже не подхожу?
-Да, сегодня не подходишь.
-Почему?
Зря я так спросил – слабину своей позиции показал. А он это заметил и тут же воспользовался:
-Потому что распоряжения руководства не выполняешь.
-Чьи распоряжения?- взорвался я.- Твои?
-А хотя бы и мои,- сказал Кузьма.- Я, между прочим, твой непосредственный руководитель, если ты не за-был ещё. Заместитель директора. А ты всего лишь бригадир. И если я тебе говорю что-то делать – иди и де-лай, а не зубы показывай.
-Ну ты и падла,- поразился я. Голова раскалывалась от боли.
-Вот и поговорили,- скрипнул зубами Кузьма.- Всё, ты уволен.
-На каком основании?- хрипло рассмеялся я.
-А на таком, что ты — балласт,- сказал Кузьма.- А от балласта, сам знаешь, мы избавляемся. Понял?
Падла, подумал я, а вслух сказал:
-Ты меня на «понял» не бери, понял?
Он только рукой махнул и сбежал вниз по лестнице.
Я остался один в тускло освещённом коридоре. Голова с похмелья раскалывалась. В душе — словно кошки нагадили. А ведь ещё вчера всё было нормально: начальство меня ценило, бригада уважала, денежки капа-ли...
С Кузьмой поссорились мы вчера, в середине рабочего дня. Вызвал он меня к себе и сказал:
-Иван, завтра пройдёшь проверку на детекторе лжи.
-С чего бы?- насупился я.- Или не доверяете?
-Причём тут доверяем - не доверяем,- поморщился Кузьма.- Каждый руководитель должен пройти через детектор. Таков приказ директора.
-Ну и проходи.
-Я уже прошёл.
-Ну и как?
-Не обо мне разговор,- увильнул Кузьма.
-А мне некогда,- сказал я.- Мне план выполнять нужно.
-Всем нужно,- сказал Кузьма.- Но все проходят. Теперь твоя очередь.
-Не нравится мне эта идея,- признался я ему откровенно.- Унижает моё человеческое достоинство.
-Ничего,- сказал Кузьма.- Как-нибудь переживёшь.
Тут я и взорвался:
-Хрена с два! Не переживу! Я честный работяга, любой может подтвердить!
-Никто в твоей честности и не сомневается,- сказал Кузьма, но по глазам было видно — ещё как сомнева-ется.
-Нет,- говорю я.- За руку вы меня не поймали. Ни разу за двадцать лет в воровстве не уличили. Могу даже своё честное рабочее слово дать: стройматериалы не ворую. И никто из моей бригады не ворует. И припис-ками, как некоторые, не занимаюсь. Так что не сяду я под ваш детектор.
-Тебя что же, приказы директора не касаются?- насупился Кузьма.
-Не может он отдать такого приказа,- говорю.- Права такого не имеет. Я живу в свободной, кажись, стране и...
-Всё он имеет,- отмахнулся Кузьма.- И право, и власть, чтобы этим правом воспользоваться. Все теперь проходят через детектор лжи, и ты пройдёшь, никуда не денешься.
-Хрен тебе!- кричу.- Я тоже свои права знаю!
-Чудак человек,- говорит Кузьма.- Не тебе же, в самом деле, популярно объяснять: мы теперь частное предприятие, новый директор, он же хозяин, ввёл свои правила, а нам их исполнять.
-Вот и исполняй, а меня не трогай, понял? А то ведь могу и...
-Что ты можешь?- усмехнулся Кузьма.
Многое могу, хотел сказать я, но лишь рукой махнул и вышел из кабинета. Потому что если бы не вышел, точно врезал бы по его сытой холёной роже. Ведь я Кузьму уже много лет знаю. Когда-то вместе в техникуме учились, а потом по распределению — в наше СМУ. Каменщиками устроились, я так и остался, правда всего до бригадира вырос, а он на вечернее в строительный поступил — и лет десять прорабом отработал, потом главным инженером... Теперь вот, при новом директоре, в заместители вылез...
Да ладно бы учились — дружили ведь. Вместе практику на стройке проходили...
Осушал я вчера свою чекушечку и вспоминал нашу общую юность. Вот, например, такой был забавный случай.
Нам тогда ещё и восемнадцати не было, стало быть на час меньше должны были работать и, конечно, тя-жёлое не поднимать. Нормы какие-то были, забыл уже. Пять, что ли, килограмм на человека. А нас к бригаде каменщиков прикрепили. Мол, будете помогать им стены класть. А какие из нас, практикантов сопливых, каменщики? Сейчас, вон, молодых ко мне присылают, так я не знаю как от них издыхаться. Такую кладку на-воротят — ни одна комиссия не примет. Вот и мы такие же были. Но мы-то тогда этого не понимали. Поэто-му очень обиделись, когда бригадир наказал нам кирпичи подносить. Да ладно бы рядом поддоны стояли, а то за полста метров.
Ну да делать нечего. Взяли мы носилки, загрузили кирпичом, тащим. Тащим и материмся. Мол, чего это мы должны эти кирпичи таскать, тяжесть такую? Другие парни из нашей группы халявно устроились — кто штукатуром, кто маляром, а мы вкалывать тут должны? И ладно, если бы за деньги, а то забесплатно... Это ведь сейчас студентам за практику деньги платят, а раньше, в советские времена, бесплатно. Лишь пэтэушни-кам делали исключение — иначе их с места не сдвинешь. А нас, техникумовских, эксплуатировали по пол-ной — за положительную характеристику...
Притащили... А в той бригаде народу в два раза больше, чем в моей нынешней — человек двенадцать. И каждый с мастерком. И каждый на сделке. И каждому кирпич подавай. Налетели, расхватали наши кирпичи в одно мгновение, ещё требуют:
-Давай, пацаны, не стой! Раствор стынет!
Ну, мы с Кузьмой в новый рейс. Потом ещё, ещё... К обеду уже с ног валились. А те требуют:
-Ещё, пацаны, ещё! Не задерживай!
Бросили мы тогда носилки и сказали:
-Да пошли вы! У нас обеденный перерыв!
-Какой ещё перерыв?- заорал бригадир Рассказов.- Никакого перерыва, пока норму не выполним!
-Вот и выполняйте,- говорим мы.- А нам до вашей нормы дела никакого нет. Студенты мы!
Рассказов аж красными пятнами покрылся от злости:
-Не будете работать, я на вас прорабу пожалуюсь,- и мстительно сузил глаза.- Он такую на вас характери-стику напишет — мигом из своего техникума вылетите!
Мы ему:
-Жалуйся!
А сами струхнули, конечно. Если и правда плохую характеристику получим — как миленькие из техни-кума вылетим без права восстановления. А с третьего курса-то обидно... А там и в армию заберут... Но виду не подаём, пыжимся:
-Ещё неизвестно, кто на кого жаловаться будет. Вы на нас, или мы... Кто бы вам кирпичи подавал, если б нас не было?
-Вас специально для этого прислали! Вот и таскайте! А наше дело — раствор заводить и кладку вести!






ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-...А он, гад, подходит сзади: чего вы тут делаете? Я ему: а ты кто такой — начальник, что ли — чтоб спрашивать?
-Так и сказал? Молодец! Он уже всех достал.
-Да мудак он... Как в ком слабину почувствует — сразу буром прёт...








Конечно, нагло врал он, теперь-то я это точно знаю. Не должны были мы таскать. Рассказов тех ухарей, что кирпич подносил, в тот день за водкой послал, а они с концами пропали. А работать кому-то надо, рас-творщики заняты, каменщики не хотят — им кубометры выдавать нужно. Вот и решили дыру «залатать» на-ми... Но в те годы я не имел ни малейшего понятия, кто каменщикам кирпич подносит... Может, студенты и подносят? Может, нас специально заставляют практику проходить, чтобы было кому кирпичи подносить?
Бригадир Рассказов наглый был, пёр на нас как танк, да только не на тех напал — стишил голос, забегал глазками, когда мы ему предложили:
-Пошли к прорабу - выясним, кто тут чего должен!
-Ладно,- говорит,- мужики, пошумели и будет... Обед у вас, да? Ну и идите.
Мы, конечно, пошли, а в кафешке, плотно утрамбовывая первое-второе-и-компот, договорились: до про-раба информацию не доводить, ещё неизвестно, чью сторону он займёт, не факт, что нашу, чего доброго и на самом деле характеристики плохие напишет, но и себя в обиду не давать. Как? Очень просто. Мы несовер-шеннолетние, и закон за нас. Положено нам тяжелее пяти килограммов не поднимать, десять на двоих, вот и не будем. Сколько один кирпич весит? Килограмма три? Вот по три с половиной кирпича — ладно уж, по че-тыре — и будем в носилки нагружать. И не спеша носить. Одни носилки за пятнадцать минут... нет, за пол-часа...
Вернулись с обеда — так и сделали. Еле-еле ногами перебираем, по четыре кирпича загружаем... Камен-щики от бессилия матерятся, а нам хоть бы что: за нами закон, эксплуатировать не имеете права. Поворчал-поворчал Рассказов и плюнул: выделил из бригады двух человек на поднос кирпича, те-то ретиво за дело взялись.
На следующий день история повторилась. Они носятся с кирпичами, а мы дурака валяем. Им плохо, а нам хорошо. Они зарплату себе зарабатывают, а мы производственную практику проходим. Прораб подойдёт, по-смотрит, поцокает языком, спросит у Рассказова: «Нормально всё?» А тот: «Норма-ально». И на нас злобно — зырк... Ведь его горе-носильщики как ушли вчера за водкой, так до сих пор и не вернулись. Объявились они только на третий день, без вожделенной водки и с глубокого похмелья. Рассказов сперва им мозги прочис-тил, а потом уж побежал к прорабу:
-Забирай, Митрофаныч, своих студентов!
-Что, не нужны больше?- удивился тот.
-Нет, сами как-нибудь справимся.
-Точно?- прищурился Митрофаныч.
-Точнее не бывает.
-Смотри: сроки поджимают, а кладки ещё...
-Сами, сами!
-Ну ладно,- вздохнул Митрофаныч и перевёл взгляд на нас.- Ну, студенты, к кому бы мне вас... К сварщи-кам хотите?
-Хотим,- пожали мы плечами.- Чего бы и не хотеть?
Славный он был мужик, Митрофаныч. С головой. Из прорабов дорос до замдиректора, потом наше СМУ возглавлял. А я у него - в лучших бригадирах. Грамоты, звания получал. Совсем неплохо при нём жилось. Да вот год назад на пенсию его спровадили, и началось...
С Рассказовым мы больше не пересекались: когда из я армии пришёл и работать в наше СМУ устроился, его тут уже не было. Вроде как в другой город уехал. Но те, кто с ним работал, говорили: неплохой мужик. А я и не спорю. Может, и неплохой. А что орал на нас с Кузьмой — так правильно же и делал. И я бы на его месте на таких помощничков орал... А что — план-то выполнять надо! Мы ж каменщики — сдельщики...
И с Кузьмой нас жизнь развела, хоть в одной организации до сих пор работаем. Дружба просочилась меж пальцев, словно бы её и не было... Не-е, по молодости-то общались, пару раз даже друг к другу в гости ходи-ли... Но очень скоро каждый из нас стал сам по себе... Понятно: он начальник, я работяга...
Затушил я вонючую сигарету о спичечный коробок и направился прямиком к директору.
Директор у нас молодой… Из этих самых, из «новых русских». Академию, что ли, за границей закончил — и сразу к нам, на место Митрофаныча. Пару дней осмотрелся — и давай свои порядки вводить. Мол, раньше мы работали плохо, теперь будем работать хорошо. А помогут нам в этом японцы с ихним гемба кайдзен. Мол, чистота, порядок, качество, соблюдение стандартов. В общем-то правильные слова, только как-то не по-русски всё это, без души. Как будто раньше мы не умели работать. На собрании я так ему и сказал:
-Что ж вы, Александр Викторович, нас принижаете? Разве плохо мы строим? Разве наши дома хуже япон-ских?
А он:
-Хуже! И вы прекрасно знаете об этом. Между панелями щели, швы не затёрты, полы скрипят, изоляции никакой... Да что я вам рассказываю? Вы и сами прекрасно знаете.
-Хорошо,- говорю,- допустим, имеются кое-какие недостатки. Но ведь дома-то стоят!
-Хорошо, что ещё стоят... А нужно, чтобы они не только стояли, но и жилось в них людям тепло и уютно.
-Так мы стараемся...
-Плохо стараетесь. Нужно ещё делать!
-А с этим гембой кайдзеном тут же начнём и делать?- хмыкнул я.
-Начнёте. Это я вам обещаю!
Ну-ну, подумал я, сгрёб со стола толстую книжку с иероглифами на обложке, которую директор приказал нам прочитать к следующему совещанию, и уехал на объект... Мужики спрашивают:
-Ну, как тебе новый директор?
-А,- махнул я рукой.- Пацан. Жизни не знает, а туда же - учит. Говорит, хреново работаем. Вот, дал книж-ку почитать.
И кивнул на пакет, где лежала эта книженция — тяжелее, между прочим, кирпича.
Оглядели мужики её, сказали сочувственно:
-Толстенная... Умная, поди?
Конечно, умная, подумал я, а вечером убедился — уж такая умная-разумная, что в голову не лезет. Перед сном я её раскрыл, полистал. В какие-то гембы там посылают, матерятся через слово — муда, говорят, ты, а ещё — мура и мури... Но в целом, ничего — за полчаса сморила, уснул крепко и без снотворного. А наутро встал — рожа опухшая, словно пил вчера, а ведь ни капли в рот не брал, честное слово...
Через неделю директор опять нас вызвал. Спрашивает:
-Ну что, ознакомились?
Многие задвигались, свои экземпляры на стол выложили, тем самым верноподданничество выражая. Бе-лов, старший мастер, даже вскочил с места, приложил руку к груди:
-Берём на себя обязательство... Всем коллективом... Изучить и внедрить... В первых рядах...
Директор только рукой махнул:
-Сядь, Василий Макарович, тебя я уже слышал, дай другим высказаться.
Вот, без году неделя у нас, сосунок ещё, а уже к людям, которые ему в отцы годятся, на «ты»... Впрочем, с Беловым, подхалимом этим, только так и нужно, чтоб не высовывался.
