Мишка

Когда человек спокоен, когда у него все в полном порядке, и основной причиной огорчения служат торчащие из ушей и ноздрей жесткие волоски, вот только тогда человеку становиться плохо по настоящему. Окружающие люди вокруг кажутся не правдоподобно и даже преступно счастливыми по отношению к нему. Природа не упускает случая посмеяться лишний раз над неудачником, то нещадно мучая жарой в день, когда он вынужден рядиться в официальный серый костюм и модный широкий галстук, то поливает водой с небес, когда зонт нагло бездельничает на вешалке в прихожей.
В общем, наступает момент, когда лоб от прошибленных за жизнь стен перестает болеть, потому что хозяин этого лба обретает учение обходить стены стороной, ну или в крайнем случае, когда обязательным условием является преодоление стены посылать штурмовать препятствия других, самому же предпочитать пользоваться заслуженными ранее привилегиями чуткого и умелого руководителя.
Семен Кочетков находился как раз в таком возрасте, в таком положении и в таком состоянии вполне удавшегося человека средних лет. Все у него было хорошо, и одновременно плохо. Это непривычное чувство неудовлетворенности никак не хотело его покидать. Будучи молодым он понимал – надо учиться, надо работать, надо к чему-то стремиться, что бы стать кем-то. Надо жениться, родить ребенка, дать ему воспитание, что бы оставить после себя след. И он учился, работал, занимался наукой, ездил с семьей на курорты, потому что ребенку был просто необходим свежий горный воздух и морские ванны.
Теперь дочь учиться сама, и по Семенову мнению, не сильно себя напрягает размышлениями о состоянии родителей. Да и что напрягаться то? Жена, однажды с грустью осознав, что молодость не вернешь, но пытаться все-таки стоит, все свободное время стала проводить в салонах красоты. А если не удается туда попасть по какой-то причине, то принимается чистить, строгать, скоблить и отпаривает свое тело самостоятельно. В те редкие моменты, когда мать и дочь сходятся вместе наступает в квартире идиллия, тишина и покой, потому как кто ж лучше женщины поймет женщину. Многочисленные косметические салоны, бассейны и сауны с удовольствием принимают постоянных клиентов почти в любое время суток. И Кочетков остается один, в трехкомнатной девятиэтажке – покинутый, забытый счастливо-несчастный.
- Всех денег не заработаешь, но пытаться необходимо! - так говаривал с гордостью Семен раньше в кругу друзей, хвастаясь очередным успехом, очередной ступенькой в бесконечной лестнице материальных благ: купленной квартирой, машиной, супер навороченным телевизором, или мощным компьютером. Теперь вся эта гордость порядком пообветшала и уже не выглядела такой достойной Кочеткова. Компьютер натужно завывал подразбившимися кулерами и недовольно хрюкал винчестером стараясь привлечь внимание хозяев к своему бедственному положению. Но никому уже года три до него не было дела. Жене и Кочеткову лень, а мобильник дочери в пару раз мощнее, чем это старое хрюкающее убожество.
Телевизор, будто насмехаясь пытался показывать любимые фильмы и передачи в футуристическом стиле – размыв контуры и путая цвета. Ну, а квартира лет семь точно не видела ремонта, даже косметического. Жена с периодичностью два раза в месяц пыталась усовестить Кочеткова, и склонить его к началу ремонт. Но Семен сопротивлялся и отмахивался от настойчивых просьб жены лучше всякой девушки достигшей половой зрелости, отбивающейся от надоедливых ухажеров.
Каким образом ноги довели Семена до вокзала, и каким образом в тот день он оказался в переполненном автобусе Кочетков не понял? Очнулся он, когда его настойчиво вдруг стали толкать в спину и в бока люди пробирающиеся к выходу.
- Ну? Ты выходишь али нет? Ездиют тут всякие, – недовольно ткнула локтем Семена пожилая женщина и взглянула с подозрительностью участкового. В руках она держала огромную в размер прохода между кресел плетеную корзину. Если бы не эта корзина, которая делала невозможным выход из автобуса старушки, то Семен Кочетков вероятно и дальше бы продолжал стоять и абсолютно пустым взглядом смотреть на окружающий его мир.
- Да, выхожу, выхожу - неуверенно сообщил он семеня побрел к выходу.
- Ну, так шевелись! Чего стал то? Автобус ждать не станет, щас уедет, и я вместе с тобой. Вот послал Бог попутчика! - горестно посетовала баба и будто прилепившись к Семену продвигалась по салону за ним шаг в шаг до самого выхода, больно стуча Кочеткову по ноге корзиной.
Родина встретила его дурманящим запахом июньской спелой травы, густым колышущимся от зноя воздухом и мычанием бычка-подростка, который носился вокруг матери стоящей привязанной среди выкошенной поляны.
Казалось, ничего не изменилось с тех пор как Семен в последний раз побывал здесь. Да и не только в последний, а будто бы и не уезжал вовсе. Это странное чувство посещало его почти всегда когда он снова и снова приезжал сюда. Нет, конечно, все менялось. Деревья вырастали, зарастали бурьяном в человеческий рост одни огородные участки, и появлялись совершенно в неожиданном месте другие. Деревянные заборы участков когда-то по какому-то неведомому плану делившие землю, разваливались от времени и без присмотра хозяев превращались в труху. И люди вероятно тоже самое. По крайней мере так представлялось Семену. С каждым его приездом попадалось все меньше и меньше знакомых лиц. Неправда, все менялось! Но изменения эти казались Кочеткову всегда такими незначительными как, например, прическа жены посетившей парикмахерскую.
- Нет, вот, скажи честно, мне идет? – принималась мучить она Кочеткова, - правда я стала другой?
- Да, да! – послушно соглашался он, из вежливости едва взглянув на жену, - я бы тебя на улице и не узнал. Надо же какие чудеса научились теперь делать? Чудо как хорошо!
Какая к черту разница? Прическа одна или другая? Прямые волосы или вьющиеся, белесые или темные? Жена всегда остаётся и останется женой, при любой прическе, при любом макияже.
Как приятно ходить по прохладной грунтовой тропинке, а не по раскаленному асфальту! Кочеткову показалось, что он сквозь толстые подошвы кроссовок чувствует эту прохладу. Раньше он не понимал людей, которые выбираясь за город, скидывали поскорее обувь и ходить по траве босиком. Но сейчас, подобное желание проснулось и в нем. И только врожденное отторжение ко всему, что делает толпа, сдерживало его порывы.
Знакомая тропинка почти заросла. Высокая плотная трава прикрывала ее и слева и справа. Раньше эту тропку Семен сам не один раз за лето окашивал отцовской острой как бритва косой, потому как не было никакой возможности донести пару ведер студеной колодезной воды. Пока дойдешь до дома, в ведра с водой падали пыльца с травы, мошки да букашки разные. А если зеленый лесной клоп принимал вдруг ванну, то пить принесенную воду не было никакой возможности - воняло. Вот и приходилось окашивать тропку то. Теперь, судя по траве, никто за водой не ходит – надобности нет, впрочем как и людей в том поселке куда он шел тоже уже нет.
- Нет там сейчас никого, нет, - шептал Семен, но тем не менее продолжал шагать.
Три года назад, когда он приезжал сюда в последний раз, в поселке уже никто не жил. Дома были заколочены и потихоньку разрушались благодаря усилиям местных бомжей. Люди жили в другом месте, в полутора километрах от этого заброшенного населенного пункта который и на карте то не указан, где были и вода и газ и электричество. А в родном поселке Кочеткова газа и воды никогда не было, а позже и электричество отключили в лихие годы. Срезали провода и сдали во «Втормет». А без электричества сегодня никакой жизни. Ну ладно зимой, печь натопил – чай вскипятил. А летом что же? Какая печь, если и так в доме дышать нечем от жары?
