О любви и о войне

       
       Катя сидела на старой табуретке посередине комнаты и наблюдала за прохожими на улице. Маленькая комнатка, в которой они жили вместе с матерью и сестрой Соней, находилась в полуподвальном помещении школы. Окошки были не большие и только наполовину выходили на улицу, вторая половина как бы вросла в землю вместе с фундаментом старинного здания бывшей гимназии, поэтому видны были только ноги проходящих мимо людей и колеса проезжающих мимо автомобилей. Многих прохожих Катя узнавала по обуви. У них с Соней даже была такая игра: узнать по обуви, кто хозяин. Вот прошел дворник- татарин в старых стоптанных сапогах, пробежала соседская девчонка Ленка в красных сандалиях, в прошлом году в этих сандалиях бегал ее старший брат Ромка, а теперь бегает Ленка. А вот прошла директриса школы, ее начищенные полуботиночки сверкали на солнце, как зеркальные. А эти шикарные туфли в дырочку на высоком каблуке принадлежали матери Мары Березовской, в такой обуви редко кто проходил мимо Катиных окон, в такой обуви ездили на авто. Чаще всего мимо проходили старые нечищеные ботинки, парусиновые туфли, сапоги и валенки - зимой. Сегодня вдоль окошек выстроилась веревочка очереди мужских ботинок, среди них редко попадалась и женская обувь: в вестибюле школы шла запись добровольцев на фронт. Сонины парусиновые тапочки прошли уже полчаса назад, но обратно все не возвращались.
Еще вчера вечером Соня сообщила, что решила идти на фронт медсестрой. Мать отнеслась к этому спокойно. Измученная тяжелой работой и заботой о двух дочерях, она боялась и не знала, что будет делать, когда девочки закончат школу, а тут все само собой решилось. Медсестра в госпитале - это же не на фронт, не на передовую. Соня ничего не сказала матери о том, что и Катя решила пойти вместе с ней. Соня пыталась отговорить сестру, но поняв, что это бесполезно, решила помочь. Она аккуратно переправила дату рождения в Катиных документах, благо, что двадцать пятый год очень легко исправлялся на двадцать третий, старательно сложила метрику так, чтобы сгиб прошел как раз через цифру три, потерла грязными руками и так достаточно замусоленную бумажку, все получилось очень натурально.
«Вместе идти нельзя! Фамилия одна, отчество одинаковое, год рождения получился тоже один, не могли же мы родиться в один год с разницей в три месяца! Все это может вызвать подозрения и нас попрут, вместе с тобой и меня за компанию, а мне это совсем ни к чему: я здесь больше не останусь, надоело все до чертиков. Ты молодец, Катька, правильно делаешь! Слушай, что тебе старшая сестра говорит, плохого я не посоветую! С нашим «богатством» и в мирное-то время большая удача нужна, чтобы замуж выйти, а уж после войны может статься, что и не за кого выходить -то будет, остается одно -воспользоваться сложившейся ситуацией, все взять в свои руки, надо только все хорошенько продумать, рассчитать».
«Что ты можешь продумать, рассчитать? Попадешь на передовую, убьют тебя, прости меня господи, что я говорю? Или мужа твоего убьет? Это же война, Соня, война, настоящая, а не игрушки?»
«Во-первых, на фронт тебя сразу никто не пошлет, учить будут, я ведь и перевязать-то как положено не умею. А там видно будет, куда еще пошлют, может это от меня будет зависеть, куда захочу, туда и пошлют!»- Соня стояла перед зеркалом, слегка покачиваясь из стороны в сторону, внимательно изучая свое отражение. Она явно себе нравилась.
«Как это: от тебя зависит? Ты что - главнокомандующий?»
«Эх, Катька! Ничего-то ты не понимаешь, ничего не знаешь, сразу видно -малолетка! Ты хоть на комиссии больше помалкивай, за взрослую сойдешь, а то ляпнешь что-нибудь, сама себя и выдашь!»
«Да ладно тебе, умная очень! Дальше-то что? Пошлют тебя в госпиталь, а там-то что? Раненые, женихи - кто без руки, кто без ноги, а кто и еще хуже!»
«Бывают и легкораненые в руку, в ногу!»
«На голову ты раненая, легкораненых опять на фронт отправляют!»
«Хромого - в пехоту, со сломанной рукой - в пулеметчики?»
«Ну, не знаю! Тебе лучше знать! Я вообще-то по другой причине на фронт!»
«Какой - другой?»
«Я, как все, Родину защищать!!!»
«Ну, и защищай, кто тебе не дает, только про себя тоже забывать нельзя!
Жизнь пройдет мимо, а ты так и останешься в этом подвале, будешь видеть только чужие ноги! А я лица видеть хочу! И свое лицо показать! И не только лицо! Чем я хуже других? Ничем! Может быть даже лучше многих! И это единственное, что у меня есть, поэтому продешевить мне никак нельзя!»
