Автобус

В это время я была похожа на человека, который слишком много и усиленно учится. Стопки книг, черновиков и учебников копились на столе и беспрерывно кочевали по прилегающим к нему территориям. Переселение обычно происходило сверху вниз: стол, стулья и, наконец, самое жесткое изгнание – пол. Случалось и так, что некоторые из изгнанников опять становились милы моему сердцу или моей очередной работе, и тогда рукой своей, запачканной чернилами, я отыскивала счастливцев в кучах канцелярского хлама на полу и вновь вносила их на свет божий настольной лампы, предварительно выгнав что-нибудь вон с нагретого местечка.
А однажды я решила умереть. Собравшись с силами, я начала писать прощальные письма.
Почти ничего кроме них меня в то время не занимало. Я тщательно проверяла орфографию и пунктуацию. Переписывала вновь и вновь.
В это время я была похожа на человека, который слишком много и усиленно учится. Мое расписание было предельно строгим.
Только один раз мне удалось съездить с друзьями, развлечься. И это не давало мне покоя. Мы были загородом, а на утро сели в автобус. Эта машина мчалась по зимней дороге, стоила неприлично дорого, и люди вокруг везли слишком много сумок.
Так холодно потели стекла, так быстро неслись деревья, так странно говорили люди. Будто шелест проходил по рядам и дама в шубке шептала своей соседке, а соседка в полуобороте назад передавала это господину с меховым воротом. Меховой воротник дрожал и в свою очередь повторял услышанное стоящему мальчишке. Они все вокруг странным образом теребили и перебирали на разный манер одну и ту же фразу. Они все хотели сказать мне только одно.
-Ты слышишь?! Ты слышишь?! Она ведь осталась… Она осталась тлеть там, на снегу.

Всего через неделю я встретила Её. С такими людьми как Она надо держать себя в руках, надо быть острожной. Очень рано я провожала Её. От холода слегка согнулась. Она всё рассказывала мне странности, Она походила на киноленту. Мне постоянно хотелось остановиться и сказать громко: «Фальшь!» Но надо быть осторожной с такими людьми, надо быть честной, надо стараться не играть в их игры.
Мы вошли в метро. Ступени падали вниз, и она падала, и кудри её падали, мы всё ближе подходили к поездам, а Она всё говорила о своих мыслях. Свистели потоки воздуха. Какой-то мальчишка бродил вдоль платформы и пел. Я сказала, что провожу её до конечной станции. Она согласилась, добавив однако, что в последнее время терпеть не может людей. А ещё чуть позже в поезде я наклонялась к ней и шептала в безумии:
-Ты слышишь? Я всё время думаю о том, что сигарета осталась тлеть там, на снегу. Это было давно, но мне всё кажется, что она ничуть не промокла и к ней ещё можно подойти, взять её, сделать ещё несколько тяжек.
В ответ плясали её кудри, она хитро подглядывала в наше отражение в стекле (двух непонятных опухших девушек, сидевших неестественно близко друг к другу). Она думала, что это метафора – она ничего не знала. А я знала, что всю следующую вечность буду думать только о ней. И не попросила у неё телефона.

У меня всё была эта навязчивая идея: подобрать сигарету со снега. Мне до безумия захотелось как можно скорей и проще научиться сражаться за каждую мелочь, которая дорога мне, которую я смогу назвать своей, которая поможет мне понять: кто я. Которая хоть на короткий миг станет моей звездой. Поезд шумел и увозил меня обратно к моему рабочему столу, заваленному моей пафосной, дикой и эгоцентричной чепухой. Я на миг представила жалкий, разорванный колёсами портфельчик. Закрываю глаза, сижу расслабленно, покачиваюсь вместе с вагоном.
А где-то там, глубоко, незамеченный никем, маленький метеорчик очерчивает в воздухе дугу и приземляется в снег, а я расплачиваюсь с водителем подошедшего автобуса.