Кочеткову оставалось преодолеть не больше ста метров меж двух бывших садов, в которых он пацаном воровал крупные сочные яблоки. Мысли заспешили, заторопились обгоняя Кочеткова как это бывало с ним всегда раньше. И уже он представлял себе как будто бы он дошел до своего дома, и стучится, стучится в дверь, которую ему обязательно откроют.
Так было в юности, когда по этой самой тропинке он возвращался измученный ночными гуляниями, или после длительного отсутствия задержавшись в городе. Господи, как же тогда хотелось не идти эти сто метров оказаться сразу дома, вот так вот вдруг, а не на тропинке. Так всегда легче было преодолеть это бесконечное большое и в то же время такое маленькое расстояние.
Неожиданный хруст, донесшийся из бурьяна вымахавшего в человечески рост, настолько напугал Семена, что он позабыв обо всем на свете как вкопанный встал на месте и заворожено стал всматриваться в высокую траву. Это в юности и в деревне кажется, что ты бессмертен, и что твоя драгоценная жизнь никого не интересует кроме тебя самого. Горожанин же знает, какие смертельные опасности таяться за каждым углом, за каждым шорохом, особенно когда вокруг нет никого. Только ты и твой страх.
Сухой бурьян трещал ломаясь под шагами невидимого человека все отчетливее. И вскоре из этого бурьяна показалась черная нечесаная шевелюра, а затем блеснули глаза. Удивительно, что на фоне заросшего черными волосами лица, глаза казались единственным живым и человеческим атрибутом появившегося существа. Кочетков напрягся до крайности и всматривался на это появившееся из бурьяна чудо, готовый в любой момент сорваться и припуститься прочь, несмотря на приобретенную за последние годы степенность. И чем дольше и внимательнее он всматривался, тем что-то большое и шершавое стало вдруг подкатывать к горлу, заставляя дышать нервно и не глубоко.
Мишка Ушаков был поселковой легендой. Он был известен всем, от мала до велика. И насколько мог помнить Кочетков Мишка Ушаков был всегда. Это был деревенский дурачок. Хотя дурачком его назвать можно было с большой натяжкой. В школе довольно сносно учился, особенно по математике, да и любил читать, о чем Сенька узнал позднее. Но непохожесть на других делали его таковым, вот и вся дурашливость.
Сенька Кочетков жил в то время на Нижнем поселке. Родители у Сеньки были строгие, и ходить гулять на «Верхи», как называли Верхний поселок, где по мнению родителей присутствовали «грязь, разврат и паскудство» ему было запрещено. Вместо того, что бы доверять и воспитывать в Сеньке самостоятельность родители предпочитали запрещать и не разрешать. Потому про Мишку, Сеньке рассказывали только друзья-приятели, частенько как думал Сенька, привирая. Рассказывали всякую небывальщину: и будто бы он может запросто лягушку съесть живую, и будто бы силой обладает огромной-преогромной, и даже будто бы летать умеет. Но всегда все рассказы сводилось в итоге к одной бесспорной мысли, что Мишка Ушаков - дурачок.
Сенька друзьям не очень верил, но первая встреча с Мишкой расставила все по своим местам. Сенькины одноклассники Вован, Дрюня и он сам в тот день ловили рыбу на поселковском небольшом пруду. Рыбой, конечно, назвать то, что они ловили нельзя было, но для первой самостоятельной рыбалки девятилетнего пацана улов был приличный.
Голодные, светло-серые пескари с удовольствием «клевали» на крутую «манную кашу». И причем «клевали» пескари чаще всего у Сеньки. Приятели завистливо поглядывали на удачливого Сеньку вытаскивающего одну за другой шустрых рыбешек. А Сенька аккуратно складывал пойманных пескариков в железную большую банку из под болгарского горошка. Внутри банки копошилось больше двух десятков рыбок, и Сенька всякий раз опуская очередного пленника в импровизированный сачок с радостью и гордостью прислушивался к возня создаваемой пескарями.
- Здорово, Миха-а-а-а! – неожиданно заорал, что есть силы Дрюня и принялся призывно махать рукой бредущему вдоль пруда парню, - айда к нам.
Сенька с интересом стал смотреть, как парень лет 20-25 послушав Дрюню тут же зашагал к их компании. У парня были длинные черные сальные волосы, которые блестели на солнце. Парень сутулился, и голова его выдавалась сильно вперед, будто бы он старался постоянно что-то рассмотреть близоруким взглядом, и от этого так далеко вытягивает шею. На ногах были солдатские остроносые ботинки, почему то без шнурков. А на голое тело был надет военный же шерстяной пиджак. Точно из такого же материала брюки что и пиджак, были подвернуты чуть ниже колена. Носков не наблюдалось и совершенно грязные ладыжки выставлены были будто бы напоказ из подвернутых брюк. Одним словом, парень был грязным, причем грязь эта была не сиюминутная, которая бывает когда человек, например упадет в лужу или изваляется в пыли. Грязь эта была естественная, если так конечно можно сказать, накопленная день за днем и которая судя по всему стала для парня абсолютно привычной и на которую он не обращал абсолютно никакого внимания.
- Смотри, что Миха сейчас покажет, - заговорщески, пока сутулый долговязый парень не подошел, тихо с улыбкой на лице прошептал Вован и ободряюще кивнул Дрюне.
- Здорово, Миха, - протянул руку парню как равному по возрасту Вован и поинтересовался, - чего по лесам то шаришься?
Как и положено Миха в ответ послушно подал руку для пожатия поочередно ребятам. Пальцы у него были пухлыми и крепкими. Однако, руки его как и сам Миха совсем давно общались с водой и мылом. Под ногтями, во всех морщинках и трещинках скопилась черная пречерная грязь. Сенька заколебался на несколько мгновений. С одной стороны, конечно лестно, что парень чуть ли не вдвое старше тебя держится с тобой на равных, и здоровается как с равным, как мужик с мужиком. Далеко не все пацаны которые были старше Сеньки на год два, удостаивали его такой чести. Слишком маменьким сынком считали его «уличные» пацаны. Слишком послушным был Сенька, и слишком много думал о том, что хорошо, а что плохо пусть даже в детском исполнении.
Наверное, это было действительно весело металлическим шариком из рогатки влепить в окно одиноко живущей бабки, за которую никто шею не намылит, а догнать она тебя не догонит. Или вечером обобрать клубнику у соседа. Ох и вкусна добытая таким способом клубника, из собственного сада не сравниться! Но Сеньке почему-то всегда становилось стыдно и совестно, когда предстояло этим заниматься. Нет, он не отказывался на отрез, но старался, как только начинало смеркаться – самое время для подобных проказ - сказаться занятым, и поскорее уйти домой. Но разве можно живя на улице хитрить всегда? Вот за эти сказываения, его и недолюбливали. А при случаи и для выпендрежа перед другими пацанами запросто могли не подать руки при встречи. А разве может быть что-то хуже, когда под общий смех и улюлюканье, в ответ на твою протянутую руку, кто-то насмешливо рассмеется и издевательски произнесет:
- Ага, сейчас, сопли только подотри. Молоко еще на губах мамкино не обсохло, что бы со мной ручкаться!
И все это под обидный преобидный смех. Такое должно смываться только кровью, ну то есть в нормальной пацанской компании надо бить сразу в нос обидчику, что бы не повадно было ни ему ни другим. Но куда там бить, если насмешник на голову выше тебя, да ведь еще и сдачи дать может.