«Что же ты себя продавать собралась что ли?»
«И как можно дороже!!!»
«Ну, Сонька, это уж слишком! А как же любовь?»
«Забудь ты эти сказки! Слушай, что я тебе говорю, еще вспомнишь сестру: всегда будь на чеку, уши не развешивай, знай свой интерес - никогда не пропадешь!»

   Катя все сидела на табуретке, ждала Соню и обдумывала вчерашний разговор. В голове не укладывалось то, что говорила Соня. Катя удивлялась, как она, живя под одной крышей с сестрой, так и не узнала ее до конца, не подозревала такой расчетливости, такого откровенного равнодушия к окружающим, в том числе и к матери, и к ней, к Кате.
Долго копаться в своих домыслах она не стала. Пусть Соня поступает, как знает, а она, Катя, как решила, пойдет защищать Отечество. В голове сразу всплыла картина, как она вернется с войны, в новеньком обмундировании, яловых сапогах, с орденом на груди и аккордеоном в руках, точно как Любовь Орлова, только в военной форме. Все вокруг оглядываются на нее, улыбаются, поздравляют. За ней собралась маленькая стайка мальчишек и девчонок, каждый пытался потрогать ее, забегали вперед, подпевали и хлопали в ладоши. Вот они подошли к зданию школы и... И что? Ничего! Она опять в темном подвале, с низкими черными потолками, сыростью и паутиной. Выходит, Соня была права?»
Додумать до конца и прийти к какому-то выводу она не успела: дверь открылась и в комнату вошла Соня, какая-то странная, сама не своя. Тихо села на табуретку у стола, разложив перед собой белый листок бумаги.
«Ну что, Соня? Что ты молчишь? Ты какая-то странная! Дали тебе направление?»
«Дали».
«Куда?»
«В школу связистов».
«Как связистов? А как же госпиталь, медсестра?»
«Как, как? Вот так! Там не больно спрашивают! Куда надо, туда и направляют».
«Сонечка, что же теперь будет?»
«Не ной! Что будет, то и будет! Поживем, увидим! Там тоже люди работают! А может, я так «хорошо» учиться буду, что меня в учебке и оставят, а там посмотрим. Ладно не хандри, не повторяй моих ошибок, как подойдешь к столу, сразу говори, что в сандружине школы состоишь, перевязки делать умеешь, уколы!»
«Лучше бы меня в связисты, а тебя в медсестры, не хочу я, не умею...»
«Сказала, кончай ныть! Тебя еще никто никуда не направил, а то пойдешь далеко и надолго со своим поддельным документом».
«Может мне вообще никуда не ходить?»
«Ты что, струсила?»
«Да не струсила, а просто ... Маму жалко, как она тут одна, без нас?»
«Лучше, чем с нами! Сама - то она как-нибудь прокормится, а вот нас...?»
«Я работать пойду, сама себя прокормлю!»
«Ты же Родину защищать хотела, что же теперь - не хочешь?»
«Я хотела, как все! Наши ребята тоже пошли: Славка с Веней, Ира, даже Яня! Вот и я решила тоже!»
«А теперь передумала? А ребят ваших уже взяли, Яньку не видела, не знаю, а Славке с Веником завтра с вещами в военкомат и - до свиданья!»
«Ты Славу видела, почему же он ко мне не зашел, как же так? А я сижу тут, жду?»
«Жди, жди! Чего только ты дождешься, завтра он тебе ручкой помашет, и видела ты его!»
«Соня, прекрати! Зачем ты так! Они ведь не на курорт едут, а на фронт! Многие из них никогда не вернуться, а ты...»
«Да не о том ты все думаешь, не о том! Ты думаешь, Славка тебя помнить будет, писать будет, кончится война - к тебе вернется? Да, зачем ты ему нужна, мелюзга! Ты в нашей кампании случайно оказалась, только потому, что моя сестра, а так - малявка ты еще шашни водить, зачем ты ему нужна, целоваться, и то не умеешь, а все туда же !»
«Соня, что с тобой случилось? Ты раньше такой не была?»
«Какой, такой?»
«Такой злой!» - Катя резко повернулась и выскочила из комнаты.
       
На улице небольшая толпа сгрудилась возле входа в школу. Каждого выходящего встречали вопросами. Кто-то стоял в стороне, курил. Катя быстро осмотрела толпу, Славки нигде не было. Она собралась уже направиться прямо к нему домой, но решила заглянуть на школьный двор - заветное место старшеклассников. Там собирались потрепаться, тайком покурить, в свободное время погонять мяч на спортивной площадке. Мяч - это, конечно, громко сказано. Чаще всего - это была старая консервная банка или легкий камень. Самый шикарный мяч был у ребят, когда Славка с Венькой нашли на помойке какое-то старое барахло, туго связали его и получился замечательный тряпичный мяч, правда он быстро обтрепался и пришлось его выкинуть, но на пару игр по полтайма хватило. Все были жутко довольны, как маленькие дети!