-Кто ещё хочет сказать?
Все глубокомысленно молчали.
Вот тут и высунулся Кузьма, он главным инженером тогда работал:
-Не простая,- говорит,- книга... Много нового, непривычного для нашего менталитета... Но суть верная, потому что порядку учит... Вот, к примеру, возьмём бригаду каменщиков. («Интересно, почему сразу камен-щиков?»- насторожился я.) Работают, ведут кладку, изредка, конечно, допускают брак, но план-то выполня-ют... Вроде бы всё нормально. А — не нормально! Ведь после себя столько мусора оставляют — застывшего раствора, кирпичей битых — что вся их работа сводится практически к нулю...
Я было возмутился - вскинул голову, задвигал стулом, но молодой директор даже внимания на меня не обратил - подбежал к Кузьме, пожал ему руку.
-Вот,- говорит,- что значит проанализировать и критически оценить свою деятельность, выявить недос-татки... Нам нужно приложить все усилия, чтобы поддерживать на местах порядок, устранять муду, стандар-тизировать свою деятельность. Для чего? Чтобы реализовать концепцию современного успешного предпри-ятия... Ведь когда процесс управляем? Когда стандарты работают, а сотрудники следуют им неукоснительно. Каждый действует в соответствии с установленными и согласованными правилами. В этом и смысл сицуке! Для внедрения бережливого производства совершенно недопустимо стоять на месте. Первый принцип гемба кайдзен гласит: «Идите в гемба». Идите — и проверьте гембуцу, примените временные контрмеры, найдите первопричину, стандартизируйте. И тогда мы избежим мури, то есть неритмичные условия для сотрудников, оборудования и процессов работы. Нам нужно научиться выявлять проблемы, помогать работникам нахо-диться в контакте с реальностью гемба и избегать любые действия, не добавляющие ценности. Основные ме-тоды ликвидации муда начинаются с организации движения потока. Для внедрения бережливого производ-ства совершенно недопустимо стоять на месте. Наша конечная цель — ликвидация всех издержек по всей производственной системе. Чтобы поток пришёл в движение, необходимо сосредоточить всё своё внимание на конкретном реальном объекте, игнорировать традиционный подход, переосмыслить все методы работы. Но при этом также необходимо сфокусироваться и на управлении потоком создания ценности определённо-го товара или услуг... Как тебя зовут?
-Кузьма Петрович,- осторожно ответил Кузьма, несколько ошарашенный обилием вылитой на его голову информации.
-Ага!- обрадовался директор.- Ты ведь, кажется, главный инженер?
-Совершенно верно...
-Замечательно, что в нашем СМУ такие толковые главные инженеры,- сказал директор.
-Спасибо,- сказал Кузьма.
-Хочешь стать моим замом?
-Если назначите,- сказал Кузьма.
-Вопрос решён,- сказал директор и окинул нас всех весёлым взглядом.- Вот вам и информация к размыш-лению, как любил говаривать штандартенфюрер СС Штирлиц: место главного инженера вакантно... Проявите свои знания — и оно ваше!
Таким же весёлым взглядом директор окинул и меня, когда я вошёл к нему в кабинет:
-А, Иван Васильевич,- за год он, наконец, запомнил некоторых из нас по именам-отчествам.- С чем пожа-ловал? - а вот на «ты» обращаться так и не отучился.
-Вопросики кое-какие имеются, Александр Викторович,- сказал я, присаживаясь.
-Ну, задавай свои вопросики,- усмехнулся директор.
-Кузьма... То есть Кузьма Петрович от работы бригаду мою отстранил... Хотелось бы узнать, на каком ос-новании?
-Гм,- прочистил горло директор.- А что же ты у него самого не спросишь?
-Спрашивал,- сказал я.- А он говорит — увольняйся. Нечего, говорит, тебе здесь делать. Без тебя обойдём-ся... Без меня, то есть.
-У,- сказал директор.- Круто.
-Так что?- спросил я.- Обойдётесь?
Директор посмотрел на меня внимательно, протянул руку к графину, плеснул в стакан воды, придвинул ко мне. Я с благодарностью выпил. Сушняк, вроде, отпустил.
-Ну?- спросил директор.- Полегчало?
-Спасибо,- сказал я.
Директор снова наполнил стакан — уже себе. Сделал пару неспешных глотков, при этом не отрывая от меня взгляда. Глаза у него были выпуклые, мальчишеские. Холодные были у него глаза.
-Скрывать не стану, слышал я о вашей размолвке,- сказал он.
Я ждал, что он скажет дальше. Но он молчал. Долго, с минуту, наверное. Потом спросил:
-Знаешь, Иван Васильевич, что необходимо для начала преобразования?
-Угу,- осторожно ответил я. Но он меня не слушал. Он говорил:
-Во-первых, агент перемен. Во-вторых, чтобы имелись знания о том, как устроено бережливое производ-ство. В-третьих, чтобы определённая область испытывала кризис, который стал бы рычагом для перемен. В-четвёртых, существовала бы карта потоков создания ценности. И в-пятых, была решимость быстро начать кайкаку любого процесса создания ценности. Понимаешь?
-Конечно,- сказал я.
-А в чём должен разбираться агент перемен, знаешь?
-М-мм,- сказал я.
-В методах потока и вытягивания, а также в том, зачем нужно стремиться к совершенствованию... Вот лично ты, Иван Васильевич, согласен с этим или нет?
-С чем?- спросил я.
-С тем, что нужно стремиться к совершенствованию?
-М-мм,- сказал я.
-Тогда ответь ещё на один вопрос: кому подчиняется группа людей, занимающаяся обучением бережли-вому производству?
-Кому?- спросил я.
-Нет, это ты мне ответь?
-Этому,- наморщился я, чувствуя прилив новой волны головной боли.- Шпиону... В смысле — агенту.
-Правильно!- воскликнул директор, пододвигая мне новый стакан.- Агенту перемен. Вот ты и ответил на свой вопрос!
-В смысле?- растерялся я.
-Во всех смыслах! Ты спросил меня: почему мой зам отстранил тебя и твою бригаду от работы? А я помог — да не я! а гемба кайдзен — найти ответ на поставленный вопрос. Вот смотри: когда возможно начинать разрабатывать стратегию роста? Правильно: только после того, как новый стиль работы станет для сотрудни-ков привычным. А что является самым важным параметром при оценке работы менеджера? Насколько ему удалось улучшить показатели того или иного процесса. Что нормально для внедрения бережливого произ-водства? Ну? Сам скажешь или подсказать? Два шага вперёд, один...
-... назад.
-Именно так! Совершенно недопустимо для внедрения бережливого производства стоять на месте. Людей нужно стимулировать положительными перспективами работы в новой среде. Распространённое мнение, что большое специализированное и производительное оборудование работает более эффективно, чем маленькое, является камнем преткновения на пути ликвидации системы «партий и очередей». Задача бережливого пред-приятия заключается в том, чтобы установить, что является ценностью для потребителя. А уж ликвидация всех действий, не добавляющих ценности, является следующим шагом. Заключительный же шаг — оглядеть проделанную работу и начать всё по новому кругу. Для того чтобы заниматься следующими улучшениями, нужно проводить анализ. Но основной сложностью на пути создания бережливого производства является достижение прозрачности внутри фирмы. Для этого мы и применяем самые новейшие технические средства, такие как компьютеры, модемы, факсы, принтеры, детектор лжи...
-Вот-вот,- сказал я.- На детекторе лжи мы и схватились с Кузьмой.
-Напрасно,- сказал директор.- Уж коли Кузьма Петрович является агентом перемен, то ему и карты в ру-ки. Как мы уже выяснили, именно ему подчиняется группа людей, занимающаяся обучением бережливому производству. А его задача — выявить и уволить менеджеров, не воспринимающих новые идеи в принципе...
-Да кто же не воспринимает?- насупился я.- Мы же не дураки какие-нибудь, понимаем: всё, что не дела-ется, всё — к лучшему.
-Неверно понимаете!- вскинул палец директор.- Наша цель, чтобы процесс был управляем. А когда он управляем? Когда стандарты работают, а сотрудники следуют им неукоснительно!
-Но какое отношение к этому имеет детектор лжи?- не выдержал я.
-Самое непосредственное,- изрёк директор.- Как один из элементов организации бережливого производ-ства. Как прогрессивный метод современного менеджмента. Как способ выявления балласта. Как, в конце концов, проверка на лояльность!
Я решительно отодвинул стакан с водой, хоть сушняк очень даже мучил.
-Нет,- сказал я.- На детектор вы меня не посадите.
Директор тяжело вздохнул и покачал головой:
-Значит, политику нашего предприятия ты не разделяешь?
-Разделяю,- говорю.- Но от детектора — увольте.
Директор постучал тупым кончиком карандаша по столешнице.
-Тебе, Иван Васильевич, есть что-то скрывать?- и бросил на меня настороженный взгляд.
-Может есть, а может и нет,- упрямо сказал я.- Это никого не касается.
-Даже так?.. А я думал, мы одна команда. Команда единомышленников.
-Я тоже думал,- сказал я.- А ещё думал, что в команде отношения строятся на доверии.
-Конечно,- подтвердил директор.- Но только после того, как избавимся от балласта.
-Это я балласт?- хмыкнул я.- Я, который горбатится с утра и до вечера? Я, бригадир самой лучшей брига-ды?
-То, что работаешь — честь тебе и хвала,- строго сказал директор.- Молодец - производишь ценность. Но если процесс можно улучшить в направлении совершенства, его надо улучшать. Начатое всегда нужно дово-дить до конца. Ты же изучал книги! Там ясно сказано: существует пять принципов бережливого производст-ва! Первый принцип — определить ценность конкретного продукта. Второй — определить поток создания ценности. Третий — обеспечить непрерывное течение потока. Четвёртый — позволить потребителю вытяги-вать продукт. И пятый — стремиться к совершенству. А ты, Иван Васильевич, к совершенству не стремишься! А потому...


КОНТРОЛЬНАЯ ТОЧКА ЗАМЕРА

Вот, сын пишет: папка, приезжай. А я подумал — подумал, да и махнул на все дела рукой: лад-но, коли зовёт, поеду. Действительно, сколько лет уже не виделись? У него и дети — мои внуки — успели повырастать, старший — Ванька — так уже и женился. Скоро прадедом сделает. Сооб-щил о своём решении дочке, мы с ней вместе живём. А она: «Папа, давай на следующий год, а? Отпуск летом возьму, вместе и съездим». Мол, племяшей давно не видела, старшего брата... Ага, так я ей и поверил. А то не знаю, что у неё на уме. Наверняка же думает, что я не к сыну, а к Ваньке Брунову, моему фронтовому товарищу, задумал... В последний раз, когда мы с ним виде-лись, ох и посидели, ох и повспоминали... А водки уж было выпито... Вот этого-то она и боится... А чего бояться? А то мы сами не понимаем: не тот уже возраст, здоровье не то... Да и нельзя мне в последнее время пить много - «нога» что-то совсем разболелась, мочи никакой нет... Вот, пятьде-сят лет прошло, привыкнуть бы уже должен - а иногда «зачешется» - хвать — а под штаниной де-ревяшка. Полвека как нет ноги, а и чешется, и зудит, и «кости» крутит, особенно к непогоде... Ста-рость...
А давно ли мы были молодыми? Давно ли с Ванькой Бруновым голубей по крышам гоняли, а потом вместе на фронт — добровольцами? Ведь мы были такой неразлучной парой, что даже от-цы-командиры не решились разъединить нас: так двоих в танковое и определили: я-то я росточ-ком в самый раз, а Ванька — жердь жердью. Ему в военкомате: «Ну, какой из тебя танкист? Голова же из люка будет высовываться», а он: «Дяденька, ну возьмите, я как-нибудь на коленочках...» Эх, дураки... Он потом как танк-то увидел, так и побледнел весь: «Ой, и точно не влезу». Вле-ез, и не такие влезали. Весь без остаточка впихнулся: и ноги, и туловище, и руки... Ужался как-то, даже голову в плечи втянул, и ещё люк над собою умудрился закрыть. Мне-то куда проще было, при моих метр шестьдесят два. Прыг-скок — и в танке. Меня там и не видно было совсем, не то что Ваньку. А я и лечь мог, и вытянуться. Хочу — руки раскину, хочу — ноги (их же две тогда у меня было): раздолье. До сих пор понять не могу, как это меня зацепило, когда немец по нам долбанул? И ведь что удивительно: Ваньке хоть бы что, только контузия, а мне ногу выше колена хрясть — и прощай родимый полк, здравствуй медесестричка Люба... Кстати, с Любой не очень хорошо у нас получилось. Родила она мне старшего Валерку, потом и среднего Мишку, жили душа в душу, а потом... как-то всё засбоило, пошло наперекосяк... В общем, развела нас жизнь с Любонькой, со-брала она детей и уехала на родину, в Смоленск. А я тут, на Волге остался, пару лет бобылевал, потом встретил Ксению, она-то и подарила мне дочку... Но пацанов своих я из виду не выпускал, переписывался. А Люба за все годы так мне ни строчки и не написала, всё простить не могла... Умерла она восемь лет назад, так и не встретились... Но сынов своих я повидал — приезжал к ним в гости. Вот опять собрался. К старшему. Мишка-то в Германию пару лет назад укатил — на нашей немке женился, а Валерка — в Кедрянске, слава Богу, как и прежде. В тот раз, когда я приезжал к нему, так сперва и не узнал... Хоть и фотографии он свои присылал, да разве узнаешь по фотогра-фии-то? Зато на внука, Ваньку, только глянул, сразу сердце и подпрыгнуло: наша кровь, один в один Валерка маленький. Ну, может, чуть старше, чем тот был, когда мы с Любушкой расстались... А теперь-то, поди, тоже вымахал, пишут же: женился, и на свадьбу приглашали, только я не по-ехал — приболел. Но деньги выслал, как и положено — сто рублей.