И все же, даже несмотря на это, здороваться с Михой было неприятно, слишком уж он был весь не чистый. Но и не протянуть руки – а что потом делать?
-Ы-ы-ы-ы, - странно засмеялся Мишка, - неуверенно подбирая слова ответил, - да… я… это… Дай, думаю по лесочку пройдусь, может грибком наберу.
- Нашел что-нибудь? – заинтересовался Дрюня.
- Ы-ы-ы-ы, - снова не к месту засмеялся Миха, - не, ничего нет. Сухо! Щас бы дождечку, вот тогда грибы пошли бы. Они дождичек любят. А чего это у вас?
Миха неожиданно быстро схватил в руки шарик «манки» и откусив половину принялся жевать. Сенька разинув рот смотрел как парень сжевал всю наживку. Вовка с Дрюней, схватившись за животы попадали от смеха на землю. Рыбу им ловить расхотелось и теперь они с насмешкой в глазах смотрели на растерянного Сеньку, который не понимал зачем Миха сожрал шарик наживки.
- Во, Миха дает, - орал Вовка, - Мих, да он же на земле валялся? Мы ж его в пруду размачивали, а там жабы всякие. Фу-у-у, как ты жрать его можешь?
- Ы-ы-ы-ы, - привычно заыкал Миха, - ну и что? Грязь она только для здоровья лучше. Оно земельке то знаешь когда поешь, так на двор лучше ходишь.
- Мих, а ты рыбки возьми, попробуй, - предложил Дрюня с трудом сдерживая хохот, - помнишь ты нам показывал как ты рыбу глотать умеешь. Смотрите, пацаны, какой Миха сейчас фокус покажет!
- Можно, да? – спросил Сеньку Миха и слегка смутившись, пообещал, - я не много, ты не бойся.
Он запустил руку в банку с пескарями и вытащив одного, не особенно крупного запрокинув голову сунул рыбу себе в рот, так что от пескаря виден остался только один хвост. Потом парень шумно вдохнул, и рыба исчезла.
- Да он у него во рту, он не проглотил, - не поверив хмыкнул Вован.
- Ы-ы-ы-ы. Во дает, по-черному, - засмеялся глотатель рыб и широко открыл рот.
Мальчишки с некоторым испугом и недоверием заглянули Мишке в рот. Пескаря не было, ему просто было негде во рту спрятаться. Да и за щекой тоже нельзя было укрыть рыбу, было бы видно.
- А еще? Покажи еще раз? – восторженно закричал Вован.
Второй, а за ним и третий трепыхающиеся пескари были проглочены Михой. Парень с удовольствием стал поглаживать себя по животу и лишь беспричинно постоянно улыбался.
- Ну и как они у тебя там, – кивнул на Михин живот Вован, - плавают?
- Ы-ы-ы-ы, а чего им будет то? Плаваю! Хвостами только щекочат, особенно если водички попить, - доверительно стал рассказывать Миха и зачерпнув пригоршней воду из пруда принялся пить, - зато знаешь как щекотно и приятно, будто стакан водки засадил.
- И ничего такого в этом нет, - хмыкнул Дрюня, - я тоже могу так!
Пошатнувшееся лидерство заставляло многих делать и более бессмысленные поступки даже взрослых людей, чего уж говорить о пацане. Он сунул руку в банку и зашарил в ней тщательно выбирая. Вытащил самого маленького, всего в мизинец и тоже как Миха сунул рыбу в рот. Но рыбка, почему-то не захотела проскакивать и Дрюня тут же ее выплюнул.
- Ы-ы-ы-ы, нее так, - улыбаясь стал учить Миха, - надо голову запрокинуть и вдохнуть посильнее. Она тогда сама проскочит, ей деваться будет некуда. А главное не бояться, а то будешь выплевывать когда он в горло пройдет, а пескарь плавники то и растопырит. Так и застрянет там. Подохнуть можно. Ы-ы-ы-ы, это не каждому это дано!
- Да ладно, - не поверив Михе и посмотрев презрительно на Дрюню Вован тоже полез за рыбой в Сенькину банку.
Тому лишь приходилос удивленно и с плохо скрываемой брезгливостью смотреть на то, как дружки пытаются глотать пойманных им пескарей. В конце концов после нескольких неудачных попыток вначале Дрюня, а потом и Сенька проглотили уже порядком искусанных и потрепанных пескарей.
Гордо посмотрев на Семена, будто бы он только что совершил нечто грандиозное и нужное Вован как бы случайно и даже с ленцой поинтересовался.
- Ну а ты что? Давай тоже. Ты главное воздуха побольше в себя вдыхай, он как по маслу проскочит.
- А зачем? – удивился Сенька.
- Как зачем? Ну ты даешь! Мы же проглотили? Да ты пацан или кто?
- Да не бойся, главное голову запрокинуть высоко и вдохнуть посильнее, - подключился Дрюня.
- Я и не боюсь, просто зачем живую рыбу? Ее жарят и едят, тогда она вкусная. А живую я не хочу.
Заявление было столь неожиданным, что Сенькины приятели вначале не нашлись что ответить. Отказ кого-то сделать тоже самое, особенно если тебя брали на «слабо» случался среди пацанов не часто. Ну, если совсем точно, то не случался почти никогда. Отказывающиеся прыгать со второго этажа в опилки, залезать на высоченные деревья и курить за сараями тут же изгонялись из пацанского общества, и жизнь у них была после этого на улице не легкая. Все больше по домам такие сидели.
Вован и Дрюня перестали здороваться с Сенькой и не здоровались с ним целых три дня, что в их возрасте равнозначно вечности. Сенька стал жалеть, о том что вдруг заупрямился и отказался. Ну проглотил бы, ну или хотя бы вид сделал, что пытался. Попытка тоже в счет идет, даже больше чем успех. Попытка в случае неудачи оттеняет успех, ловкость, силу твоих товарищей и благосклонное к тебе отношение обеспечено. Потому как по сравнению с тобой они чувствуют себя намного круче и даже способны на сочувствие и жалость. Прямой же отказ – это уличение в глупости.
После трехдневного бойкота все как-то подзабылось само собой, и пескари, и временное презрительное отношение друзей, будто бы и не произошло ничего. Тогда забылось. Но как оказалось по прошествии стольких лет, случай этот был всего-навсего погребен под пыльной стопкой множества других подобных случаев хранимых памятью до определенного времени. Будто старая юношеская тетрадь с неудачными любовными стихами-признаниями. Ты давно стал серьезен и взросл, и вдруг выуживаешь эту тетрать – «грехи молодости» на свет. Сдуваешь пыль, открываешь и на тебе, те же чувства, те же мысли, те же эмоции что были десять, а может быть и двадцать лет назад.
Вот эту первую встречу свою с Михой, Сенька запомнил оказывается навсегда. Только сейчас, стоя перед мало изменившимся соседом Сенька осознал это.
Работал Мишка или бездельничал, Сенька не задумывался никогда. Много ли думает и знает о работе подросток? Особенно о работе другого человека, рядом с ним живущего. Еда в холодильнике, новые шмотки в магазине, а на кино в клубе всегда можно взять у родителей.
Да и с Мишкой он встречался в повседневной жизни очень редко. Только когда уже повзрослел, и запреты на посещение Верхнего поселка снялись сами собой. Сеньку сталкивала с Мишкой жизнь лишь иногда, но каждый раз в каких-то неприглядных, неприятных обстоятельствах. То Мишку били подростки, то он убегал от взрослых мужиков с разбитым носом, оставляя кровавые кляксы на дороге.