На старом облезлом бревне сидел Венька с жутко расстроенной физиономией, Славка подтягивался на перекладине, гордо выпятив грудь, но взгляд у него был виноватый. Катя сразу все поняла: Славку взяли, Веню - нет.
«Почему такие лица? Никто не умер, слава богу, все живы, здоровы!» В ответ - тяжелое молчание.
«Пока живы!» -тихо добавила Катя.
«Что ты мелешь?» - сорвался Венька. «Почему такая несправедливость, месяц всего разница у нас, его взяли, а меня - нет. Приходите позже, говорят! А когда позже, когда? Так и война кончится!»
«Не кончится! На всех хватит! На войне, Венечка, и убить могут, совсем убить: был Вениамин Стрельцов, и, вдруг, нету! И никогда больше такого не будет на земле! Не страшно тебе!»
«О чем ты говоришь? Страшно? А кто же Родину защищать будет, ты, что, хочешь, чтобы ОНИ сюда пришли, в наш город, на нашу улицу, в твой дом, наконец? Ты знаешь, что они с тобой сделают? Знаешь? Хорошо еще, если просто будешь дерьмо за ними выносить, а то как бы чего похуже не случилось!
Нет! Сидеть и ждать, пока они сюда придут и над моей матерью издеваться будут! Никогда! Костьми лягу, но сюда их не пущу!»
«А ты чего молчишь? Венька здесь останется, а идти-то тебе!» - Катя обратилась к Славке с явным сожалением в голосе, что не наоборот.
«Ну, ты даешь, Катька! Я что же, сам не иду? Не берут меня, понимаешь, не берут!» -взвинтился Венька.
Слава невозмутимо докрутил колесо на перекладине, спрыгнул на землю, подняв маленькое облачко пыли, отряхнулся, шагнул навстречу ребятам.
«Венька здесь останется ровно на месяц!»- он перебил раздувшегося от возмущения друга - «А страшно или не страшно, идти все равно надо!»
«Почему - надо? Куда вы торопитесь, можно было и подождать! Слава, а как же институт, ведь ты же в институт собирался?»
«Маленькая ты все-таки, Катька! Многого не понимаешь! Какой тут институт? Другие, значит, там будут животы за нас драть, а мы тут отсиживаться, за учебниками прятаться, жиреть? Нет уж, пусть другие, если им комсомольская совесть позволяет, остаются, учатся или еще что, а я, как решил, так и будет!» - Славка стукнул кулаком по бревну.
«Кто же эти другие? Я, что ли?» - спросила Катя.
«Да причем тут ты?»
«Как это причем? Я буду за учебниками сидеть, как раз тогда, когда вы будете героически бить фашистов! Жиреть буду на материной перловой каше, когда вы от голода будете пухнуть на армейском довольствии. А я вот возьму и тоже на фронт пойду, чтобы кое-кто не подумал, что я здесь отсиживаюсь!
«Что ты мелешь? Куда пойдешь? Кто тебя возьмет? Подрасти еще!» - с улыбкой сказал Славка.
«Слюни вытри, малявка!» - зло засмеялся Веня.
«А вот и пойду!» - настаивала Катя. «Мне Соня метрику переправила, я теперь тоже двадцать третьего года рождения, как и вы, так что кое-кто еще месяц в Москве сидеть будет, а я...»
«Не смей Катька, ты что делаешь?» - Слава попытался вырвать бумагу из Катиных рук, но она вовремя отскочила и бросилась бежать к школе, юркнула в толпу и исчезла за дверью.





       ХХХ

Уставившись стеклянным взглядом в вагонное окно, положив голову на руки, Катя не замечала пробегающие мимо разрушенные деревни, разбитые бомбежками дороги, облезлые, голые без листьев деревья. Все это она видела уже сотни раз. Привыкла. Только в первый раз, когда после года работы в военном госпитале ее перевели на санитарный поезд медсестрой, она с горечью и болью в сердце смотрела на черные островки сожженных деревень с торчащими остатками труб, на грязных, замотанных в какое-то тряпье, бездомных детишек, появлявшихся невесть откуда, как только поезд
останавливался, будь-то маленький полустанок или голая степь, протягивавших тоненькие ручки, просивших хоть что-нибудь поесть. Конечно она видела и в Москве разрушенные бомбежкой дома, но завалы на улицах быстро разбирали, а беспризорных детей Катя не видела или просто не замечала, голова была занята другим. Москва - это Москва, а здесь за многие километры от столицы нашей Родины разруха и опустошение неприятно поразили Катю. Но особенно расстраиваться по этому поводу было некогда. Первые раненые, доставленные прямо с передовой, или из полевого госпиталя выглядели ужасно. Это были не те раненые, к которым привыкла Катя: в больничной белой одежде, вымытые госпитальными нянечками, с чистыми бинтами и постелями. Здесь - кроваво-серое месиво, пахнущее махоркой, потом и мочой. Мыть, переодевать, обрабатывать раны, бинтовать теперь приходилось и Кате. Она привыкла ко всему: к крови, к страданиям других людей, к голым мужским телам, молодым и не очень, ее не волновали разговоры медсестер про вновь поступивших:
« Ты видела, того лейтенантика? А он ничего! Я бы с ним не отказалась!»