Вот, дочка говорит: «Ну куда ты собрался? Ведь совсем же обезножил... Даже к мамке на клад-бище — и то через раз... А тут — в Кедря-янск. Упадёшь где-нибудь, ищи потом тебя по всему Со-ветскому Союзу». А я ей — найдёшь — говорю — если захочешь, а не найдёшь, значит, такова судьба. «Нет,- говорит,- не пущу, пусть Валерка сам приезжает — вот напишу ему». А я только по-смеиваюсь: пиши, пиши... Коли уж за столько лет ни разу не приехал, то уже и не приедет... А я поеду, мне жить совсем недолго осталось, хоть напоследок внуков увижу... От тебя-то ведь не до-ждёшься. Ну вот, надулась, обиделась. А мне не обидно? Бабе уже за сорок, а она всё в девочки играет. То один у неё ухажёр, то другой... Не знаю, то ли она у меня неродящая, то ли мужики по-падаются ей такие? Хочет же детей — по глазам вижу, а... Нет, поеду в Кедрянск, и точка!
Ну, поворчала-поворчала да и собрала в дорогу. Варенья там, разносолы всякие в большую сумку упаковала, даже за билетом собралась. А когда я сказал ей, что собираюсь ехать вовсе не на поезде, а на «инвалидке»... Ладно, пережила и это. Впервой ли? Знает, что мнения своего я не по-меняю. Никогда мною бабы не крутили, только я ими. Сказал — значит всё, будет по-моему. Ко-гда-то из-за этого с Любушкой мы и рассорились. А Ксения — покладистая была, во всём соглас-ная... не в неё дочь. Засунул свою культяпку в протез, застегнул ремни и завёл моё средство ин-дивидуального передвижения. Ну, взревело оно по-мотоциклетному, я потихоньку и тронулся. Туда, в Кедрянск, к сыну...
Ехал, сначала любовался окрестностями: берёзками, осинками... Вроде, такие же, как и дома, а — другие... Моложе, что ли, ветвистее... А потом только на дорогу смотрел и невольно сравнивал её с жизнью: ведь такая же она серая, однообразная, с выбоинами... Быстро проносящаяся... Быст-ро, ох быстро... Сам не заметил, как погрузился в прошлое, как... минули ожесточённые зимние бои. Весной 43-го на советско- германском фронте установилось относительное затишье. Линия фронта стабилизировалась и проходила западнее Мурманска, Ленинграда, восточнее Новгорода, западнее Великих Лук, Кирова, Новосиля, Малоархангельска, Лютежа, восточнее Таганрога и Но-вороссийска. В ходе боёв в феврале и марте 1943 года образовался так называемый Курский вы-ступ, вдававшийся в расположение немецких войск на 200 км. Обе воюющие стороны готовились к новым сражениям: принимались меры к расширению военного производства, намечались планы будущих действий, накапливались резервы, проводились перегруппировки войск. На основе опы-та прошедших боёв совершенствовались формы организации и способы боевого применения ро-дов войск. Советская военная промышленность из месяца в месяц увеличивала выпуск военной продукции. Особое внимание было обращено на производство бронетанковой техники. В конце 1942 года началось производство самоходно- артиллерийских установок, имевших на вооружении орудия 76-, 122- и 152-мм калибра. Пехота получила мощное средство поддержки. К июлю 1943 года в Красной Армии насчитывалось уже 9580 танков и самоходно-артиллерийских установок, организационно сведённых в танковые армии, танковые и механизированные корпуса, танковые и самоходно-артиллерийские полки. Наряду с количественным ростом улучшилось и качество бро-нетанковой техники. В танке Т-34 была повышена прочность сварных соединений брони, четы-рёхступенчатая коробка передач заменена на пятиступенчатую, облегчено переключение передач, усовершенствованы воздухоочистители. Командирская башенка позволила улучшить наблюдение за полем боя. Новый танк КВ-1С по сравнению с КВ-1 имел броню несколько тоньше — 60-75 мм, в результате чего уменьшился вес танка, повысилась его подвижность и проходимость. Совершен-ствовалась организация объединений, соединений и частей танковых войск. С учётом операций, проведённых зимой 1942/43 гг., развернулось формирование танковых армий однородного соста-ва. Армия, как правило, имела два танковых и механизированный корпуса, части обеспечения и обслуживания. К началу Курской битвы Красная Армия имела пять танковых армий.
Вот ведь как зацепило: думаю об этом, ни о чём другом не могу больше. Кручу баранку, смот-рю на дорогу, а перед глазами: танки, самоходки, артиллерия, самолёты. И шепчу:
-В танковые и механизированные корпуса были дополнительно включены миномётный, само-ходно-артиллерийский и зенитно- артиллерийский полки. Кроме того, танковый корпус получил истребительно-противотанковый артиллерийский дивизион, батальон связи, две подвижные ре-монтные базы и санитарный взвод, а механизированный корпус — истребительно-противотанковый, артиллерийский и медико-санитарный батальон. Количественный и качест-венный рост танковых войск значительно увеличил ударную силу и манёвренность Красной Ар-мии, позволил наносить по врагу сокрушительные удары, проводить крупные наступательные операции с решительными целями.
А тут и Ваня Брунов - склонился со своей выси, сгрёб в охапку и забормотал, как будто мысли мои прочитал:
-Но ведь и фашистская Германия усиленно готовилась к предстоящим боям! В начале 1943 го-да она наладила массовый выпуск новых танков “Пантера” и “Тигр”, освоила производство штур-мовых орудий “Фердинанд”. Это позволило немецкому командованию в значительной степени оснастить танковые войска более совершенной боевой техникой.
Я сперва удивился — откуда Ванька взялся? А оглянулся — оказывается, не еду уже, а стою у калитки сельского домика, а моя «инвалидка» за спиной тарахтит. Ну, как не поверить Ваньке — он с детства техникой интересовался, а в танковом лучше всех нас матчасть знал. Соглашаюсь с ним:
-Потерпев крупное поражение на советско-германском фронте, немцы рассчитывали в 1943 году навязать свою волю Советским Вооруженным Силам, любой ценой восстановить пошатнув-шийся авторитет и престиж своей армии, показать её способность вести крупные наступательные операции и тем самым предотвратить неминуемый развал фашистского блока. Располагая силами и средствами, достаточными для того, чтобы вести наступление на широком фронте, немецкое командование решило сначала разгромить советские войска в районе Курска.
Ваня согласился:
-Курский выступ представлял для обеих сторон важное стратегическое значение: советские войска могли нанести сильные удары по тылам и флангам орловской и белгородско-харьковской группировок, а немцы — встречные удары из районов Орла и Белгорода - на Курск. 15 апреля 1943 года была утверждена Директива №6, в которой конкретизировались задачи немецких войск в наступательной операции “Цитадель”. Замысел операции немецкого командования сводился следующему: двумя одновременными встречными ударами в общем направлении на Курск — из Орла на юг и из района Харькова на север — окружить и уничтожить на Курском выступе совет-ские войска. В дальнейшем, судя по директиве Гитлера, противник намеревался расширить фронт наступления из района восточнее Курска на юго-восток и разгромить советские войска в Донбас-се.
Кроме матчасти Ваня Брунов и военной историей очень интересовался. Вот теперь и появилась возможность блеснуть знаниями:
-Для выполнения операции немецкое командование создало мощные группировки. Ударная группировка в районе Орла включала 8 пехотных, 6 танковых и моторизованных дивизий, состав-ляющих костяк 9-ой армии группы “Центр”, и насчитывала 270 тысяч солдат и офицеров, около 3,5 тысячи орудий и минометов, до 1,2 тысяч танков и самоходных орудий. Она должна была на-нести главный удар в направлении железной дороги Орёл — Курск.
Тут я спохватился: как же я с Ваней-то пересёкся? Я же к сыну в Кедрянск еду!.. Но Ваня обнял меня за плечи, потянул за собой в дом... Я на машину свою ему показываю: не на дороге же остав-лять, угонят же, а он машет рукой — кому она нужна, твоя «инвалидка»?
-...А в ударную группировку севернее Харькова противник выделил 5 пехотных, 8 танковых и одну моторизованную дивизии. Всего 280 тысяч солдат и офицеров, более 2,5 тысяч орудий и ми-номётов... Планировалось нанести главный удар силами 4-ой танковой армии вдоль шоссе Обо-янь-Курск, а вспомогательный удар — силами оперативной группы “Кемпф” - в направлении Бел-город-Короча. На флангах ударных группировок находилось ещё до 20 дивизий. В общей сложно-сти для осуществления своего замысла немецко-фашистское командование сосредоточило около 900 тысяч солдат и офицеров, до 10 тысяч орудий и миномётов, около 2700 танков и самоходных орудий.
Я подхватил:
-Разрабатывая план действий в летне- осенней кампании 1943 года, Советское командование намечало провести ряд наступательных операций с целью освободить Левобережную Украину, Донбасс и районы Белоруссии и выйти к среднему и нижнему течению Днепра. Основные уси-лия наших войск сосредоточивались на юго-западном направлении — для разгрома вражеских группировок в районах - и Харькова. Учитывая сосредоточение на флангах Курского выступа зна-чительных сил противника, Верховное Главнокомандование решило преднамеренной обороной сначала измотать и обескровить ударные группировки, а затем, перейдя в контрнаступление, на-нести им окончательное поражение. Атаку противника на орловско-курском направлении должен был отразить Центральный фронт, оборонявший северную и северо- западную часть Курского вы-ступа, а из района Белгорода — Воронежский фронт, оборонявший южную и юго-западную часть. Оба фронта насчитывали свыше 1337 тысяч человек, 19300 орудий и миномётов, более 3300 тан-ков, самоходно- артиллерийских установок и 2650 боевых самолётов. Танковые войска Централь-ного фронта имели 2-ую танковую армию, 9-ый и 19-ый танковые корпуса, 2 танковые бригады, 15 танковых и 6 самоходно-артиллерийских полков; в Воронежский фронт входили 1-ая танковая армия, 2-ой и 5-ый гвардейские танковые корпуса, 6 танковых бригад, 8 танковых и 3 самоходно- артиллерийских полка. За войсками Центрального и Воронежского фронтов, восточнее реки Кшень, располагались крупные резервы, объединённые в Степной фронт. Степной фронт наряду с танковыми частями, входившими в общевойсковые армии и кавалерийские корпуса, имел 5-ую гвардейскую танковую армию, 3-ий и 4-ый гвардейские и 10-ый танковые, 1-ый, 2-ой и 3-ий гвардейские механизированные корпуса. Всего во фронте насчитывалось 1630 танков и самоход-но-артиллерийских установок.
Ваня обрадовал Машу, что я приехал, и сказал:
-Общее превосходство по танкам было на стороне советских войск. Однако в ударных группи-ровках противника имелось значительное количество танков «Пантера» и «Тигр» и штурмовых орудий “Фердинанд”, обладавших мощным вооружением и бронёй. Кроме того, более 30 процен-тов общего количества наших танков и самоходно-артиллерийских установок составляли лёгкие машины. Характерной особенностью планирования боевого применения танковых войск в оборо-нительных операциях Центрального и Воронежского фронтов явилось то, что основная масса тан-ков была сосредоточена на вероятных направлениях главных ударов противника. Командующие фронтами придерживались принципа массированного использования танковых войск на решаю-щих участках фронта. Танковые армии находились во вторых эшелонах, а танковые корпуса — в резерве фронтов. Танковые армии и танковые корпуса Центрального и Воронежского фронтов планировалось использовать для нанесения контрударов по нескольким вариантам, в зависимости от направлений главных ударов противника. Так, 2-ая танковая армия получила задачу быть гото-вой нанести контрудары в трёх направлениях; основным из них считался контрудар в полосе 13-ой армии.
- А 1-я танковая армия,- подхватил я,- готовила пять вариантов контрударов. Главным считался контрудар в полосе 6-ой гвардейской армии. Танковые самоходно-артиллерийские соединения и части, приданные общевойсковым армиям, предусматривалось использовать централизованно как подвижные резервы армий, корпусов и дивизий для обороны важных направлений; располагались они на второй и третьей оборонительных полосах и между полосами, в боевых порядках войск на танкоопасных направлениях. На Воронежском фронте некоторые танковые и самоходно-артиллерийские полки и танковые бригады размещались в главной полосе обороны, так как плот-ность противотанковых средств в стрелковых дивизиях первого эшелона была недостаточной. При этом значительное внимание уделялось оборудованию танковых засад, организации ведения огня с места. Такое использование танков и самоходно- артиллерийских установок значительно усили-вало общую прочность обороны, особенно тактической зоны, создавало своеобразный брониро-ванный заслон на пути вражеских войск.
Сели за стол, и пока Маша накрывала, прорвался я через тенёты, спросил Ивана, как себя чув-ствует - в письмах-то на сердчишко жаловался: часто, писал, стало прихватывать, а он не слышит, вдохновенно рассказывает:
-Весенние месяцы, что предшествовали Курской битве, были использованы для тщательной подготовки к боевым действиям. Командиры и штабы стрелковых, танковых и артиллерийских соединений провели совместные учения на местности, в ходе которых были отработаны варианты нанесения контрударов и контратак. Личный состав настойчиво осваивал приёмы и способы ис-пользования техники и вооружения, изучал сильные и слабые стороны тактики действий войск противника. Особое внимание в ходе боевой подготовки уделялось умению организовать отраже-ние крупных танковых атак, подготовке и проведению контратак и контрударов, осуществлению широкого манёвра силами и средствами с целью создания превосходства над противником. Зна-чительное внимание уделялось организации взаимодействия родов войск. Командиры и штабы проявляли повседневную заботу в материальном, техническом и медицинском обеспечении войск. Армейские ремонтно-восстановительные батальоны, корпусные подвижные ремонтные ба-зы и роты технического обеспечения бригад и полков были полностью укомплектованы. Кроме того, танковые полки, бригады и корпуса усиливались специальными ремонтными бригадами, созданными в армейских частях. Их основная задача состояла в осуществлении среднего ремонта бронетанковой техники непосредственно в местах наибольшего скопления. В подготовительный период проводилась большая и целеустремлённая партийно-политическая работа. Её содержание определялось задачами войск фронтов. Военные советы требовали, чтобы командиры и политра-ботники неустанно воспитывали в советских воинах стойкость и упорство, мужество и отвагу, без-заветную преданность и любовь к социалистической Родине, чаще проводили митинги, собрания и беседы, на которых бы разъяснялось значение упорной и активной обороны, популяризировал-ся опыт частей и подразделений. Во всех соединениях накануне боёв проводились слёты истреби-телей танков, снайперов, разведчиков, артиллеристов. Бойцы обменивались опытом, особенно по уничтожению танков противника. Было выпущено большое количество плакатов, бюллетеней и памяток. Политические отделы организовали тщательный подбор и учёбу агитаторов подразделе-ний.