Пожалуй, самые безобидные встречи происходили когда Сенька видел Мишку с полными ведрами грибов, и Ушаков ходил по поселку от дома к дому, предлагая свою добычу тем кому лень было идти в лес. И каждый раз, когда Сенька встречался с Мишкой, мальчишке нестерпимо становилось жаль его. И за его нищету, и за грязь, и за неумение разговаривать как все, и за то что над Мишкой потешались все от мальчишек до стариков. Невозможно было отыскать в поселке человека, который бы не засмеялся или хотя бы хитро улыбнулся при упоминании Мишки Ушакова. А поселковский дурачок ни на кого не обижался, а при встречах только полусмущенно улыбался и выдавал неизменное: «Ы-ы-ы-ы! Во дает, по-черному!»
Когда Сеньке исполнилось пятнадцать, Мишка стал его соседом. Самостоятельно, без чьего либо разрешения занял пустующую вторую половину дома в котором жил Сенька, к тому времени уже только с отцом. Поначалу, Сенькин отец возмущался от такого соседства и грозился «пойти куда надо, и заявить кому надо, что бы разобрались на каких основаниях». Однако, так и никуда не пошел.
Соседом Ушаков был почти спокойным, если не принимать во внимание, что у него часто собирались гости. Но долго они не задерживались в гостеприимном Мишкином жилище.
Вот тогда-то Сенька и познакомился с Мишкой ближе. Оказывается, до того как стать Сенькиным соседом, Ушаков жил с матерью и сестрой, о чем естественно Сенька не подозревал. Но за месяц до смерти матери, сестра вышла замуж и переехала к мужу. Мишка остался в квартире с матерью. А через месяц она умерла, и он с горя стал пить. Хотя пил он всегда, но это «всегда» малозаметное для окружающих внимательных взглядов соседей при жизни матери, после ее смерти было вынесено из семьи. То есть он напивался, и падал среди улицы. Несколько часов спал и возвращался домой почти трезвым, это если летом. Однако зимой с ним случались казусы, его обязательно кто-то притаскивал к сестре. А та, лишь бранилась и скрипела зубами. Чистила, мыла, кормила, опохмеляла и отправляла Мишку из своего дома. До родственных ли чувств, когда семья может разрушиться.
- Видно, Бог бережет, - хмыкали поселковские мужики, завистливо качая головой, и вполне обоснованно. Потому как практически каждую зиму кто-то из упившихся замерзал на улице не дойдя до собственного дома. И не попадались эти замерзающие пьяницы никому на пути в таком бедственном положении. А вот Мишка всегда оказывался в нужное время в нужном месте. Кто-то возвращался и подбирал его в критический момент, когда до смерти ему оставалось ну шаг один, не больше.
Время шло, для кого-то медленно передвигало парализованные ноги, для кого-то мчалось спринтером-рекордсменом. Мишка как человек и как сосед перестал интересовать Сеньку. Причем тут деревенский дурачек, когда ты стал совершеннолетним, кругом длинноногие в неприлично коротких юбках девчонки, а тебе через пару месяцев в армию? До изучения ли людей?
Вернувшись через два года, по заведенной неизвестно кем и когда в поселке традиции, бывший солдат должен обойти всех знакомых и малознакомых лично, ну и засвидетельствовать свою любовь и почтение. Вопреки неписанному правилу делать этого Семен Кочетков не стал, отчасти из-за скромности, отчасти из-за презрения ко всеобщим правилам и нравам, но к Мишке все же наведался.
Как-то так получилось, что надо было выпить, и выпить с друзьями, за возвращение. На улице дождь, а потому лучшего места чем Мишкин дом было найти трудно. И до собственного дома рукой подать, да и вроде как Мишка смущать гостей да и сам смущаться не станет. Сенька пока никак не мог усвоить, что стал он после армии совершенно свободным, и волен творить и делать все, что душа его пожелает. И никто его за это не осудит, не накажет, не прочтет стыдящую лекцию. Пить так пить, гулять так гулять. В общем стеснялся Сенька собственного отца, и осуждающих взглядов соседей. Очень уже не хотелось ему идти по пути, который хожен бывал не одним «дембелем» возвратившимся на просторы малой родины.
Пили вино, все с теми же не разлей товарищами Дрюней и Вованом. Ну и само собой Мишка как радушный хозяин к столу был тоже приглашен. Жилище соседа повергло Сеньку в шок. Закопченные от дыма стены, полное отсутствие мебели в зале. Только на кухне стоял в цвет стен стол, а подле него две такого цвета табуретки, на которые Сенька так и не так и не отважился присесть опасаясь испачкать джинсы. Три заляпанных мутностенных граненых стакана и рыже-черная алюминиевая кружка были единственной посудой в Мишкином доме. Стенка кружки с внешней стороны была черной от прямого соприкосновения с огнем. А с внутренней обрасла «рыжей шубой» от постоянно приготовления в ней «чифира». Скорее всего кружка одновременно служила и чайником и чайной посудой.
- Ну что, братан? - разлив по стаканам красное вино, и подавая один из них Сеньке, произнес незамысловатый тост Дрюня, - за то, что б сапоги нам только снились, а запах шинель мы только на бабах чувствовали. Давай до дна! Миха, ну дай чего-нибудь закусить то?
- Ы-ы-ы-ы, - засуетился Миха и развел руками, с явным опасением, что гости покинут его гостеприимный дом, - дык я еще за хлебушком в магазин то не ходил. Только после трех пойду. Хлебушек то только после трех привозят. Может к Ваньке на огород сбегать? Редисочки надергать? Нету у меня ничего. Не вру, вон у меня чесночек полевой есть. Забористый!
Мишка метнулся в угол кухни и поднял с пола пучок травы.
- Во, чем не закуска? – радостно предложил он и собрав остатки травы с пола выложил все на стол, – ы-ы-ы-ы. Забористый, особенно с солью. Только соли у меня тоже нет.
Дрюня и Вован переглянулись пренебрежительно хмыкнув, и протянув руки прихватили по несколько былок чеснока. Выпили молча и стали усиленно пережевывать траву, морщась от резкого непривычного запаха.
Сенька пил вино и не чувствовал вкуса. В голове проносились мысли, что пить из такого стакана нельзя, что наверняка его не мыли с тех самых пор как он появился в Мишкином доме. Что выпив, он обязательно сейчас же подхватит какую-нибудь заразу, это как пить дать. И никакая армейская закалка не поможет. В армии конечно тоже не ресторанный рацион, но по крайней мере хлоркой обрабатывают все подряд. Но не пить ведь нельзя, потому как друзья! Это тебе не пацанское глотание пескарей. Дружки то обидится могут крепко, и морду набить прямо здесь, извозив по полу в окурках и ошметках высохшей грязи. И армейская выучка не поможет, потому как и Дрюня и Вован, несмотря на то, что не служили, рожи отъели приличные.
Увидев что Семен колеблется и не решается сделать первый глоток, Вован ехидно хохотнул:
- Ты чего, боишься? Думаешь заразиться можешь? Глупости выбрось из головы. Мы вон с Дрюней сколько раз уже к Михе заходили, квасили с ним вместе и ничего. Ни одна зараза не пристает, Миха он ведь не заразный, он просто грязный. А грязь это не зараза, правда Миха? Ты вон посмотри на него, не жрет ничего, токо водку да вино хлещет, да траву полевую жует. А силищи в Михе - ни у кого у нас такой нет. Ты с ним попробуй на руках потягаться. Да не бойся, не бойся ты. Все нормально будет, сейчас еще по одной и пойдем по домам. У Михе долго сидеть нельзя, а то его воздухом пропитаешься, потом одежду не отстираешь. Ну так что, будешь на руках то?