«Дурочка, у него ж обе руки не действуют!»
«А для этого руки как раз не очень-то и нужны!»
Катю не обижали и шутки самих раненых, хотя не всегда те были безобидными. Ей было все равно. Ей хотелось, чтобы все это кончилось, как можно скорей, хотелось все время спать и есть, хотелось в свой маленький темный подвал, который теперь казался дворцом. Хотелось увидеть мать. Когда Катя училась на медкурсах и работала в госпитале они виделись редко, но все же... Даже в первые поездки, по прибытии в Москву, состав долго стоял на путях и Кате удавалось забежать домой, а сейчас поезд мог промчаться мимо Москвы и даже не остановиться. Санитарные поезда, так же, как и другие военные составы, пропускали без задержек.
После гибели Сони мать стала очень тихая, много плакала, боялась потерять и Катю, просила вернуться домой.
«Мама, ты так это говоришь, как будто я ушла жить в общежитие и не хочу возвращаться домой! Что ты хочешь, чтоб меня за дезертирство под трибунал?»
«Что ты Катя? Что ты? Но ведь можно же что-то сделать!»
«Можно!!! Прострелить себе руку или ногу! Только на передовой я не бываю, как я потом это объясню, осколочное ранение - еще куда ни шло, а пулевое...? Можно еще забеременеть от кого-нибудь, сразу в тыл отправят, только, что ты потом с этим ребенком делать станешь, чем накормить, во что завернуть, чем обогреть?»
«Может оно и правда, проживем как-нибудь! Лучше уж родить, чем под бомбежкой пропасть!»
«Под бомбежку и здесь попасть можно?»
«Да ты ведь сама дите еще, что в этой жизни видела? Пропадешь ни за что, как Сонечка, как Слава!»
Смерть Сони Катя пережила как-то спокойно. Наверно, потому, что не видела ее мертвой, не знала, где она похоронена. Когда они прощались с сестрой, Соня сказала, что видятся они в последний раз, что после войны она ни за что не вернется в их темный подвал, как бы не сложилась ее судьба. Катя ей верила, зная характер своей сестры, но где-то в глубине души все-таки надеялась, что может быть когда-нибудь... Теперь она знала точно, что никогда... Она решила, что Соня просто уехала далеко, далеко и очень надолго -навсегда!
Смириться со смертью Славы она не могла! С ним были связаны все ее надежды и мечты на будущее. Она всегда настолько реально представляла их совместную семейную жизнь, как будто это уже все свершилось, просто они временно разлучены, а потом, после войны все будет именно так, как она решила. Она подумать не могла, что ее жизнь может быть какой-то другой, Слава для нее был все! Чтобы она ни делала, о чем бы ни думала,
весь этот огромный мир запахов, вкусов, мыслей, чувств, в общем все, что называется одним словом - жизнь, сосредоточилось в одном единственном человеке, в нем, в Славе!
И теперь, напоминание о том, что все это рухнуло, разбилось, о том, что жизнь - это вовсе не добрая фея из сказки в красочном наряде, а старая злобная карга, с которой все время нужно бороться, царапаться и кусаться, а не охать и ахать, больно укололо в сердце!
Катя сжала зубы, ее затрясло от бессильной злобы. В этот момент она ненавидела все и всех, в том числе и мать, может быть мать даже больше всех остальных, за ее слабость, забитость, за ее молчаливое согласие и покорность судьбе.
«Не говори так мама, не говори, мне и так тошно, не знаю куда от мыслей своих деваться, а тут еще ты! Только так, как ты говоришь, я делать не буду, понасмотрелась я на наших девчонок, сколько позора, сколько слез, а все из-за глупости своей! Влюбляются дурочки, голову теряют, его потом выписывают, либо обратно на фронт, либо домой к жене, а они остаются. Через неделю, другую - Ах! Ах! Что делать, что делать? Одной все расхлебывать всю жизнь! Кому ты с ребенком потом нужна! Нет уж, спасибо! Сама кашу заварила, вот теперь и расхлебываю! Вот дура! Училась бы себе тихо, как другие! Война кончится, кто-то уже высшее получит, а я после фронта - за парту, школу заканчивать! Закончу в двадцать два, институт - в двадцать семь, а то и позже, когда война еще кончится, старуха уже! А в институт еще поступить ведь нужно, я же ничего не помню! Работать идти? Куда? Грязь за больными выносить? Ни за что! Я этим по горло сыта!»