Я вслушивался в его слова — правильно же говорит. Так и было! Что ж, Ваня никогда на па-мять не жаловался, впрочем, и я тоже. Ведь прекрасно помню, как утром 5 июля фашистские тан-ки и штурмовые орудия под прикрытием огня артиллерии перешли в наступление. За танками шла пехота. Южнее Орла и севернее Белгорода начались ожесточённые сражения. Главный удар наносился на деревню Ольховатку, а вспомогательные — на Малоархангельск и Фатеж. Советские войска встретили врага исключительной стойкостью. Немцы несли большие потери. Лишь после пятой атаки им удалось ворваться на передний край 29-го стрелкового корпуса на ольховатском направлении.
На Центральном фронте противник нанёс главный удар по центру 13-й армии. Сосредоточив здесь до 500 танков, враг рассчитывал мощным бронированным тараном при поддержке авиации и артиллерии сломить оборону советских войск. Наши воины встретили врага исключительной стойкостью. Все противотанковые средства, и, прежде всего, танковые и самоходно-артиллерийские полки во взаимодействии со стрелковыми частями, сапёрами и подразделениями других родов войск наносили врагу большой урон. Действия наземных войск поддерживались со-единениями 16-ой воздушной дивизией. Немецкое командование непрерывно наращивало удар, бросая в бой новые танковые и пехотные части, пыталось любой ценой разорвать оборону 13-ой армии. В полосе обороны Центрального фронта напряжённые бои развернулись и на других на-правлениях. К исходу дня на главном, ольховатском направлении немцы вклинились на узком участке в советскую оборону на 6-8 км, ко второй оборонительной полосе.
Командующий Центральным фронтом генерал К.К. Рассказов решил с утра 6 июля нанести по вражеской группировке контрудар силами 2-ой танковой армии с приданным ей 19-ым танковым корпусом и восстановить положение. Танковой армии было приказано одним корпусом перейти в наступление на фронте Березовец-Брусовое, а двумя танковыми корпусами из районов Ольховат-ки и Новосёлок, при взаимодействии с 17-ым гвардейским стрелковым корпусом, нанести контр-удар в направлении Бутырки-Подолянь. В этой операции принимали участие и мы, помнишь, Ва-ня?
-Конечно,- кивнул Ваня.- Контрудар начался рано утром 6 июля. 16-ый танковый корпус на-нёс удар на Бутырки и отбросил противника к северу на 1,5-2 км. Но немецкое командование пе-ребросило в этот район свежие танковые части. Разгорелся бой между 100 советскими и 200 не-мецкими танками. Тогда-то тебе и оторвало ногу.
-Да,- вздохнул я и невольно покосился на протез, прикрытый штаниной.- Танкисты 107-ой и 164-ой бригад, проявляя исключительное мужество и стойкость, длительное время удерживали захваченные позиции и наносили врагу большие потери. Только 107-я танковая бригада уничто-жила 30 танков. Однако, используя количественное превосходство, немцы отразили контратаки соединений 16-го танкового корпуса, а затем двумя танковыми и двумя пехотными дивизиями при поддержке авиации перешли в наступление.
-А тем временем 19-й танковый корпус,- подхватил Иван,- сосредоточился в исходном поло-жении. На организацию взаимодействия со стрелковыми дивизиями и разминирование проходов было затрачено значительное время, поэтому соединения 19-го танкового корпуса нанесли удар в направлении Подоляни только в 17 часов, т. е. когда бригады 16-го танкового корпуса уже выну-ждены были отойти в исходное положение. Встреченный сильным огнём артиллерии, танков и авиации противника, 19-ый танковый корпус понёс потери и отошёл в исходное положение. Контрудар 2-й армии не достиг цели, однако сыграл большую и важную роль в оборонительной операции Центрального фронта. Активными и решительными действиями советских войск про-тивник был остановлен перед второй полосой обороны, понёс большие потери и не смог затем продолжать наступление одновременно на трёх направлениях.
Я согласно кивнул:
-2-ая танковая армия получила приказ всеми корпусами перейти к обороне. 3-ий танковый корпус закрепился на рубеже Березовец, северо-западнее Брусового; 16-ый корпус — в районе Ольховатки, а 11-ая отдельная гвардейская танковая бригада — на рубеже Ендовище- Молотычи, то есть на стыке 16-го и 19-го танковых корпусов. 19-ый танковый корпус перешёл к обороне ут-ром 7 июля на участке Тёплое-Красавка. Командующий 2-ой танковой армией дал указание кор-пусам окопать танки на занимаемых рубежах, прикрыть их пехотой и организовать систему огня.
-Жалко, что при этом мы уже не присутствовали,- вздохнул Иван.- Как вчера было: мощный взрыв, меня отбросило назад, сильно ударился головой, но сознание не потерял, лишь перед гла-зами плыло и рябило, а в ушах — звон...
-Что ж, контузия, чего же ты хочешь,- вздохнул я.- Зато в полосе 13-ой армии враг продвинул-ся всего лишь на 1-2 км, а в полосе 70-ой армии активных действий вообще не вёл, так как его войска отражали удары наших войск, и прежде всего танковых, севернее Ольховатки. 6 июля бес-смертный подвиг совершил заместитель командира истребительной эскадрильи 2-ой воздушной армии Воронежского фронта гвардии старший лейтенант Белов. Прикрывая наземные войска под Белгородом, Белов заметил немецких бомбардировщиков. Советский истребитель пошёл в атаку один против двадцати. В неравном бою он сбил девять вражеских самолётов и погиб смертью ге-роя.
-Да, вечная ему память,- сказал Иван.- Давай-ка помянем. И не только его, но и всех, кто не дожил до Победы.
-Вечная им память,- вздохнув, сказал я, и мы выпили не чокаясь. Потом я перевернул рюмку кверху дном, на что Иван недовольно нахмурился:
-Нет, друг, так не пойдёт. Маша вон ушицы какой наварила, а её так просто, без водочки, нель-зя.
-Ушица замечательная, вкусная и наваристая,- громко сказал я, чтоб и хозяйка слышала.- Но пить не могу — боюсь занедужу. Давай-ка лучше вспомним, как 7 июля противник сосредоточил основные усилия на трёх направлениях: вдоль железной дороги Поныри — в полосе обороны 3-го танкового корпуса; западнее железной дороги на Ольховатку — полосе обороны 16-го танкового корпуса; и на Тёплое — в стыке 16-го и 19-го танковых корпусов. Пополнив резервными танками потрёпанные дивизии 41-го танкового корпуса, немец ввёл в бой свежую 9-ую танковую дивизию: ведь гитлеровцы стремились прорвать оборону войск 13-й и 2-й танковой армий. После сильной артиллерийской подготовки и при поддержке 150 самолётов, противник двумя пехотными диви-зиями и частью сил 18-ой танковой дивизии нанёс удар в районе Поныри по обороне 307-ой стрелковой дивизии. Сюда он бросил до 150 танков. Разгорелись ожесточённые бои, продолжав-шиеся до самой ночи. Вражеские танки совместно с пехотой при поддержке сильного огня артил-лерии и массированных бомбёжек авиации атаковали восемь раз, но каждый раз их атака отбива-лась 307-ой стрелковой дивизией, массированным огнём соединений 3-го танкового корпуса, 129-й отдельной танковой бригады, 27-го гвардейского отдельного танкового полка и артиллерийски-ми частями, выдвинутыми из резерва. Тогда основные силы ударной группировки противника пе-решли в наступление в направлении Ольховатки-Тёплое. В этот район прорвалось до 300 враже-ских танков, но были встречены сильным огнём пехоты 17-го гвардейского стрелкового корпуса, танков 16-го и 19-го танковых корпусов, отдельных танковых частей и противотанковой артилле-рии. В первые же минуты боя были подожжены несколько десятков немецких танков. Огонь со-ветских войск заставил противника отойти назад. Враг и здесь несколько раз переходил в атаку, бросая в бой сотни танков, но все атаки были успешно отражены. Героическими действиями войск 13-ой и 2-ой танковой армий ударные группировки врага на всех направлениях были оста-новлены. К вечеру 7 июля немцы продвинулись всего лишь на 2-3 км.
-А 8 июля противник, подтянув резервы, вновь нанёс удары на прежних направлениях,- сказал Иван.- Особенно упорные тяжёлые бои развернулись в районе Понырей. Силою до 80 танков немцы несколько раз атаковали этот населённый пункт. Однако 307-ая стрелковая дивизия совме-стно с 51-ой и 103-ой танковыми бригадами 3-го танкового корпуса, артиллерией и сапёрами ка-ждый раз отбрасывала противника в исходное положение.
-На ольховатском направлении,- сказал я,- немцы в этот день предприняли 13 мощных атак, но все они были отражены сильным огнём пехоты, артиллерии и соединениями 16-го танкового корпуса, поддержанными ударами авиации. В течение последующих двух дней на правом фланге 13-ой армии продолжалась борьба за удержание станции Поныри. Особенно сильный натиск был на стыке 13-ой и 70-ой армий в направлении на Тёплое. Утром 10 июля около 300 немецких тан-ков атаковали советские позиции. Вражеские танки двигались эшелонами по 50-60 машин. Боевые порядки советских частей и соединений подвергались непрерывной бомбардировке группами по 40-60 самолетов. Но войска левого фланга 13-ой и правого фланга 70-ой армий, 101-ой и 79-ой танковых бригад 19-го корпуса во взаимодействии с 3-ей гвардейской артиллерийской бригадой отбили все атаки, уничтожив 60 танков. За шесть дней враг ценой огромных потерь в живой силе и боевой технике вклинился в оборону Советских войск на ольховатском направлении на 12 км, а на вспомогательных направлениях всего на 1-3 км. За это время силы немцев истощились, и они вынуждены были перейти к обороне.
-И правильно,- сказала Маша.- Уху можно и без водки кушать: она и так с градусом, я туда как обычно три рюмки спирту добавила, пока варила.
-Нет, мать,- сказал Иван.- Ничего ты в ухе не понимаешь. Нет, варишь-то ты её отменно, а вот кушать её надо обязательно с водочкой. От этого только польза всему организму: вены расширя-ются и так далее. Так что, друг, пей и не бойся, а то мне одному как-то не с руки.
-Ладно,- сказал я, опрокинул рюмку и с удовольствием крякнул.- Упорные сражения развер-нулись в эти дни и на Воронежском фронте. Главный удар противник нанёс западнее Белгорода в общем направлении на Курск. Здесь была сосредоточена основная группировка вражеских танков. В первый день немцы ввели в сражение до 700 танков, поддерживаемых большим количеством ар-тиллерии и авиации. Особенно ожесточённый характер приняли бои в районах Черкасское и Бы-ковки. Чтобы сломить сопротивление частей 22-го гвардейского стрелкового корпуса, враг не-сколько раз бросал в атаку большое количество танков. Стальной армадой он рассчитывал с ходу протаранить оборону советских войск. Однако сражение стало развёртываться не так, как плани-ровали немцы. Красная Армия оказала исключительно упорное сопротивление, противник нёс огромные потери. Только 245-ой танковый полк уничтожил 42 танка.
-Да,- вздохнул Иван.- В районе Быковки в атаках принимали участие одновременно от 100 до 300 танков. Удары врага стойко отражали части 52-ой гвардейской и 375-ой стрелковых дивизий, а также 230-ой полк и 96-ая танковая бригада. Огнём с места и контратаками они наносили про-тивнику большой урон в живой силе и боевой технике. Только 96-ая танковая бригада уничтожи-ла 17 танков, 9 орудий и 6 автомашин. Ценой огромных потерь немецким войскам удалось на от-дельных участках прорвать главную полосу обороны 6-ой гвардейской армии. Чтобы окончатель-но измотать главную танковую группировку противника и приостановить её наступление в пре-делах тактической зоны, было принято решение выдвинуть два корпуса на второй оборонитель-ный рубеж 6-ой гвардейской армии и прочно там закрепиться. В районы Тетеревино и Гостищево выдвигались 5-ый и 2-ой гвардейские танковые корпуса, готовые на рассвете нанести контрудар в направлении Белгорода. 1-я танковая армия совершила ночной марш и утром 6 июля перешла к обороне на указанном рубеже. В первом эшелоне оборонялись 6-ой танковый и 3-ий механизиро-ванный корпуса. Танковый корпус находился во втором эшелоне армии. Утром 6 июля противник возобновил наступление, нанося одновременно два удара: один из района Черкасское на северо-восток в направлении Луханино; второй — в районе Быковки вдоль шоссе на Обоянь. До 160 вра-жеских танков четырьмя колоннами вышли в направлении Чапаев- Шепелевка и пытались с ходу прорваться через оборону советских войск. Но здесь они встретили мощный огонь стрелковых частей, 6-го танкового корпуса, а также отдельных танковых и артиллерийских соединений и час-тей. Противник группами по 40-50 танков четыре раза повторял атаки, но все они были отбиты. Вдоль Обоянского шоссе наступало до 400 танков. Здесь их встретили воины 3-го механизирован-ного корпуса. В течение дня его корпус отразил 8 атак.
-Но самые ожесточённые бои,- сказал я,- развернулись в районе Яковлево. Первым на подсту-пах к Яковлево принял удар немецких танков 2-ой батальон 1-ой гвардейской танковой бригады. Подразделения батальона смело вступили в единоборство с 70 немецкими танками и открыли по ним мощный огонь. Враг отошёл и решил обойти наши позиции с фланга. Но на их пути оказался танковый взвод лейтенанта Зверева. Гвардейцы подпустили вражеские танки как можно ближе, а затем открыли сильный огонь. Десять часов взвод под беспрерывной бомбёжкой и артиллерий-ским огнём противника вёл длительный, ожесточённый бой. Только экипаж сержанта Митрофа-нова уничтожил два “Тигра”, один средний танк, три противотанковых орудия и до сорока не-мецких пехотинцев. От вражеского снаряда машина Митрофанова загорелась, но героический экипаж не покинул её. Бой продолжался, обходный манёвр противника был сорван.