- Давай, Сенька, покажи Михе, как армейцы одной правой могут заломить бомжа, - стал подначивать Дрюня, разливая вино по стаканам.
- Ы-ы-ы-ы, - от выпитого больше обычного повеселел Миха, - во дают! По черному! По черному лепят!
- Да ладно, чего бороться то? - нехотя скривив лицо попытался отказаться Сенька.
Они с Михой были примерно одной комплекции. Разве что ростом Миха чуть ниже, да лишнего веса ни грамма на теле. Скорее его можно было назвать худым, да и с чего ему было набирать вес. С «заячьего чеснока»? С кислющего полевого щавеля? Или с краденых огурцов на соседском огорода? Это его, Семена, кормили в армии не то. что хорошо, но сытно, голодным не оставался. Зато каждый день спортом занимался, особенно руки качал. Бицепсы огромными не стали, потому как не то сложение, но силы то прибавилось, это уж точно.
- Ну что? Матч на звание чемпиона по боди… бади.., тьфу, в общем по рукам, объявляю открытым?! – хитро подмигнув Вовану прокричал Дрнюня, - давай армия, покажи гражданским. Миха, ставь руку на стол. И ты давай свою сюда. А я судить буду, что бы все по-честному.
Ох, как не хотелось Сеньке участвовать в этом представлении! Нет, он всегда любил победы, всегда приятно чувствовать себя первым. Но ровно настолько же, если не больше, неприятно чувствовать себя побежденным. С этим у него были проблемы с детства. Если он проигрывал в чем-то другим, то это был удар по его самолюбию. В том, что Миха проиграет, Сенька почти не сомневался. И не таких в армии «валял», но прикасаться к грязным рукам мужика не было никакого желания. Ну, совсем никакого! Только отказаться, значит признать себя побежденным, а это уже было никак не возможно, особенно после того как он отслужил. И вдвойне невозможно, потому как и Дрюня и Вован имели военные билеты на руках и в армию не собирались. Разве мог Семен признаться себе да и им тоже, что два года были потеряны зря? Нет, он должен, он обязан был доказать дружкам, что два года топтал сапоги не даром, что стал силен, опытен и мужественен.
- Ну давай, - азартно бросил он Михе и опустив со стуком локоть на грязный стол подставил руку.
- Ы-ы-ы-ы, - беззаботно смеялся Миха, и подставил Сеньке свою ладонь.
- Ну все Миха, сейчас тебя армеец уделает в три секунды. Руку оторвет, - пообещал Вован выставляя руки борющихся в ровное вертикальное положение, - готовы? Три! Два! Один! Начали!
Семен напрягся, что было сил и…. Через мгновение рука его уже была прижата к столу. Он не успел ничего понять. Только резкая боль пронзила локоть.
- Ы-ы-ы-ы, - гаденько, как показалось Семену, захихикал Мишка. А дружки ухахатывались в полный голос и держась одной рукой за живот, другой показывали на Семена. Положение было неопределенным и требовало немедленно каких-то действии. Действия в той среде откуда прибыл Семен были адекватными и мужскими. Надо было бить морду! Вначале Дрюне и Вовану, а затем Михе. Иначе статус будет подорван и дальше может произойти все что угодно.
- Да ладно тебе, - вытирая ладонью проступившие от смеха слезы, - хлопнул по плечу Семена Дрюня, - не злись. Мишка этот фокус не один раз показывал. Не ты первый, не ты последний. Он, знаешь каких мужиков укладывал?
- Да чего там мужиков? – перебил друга Вован, - мы вон с Дрюней ради прикола вдвоем против него одного, на бутылку водки поспорили. Представляешь, уложил. Водку правда вместе выпили. Пошли отсюда, а то провоняем. По последней и пошли.
Последняя в Семена не полезла, и мало того ринулась назад прихватив с собой ранее проглоченную траву. Выбежать на улицу он не успел, и его вырвало прямо перед дверью. Специфичный запах стал распространяться по Мишкиному жилью.
- Тряпку что ли какую-нибудь? – спросил Семен, виновато глядя на друзей.
- Да брось ты, сам уберет. – махнул рукой Дрюня, - не хватало еще в его хлеву тряпкой махать. Пошли отсюда!
Армейские каникулы пролетели быстро, будто бы и не было не только этих трех месяцев наполненных свободой но и даже сама армейская служба казавшаяся бесконечной и на всю жизнь, стала как-то меркнуть, бледнеть и стираться в памяти.
Тунеядство было не в чести, и пришлось Семену идти работать на хлебокомбинат. Конечно, можно было бы подыскать работу где-нибудь и поблизости, в каком-нибудь колхозе или совхозе, но деревня не манила Семена. Хотелось в город, потому как в городе вся сила и все самое лучше, это он усвоил твердо. Теперь Семен с дружками каждое утро трясся в служебном автобусе по сорок минут, и ехал в город, на работу. Мишка как это не странно, тоже работал там же, на том же хлебокомбинате грузчиком. И как всякий грузчик зарабатывал очень даже неплохо. Во всяком случае, гораздо больше, чем Семен и друзья.
Работа была пыльной, нудной, иногда тяжелой и совсем не интересной. Изо всех развлечений можно было разве отметить только Мишкину жизнь. Казалось совершенно невозможным, что так можно жить! Этот мужик работал целый месяц для того, что бы зарабатывать деньги. В день зарплаты он расписывался в ведомости, получал заветные бумажки, рассовывал их по карманам и сразу же отправлялся в местный ларек.
Возвращаясь вечером домой он вез с собой иногда одну, а иногда и две авоськи в которых лежало по десятку бутылок «Агдана».
Вообще, день получки всегда был развеселым днем. Наработавшиеся за день трудяги с удовольствием расслаблялись в автобусе, попивая вино прямо из бутылок и хватая грязными пальцами маленьких с черными спинами маринованных рыбок из целлофанового пакетика. При этом радостно причмокивали и хохотали. Дорога казалась не такой уж длинной, а жизнь не такой уж хреновой.
Как правило, за Михой пристраивалась целая ватага мужиков, после того как автобус довозил развеселившихся работников до родного поселка. И шли все к нему домой, прихватив закуски. Миха почему-то принципиально не покупал закуску, да и еду тоже почти не покупал. Питался в основном кашами, потому как круп разных на комбинате можно было насобирать предостаточно.
Гудешь в Михином доме затягивался далеко за полночь. А на утро, Миха если просыпался вовремя то ехал на работу, а если нет, оставался дома и не появлялся на улице до самого вечера. Утром от купленных накануне двух десятков бутылок не оставалось ни одной, а карманы его грязной незатейливой армейской одежки оказывались пустыми. Собутыльники его просто обчищали. И целый месяц до следующей зарплаты Миха ходил трезвым, хмурым и голодным. Варя дома все в той же кружке каши на воде, а зачастую и просто сырой крупой подбирая ее с пола разгружаемого вагона. Никто из его собутыльников больше не обращал на него внимания целый месяц, не предлагал выпить, не предлагал одолжить денег и просто не предлагал в обеденный перерыв недоеденный бутерброд.
Но наступал день следующей зарплаты и все повторялось снова. Авоськи с «Агданом», толпа халявщиков, ночная гулянка и утром обкраденный Миха.
У Семена наблюдавшего за этим из месяца в месяц не укладывалось в мыслях, почему Мишка не пытается ничего изменить? Почему его устраивает то, что он имеет? Почему ошибки прошлого его ничему не учат? Понять это было совершенно невозможно.