Так и не договорились они ни о чем. Мать тихо плакала, Катя молча кипела.
ххх
Паровоз надсадно загудел, потом еще раз и еще, состав стал замедлять ход и наконец остановился совсем. Накинув шинель на плечи, Катя вышла в тамбур. Там толпилась кучка девчонок-медсестер, электрик дядя Коля уже стоял на земле и прикуривал.
«Почему стоим?»- спросила Катя.
«А хрен его знает, красный сигналит! Вроде впереди ничего не видать, а чего-то не пускают! Может на станции что?» - охотно отозвался дядя Коля, пыхтя самокруткой.
Вокруг лежал белый, нетронутый городской грязью, снег. Невдалеке виднелось разрушенное почерневшее здание - дом обходчика, жившего здесь же, на переезде. Паровоз остановился прямо рядом с будкой стрелочника, совершенно целехонькой, не пострадавшей при обстрелах и бомбежках. Женщина в старой телогрейке и валенках, отчаянно размахивая руками что-то настойчиво требовала от машиниста. Только по красному сигнальному флажку в ее руках, можно было понять, что это и есть обходчик или стрелочник, вернее обходчица или стрелочница. Машинист отрицательно качал головой, а она с еще большей настойчивостью кричала, время от времени, указывая флажком, как указкой, куда-то в сторону.
Все машинально повернули головы в указанном направлении, но ничего особенного не увидали: группка деревенских мальчишек каталась с горки на салазках.
«Чего она хочет? Как решилась остановить военный состав? Совсем баба рехнулась! Смотрите Деда вызвали! Сейчас что-то будет!» - затараторили наперебой девчонки.
«Салазки-то у них больно странные, длинные какие-то, видите, по двое, по трое помещаются и еще место остается?» - заметил дядя Коля.
«Чего странного, деревянные небось?»
«Откуда деревянные-то? Посмотри, в округе ни одного деревца нет, а, если и были, на дрова пошли, холод-то какой? Данным давно пожгли все».
К паровозу подошли комендант поезда, которого все вслух называли Дедом, за крутой характер, а про себя - Клещом, за жуткую дотошность, и политрук. Что-то говорили. Что именно, не было слышно, но по реакции женщины, было понятно, что ничего хорошего. Она притихла, медленно достала из-за пояса желтый флажок, подняла его над головой, раздался свисток паровоза, протяжный гудок, состав дернулся и медленно тронулся с места. Все побрели из тамбура в вагон, продолжая смотреть в окна. Мимо проплыла сторожка обходчика, плачущая женщина, мальчишки, тужившиеся втащить тяжелые салазки опять на горку.
«Господи, что же это? Смотрите, смотрите! Не может быть! Ведь это же...» -растерянно загалдели девчонки.
«Это трупы убитых немецких солдат!» - за Катиной спиной стоял Дед.
«Как же так? Что же это? Так нельзя! Они же мертвые! Почему их не похоронят?»
«Она просила их забрать, здесь ей их не похоронить!» - сказал политрук.
«Почему?»
«Не может! Земля каменная, морозы-то какие, все промерзло, самой не справиться, а дети не слушаются, говорят: «Собаке - собачья смерть!»
«Правильно говорят! - возмутилась Катя, - Нашла кого жалеть! Они нас не больно жалеют! Наш поезд каждый рейс под завязку полон теми, кого они пожалели, не убили! Жалелыцица, тоже мне, нашлась! Посмотрела бы она на наших солдат, как мы их видим, без рук, без ног, измученных, искалеченных на всю оставшуюся жизнь».
Катя опять закипела, как всегда при разговоре с матерью, а эта женщина чем-то напомнила ей мать, та тоже всю жизнь слишком добрая была, всех жалела. Отца жалела, жила с ним, стирала, кормила, двоих детей родила, сама их тянула, а он водку жрал, у матери на эту же водку деньги из кошелька воровал, а потом бросил, к такой же пьянчуге, как сам, и ушел! Она его, видите ли не пилила, не бубнила, ничего с него не требовала, водку с ним вместе пила, веселая была! Соседей во дворе мать тоже жалела, все за ними подъезды мыла, а их дети тут же в этом подъезде плевали и в туалет ходили, а взрослые мимо проходили гордо подняв голову, будто бы это мать сама наплевала, да нагадила, а теперь за собой убирает. Хоть бы кто спасибо сказал!
«Не по-людски это! Мертвые в земле лежать должны! А живым над умершими глумиться - грех!» - сокрушался дядя Коля.
«Они не люди! Они - фашисты! Звери! Сколько народу по всей земле загубили! Собаки?! Собака - благородное животное, преданное, хороший хозяин и собаку похоронит, а эти... Здесь им и место, выбросить в степь, чтобы волки сожрали!»
«Что же вы, Катя? Такая молодая и такая ...» - Дед не мог подыскать подходящее слово. Ему не хотелось обижать девушку, но раз уж начал...