-Так и не сумев прорваться через боевые порядки 6-го танкового и 3-го механизированного корпусов,- сказал Иван, поднимая рюмку,- немецкое командование перегруппировало силы и на-несло удар по 5-ому гвардейскому танковому корпусу, который в это время совместно со 2-ым гвардейским танковым корпусом, наносил удары по правому флангу танковой группировки врага, рвавшейся на Обоянь. Основные силы 5-го гвардейского танкового корпуса были сосредоточены на его правом фланге, в районе Лучки. Встретив сильное огневое сопротивление, противник начал обходить его соединения с востока и запада. В полуокружении гвардейцы-танкисты продолжали вести ожесточённые бои с танками и мотопехотой противника, перемалывая его живую силу и боевую технику. К утру 7 июля 5-ый гвардейский танковый корпус под натиском превосходящих сил был вынужден отойти на новый оборонительный рубеж Беленихино- Тетеревино. Немецкие войска, захватив Лучки, продвигались к Ясной Поляне. 2-ой гвардейский танковый корпус сумел частью сил форсировать Липовый Донец севернее Шопино, но сломить сопротивление врага так и не смог. По приказу командующего фронтом его соединения отошли на прежний рубеж обороны. 31-ый танковый корпус, усиленный истребительно- противотанковой бригадой, выдвинулся на рубеж Лучки-Ясная Поляна и обеспечил стык танковой армии с 5-ым гвардейским танковым кор-пусом. К исходу второго дня сражения противник на главном направлении вклинился в нашу оборону, но свободы манёвра так нигде и не добился.
-Хватит вам уже,- сказала Маша, поднося новую порцию дымящейся ушицы и непочатую бу-тылку ледяной водочки.- Вот заладили: война, война... Сколько лет с той войны-то прошло? Вам что, и поговорить больше не о чем?
Но Иван только зыркнул на неё и сказал:
-7 и 8 июля немецкие войска предпринимали отчаянные попытки расширить прорыв в сторо-ны флангов и углубить в направлении Прохоровки. Ценою больших потерь противник узким клином подошёл к третьему оборонительному рубежу Ясная Поляна-Грёзное и потеснил 3-ий ме-ханизированный танковый корпус на запад до 6 км, но попытки расширить клин в северо-восточном направлении были сорваны. Танковые дивизии противника наткнулись на хорошо оборудованную оборонительную линию нашей армии, которая составляла второй эшелон фронта. В этой обстановке 2-ой и 5-ый гвардейские танковые корпуса нанесли контрудар по правому флангу танкового клина противника в общем направлении Яковлево и, хотя разгромить против-ника не смогли, сорвали намерения гитлеровцев прорваться на Прохоровку. Утром 9 июля после массированных ударов авиации крупные силы пехоты и танков атаковали левый фланг 6-го тан-кового корпуса, пытаясь захватить Сырцево и Верхопенье. До 60 танков неоднократно врывались в Верхопенье, но огнём и контратаками советских танковых бригад они отбрасывались назад. Не добившись успеха на этом участке, противник двумя танковыми группами до 200 танков устре-мился в Кочетовку и Калиновку и прорвал боевые порядки 3-го механизированного и 31-го тан-кового корпусов. За пять дней ожесточённых боёв враг сумел вклиниться в оборону советских войск на глубину около 12 км. В связи с напряжённой обстановкой, создавшейся на белгородско-курском направлении, Воронежский фронт был усилен двумя танковыми корпусами. Один из них (10-ый) занял оборону юго-западнее Прохоровки, а другой (2-ой) выдвигался в район Беленихино. В ночь на 9 июля 10-ый танковый корпус был переброшен на Обоянское направление в полосу действий 1-ой танковой армии. Для обеспечения фланга танковой армии из-под Беленихино в район Меловое был направлен 5-ый гвардейский танковый корпус. В районе Прохоровки сосре-доточилась 5-ая гвардейская танковая армия, а на участке Обоянь-Прохоровка развернулась 5-ая гвардейская армия.
-Дети-то как?- спросила Маша, присаживаясь рядышком, по левую руку от Ивана.- Поди уже совсем взрослые.
-Взрослые,- сказал я.- Вот, сейчас еду к старшему в гости. Сколько лет собирался — наконец, решил.
-Молодцы,- сказала Маша,- что отношения поддерживаете, друг к другу в гости ездите... А мы к своим так и не вырвемся.
-А что к ним вырываться?- удивился Иван.- Они же на соседней улице живут.
-Вот то-то и оно, что на соседней,- вздохнула Маша.- А когда ты у них был?
-В прошлом годе... или позапрошлом,- подумав, сказал Иван.
-Вот то-то и оно!
-Да что ты всё заладила,- отмахнулся Иван.- Чего я должен к ним ходить, если они через день сами сюда ходят?
-Так то они, а то — ты...
-Ладно,- сказал Иван.- Как-нибудь навещу. Ведь после неудачных попыток прорваться к Курску вдоль шоссе на Обоянь немцы решили сделать это восточнее, через Прохоровку. Войска, насту-павшие на Корочанском направлении, также получили приказ нанести удар на Прохоровку. Со-ветское командование, вовремя определив, что в наступлении противника назревает кризис, ре-шило разгромить вклинившиеся в нашу оборону группировки противника на обоянском направ-лении и утром 12 июля нанести мощный контрудар из района Прохоровки 5-ой гвардейской и 5-ой гвардейской танковой армиями, а с рубежа Меловое-Орловка — 6-ой гвардейской танковой армией в общем направлении на Яковлево. В контрударе должны были участвовать часть сил 40-ой, 69-ой и 7-ой гвардейской армий. Обеспечение действий советских войск с воздуха возлагалось на основные силы 2-ой и 17-ой воздушных армий. Решающая роль в контрударе отводилась 5-ой гвардейской танковой армии, в состав которой входили 18-ый и 29-ый танковые и 5-ый гвардей-ский механизированный корпуса, а также приданные 2-ой и 2-ой гвардейский танковые корпуса. Армия должна была нанести удар в направлении Прохоровка-Яковлево.
-Да,- сказал я.- В 8 часов 12 июля после авиационной и артиллерийской подготовки соедине-ния первого эшелона гвардейской танковой армии перешли в наступление: на правом фланге на-ступал 18-ый, в центре и на левом фланге — 2-ой гвардейский танковые корпуса. В это же время начала наступление и ударная группировка врага. Так началось крупное встречное танковое сра-жение, в котором с обеих сторон участвовало около 1200 танков и самоходных орудий. На сравни-тельно небольшом участке местности столкнулись две лавины танков. Мощный и внезапный удар советских танков оказался для противника большой неожиданностью. Сражение характеризова-лось частым и резким изменением обстановки, активностью, решительностью и большим разно-образием форм и способов боевых действий. На одних направлениях развернулись встречные бои, на других — оборонительные действия в сочетании контратаками, на третьих — наступление с отражением контратак. Кстати, Маша, это совсем неважно, навещает Иван своих детей или нет, главное, что он о них помнит.
-По-омнит,- махнула рукой Маша.- Все вы, мужики, такие: только на словах. Вот ты — когда к своему Валерию поехал?
-Двенадцатого,- сказал я.- А что?
-А сегодня уже двадцать девятое. А к нам приехал тринадцатого. Полмесяца уже водку хлеще-те, всё остановиться не можете.
-Маша!- прикрикнул Иван.- Не сметь в таком тоне разговаривать с моим другом! Сейчас же из-винись!
-Я-то извинюсь,- сказала Маша,- а вот кто перед его дочерью извиняться будет? Позавчера зво-нила, спрашивала: не здесь ли?
-Ну и что?
-А то, что тебя чуть ли не во всесоюзный розыск объявили.
-А чего меня объявлять?
-Да,- поддержал Иван.- Чего его объявлять? Здесь он, куда денется? Ведь известно - наиболее успешно наступал 18-ый танковый корпус. Встретив ожесточённое сопротивление противника, к вечеру 12 июля корпус продвинулся на 3 км. Противник был вынужден отойти в район Грёзное. Наш корпус перешёл в атаку в 10 часов утра, сбил прикрытие гитлеровцев и начал медленно про-двигаться в направлении Ясной Поляны. Однако противник, создав превосходство, остановил на-ши войска, а на отдельных участках и потеснил. 5-ая гвардейская армия правофланговыми соеди-нениями преодолела сопротивление вражеских сил и вышла к северной окраине Кочетовки, а на левом фланге вела оборонительные бои на реке Псёл. Ожесточённые бои развернулись и южнее Прохоровки. 3-ий танковый корпус противника перешёл в наступление из района Мелехово на Ржавец. В связи с этим в полосу 69-ой армии были выдвинуты бригады 5-го гвардейского механи-зированного корпуса, который составлял второй эшелон армии, танковая бригада 2-го гвардейско-го танкового корпуса и резерв 5-ой гвардейской танковой армии. Во взаимодействии с соедине-ниями 69-ой армии они сумели не только приостановить продвижение врага на север к Прохоров-ке, но и почти полностью отбросить его в исходное положение.
Тут и дочь из тенёт выступила, говорит:
-Что ж ты, папа, опять, а? Мы же потеряли тебя, Валерка по всей стране тебя ищет, все морги уже обзвонили... Хорошо, что я догадалась, где ты можешь быть...
-Не кричи, дочка,- сказал Иван.- Куда он денется? У меня он, у своего старого боевого товари-ща...
-Знаешь ли ты,- сказал я,- что 12 июля 1943 года западнее и южнее Прохоровки во встречных сражениях участвовало около 1500 и самоходных орудий? А 6-ая гвардейская и 1-ая танковая ар-мии, хотя и приняли участие в контрударе, но продвинулись на незначительную глубину? Это объясняется главным образом недостатком времени, которым располагали войска для подготовки к контрудару, и недостаточным артиллерийским и инженерным обеспечением. В сражении под Прохоровкой советские воины проявили мужество, отвагу и высокое боевое мастерство.
-Огромные потери,- сообщил Иван,- понесённые в этом сражении немецко-фашистской арми-ей, окончательно истощили их силы. Под Прохоровкой противник за 12 июля потерял около 300 танков и более 10 тысяч солдат и офицеров убитыми. Удар советских войск под Прохоровкой и на других участках Курской дуги был настолько мощным, что 13 июля немецкое командование вы-нуждено было отказаться от замысла окружения советских войск и принимать срочные меры по организации обороны. Правда, ещё в последующие дни противник сделал несколько попыток улучшить занимаемые позиции, но они закончились безрезультатно. Более того, под натиском Красной Армии немцы не смогли удержать захваченные позиции и были вынуждены 16 июля на-чать отступление. Принять такое решение противнику пришлось ещё и вследствие тяжёлого по-ложения, создавшегося в районе Орла, где в это время успешно наступали войска Западного, Брянского и Центрального фронтов. 19 июля командование немецких войск пришло к оконча-тельному выводу, что продолжение операции “Цитадель” бессмысленно.
-Всё, папа, собирайся и поехали домой,- сказала дочь.- Марь Петровна, можно мне от вас по межгороду позвонить? Валерке хочу сообщить...
-Конечно, можно, милая, звони...- сказала Маша.
А Иван сказал:
-В ходе последовательного советского контрнаступления противник был отброшен на исход-ные позиции, и вскоре советские войска освободили Орёл. Развивая контрнаступление, 23 августа войска Степного фронта при содействии войск Воронежского и Юго-Западного фронтов освобо-дили Харьков, а затем полностью ликвидировали орловский и харьковский выступы. Курская бит-ва завершилась.
Я обнял своего друга и сказал:
-Курская битва по праву является одной из величайших битв Великой Отечественной войны. Немецкая армия потерпела поражение, от которого уже не могла оправиться до самого конца вой-ны. Советские войска разгромили до 30 вражеских дивизий, в том числе 7 танковых, и уничтожи-ли 3,5 тысячи самолётов. Только в ходе контрнаступления приняло участие более 5 тысяч совет-ских самолётов, нанеся врагу большие потери, провели 1700 воздушных боёв, в которых сбили 2,1 тыс. вражеских самолётов. Советская авиация завоевала господство в воздухе и прочно удерживала его до конца войны. Поражение под Курском подорвало и моральный дух немецкой армии.
-Ну, друзья-фронтовики, прощайтесь,- сказала дочь.- Ехать уже пора.
-Хочешь, я с тобой поеду?- спросил Иван.
-Хочу,- сказал я.
-Нет уж, дядя Ваня,- сказала дочь,- оставайтесь-ка дома.
-Действительно, ещё чего выдумал,- сказала Маша.
-Видишь, друг, как нами бабы крутят?- сказал Иван.- А ведь в Курской битве советские танко-вые войска показали способность успешно решать самые сложные и разнообразные задачи как в обороне, так и в наступлении. Если до лета 1943 года танковые корпуса применялись в оборони-тельных операциях преимущественно для нанесения контрударов, то в битве под Курском они использовались и для удержания оборонительных рубежей, отчего значительно повышалась глу-бина оперативной обороны и её устойчивость.
-Нет уж,- сказала дочка,- за руль сяду я, а то опять куда-нибудь тебя занесёт... А ты садись ря-дом и в окошко смотри... Видишь, какие берёзки, осинки...
-Весьма эффективных результатов,- сказал я,- в борьбе с наступающими крупными танковыми группировками противника советские танковые войска достигли при сочетании огня танков с места, из окопов и из засад с контратаками. Операция под Курском ещё раз наглядно показала, что только массированное применение танков обеспечивает успех при нанесении контрударов. С дру-гой стороны, опыт боевых действий в Орловской операции показал нецелесообразность использо-вания танковых корпусов и армий для прорыва позиционной обороны: при выполнении таких за-дач они несут большие потери.
-Ладно, папа, не сердись,- сказала дочка.- Это мне сердится надо: бросила все дела, поехала те-бя искать... Откуда же мне было знать, что ты у дяди Вани?.. Когда Валерка позвонил и сообщил, что ты так и не приехал, я что только не передумала: авария? сердце? бандиты?.. Хотя, кому нужна твоя тарахтелка?.. О дяде Ване в последнюю очередь уже подумала...