Однажды Сеньку тоже затащили на эту гулянку. После двух бутылок вина, Мишка свалился с табуретки и захрапел на полу. Все те кто только, что сидели за столом как по команде кинулись к авоськам брошенным на полу и принялись рвать из рук друг у друга бутылки с вином рассовывая их по карманам. Семену стало противно и он ушел. Вероятно собутыльники рвали Мишку с не меньшим остервенением вытаскивая из карманов деньги.
Что можно было сделать? Поговорить? Посоветовать? Засовестить? Научить? Да ничего нельзя было сделать, потому что у каждого свой путь. И делать счастливым другого бесполезное, и даже вредное занятие, потому как благодарности то уж точно не дождешься, а оскорблений и проклятий вполне. Поэтому Семен и не стал ничего предпринимать. Только с грустью наблюдал. У каждого свой путь!
В первый раз Мишку посадили после того как он лишился работы во время очередной борьбы с пьянством на государственных предприятиях. И для того, что бы как-то жить он вынужден был воровать и продавать ворованное. Действительно ли настолько было страшно, когда он продавал белье снятое во дворе и предлагаемое им в соседней деревне пенсионерке которая о нем все знала? Так он воровал достаточно долго - года полтора или два. И ворованное стал сносить всегда в одни и те же дома, где вещи эти пропадали бесследно. Расплачивались с ним хлебом и чаем, иногда давали сахара или леденцов. В зависимости от того что попросит. Денег не давали почти никогда, потому как деньги Мишка умел только пропивать. Он считал кощунством тратить деньги на что-то еще кроме водки или вина. Не брезговал и одеколоном, денатуратом и жидкостью для разжигания примусов. В поселке мужики его часто приглашали в качестве подопытного для пробы очередной градусосодержащей заразы завезенной в магазин. Ни одна зараза и не одна химическая гадость Мишку не брала.
Так вот, заявление о том, что у него украли пилу подал как раз один из тех, к кому Мишка часто носил сбывать украденной. Следствие и суд были недолгими. Приехал милицейский УАЗик, из которого вышли три милиционера, открыли Мишкин сарай и нашли там украденную пилу. Пилу тут же опознал потерпевший, и Мишку тут усадили в УАЗик и увезли. Через месяц суд, на котором Мишке объявили, что он осужден на год.
- Да это даже для него хорошо, что забрали, - доказывали друг другу селяне, досуже обсуждая случившееся, - хоть нормально, по-человечески поживет. Работать умеет, а там три раза кормят. Да для него тюрьма, что санаторий. Дурак он дурак, давно бы сел, хоть отъелся бы на казенных харчах! Так ли это было на самом деле, Семен однозначно не решил для себя. С одной стороны вроде бы все правильно – там ему будет лучше, а с другой все-таки зона это зона.
Вернулся Мишка весной, не отбыв срока пару месяцев. Очередная амнистия подарила ему досрочную свободу. Радости от его возвращения никто не испытал, разве что родная сестра посетила его после возвращения и принесла две буханки черного хлеба, килограмм сахара-песку, пачку краснодарского чая да бутылку подсолнечного масла. «На первое время» - как рассказывали она потом соседям.
Явился он в майский дождливый день в резиновых сапогах на босу ногу и в своих традиционных армейских пиджаке и штанах. Не початую бутылку масла отнес тут же соседям в обмен на стакан самогонки. Выпил, тем и отметил возвращение. Никаких рассказов, никакой радости или напротив огорчения по поводу того, что вернулся. И если заводили разговор на эту тему и начинали его расспрашивать, то он смущенно улыбался и отвечал будто невпопад:
- Ы-ы-ы-ы! Во дают, по-черному! Ы-ы-ы-ы!
Отец Семена к лету совсем стал плох. Передвигался еле-еле, и Сенька был вынужден разрываться межу поездками к отцу в поселок и своей как-то ставшей налаживаться городской жизнью. Он устроился на завод, прописался в общежитии и завел близкое знакомство с одной своей ровесницей–вдовой. Ему всегда нравились женщины много повидавшие и от того менее привередливые в выборе ухажеров. Не смущал его и маленький сын, который был у женщины. Так или иначе, он шел по пути, который до него проделали тысячи если не миллионы деревенских парней пытавшихся обосноваться в городе.
Отец Семена на старости лет пристрастился к выпивке, и часто собирал в своем доме веселые компании. Мишка, потому как сосед и скор на ногу, готов был по первому поручению в любое время бежать в магазин. Но пить с ним отец не любил. Дурно пахло, да и поговорить с дурочком не о чем. А что за застолье без душевного разговора, опосля того как пропустишь пару стопок? Поэтому налив Мишке сто пятьдесят с принесенной бутылки, отец тут же выпроваживал соседа, и выходил на улицу покурить в ожидании более приятной и теплой компании. И ходоки не заставляли себя долго ждать. Как смышленый кот понимает, что если пойти вслед за человеком, идущим с удочкой к пруду, то может обломиться пара- другая вкусных рыбешек, так и смышленые соседи попривыкли – раз дед курит на лавочке – значит надо составить ему компанию.
Бороться с этим у Сеньке не было сил, как ни пытался он это делать. Пресловутая лавочка съедала в несколько дней всю небольшую пенсию старика.
И тогда Сенька пошел на крайние меры, он решил поставить забор. Большой, настоящий, через который невозможно было бы перемахнуть. Подогнать жердинку к жердинке, что бы стоял плотной стеной, что бы невозможно было заглядывать через него. Ну а лавочку перенести внутрь. Раз нравиться старику – пусть сидит курит, но скрыты от жадных бессовестных соседей.
Два летних месяца ушло на постройку этого забора. В свой отпуск, в самые жаркие дни отправлялся он в лес и тащил оттуда небольшие бревнышки. Раскалывал их и одно к одному прилаживал к слегам. Изнывающий от безделья Мишка, когда не был занят заготовкой дров себе на зиму, или поисками еды на чужих огородах, бывало помогал Семену за горстку чая или табака. Смотря по тому, в чем больше в данный момент нуждался.
Забор вышел замечательным, настолько, что Сенька пару недель гордость испытывал за то, что возвел такое чудо. Лавочка примостилась под сливой, где отец мог спокойно отдыхать, находясь в любом состоянии духа. Уличную лавочку Сенька разломал.
Отец меж тем становился все слабее и слабее, стал выходил на улицу крайне редко. Правда, пить он не стал меньше, но гостей поубавилось. За водкой по-прежнему бегал Мишка которого можно было позвать постучав в стену, а вот пить он с ним так и не научился. Лучше уж одному, чем с ним. Забор был возведен не даром, совсем не даром.
Отец умер в ноябре. Как-то сгорел тихо и незаметно. Смерть она ведь всегда как скачёк какой-то. Стресс для близких и родственников. Сердце вдруг начнет сжиматься, горло перехватит, глаза защиплет. Здесь же вроде бы и ничего и ни у кого. Ушел человек, будто бы и не было, и не жил и не дышал, соседей дармовой водкой не поил.
Слезы душили, сердце сжималось, горло перехватывало только у Сеньки. И хотя смерти отца он ждал, и знал, что придет она неминуемо и очень скоро, все равно застигла она его врасплох. И как положено не вовремя. На заводе аврал, в делах душевных тоже не все в порядке, со вдовой проблемы.