«Жестокая?» - Катя смотрела на него в упор, готовая решительно дать отпор. Не важно, что Дед меньше всего был виноват в том, что ей надоела эта война, эта кочевая неустроенная жизнь, тяжелая грязная работа, вечно полуголодная, полусонная, не мытая неделями. Она приготовилась выпустить наружу все, что накопилось внутри. Она еще не знала, что скажет, но скажет обязательно. Все надоело и все надоели, хотелось сорвать на ком-то зло.
Дед, вдруг, ласково погладил Катю по голове, слегка похлопал по плечу и сказал: «Катюша, успокойтесь! Вы устали, вам нужно отдохнуть! Поспите пару часов, я вам разрешаю!» - голос его был мягкий, тихий, рука теплая, нежная. Катя, вдруг, поняла, что отец никогда так не делал, никогда не жалел ни мать, ни Соню, ни ее. А как приятно было почувствовать себя защищенной сильным добрым человеком! Отцом!
Пар весь куда-то улетучился, не хотелось уже ничего говорить, хотелось, чтобы этот уже немолодой человек тебя обнял, прижал к себе и не отпускал долго, долго, свернуться клубочком у него на груди, заснуть и проснуться не в этом вонючем поезде, пропахшим
хлоркой и йодом, а в мягком вагоне скорого поезда, идущего куда-нибудь на юг, к черному морю...
«Да не немцев она пожалела! Что ей извергов этих жалеть! Детей жалко! Вон ты, взрослая, и то озлобилась, ожесточилась, а у них души-то слабенькие еще, сломать ничего не стоит! Если с такой жестокости начинать, нелюдем стать можно!» - услышала Катя у себя за спиной тихий голос дяди Коли и опять внутри всколыхнулась, расползлась по всему телу, непонятно откуда взявшаяся, неоправданная злоба.
«Что же она своим детям объяснить не может! Приказать в конце концов! Что ж они ее не слушаются совсем?!» »
«А своего то там ни одного и нету, чужие это дети! Родителей поубивало, вот они и прибились! Куда ж их девать, не прогонишь! А слушать? Слушают, да не во всем, молодая она больно, авторитета не хватает!» - объяснил политрук.
«Как молодая?»
«Лет двадцать, наверное, может чуть больше! Твоя ровесница!»
«Не может быть! На вид ей лет сорок!»
«Жизнь, наверное, у нее такая легкая и счастливая была, что в двадцать лет на старуху похожа стала! А ты, Катька, все злобишься! Посмотри на себя: умница, красавица, вся жизнь у тебя впереди, а внутри у тебя червяк! Смотри, пока он маленький, его задавить еще можно, а раскормишь - солитер вырастет, всю тебя изнутри выжрет, нелюдем станешь!» - качая головой высказался дядя Коля
«Что вы все зарядили: нелюдем, нелюдем! Что это такое? Что это значит? Такого слова- то в современном русском языке нету! Как старовер какой-то!»
«Слова может и нету, а людей таких хватает! А все потому, что червяка в себе задавить не смогли, или не захотели, вот, как ты!»
«А вы, значит, эту операцию в себе успешно провели?»
«А у меня его и не было никогда!»
«Ага! Интересно получается! Значит, в вас его не было, а во мне есть? У них у всех нет, а у меня есть!» - Катя указала на стоящих рядом девчонок.
«Есть дочка, есть! Ты, вот сейчас на себя в зеркало-то погляди и все сама увидишь!»
Катя открыла рот, чтобы сказать грубость.
«Так, всем разойтись по местам, заниматься своим делом!» - приказал Дед.
Дядя Коля махнул обреченно рукой, по старчески вздохнул, закряхтел, повернулся и пошел вдоль вагона. Девочки испуганно глядя на Катю, шушукаясь, рассыпались в разные стороны, как горох. За ними ушли политрук с комендантом. Катя осталась одна. Оглядевшись по сторонам, убедившись, что в вагоне никого не осталось, она осторожно достала из кармана белого халата маленькое зеркальце и внимательно посмотрела на свое лицо.

Поезд медленно вползал на станцию. В первый момент можно было подумать, что санитарный поезд пришел зря: платформы были почти пусты, только несколько легкораненых и санитаров из полевых госпиталей, курили недалеко от входа в зал ожидания. Но только лишь паровоз пересек границу станции, как тут же открылись все двери, какие только были и из них посыпались солдатики, появились носилки с тяжелоранеными. Слышались стоны, что-то кричали санитары, все забегали, засуетились. Было ужасно холодно и погрузку нужно было провести как можно быстрее, иначе придется лечить не только боевые ранения, но и обморожения. Дед, политрук и санитары спрыгнули с поезда на ходу и уже давали распоряжения о погрузке. Женщины дождались полной остановки поезда, спустились со ступенек и принялись за работу. Каждого нужно было осмотреть, направить : кого в вагон ближе к операционной, кого в перевязочный. Катя переходила от одного раненого к другому, успокаивая и приговаривая одну и ту же заученную фразу, все так говорили и она тоже: «Потерпи, миленький, потерпи! Сейчас станет легче!».