-Историческая победа под Курском продемонстрировала возросшее могущество Советского го-сударства и его Вооруженных Сил,- сказал я.
-Ладно, ладно,- сказала дочка.- Не удалось в этом году, съездишь на следующий... Вместе съез-дим... В июне... Я как раз отпуск подгадаю...
-Так ведь... не доживу я,- сказал я.
-Ну, вот ещё чего выдумал!- рассердилась дочь.- Вы с дядей Ваней всех нас ещё переживёте...


-Значит, я - балласт?- хмыкнул я.
-Да, балласт,- подтвердил директор и надул розовые щёчки.
-Несмотря на то, что план выполняю?
-План — это одно,- сказал директор.- А нежелание совершенствоваться — это другое.
-А проверка на детекторе лжи — это, по-вашему, совершенствование?- хмыкнул я.
-Одно из составляющих,- непреклонно сказал директор.
-Что ж,- вздохнул я.- Значит, не договорились.
И встал.
-Очень жаль,- сказал директор и тоже встал.
-Так что мне мужикам передать?- спросил я.
-Что?- директор задумался и почесал за ухом.- Передай им, что...
-Сами передавайте,- вдруг вскипел я.- Я же уволен.
Он холодно глянул на меня и нажал на кнопку селектора.
-Инночка, бригада Брунова в приёмной?
-Нет,- защебетала Инночка.- Но я их видела на первом этаже.
-Скажи им, чтобы зашли ко мне.
-Все?
-Все.
-Хорошо, Александр Викторович.
Я открыл двери.
-Ты сам сделал свой выбор,- сказал мне в спину директор.
Ну-ну, подумал я и вышел.
Зря он это сказал. Если б промолчал, я бы спокойно написал заявление об уходе. Но он сказал, и меня за-ело: хрен тебе, а не заявление, плохо ты меня, Ивана Брунова, знаешь.
На лестнице столкнулся с мужиками. Я вниз спускался, а они под предводительством Инночки к дирек-тору поднимались. Инночка на меня даже не взглянула — крест уже на мне поставила, а мужики с расспро-сами полезли:
-Долго нам ещё здесь лясы точить? Когда на объект поедем?
-У директора спрашивайте,- говорю.
-А ты? Ты же к нему ходил.
-Мы с ним не договорились.
-Чего, чего?- удивились мужики.
-Не ко двору пришёлся,- хмыкнул я и подмигнул Инночке. Она скосила на меня один глаз.
-Товарищи,- сказала мужикам,- не задерживайтесь. У Александра Викторовича каждый час по минутам расписан!
-То есть как это не ко двору?- нахмурился Сидорыч.
-А вот так,- говорю.- Увольнять он меня собрался.
-Тебя?- не поверили мужики.- Лучшего бригадира?
-Ага.
-Ни хрена себе,- сказал Сидорыч.
-Товарищи,- опять напомнила Инночка.- Вас директор ждёт!
-Погоди, милая,- отмахнулся Сидорыч.- Дай с бригадиром поговорить!
-А чего со мной разговаривать?- хмыкнул я.- Тем более, и не бригадир я уже.
-Это ты брось,- сказал Сидорыч.- Мы пятнадцать лет с тобой. И другого бригадира нам не нужно.
-Это ты директору скажи,- усмехнулся я.
-И скажу!- произнёс Сидорыч, а мужики за его спиной загалдели.
Ну-ну, подумал я и пошёл себе.
-Ты далеко не уходи,- крикнул вдогонку Сидорыч.- Мы это дело так не оставим!
Хорошая у меня бригада, чего уж. За пятнадцать лет чего только не пережили — и без работы неделями простаивали, и зарплату по полгода не получали, но если нужно — то и вкалывали по шестнадцать часов. И все эти годы жили душа в душу, ни один не ушёл, хотя другие валом валили из нашего СМУ. А мы держа-лись друг за дружку. Вот это я понимаю — команда. А новый директор с его кайдзеном нам не команда...
Перед тем, как выйти на улицу, подошёл к автомату с газированной водой и залпом осушил два стакана.
А на крыльце закурил.
Было холодно.
Я стоял и курил одну сигарету за другой.
Холодно было ужасно.
Но в фойе я заходить не хотел. И уйти тоже не мог. Ведь мужики попросили дождаться. Хотя больше все-го на свете хотелось уйти. Домой. По дороге заглянуть в магазин, купить пива... А лучше — водки. Опохме-литься и лечь спать. Я хотел спать.
Я прикуривал от третьей сигареты, когда вернулись мужики.
Сидорыч подмигнул:
-Значит, решил до последнего держаться?
-В смысле?
-Ну, с детектором лжи.
-А-а,- протянул я.- Просил воздействовать?
-Ага,- сказал Сидорыч.
-Не договоримся,- покачал я головой.
-Я так ему и сказал.
-А он?
-А что он? Начал лапшу на уши вешать — мол, что допустимо для бережливого производства, что недо-пустимо... Ещё про балласт какой-то.
-Это про меня.
-Что?- не понял Сидорыч.
-Это я балласт,- пояснил я.
-Никакой ты не балласт,- сказал Сидорыч.- Отстояли мы тебя. Так и сказали: или пусть всех увольняет или остаёмся всей бригадой.
-Спасибо,- сказал я,- но не нужно было. Что, я работу не найду?
-Это ты брось,- сказал Сидорыч.- Без тебя мы тоже здесь работать не будем.
Я пожал ему руку. Потом остальным мужикам. Они улыбались, а я им. Всё-таки классная у меня бригада, мировые мужики. Столько лет вместе, прикипели друг к другу. Чего уж там, уйди - мне бы их очень не хва-тало.
Тут на крыльцо выбежала Инночка. И секунды не пробыла на морозе, а голые коленки вмиг пупырышка-ми покрылись.
-Иван Васильевич,- стучит зубами и сердито хмурит лобик.- Зайдите к директору. Вызывает.
И быстренько шмыгнула вовнутрь.
-Ладно,- говорю мужикам.- Теперь вы меня ждите.
Поднялся к директору. Он сидит за столом, пузырит щёчки. Как на врага поглядывает.
-Ну, ладно,- цедит сквозь зубы.- Можешь идти работать.
-Куда?- спрашиваю.
-На новый объект.
-Так мы ещё на старом не закончили.
-Там уже другие работают.
-Лихо это у вас,- хмыкнул я.
-Потому что вооружены новейшими знаниями организации производства. Ведь чтобы применить фило-софию потока, необходимо сосредоточиться на управлении потоком создания ценности определённого това-ра или услуг. Фундаментальный принцип бережливого мышления заключается в достижении совершенства путём непрекращающихся улучшений. Освоение методов бережливого производства даёт ресурсы и возмож-ности для стимулирования и поддержания прибыльного роста. Для внедрения бережливого производства со-вершенно недопустимо стоять на месте. В процессе имеет значение средняя скорость выполнения всего про-цесса в целом, а также ценность, которую каждый сотрудник создаёт за час своего рабочего времени. Ступай. Я распорядился: машина ждёт у подъезда.
Я повернулся.
-Я свои распоряжения не отменяю,- сказал он вдруг.
Я застыл, посмотрел на него.
-В смысле?
-Если на детектор не пойдёшь – всё равно уволю.
-Так зачем же тянуть?- хмыкнул я.
-Бригада попросила.
-Я не просил.
-А я решил дать тебе время подумать.
-И думать нечего.
-Это тебе только так кажется,- усмехнулся директор.
Нехорошо так усмехнулся. Не предвещая ничего хорошего.
И точно: привезли нас в «ссылку».
Есть у нас один объект такой. Вроде бы строим, а на самом деле ничего и не строим. Но и не заморажива-ем, не бросаем, а время от времени руководство направляет сюда провинившихся — тех, кто по пьяне залетел или с планом не справляется; тут и маринуют, бывает и по два месяца. Работы никакой, плата по минималке. В общем, не жизнь, а каторга... «Сылка», одним словом…
Я-то понимал, что влетели мужики только из-за меня, но виду не подавал и не очень раскаивался. Я так им и сказал:
-Вас, мужики, никто не неволит здесь оставаться. Только скажите директору, что передумали...
-Ладно, проехали,- перебил Сидорыч и проворчал,- «Передумали». Ничего мы не передумали... Айда, му-жики, в теплушку!
Кто-то за дровами побежал для буржуйки, кто-то в магазин — а чего ещё делать, не друг на друга же це-лый день пялиться? - а я к «волжанке» направился, на ней как раз Кузьма подкатил.
-Ну, чего? Доигрался?- проворчал он, хмурясь.
Так и врезал бы ему по роже. Но взял себя в руки, спросил мирно:
-Ты на самом деле хочешь, чтобы мужики уволились?
-Не я хочу этого, а ты,- проворчал Кузьма и вдруг выдал.- Три основных правила кайдзен — поддержание порядка, устранение муда, стандартизация...
-Чего, чего?- удивился я.
-А того!- вспетушился Кузьма.- Не прав я, что ли?
Я вздохнул тяжело и сказал:
-С чужого голоса поёшь, Кузьма.
-С чьего ещё голоса?
-Ладно,- махнул я рукой,- проехали.
А сам подумал: нашёл в чём его упрекать. Сколько лет его знаю — никогда своего мнения не имел, вечно подстраивался под начальство. Почему и в заместители выбился... Вот поэтому и разошлись наши пути-дороженьки...
-Долго мы тут куковать будем?- спросил я.
-Это от тебя зависит, Иван,- усмехнулся Кузьма.- Директор решительно настроен: или ты соглашаешься на детектор или...
-Завтра напишу заявление.
-Я тебе напишу,- донёсся из-за спины голос Сидорыча.- Договорились же держаться бригадой.
Вообще-то Сидорыч простой каменщик, но старше меня лет на двадцать, и работаем мы с ним дольше всех, когда-то он моим наставником был, поэтому иногда позволяет себе…
Впрочем, работы это не касается. Когда кладку ведём, только моё слово — закон.
Ну-ну, подумал я, спасибо тебе, Сидорыч, что товарищество проявляешь, но погоди денька два-три — со-всем другую песенку запоёшь...
А Кузьма всё жужжит на ухо:
-Ты б, Иван, не упирался... Ну, проверят тебя на детекторе... Меня же проверяли...
-Ну,- хмыкнул я,- если уж тебя проверяли.
Кузьма глянул на меня, махнул рукой.
Закурил.
Я тоже.
-Давненько что-то мы с тобой вне служебной обстановки не встречались,- вдруг сказал он.
-Ха,- рассмеялся я.- Вспомнил. И с чего бы нам с тобой встречаться? Ты — начальник, а я простой брига-дир...
-Упрекаешь?- нахмурился Кузьма.- Как будто кто-то тебе мешал учиться.
-Да я не об этом,- сказал я.
-А о чём?
-А о том, что разные мы.
-В чём же мы разные, интересно?
-А хотя бы в том, что ты сел под этот детектор — и не пикнул, а вот я...
-Ну, конечно,- вспылил Кузьма.- Ты же у нас герой, борец за справедливость!
-Нет. Просто я себя уважаю.
-Вот ты всегда такой был,- Кузьма отбросил сигарету.- «Я». «Меня». Только о себе и печёшься. О других и подумать некогда. А то, что мужики из-за твоего «я» страдают, это тебе по боку, да?
-Я их не заставлял!
-Нет, заставлял! Пользуешься их порядочностью!.. Вот теперь они и в «ссылке» из-за тебя.
Я молчал. Что я мог сказать? По большому счёту прав он был. Мужики хоть виду и не подавали — а ведь думали... Не могли не думать...
Руку я Кузьме не подал. Пошёл в теплушку, сказал:
-Значит так, мужики. Сегодня день потерян, так и быть, здесь перекантуемся. Но завтра всем в управу. Опять пойдём к директору.
-Что?- хмыкнул Сидорыч.- Сломался уже?
-Нет,- сказал я.- Под детектор я не сяду. Уволюсь.
-Тогда и мы с тобой.
-Нет. Вы останетесь.
-Что это ты за нас решаешь?
Тут я вскипел:
-Потому что бригадир пока что я! Так что, Сидорыч, коллектив не баламуть. Это тебе пересидеть здесь можно — на пенсии уже, и детей малолетних по лавкам нету, а остальным деньгу зашибать надо, они моло-дые.
-Вот вместе и будем зашибать.
-Хотелось бы,- вздохнул я.- Но видите сами — не получается.
-Получится.
-Раньше с голоду подохнем. Нет, сказал я.
Сидорыч ещё хотел возразить, но я махнул в его сторону рукой — не пререкайся, я тебя довольно уже слушал... А остальные вроде уже и не возражали.
Так и сделали... День пересидели — в карты резались, по грамм сто пятьдесят для сугреву выпили... А по-том, как домой пришёл и спать лёг, всё лежал, ворочался, уснуть никак не мог.
Всё гадал, как завтра быть? Это ведь я только для строгости мужикам сказал, что решение принял, а на са-мом-то деле...
Вот, думал, уйду я, напишу заявление.
И они напишут. Я их знаю. Дурные. Не понимают, что теперь не те времена, работой не бросаются. Ну, уйдём мы всей бригадой, и что? Буду я им как бы обязан, что и они со мной. Нет, тут не в ответственности дело, мне ли бояться ответственности (это только Кузьме кажется, что я лишь о своём «я» пекусь), а... Ну лад-но, пусть в ответственности. Я бригадир, и мужиков подставлять не имею права. Поэтому если увольняться, то одному.
Ладно, допустим, повлиял на их сознание — остались. А я увольняюсь.
А устроюсь ли куда? С одной стороны — я специалист, конечно, хороший, таких ещё поискать, но с дру-гой — сорок пять уже разменял, а при приёме на работу не только на опыт, но и на возраст смотрят. Это года три назад меня разрывали: пойдём к нам да пойдём, а теперь уж не очень-то... Конечно, не пропаду, устро-юсь, но...