Схоронили отца быстро, да и что тянуть коли человек старый, умер своей смертью. Местная фельдшерица осмотрев покойника выписала справку на листочке из школьной тетради в клеточку, шлепнула треугольной печатью, вот и все формальности. Схоронили, помянули по-соседски, замкнул Сенька дверь на висячий замок родного дома и уехал разбираться с проблемами в город.
В поселок он вернулся только в январе. Подошел к дому и не узнал его. Вместо забора по периметру остались только столбы да слеги. Жердей не было ни одной. Сараи, в которых хранились кое-какие вещи были вскрыты, и ничегошеньки больше в них не осталось. Не было ни пил, ни топоров, ни рубанков. Не было инструментов которыми отец его когда то работал, которые брал руками, о которых с любовью говорил и которые любил.
Дышать стало трудно и невозможно, и слезы почему-то щипали глаза но никак не хотели выйти из глаз.
- О-о-о-о, - раздался веселый голос Дрюни над самым ухом, - а я смотрю ты или не ты. Как отец твой помер, так глаз и не кажешь. Видишь, что тут делается то?
Бывший дружок с сожалением повел рукой, показывая на остатки забора. Я ведь говорил Мишке, не трогай забор, не трогай! Приедет Сенька, разозлиться, в морду даст. Да и сараи твои тоже, видишь все порастащили.
- И что, все Мишка один? – зло поинтересовался Сенька.
- Да кто ж его знает, Мишка или нет? По моему здесь все кому не лень побывали. А вот то, что забор Мишка развалил, это точно. Да, ладно тебе, не переживай, пошли лучше выпьем. Что теперь тебе с этого забора?
- Нет, ты понимаешь, - кричал через пол часа пьяный Сенька, хватая за грудки Дрюню, - я этот забор, вот этими самыми руками строил. Два месяца по жаре в лес ходил. А какая-то скотина его взяла и спалила в своей печке. И ладно бы человек был, а то ведь скотина скотиной. Ведь сколько раз отец с ним пил? Сколько раз я ему хлеба давал, чаю отсыпал, махорку. Ну, за что а? Андрюх, за что?
- А еще сарай разорил, - подливал масла в огонь Дрюня, - ты про это забыл?
- Да хрен с ним с сараем, - отмахивался Сенька, - главное ведь забор. Я ведь как думал, что приеду по весне, в доме посижу, под заборчиком, как это папка мой делал. Помяну его. Ведь красота же был, Дрюнь! Натуральная красота. А эта тварь, взяла его и сожгла. Я это так не оставлю.
- Правильно, - поддержал друга Дрюня, разливая водку, - нечего с ним церемониться. В морду ему и все дела, что бы неповадно было. Хотя вряд ли, вспомни, сколько его били за такие вещи, и все как от стенки горох. Ничего его не берет.
- Я его посажу, - неожиданно решил Сенька, - я его, суку, посажу. Он один раз уже сидел, помнишь, пришел как шелковый. Я его опять посажу. Второй раз ему уже не год дадут, а побольше. Будет знать, как заборы чужие жечь.
- Вот за что я тебя ценил, всегда так это за твой ум. Сенька ты голова! Правильно, сажай его, а то ведь надоел хуже редьки. Шариться тут по огородам, житья никому не дает. Сажай! Слушай, а ты телевизор то забирать к себе в город будешь? Если нет, может мне отдашь? А то ведь этот дурень залезет в дом да и телевизор утащит, продаст кому-нибудь.
Наиболее ценные вещи Сенька на сохранение вечером перенес к Дрюне. Хотя из ценного и было что полусломанный черно-белый телевизор, да старый холодильник «Север-6».

***
- Так, записываем. Замок был сломан, и вещей на месте не оказалось!
Молодой, но уже начинающий полнеть от спокойной жизни лейтенант сидел и старательно записывал показания, которые давал Сенька у следователя в кабинете.
- Нет, да ладно с вещами, - пытался переориентировать рассуждения лейтенанта Сенька, - ведь он забор взял и сжег зимой. Неужели нельзя было летом дров запасти? Ведь не работает нигде.
- Вот и я о том же, что нигде не работает, то есть тунеядничает, - соглашаясь подхватил лейтенант и продолжил, - «…после осмотра квартиры где проживает гражданин Ушаков и хозяйственных помещений были обнаружены предметы принадлежавшие мне. Лом, лопата и топор.» Так?
- Ну-у-у, - засомневался Сенька, - я не уверен, что эти вещи из моего сарая. Надписи то на них нет, что они мои. Так что утверждать точно я не могу. А вы-то сами как думаете?
- А чего думать-то? – удивился лейтенант, - вещи у тебя пропали? Пропали! А то что твои, мы сейчас докажем. Итак, записываю. «При осмотре на предметах украденных из сарая были обнаружены следующие метки, указывающие на то что предметы принадлежат Кочеткову. Как то…»
Лейтенант подошел к лежащим в углу лому, лопате и топору, внимательно осмотрел их и вернувшись к столу, снова сел писать.
- … как то, трещина на черенке лопаты. Зазубрина на ломе. И маркировка на лезвии топора «ПК».
Окончив писать он с любовью посмотрел на созданный только что им шедевр на трех желтых страницах писчей бумаги. Бегло перечитал написанное и протянул листки Семену.
- Ну вот и все! Прочитай еще раз на всякий случай и напиши внизу. «С моих слов записано верно». Ну и распишись кончено.
Семен прочитал и неуверенно положив листы на край стола расписываться не стал, а посмотрел на лейтенанта.
- Послушайте, да мне все равно, что он украл эти вещи. Пусть даже они и мои, в чем я не уверен. Ведь я не пользуюсь ими. Не за этим я сюда приехал. Ведь мне обидно, что забор то я строил, строил, а этот гад взял его и сжег. Вот за что мне обидно, и за что его наказать надо. А вещи, тьфу на них! Ведь я для отца забор строил, ведь это память о нем.
- Так, я что-то не совсем понимаю, - слегка разозлился лейтенант, - так тебе что, все равно украл он эти вещи или нет? Ведь он украл их, и потому должен «сесть». Статьи за то, что он сжег твой забор нет. И как я могу его привлечь за сожженный забор? Да надо мной в суде смеяться все будут. Ты вообще, думаешь о чем говоришь? А вот за воровство, которое имело место быть, вполне реально его прищучить. Так что подписывай и не дури.
- Но ведь это же неправда, - возразил Сенька, - ведь вещи могут быть и не мои. Да и Мишка знаете, сколько он таких краж совершал. Если бы его за каждую кражу сожали, то он бы с зоны не вылазил. Да хрен с ними с этими вещами, давайте я так ему их подарю. Раз нельзя за забор то, тогда вообще ничего не надо. Могу я забрать заявление назад?
- Слушай, - следователь заговорил неожиданно мягко и проникновенно, - ведь он сжег твой забор. Так? Надругался над памятью отца. Так? Ну что я тебе простые вещи объясняю. Ты же там местный. Ты же его лучше меня знаешь. Ну, ты видел как он живет? И вообще как он жил там всегда? Ведь у него даже на кусок хлеба нет денег. Мы приехали его арестовывать, а у него в доме одна табуретка. Представляешь, одна табуретка. По-хорошему, мы должны описать его имущество и возместить тебе ущерб. А описывать-то у него нечего. Но ведь ты умный человек, ну сейчас ты заберешь заявление. Сейчас лето, и он может нажраться на чужих огородах. А ведь зимой ничего нет. И будет он ходить зимой в своих резиновых сапогах на босу ногу, пока где-нибудь спьяну не замерзнет. И виноват в том, что он замерзнет будешь ты. Ну и я чуть-чуть, если мы его сейчас не отправим в лагерь. Ведь ему там будет хорошо! Ну, если не совсем хорошо, то ведь намного лучше, чем там, где он живет сейчас. Ведь на зоне кормят, поят, одежду дают. И все это бесплатно. Да для него лагерь – курорт! Неужели ты этого не понимаешь? Неужели возьмешь на себя смелость, что бы человек, я повторяю человек, пусть даже такой, сдох с голоду или замерз зимой? М-м-да, не хотел бы я оказаться на твоем месте после того как он подохнет. Да и все-таки память об отце. Ведь надо же хоть как-то его наказать? Ну, думай, думай скорей! Мужик ты умный, ты правильно все решишь, я уверен.