За шумом пыхтящего паровоза, свистками железнодорожников, дирижировавших его перестановкой от первого вагона к последнему, за стонами раненых бойцов, криками санитаров, Катя не сразу услышала тяжелые ухающие звуки артобстрела, подвывающие звуки зениток. Передовая была совсем рядом, но город был наш, бой шел на самой окраине, немцы отступали. Здесь, на железнодорожном вокзале никто не ожидал нападения. И вдруг, кто-то истошно закричал: «Воздух!!!»
За мгновение спокойная четкая работа санитаров была сметена толпой мечущихся людей, пытавшихся спрятаться от неминуемой гибели. Кто-то бежал, кто-то прыгал на одной ноге, кто-то пытался ползти, неважно куда, главное спрятаться хоть в какую-нибудь нору.
Катя бежала, ничего не соображая, к зданию вокзала, перед глазами все смешалось, уши заложило от взрывов и визга моторов, ее толкали, она спотыкалась, упала, кто-то подхватил ее за плечи и потащил куда-то вниз по маленькой лесенке в какое-то темное помещение. Над головой ухнуло, затрещало и грохнуло, Катя упала и потеряла сознание.
Очнулась от жуткой тяжести, невозможности вздохнуть - ее чем-то придавило. Попробовала пошевелить рукой и поняла, что придавило ее человеком. Тот самый военный, который спас ее от бомбежки, лежал бездыханный прямо на ней. Убило! Она лежит в темном разрушенном подвале, а на ней труп! Да, он спас ей жизнь, заслонив собой от смертельного удара, но мысль эта ее не успокоила, не помогла, было ужасно страшно и противно. Катя потихоньку освободилась и села.
Однажды в ее жизни уже был темный, холодный, разрушенный подвал с трупами, но в тот подвал она вошла сама, добровольно, по жуткой дурости, конечно, но сама!
Первой военной зимой Катя работала в Москве в госпитале. В здание попала бомба, дом был разрушен, раненых эвакуировали в школу, которая находилась рядом. Кое-как расположились в новом помещении, перевязывали, лечили, даже операции делали, но медикаментов не хватало, особенно бинтов, салфеток для перевязок. Раньше в ход шли и старые: стирали, сушили, стерилизовали и использовали снова. Но все это делали в специальном автоклаве, а он остался в подвале под обломками госпиталя.
Главврач хирургического отделения госпиталя - майор медицинской службы, женщина строгих правил сначала категорически сказала: «Нет! Вам, что, жить надоело? Там же все в любой момент обвалиться может! И совершенно никакой гарантии, что там что-то осталось, все же разрушено!»
«Может и не все! Нужно проверить! Бинтов не хватает? Не хватает! А это все-таки выход из положения!»
Майор качала головой: «Идея хорошая! Как это, такая простая мысль и никому в голову не пришла! Молодец девочка!» - взгляд ее стал более мягким, даже добрым. -Только, вряд ли из этого что-то получится: официально разрешить я вам этого не могу, людей нет, отпускать вас с дежурства нет никакой возможности!... Хотя, если только ночью!»
«Ночью??? Так ведь страшно же?!»
«Что же там страшного?»
«Там же раненые остались!То-есть мертвые!»
«Что же они, мертвые, сделать вам могут? Их нечего бояться, они совершенно безобидные! Живых бояться надо, живые люди могут много зла сделать, а умершие ничего плохого сделать уже не могут!»
«Ну, хотя бы по двое разрешите!»
«Не могу, и не проси! Всю ответственность беру на себя! Ты первая и пойдешь! А потом по очереди остальные! Приказать я не могу, но, как мою личную просьбу, передай, очень это нужное дело для госпиталя, для раненых! Ну, давай девочка, с Богом!»
«Я в Бога не верю, я - комсомолка!»
«Я тоже не верю, я - коммунист, двадцать лет в Партии, но, чем больше у нас будет помощников в этой войне, тем лучше!»
Отступать было некуда! Сама напросилась! Не думала Катя, что так все обернется, но делать нечего!
Поначалу, она ничего не боялась, по глупости, наверное, по молодости, все казалось, что с ней-то никогда ничего не случиться! С кем угодно, но только не с ней! Но после этой ночи все перевернулось!