Вот странно, удивился я самому себе. С каких это пор я будущего стал бояться? Ведь бояться завтрашнего дня — это самое последнее дело... Начнём сначала. Я специалист? Специалист. Другие организации меня переманивали? Переманивали. Говорили, что с руками и ногами в любое время возьмут? Не говорили, но на-мекали. Чего же я морочу себе голову? Возраст какой-то выдумал. Сорок пять — это не семьдесят. Для мужи-ка это самый крепкий возраст. Вон, на Сидорыча посмотри — шестьдесят три, а вкалывает за четверых. А Митрофаныч! До семидесяти управлял нашим СМУ. И если б не рассорился с теми мудаками из главка, до сих пор бы работал...
Так что решено — пишу завтра заявление и ухожу!
...Впрочем.
Надо бы сперва справки навести: уходить — так уж на известное место. Вдруг и правда вакансий нет... Да не-е, везде ж пишут: нужны рабочие...
Г-хм — пишут... Пацаны сопливые им нужны, а не рабочие. Наобещают им горы золотые, два месяца промурыжат, а потом руками разводят: нечем платить... Я ж говорю — времена сейчас такие. Разводят нашего брата, рабочего, как лохов... И пожаловаться некуда — всюду у них куплено и подмазано.
Так что по-умному: уходить надо туда, где тебя ждут... А меня пока нигде не ждут.
Ну ладно, нашёл я место, устроился. Не бригадиром, конечно, простым каменщиком. Но это не важно. Так даже лучше. Веди себе кладку и веди, ни о чём не думай: ни тебе цемент выбивать, ни с прорабом мосты наводить, чтобы лучшие наряды закрыл, ни в управе лаяться... Но ведь это только до поры до времени. А по-том обязательно предложат: давай-ка, Иван Васильевич, принимай бригаду. И я не откажусь. Потому что бригадир я прирождённый. Мне, может, в кайф и цемент выбивать, и с прорабом мосты наводить, и в управе за зарплату лаяться... А кто управу возглавляет? Правильно — директор. А директора-то сейчас не те пошли, что был Митрофаныч, а молодые, заносчивые, спесивые. Как наш Александр Викторович. Места директор-ские они себе покупают не для того, чтобы людей работой обеспечить, а для того, чтобы побольше денег за-грести и свой незаконный бизнес прикрыть. Вон сколько у нас в СМУ в последнее время новых лиц появи-лось — и не понять, чем занимаются. Делишки какие-то тёмные проворачивают. А мы, кадровые работники, лишь ширмой у них служим. А чтобы мы свой нос не совали, куда не следует — забивают нам мозги всякой дребеденью. Гемба кайдзеном этим, бережливым производством. Заставляют нас книжки дурацкие читать, потом экзамены по ним сдавать. А чтоб ещё пуще боялись — гонят на детектор лжи. Я что, не понимаю, за-чем он им нужен? Говорят — чтобы предотвратить воровство... Ну, воровства у нас, конечно, хватает, но ведь не мы же воруем, у нас и такой возможности почти нет... Не-ет, именно для того нас на детектор этот гоняют, чтобы своё место знали, чтобы жили в страхе и лишних вопросов не задавали...
И вот — ушёл я. А там — свой Александр Викторович. Со своими забубонами. Не гемба кайдзен, так ещё что-то. Пускай не сегодня, но завтра — обязательно. Все они одним миром мазаны, друг у друга всё худшее перенимают. Это для нас — худшее, а для них — в самый раз. Им же не работники, им роботы нужны. Чтобы не думали, а деньгу им зарабатывали. И глазами по сторонам не зыркали... Имеет ли смысл одного Александ-ра Викторовича на другого менять?
Так до двух часов ночи я и провалялся, всё не мог определиться, как завтра лучше поступить. Маша, жена моя, уже бухтеть начала:
-Спи уже, завтра рано на работу вставать... А не спиться — ступай на кухню... И двери закрой, а то знаю же — посудой греметь начнёшь...
Сходил я на кухню, выкурил сигарету и, так ничего и не решив, вернулся в постель.
Вроде бы уснул. Часика на два.
И по дороге на работу всё ломал голову... В конце концов, решил...
Сидорыч в фойе меня дожидался:
-Ну, Иван, что надумал? Уходишь?
-Так и вы же со мной,- хмыкнул я.
-Да,- подтвердил Сидорыч, а другие мужики, что подтянулись к нам, закивали.
-И мы с тобой. Ты упрямый, но и мы. И на этот раз ты нас не переупрямишь.
Я посмотрел на них и подумал: переупрямил бы, если бы захотел. Но вслух сказал:
-Не ухожу.
Они промолчали, но по лицам было видно, что обрадовались.
-Вот и хорошо,- улыбнулся Сидорыч. И вдруг озаботился.- А как же детектор?
-А что детектор?- пожал я плечами.- Придётся согласиться.
-Но ты же не хотел?
-И сейчас не хочу.
-И всё-таки пойдёшь? Получается, мы вроде как вынудили тебя...
-Не бери в голову, Сидорыч,- похлопал я его по плечу.- Нормально всё.
-Спасибо,- сказал Сидорыч.
-За что?
-За то, что заботишься о нас. Мы тебя не подведём.
-Ладно,- сказал я.- Проехали.
И поднялся к директору. Инночка пропустила без слов.
Директор сидел за столом в глубоком кожаном кресле и разговаривал с Кузьмой.
-Для внедрения бережливого производства совершенно недопустимо стоять на месте,- говорил он.- Ко-нечная цель улучшения работы — ликвидация всех издержек по всей производственной системе. Для того чтобы поток пришёл в движение, необходимо сосредоточить всё своё внимание на конкретном реальном объекте, игнорировать традиционный подход, переосмыслить все методы работы. Чтобы применить филосо-фию потока, необходимо сфокусироваться на управлении потоком создания ценности определённого товара и услуг.
А Кузьма:
-Кайкаку — это радикальное улучшение всего потока создания ценности... Работа должна двигаться про-тив часовой стрелки... Стратегия роста разрабатывается после того, как новый стиль работы станет для со-трудников привычным... Два шага вперёд один назад — нормально для внедрения бережливого производст-ва... Основные методы ликвидации муда начинаются с организации движения потока.... Принципы потока применимы к любой деятельности... Главным индикатором успеха предприятия являются продажи, прибыль и доля рынка...
-Здравствуйте,- сказал я.
Они уставились на меня, Кузьма растерянно спросил:
-Почему не на объекте?
А директор добавил:
-Кто разрешил покинуть рабочее место?
Я сказал:
-Ладно, ваша взяла. Я согласен.
Директор вскинул левую бровь. Его насмешливый взгляд говорил: не на долго же тебя хватило. Если бы он это вслух произнёс, я, конечно, взорвался бы и хлопнул дверью, но он молчал, и хоть накаливал воздух за-тянувшейся паузой, но не до предела — ясно было, что он молчит, потому что не может понять, почему я так быстро переменил свою точку зрения — ведь он такого от меня не ожидал. Не ожидал и Кузьма, поэтому рыскал взглядом с меня на директора, не зная, какое выражение придать своей рыбьей физиономии: то ли обрадоваться, то ли осерчать. Наконец, обрадовался, потому что директор сказал:
-Ну, вот и хорошо, что согласен. Иного я от тебя и не ждал. Знал, что благоразумие возобладает. Так и должно быть при бережливом производстве. Всё-таки ты — бригадир, а роль бригадира в менеджменте гем-ба, как известно, поддерживать и улучшать стандарты, достигать целей, предусмотренных концепцией «Ка-чество, затраты, поставка».
-Да,- вставил Кузьма.- Муда — это любые действия, не добавляющие ценности.
-Аксиома «Следующий процесс-потребитель» подразумевает принцип,- сказал директор,- Не получай это, не делай это, не посылай это.
-Процесс управляем,- подхватил Кузьма,- когда стандарты работают, а сотрудники следуют им неукосни-тельно.
-Совершенно верно!- сказал директор.- Внедрение контрмер — это стандартизированные шаги, относя-щиеся к «делай». Смысл сицуке в том, что каждый действует в соответствии с установленными и согласован-ными правилами.
-Недопустимо,- сказал Кузьма,- для внедрения бережливого производства стоять на месте.
-Что возникает, когда нарушается плавный ритм работы?- спросил директор.
-Мура,- уверенно ответил Кузьма.
-Мура означает нерегулярность, неравномерность,- поднял палец директор.
-А за стагнацией следует муда времени,- вставил Кузьма.
-Ладно,- довольно произнёс директор.- Значит, ты готов пройти испытание на детекторе лжи?
-Угу,- сказал я.
-Но ты, надеюсь, понимаешь, что это совсем не означает, что мы тебе не доверяем?
-Угу,- сказал я.
-Это нужно для того, чтобы очиститься от старого и начать работать, что называется, с чистого листа.
-Угу,- сказал я.
-Нам нужны такие работники, которые не только профессионалы своего дела, но и полностью разделяют взгляды и цели нашей организации.
-Понятно,- сказал я.
-Мы стоим на пороге великих преобразований,- сказал директор.- Хватит жить по-старому, пора начинать жить по-новому. Наша страна отринула отрыжку прошлого, поставив перед собой великие цели и задачи. Мы должны поднимать уровень жизни народонаселения — и он уже поднимается, хоть и недостаточно быстро. Старые дедовские методы нам не нужны, они нас привязывают к заблуждениям прошлого. В мире полно яр-ких примеров великих экономических преобразований. Самый яркий пример тому — Япония. Там как толь-ко гемба-кайдзен применили, так производственные показатели тут же и подскочили в несколько раз. Народ стал трудиться, трудиться и трудиться, отчего хорошо всем: и народу, и его руководителям. Но пока мы жи-вём старыми понятиями, нам переворота в экономике не совершить. Сначала необходимо совершить перево-рот в мозгах. И это мы с вами сейчас делаем.
-Гитлер с Геббельсом уже пытались,- проворчал я.
-Верно!- воскликнул Александр Викторович и глаза его загорелись.- А ещё – Сталин. Это были великие люди. Они взвалили на себя казалось бы непосильную ношу…
-Ага… промывать людям мозги…
-Можно сказать и так. Но ради великой цели на какие ухищрения не пойдёшь, верно? Вот и они! И ведь удалось же!
- Только чем это всё закончилось?
-Чем?- рассмеялся директор.- Нет, если уж спрашивать, то не чем, а - кем?
-И кем же?
-Всеми нами,- убеждённо произнёс директор.- Потомками. Детьми и внуками тех, кто подвёргся обработ-ке… Тобой, мной. Всеми, кто сейчас живёт.
-Да уж,..- растерялся я.- Так уж и…
- А как ты думал?- усмехнулся директор.- Конечно! Мы дети своих отцов. Плоть от плоти. Из них делали патриотов своего отечества – и сделали! А они из нас – тех, кем мы являемся… Хороши или плохи, но мы их дети. И мы переняли от них часть того, кем являлись они… Вот ты, Кузьма Петрович, патриот?
-Я?- растерялся Кузьма.- Не знаю… Столько всего навалилось… Не уверен.
-А я уверен!- воскликнул Александр Викторович.- Я патриот, и горжусь этим. И ты тоже патриот, только не осознаёшь этого. А ведь и тебе есть чем гордиться!.. Допустим, кем был твой дед?
Но поскольку спрашивал он уже не Кузьму, а меня, я и ответил:
-Танкистом.
-И мой!.. Мой тоже служил. И сыну, моему отцу, завещал – служить и трудиться на благо родины. А отец – мне! И вот я, простой российский парень, поехал учиться в Германию и… выучившись, вернулся, осмот-релся и понял: столько ещё не сделано, столько ещё надо сделать. Преобразовывать. Изменять. Улучшать. Ведь что является критерием для проверки правильности каждого шага в потоке создания ценности? Целе-вые затраты. Какие действия называются «муда»? Любые, не добавляющие ценности. Что необходимо сде-лать, чтобы поток пришел в движение? Сосредоточить всё своё внимание на конкретном реальном объекте; игнорировать традиционный подход; переосмыслить все методы работы. Не критиканством заниматься, не отлёживаться в задних рядах, а…
Взгляд его метнулся к Кузьме:
-Обвинять и осуждать все мы умеем… А вот – отвечать… Как отвечать – так в кусты?
Кузьма заёрзал.
-Никак нет,- пискнул он.- После того, как целевые затраты определены, они превращаются в критерии проверки правильности каждого шага в потоке создания ценности.
 -Не-ет, шалишь! Не получится,- рассмеялся Александр Викторович и погрозил Кузьме пальцем. А мне сказал:
-Так что ступай, Иван Васильевич, в четвёртый кабинет, там тебя уже ждут.
-Угу,- сказал я в четвёртый раз, но не сдвинулся с места.
-Какие-то ещё вопросы?- удивился директор.
-Мужики решения ждут: на какой объект ехать?
-Поедут,- сказал директор.- Ты сперва на детекторе побывай... А потом решим.
И я пошёл на детектор.
Двадцатилетний юнец в строгом костюме сидел за компьютером и пялился в экран.
-Садитесь,- сказал он, непрерывно щёлкая мышкой.
Я сел на единственный стул, что стоял напротив. Юнец с неохотой оторвал взгляд от экрана и дежурно улыбнулся.
-Иван Васильевич Брунов?
-Иван Васильевич,- подтвердил я.
-Бригадир каменщиков?- спросил юнец, скосив один глаз на экран.
-Совершенно верно.
-Ну что ж,- сказал юнец.- Вот мы с вами и познакомились.
-Очень приятно,- съёрничал я.
Юнец щёлкнул мышью и спросил, сосредоточив свой взгляд на моём лбу:
-Надеюсь, вы знаете, для чего вас сюда пригласили?
-Я сам пришёл,- сказал я.
-Тем более... э-э... Иван... Васильевич. Сколько лет вы у нас работаете?
-Зачем это вам?- удивился я.
-Отвечайте на вопросы,- нахмурился юнец.
-А что, испытание уже началось?- опять удивился я и пытливо ощупал взглядом комнату: никаких тебе ящичков и проводов, а именно так я представлял себе детектор лжи.
-Испытание началось, как только вы переступили порог этого кабинета,- строго разъяснил юнец.- Снача-ла мы с вами побеседуем, а потом уже...
-Давай уж сразу,- сказал я.- Мне ещё на объект ехать.
-Так положено,- отмёл юнец.- Итак, сколько лет вы работаете в СМУ?
-Много... Двадцать с лишним.
-Сколько вам лет?
-Сорок пять.