Следователь встал и закурив подошел к окну, посмотрел с интересом на дорогу по которой проносились машины. Семен сидел виновато опустив голову и рассматривал свои руки. Все о чем говорил следователь было правдой. Не убавить, не прибавить. Мишка и вправду мог замерзнуть, умереть с голоду или просто заболеть в своем прокопченном доме, и виноват в его смерти как ни крути в какой-то степени был бы и он, Семен.
Есть люди, которые всегда могут из любой создавшейся ситуацию сотворить выгодный для себя момент. Семен не был сентиментальным человеком, которого легко было развести на жалость. Не был он и слишком уж мстительным, что бы забыть обо все человеческом желая другому только зла, в отместку за причиненное зло. Но все сложилось, наложилось, замешалось, запуталось настолько, что не представлялось возможным распутать этот клубок сию минуту. Необходимо было время, может быть день, может быть два или неделя, что бы улеглись эмоции, что бы здраво посмотреть на случившееся. Но требовательных голос следователя вернул Семена из путешествия по непростым скорбным мыслям в суровую реальность.
- Ну, так что решил то, командир? Вроде бы посидел, помолчал, подумал. Давай к какому-нибудь берегу прибивайся. Хотя, если честно удивляюсь я тебе, да и не только тебе, вообще удивляюсь народу. Случается что сразу в милицию, что бы защитили вас от обидчиков, а как до дела доходит так сразу в кусты. Когда для того что бы защитили, или что бы наказать обидчика надо подписаться на простой бумажке сразу весь ваш гонор проходит. Потому как никто не хочет брать ответственность на себя. Как же можно решать за другого как ему жить? Так? Да так, так! Можно, и нужно! Если этот другой как чирей на одном месте. Жить спокойно не дает. Операция нужна, командир. Небось, сидишь и думаешь, что это ты его на зону отправляешь. Да не ты, не ты, я отправлю. Как там кто-то говорил: «…за все отвечу я». Не сомневайся, отвечу, подписывай!
Кочетков почти машинально хотел произнести «Геббельс» вспомнив автора слов процитированных лейтенантом, но спохватившись усмехнулся и посмотрел на служителя Фемиды почти весело. «Вот и пусть отвечает, - подумал он, - действительно не я же его отправляю на зону? Да может его еще и не отправят, так промурыжат для отростки, да и отпустят. Действительно, нельзя же человека отправлять на зону за гнутый лом, ну пусть даже за забор который он спалил. Да и пошли они все пусть сами разбираются. Почему он, Кочетков должен за кого-то отвечать?»
Он схватил ручку и торопливо подписался на каждой страницы. Сдержанно попрощался с лейтенантом и выйдя из здания, где располагался районный УВД, облегченно вздохнул.
Как ни хотелось Кочеткову, что бы его не беспокоили больше по этому вопросу, но ничего не получилось. Через месяц в квартиру, которую он снимал, позвонили. Он открыл дверь, и увидел на пороге престарелую женщину, едва узнал в ней Мишкину сестру.
Оказывается дело было в том, что Кочеткову необходимо явиться в суд, а из-за того что никто не знал, где проживал Семен повестки приходили и возвращались не достигнув адресата. По этой причине трижды откладывали суд, и вот теперь эта женщина приехала просить, что бы Кочетков либо явился на суд, либо дал расписку, что претензий к суду иметь не будет.
Кочетков плохо запомнил тогда, что нужно было от него суду и этой женщине. Кроме раздражения, что его снова побеспокоили, ничего не было. Он наскоро написал то, что продиктовала женщина и захлопнул за ней дверь. Ему нестерпимо хотелось взглянуть ей в лицо, просто до зуда, до ломоты в зубах. Но он не посмел, будучи уверенным, что взгляд женщины будет презрительным и осуждающим. А он не хотел себя чувствовать виноватым. Ведь не он украл, не он судил, и не он в конце концов откладывал эти суды.
Примерно через год случайно повстречавшись с Вованом в городе, Семен узнал, что Мишку осудили на пять лет. Срок в пять лет Семена оглушил. Не укладывалось как такое вообще возможно. И чувства, что к этим пяти годам зачеркнутой чужой жизни он имеет непосредственно отношение не давали покоя ему несколько дней. Потом как это бывает, вспоминать он об этом стал реже, а через месяц и вовсе забыл. Разве есть кому-то из нас дело до тех кого мы когда-то обидели, случайно или нарочно? Особенно если обиженный не стоит перед глазами немым упреком?
Мишка смотрел из бурьяна на Семена минуты две не узнавая. Он был пьян, но не настолько, что бы не держаться на ногах. В пригоршне левой руки держал красные ягоды малины. Пальцами правой он подхватывал спелые ягоды по несколько штук и отправлял их в рот. Процедура поглощения ягод сопровождалась смачным довольным чавканьем.
Он ничуть не постарел, если вообще можно было понятие «старость» отнести к Мишке. Во всяком случае старческих морщин рассмотреть на заросшем Мишкином лице было нельзя. Да и волосы были по прежнему темными, без заметной седины. По обыкновению спутанные, нечесаные, немытые, но не седые.
- Ы-ы-ы-ы, - загоготал Мишка и весело спросил, - это ты? А я смотрю ты или не ты? Ы-ы-ы-ы, во дает! По черному! Во дает! По черному!
Кочетков надеялся, что Мишка не узнает его, что может быть время сделало так, что узнать его будет невозможно. Но чем больше смеялся Мишка, тем сильнее уверялся Семен, что узнал он его, узнал. И был готов Семен, что плюнет Мишка в его сторону и уйдет, сделает вид, что не узнал и уйдет, может быть даже наброситься на Семена с кулаками, изобьет его и уйдет. Но только не к тому, что встретившись Мишка будет рад Кочеткову как старому доброму знакомому.
И эта радость Мишкина передалась Кочеткову. А потом вдруг стало невыносимо больно и закололо в груди, забилось чаще сердце. И хотелось броситься к нему и крикнуть: «Прости меня, Мишка. Я не думал, что так получиться. Я не со зла, просто так вышло. Я гад, я тварь, я мразь! Прости меня, Мишка!» От таких мыслей стало легко, совсем легко и свободно, будто упал груз с плеч.
И это уничижение по отношению к Мишке, вдруг сделало Кочеткова в собственных глазах почти безгрешным. Почти прощенным. И не важно, что не узнает он никогда, был ли он прощен или нет. Но одно то, что он мысленно попросил прощение у Мишки Ушакова делало его почти безгрешным и прощенным.
Так они и стояли друг против друга. Улыбающиеся и довольные. Пьяный Мишка пару раз порывался было по мужицкой традиции протянуть руку и поздороваться, но Семен искусно делал вид будто не замечает этого. Жать грязную, годами не мытую руку в конец опустившегося человека было невозможно. Противно и страшно.
Просить прощения, у такого человека как Мишка было легче, чем просто пожать ему руку. Тем более просить прощения мысленно.