-Вы — материально ответственное лицо?
-Угу.
-Работа вас устраивает?
-Уж какая есть.
-Сколько людей в вашем подчинении?
Сперва-то я отвечал настороженно, всё ждал, когда подлавливать начнёт или записывать мои ответы, со-поставлять. Ну, знаете, как на допросе в милиции? Детективы-то мы все видели. А он — нет, только задаёт и ничего не записывает, даже в глаза не смотрит. А когда я совсем уже очумел, сказал:
-А теперь, Иван Васильевич, я к вам пару датчиков подцеплю... Не волнуйтесь — к пальчикам и торсу — и все вопросы, что задавал, повторю.
-А для чего задавал-то?
-Что бы вы знали, о чём у нас разговор пойдёт... Если какие-то вопросы не устраивают, скажите сразу: я их подкорректирую.
-Всё устраивает,- сказал я и встал.
Юнец опутал меня проводами, а на пальцы обеих рук прикрепил липучки. Потом я опять сел и уставился в потолок, в то самое место, где он со стеной сходится. А юнец спрашивал:
-Вас зовут Виктор?
-Нет.
-Вас зовут Николай?
-Нет.
-Вас зовут Иван?
-Да.
-Вам сорок пять лет?
-Да.
-Вы материально ответственное лицо?
-Да.






ПРОЛЕТАЯ МИМО ДРУГИХ Я

-Значит, ты умный такой, да? Вот и ответь: отчего жизнь такая паску…






-У вас есть машина?
-Да.
-Вы работаете в СМУ?
-Да...
Сначала-то были невинные вопросики, но потом пошло-поехало: совершал ли я хищения, продавал ли на сторону кирпичи? Но я, хоть и утомился очень, ухо держал востро и упорно твердил - нет, то есть говорил чистую правду... Не верите? А вот детектор поверил.
-Г-м,- сказал юнец, рассматривая на экране ломаные линии.- Не может же быть, чтобы вы со стройки ни-чего не тащили?
-Как не может?- усмехнулся я.- Очень даже может.
-Ни гвоздика, ни кирпичика?- не мог поверить юнец, отчаянно постукивая по своему детектору в надеж-де, что тот опомнится и выдаст такую кривую, которая тут же и обличит меня.
-Ни-че-го,- назидательно произнёс я, отпутываясь от проводков и срывая с себя датчики.
-Странно,- сказал юнец.- А говорят — воруют.
-Кто говорит?
-Все говорят. Мол, плохо и живём, потому что воруют.
-Так не народ же ворует,- усмехнулся я.- Народу нечего воровать.
-А кому есть чего?
-Ясное дело — руководителям.
-Вы кого-то конкретно имеете в виду?- насторожился юнец.
-Никого я не имею,- отмахнулся я.- До свиданья.
-Да нет же,- вцепился юнец в проводки.- Договаривайте уж до конца... Ведь вы тоже — руководитель.
-Да какой я руководитель?- хмыкнул я.- В смысле, руководитель, конечно, но не того полёта.
-А если бы «того полёта» были — воровали бы?- хитро прищурился юнец.
-Нет,- сказал я.
Получилось также честно, как и перед детектором.
-Вот видите,- сказал юнец.- Вы бы не воровали... Хотя возможностей у вас украсть ого-го сколько...
-Совсем не ого-го...
-Ого-го, ого-го,- не поверил юнец.- А... не воруете...- и с сомнением покосился на детектор.- Ведь не во-руете?
-Как видишь,- сказал я.
-Вижу,- с сожалением вздохнул юнец.- Но ведь на то она и техника, чтобы...
-Не-ет,- рассмеялся я.- Уж если вы, молодёжь, своей технике не доверяете...
-Доверяем,- сказал юнец.- Но проверяем.
-Проверяй, а я пошёл.
Сперва я в курилку зашёл, выкурил сигаретку, а потом уж — к директору.
Инночка хотела дорогу мне перекрыть, но я успел проскочить, и как раз во время: тот юнец, что на детек-торе меня мучил, уже докладывал:
-...вроде бы не ворует.
А я стоял между дверьми – они двойные были, и слушал:
-Вроде бы или точно?- спрашивал директор.
-Стопроцентную гарантию дать не могу - и техника иногда подводит. Но... Я и без детектора пытался его раскрутить...
-Не колется?
-Нет.
-Крепкий орешек,- хмыкнул директор.
-Ага... Странные они, эти старики,- сказал юнец.- Не может же быть, чтобы не воровали? Или - за свой век уже успели навороваться?
-Как же,- недоверчиво хмыкнул директор.
Я толкнул двери.
Директор косо глянул на юнца и махнул рукой — свободен. Тот нагло посмотрел на меня и молча вышел.
-Ну,- сказал директор.- Ознакомился я с показаниями детектора... Я и раньше в тебе не сомневался. А те-перь вот убедился, что имею дело с честным… э-ээ… порядочным человеком. Очень рад.
Как же, хмыкнул я и спросил:
-Ну так что, где нам работать?
Директор тяжело вздохнул и нажал на кнопку селектора.- Инночка, с Кузьмой Петровичем соедини...
В динамике затрещал бодренький голос Кузьмы:
-Стандарты работают, а сотрудники следуют им неукоснительно... Достижение прозрачности внутри фирмы... Проводить анализ... Сокращение затрат, уменьшение времени выполнения заказа и времени вывода нового товара на рынок... Появилась возможность начинать разрабатывать стратегию роста...
-Бригаде Брунова гембу выдели,- с неохотой перебил его директор.
-Не понял?- удивился тот.
Директор строго свёл брови:
-Разъяснить?
-Не надо! Понял!
-Ну вот. И… чтобы с гембуцей там без проблем!
-Как скажете.
-Сейчас он подойдёт к тебе.
-Жду...
-Всё, отбой… Да, и не забудь: в двенадцать совещание!
-Конечно, помню — по сейри.
-Не только. По сейсо. По сейтону. В исудзу.
-Разумеется, Александр Викторович!
Я вышел в коридор.
Сидорыч ждал меня.
-Ну как?- спросил он.
-Нормально,- сказал я.
-Значит, сегодня работаем?- обрадовался он.- Где?
А я порылся в голове и вдруг сказал:
-В гембе.
-Где?- удивился Сидорыч.
-В гембе, где же ещё?.. И вот ещё что:
как прибудем на место, проверь-ка гембуцу.
Сидорыч растерянно посмотрел на меня, а я на него —
чего это он вдруг так на меня пя-
лится? Не узнал? Впервые
видит? Ведь это же
Я, его бригадир
Иван Брунов... (7)

Прим 7: Теперь осадок такой:
XXI век, первое десятилетие. Россия, Кедрянск, ОВиР, паспортный стол.
Длинная очередь в кабинет. Образец №1 - М. Ногтев, сорокалетний мужчина в поношенной кожаной куртке - сто-ит вторым. Сзади напирают старики и старухи, толкаются, но он сдерживает натиск, а самых настырных отпихивает.
Мимо проходит образец №2, Иван Васильевич Брунов — полноватый мужчина с большими залысинами, на висках — ранняя седина. Взгляды М. Ногтева и И.В. Брунова встречаются.
М. Ногтев: Ой, привет!
И.В. Брунов: Что?
М. Ногтев: Не узнаёшь? 83-ий год! Армия!
И.В. Брунов: А-аа... Да-да...
М. Ногтев: Ну? Меня-то хоть помнишь?
И.В. Брунов: М-мм… Да-да...
М. Ногтев (настырной бабушке): Слушай, мать. Я сейчас отойду на минутку, но запомни: я здесь стоял. Поняла? (теперь — Брунову) Вот толкаются, и не поговорить... Давай отойдём?
И.В. Брунов: Я, собственно... Впрочем... Ладно...
М. Ногтев: Вот сюда, тут хоть не такая толкучка.... Ну, как ты?
И.В. Брунов: Я?.. Ничего... Нормально.
М. Ногтев: И у меня всё хоккей. Вон, в гараже работаю... А ты?
И.В. Брунов: Я? Ну... Собственно, у меня фирма...
М. Ногтев: А-аа. Капиталист, значит?
И.В. Брунов (усмехается): Ну, на капиталиста я ещё не тяну. Но... (делает неопределённый жест)
М. Ногтев: Всё равно капиталист. Ну да ладно. Как здесь оказался-то?
И.В. Брунов: Так... дела...
М. Ногтев: Ага, и у меня тоже: паспорт потерял, вот теперь восстанавливаю... Слушай, а у тебя, случаем, знакомых тут нет?
И.В. Брунов (быстро): Нет.
М. Ногтев: Жаль... А то достало уже в очередях толкаться. Эти бабки прут и прут...
И.В. Брунов (снисходительно): А ты начальнику паспортного стола денежку дай.
М. Ногтев: Эх, была бы она, денежка-то.
И.В. Брунов (презрительно): Что, неужели не заработал?
М. Ногтев (беспечно машет рукой): Да ладно, не будем о грустном... Лучше расскажи, как дела?.. Впрочем, ты уже рассказывал — бизнесмен.
И.В. Брунов: Угу.
М. Ногтев (тревожно оглядывается на очередь): Слушай, мне сейчас заходить... Давай позже встретимся, а? Ты как сегодня вечером?
И.В. Брунов: Нет, нет. Я занят.
М. Ногтев: А завтра?
И.В. Брунов: Завтра я уезжаю.
М. Ногтев: Далеко?
И.В. Брунов: Далеко... И надолго.
М. Ногтев: За границу, что ли?
И.В. Брунов: Да, за границу. В Германию.
М. Ногтев: Ух ты! Здорово! Часто туда мотаешься?
И.В. Брунов: Приходится.
М. Ногтев: Да-аа... Жаль... А то бы посидели, выпили... Слушай, как приедешь — позвони, а?
И.В. Брунов: Я нескоро приеду.
М. Ногтев: Ну, всё равно. Как уж приедешь.
И.В. Брунов: Ну... хорошо.
М. Ногтев: Вот, телефон мой запиши.
И.В. Брунов с неохотой вынимает из внутреннего кармана электронную записную книжку.
М. Ногтев: Ух ты, какая игрушка у тебя классная.
И.В. Брунов: Какой номер?
М. Ногтев: 454-56-67. Записал?
И.В. Брунов: Да.
М. Ногтев: Точно записал?
И.В. Брунов: Совершенно точно.
М. Ногтев: Позвонишь?
И.В. Брунов: Как только вернусь.
М. Ногтев: Смотри, не забудь...
И.В. Брунов: Постараюсь.
М. Ногтев: Знаешь... А дай-ка и мне твой номер, так на всякий случай.
И.В. Брунов: Я позвоню, обещаю.
М. Ногтев: Что, не хочешь давать?
И.В. Брунов: Почему не хочу?.. Вот, бери (протягивает визитку)
М. Ногтев: Ух ты, какая крутая.
И.В. Брунов: Там номер моей...
М. Ноктев: Секретарши, что ли?
И.В. Брунов:... приёмной.
М. Ногтев: Ух ты, у тебя ещё и приёмная!
И.В. Брунов: Угу.
Голос из очереди: Эй, ты идёшь или нет? А то мы пойдём!
М. Ногтев: Иду, иду! (Брунову): Эх, жаль — заходить пора. Может, подождёшь?
И.В. Брунов (решительно): Нет, я спешу.
М. Ногтев: Жаль. А то бы поболтали. Армию бы вспомнили. Ведь классно там было, правда же? Ни забот, ни хло-пот. Не то, что сейчас... Эх, ладно... Держи краба! Но — не прощаюсь! До встречи! До скорой встречи. Лады?
И.В. Брунов: Пока-пока...
Итак, что мы получили? Два результата: действия образца №2 нисколько не противоречат выводам основного опыта, то есть он, как и следовало ожидать, находится в состоянии почти полного отвердения: его движения замед-ленны, вязки, почти статичны. Это логично.
Но посмотрите на образец№1! У него-то откуда столько энергии? В холодной, почти ледяной среде он вдруг начи-нает проявлять активность, которая совершенно не наблюдалась за ним ни в одном из предыдущих опытов. Неожиданно для экспериментаторов, коими, мы с вами являемся, он вдруг становится самостоятельной единицей, даже наделённой сгу-стком энергии!.. Впрочем, совершенно недостаточной для того, чтобы можно было внести коррективы в наши утверждения, сделанные ещё в начале исследований и подтверждённые неоспоримыми результатами всех трёх проведённых опытов. Как видите, нам удалось найти убедительные доказательства тому, что броуновское движение предсказуемо и, главное — види-мо, видимо без всякого микроскопа!

ОПЯТЬ В НАЧАЛЕ…

А можно к окну и не поворачиваться. Можно просто смотреть на противоположенную стену. Лишь бы ничего не отвлекало. И лишь бы в комнате совсем уж темно не было. Это же совсем нелегко — разглядеть крутящиеся полупрозрачные шарики в темноте...
Теперь: сосредоточиться и перевести взгляд в «ближнее» пространство… Вот уже видим пылинки, что ле-тают совсем близко, ближе носа… Опять палочки и точки! Так и хочется на них сосредоточиться, вниматель-но их рассмотреть – и они уводят нас в сторону...
Всё, не получилось.
Ещё одна попытка.
Лицом к стене. Взгляд — к носу, но не на кончик... Ага, вот они — мутные палочки и точки... Не-ет, не обращаем внимания. Толку-то - всё равно ведь не догнать. И к тому же, знаем, это не то, что нам нужно. А нужно продвинуться ещё ближе… Теперь главное - не косить глаза, взгляд должен оставаться прямым… ну, почти прямым... Хорошо, вот мы уже зашли в пространство, что в микроне от глазной оболочки… Соблюдаем осторожность - не заглядываем во внутрь себя – ведь это бесполезно, там никакого броуновского движения нет, мы и это знаем. Поэтому уверенно держим взгляд во внешнем пространстве, хоть и максимально близко от глаз… Максимально…
Ну вот, наконец, видим! Вот они - полупрозрачные шарики, буднично и поворотливо летающие туда-сюда, то и дело натыкающиеся друг на друга! Чуть опускаем ресницы — наводим резкость, но не зажмурива-емся, не зажмуриваемся, а то…
Ага, ага!