Ночь была очень тяжелой, страшной, хотя Катя и не видела ни одного погибшего. Если кто и остался, то все были погребены под огромной горой балок, кирпичей, искореженных кроватей и мебели. Сам подвал не пострадал, только вход был завален, но подросток или молоденькая девушка вполне могли пролезть сквозь куски стен и кучу разбитых досок. Темно, холодно, не спасал даже костер. От его отблесков становилось жутко: на стенах появлялись замысловатые тени страшилищ, где-то что-то зашуршало -сердце в пятки. Автоклав гудит, как ветер в трубе, стонет, охает, вот-вот взорвется или еще что, пар спустит - на время успокоится, и опять - воет, воет. Сидеть невозможно -замерзнешь, приходилось ходить. Туда, сюда. Туда, сюда. Глаза закрываются, Катя уже спит, и вдруг, удар, искры из глаз: налетела с размаху на стену и ударилась прямо лбом -сон, как рукой сняло. И опять: туда, сюда... Почему ночь кажется такой короткой, когда спишь дома в теплой, чистой постели, и такая она длинная, когда дежуришь в госпитале, или, вот сейчас, ждешь, ждешь, а утро все не наступает.
Перед самым рассветом началась бомбежка. Почему чаще всего бомбили в это время? Чтобы застать людей врасплох? Чтобы кто-то даже проснуться не успел? Погубить побольше народу? Сволочи!!
Бомбы разрывались где-то недалеко, но Катя успокаивала себя: два раза бомба в одно и то же место не попадает. Раньше, до войны, казалось, вся жизнь впереди и ничего плохого с ней, с Катей случиться не может, с кем угодно, но только не с ней! Позже, после первых бомбардировок Москвы, после гибели Сони, Славика, после многочисленных ран, обработанных ее руками, после стольких смертей молодых, красивых, ничего еще не видевших в своей жизни, мальчиков-солдат, это замечательное чувство уверенности в себе ушло и уступило место сомнению, жалости к себе, страху перед мыслью, что жизнь может кончиться, так и не начавшись.
Налет кончился, Катя выбралась наружу и в предрассветной полутьме поспешила в госпиталь, поставила на стол главврача биксы с чистыми бинтами: «Вот, товарищ майор, задание выполнено!»
«Молодец, девочка! А, что у тебя с лицом?»
«Ерунда, ударилась! А, что, большая шишка?»
«Приличная, но не смертельная, до свадьбы заживет! Иди, поспи в дежурке, пару часов и за работу!»
«Разрешите мне в общежитие сбегать, переодеться, промерзла вся! Там часок и посплю!»
«Разрешаю!»
На улице мороз сразу прихватил уши и щеки. Катя решила наплевать на патруль, на возможное взыскание за вид не по форме, и, чтобы окончательно не замерзнуть, завязала ушанку под подбородком, подняла воротник шинели, руки в карманы и бегом побежала по улице.
Снег звонко поскрипывал под ногами, лучи яркого зимнего солнца щекотали ресницы прищуренных глаз, за поднятым воротником не было видно раненых домов с заклеенными окнами, Катя на мгновение, вдруг, почувствовала себя в детстве, будто бы она после школьных занятий спешит на Гоголевский бульвар. «Гульвар», как говорила в детстве Соня, раз люди ходят туда гулять - значит «гульвар». Они с ребятами облюбовали самую высокую горку и каждый день бегали туда кататься! «Скорей, скорей!» - подгоняла себя Катя, как будто что-то могло произойти такое!!! Горка могла растаять!? Или ребята могли протереть ее до земли, как дырку на школьной форме!? Не важно, что! Все равно -нужно спешить! И Катя торопливо перебирала ногами в тяжелых валенках не по размеру, и уже трудно было разобрать, в каком времени Катя бежит: сейчас или тогда, тогда или сейчас! Вот повернет за угол и увидит свой любимый бульвар и ребят, барахтающихся в снегу!
Катя машинально повернула за угол... Вместо двухэтажного здания общежития -огромная круглая воронка!
Катя стояла на краю воронки и пыталась осознать происшедшее. Она как бы онемела или заснула, тела она своего не ощущала, мороза не замечала, а мысли какими-то обрывками летали вокруг, залетят в голову и тут же вылетят. Катя не успевала даже понять, о чем эти мысли: о том, что все, кто был в доме, погибли, даже не погибли, а просто исчезли с лица земли, ничего не осталось, ничего!
« Хоронить никого не придется, нечего хоронить! Были девчонки и нет! Даже могилы не останется! Господи! Зачем все это? А если бы я не пошла в этот злосчастный подвал, меня сейчас тоже не было бы!? Выходит, что для меня этот подвал счастливый, он мне жизнь спас!!! И дальше будет спасать! Теперь, кроме меня, посылать некого! Лучшего места, чтоб от бомбежки уберечься, не найти!»- она устыдилась собственных мыслей, оглянулась, как будто кто-то мог ее услышать, но вокруг никого не было. Пустота! Черные, мрачные дома с окнами-дырами, горелый снег, дымное небо. Где же солнце, ведь только что было! Сильно зажмурив глаза, тряхнула головой, открыла глаза: солнце было на месте, только теперь оно не казалось таким добрым и ласковым.
Каждую ночь Катя дежурила в разрушенном госпитале в заваленном подвале, только теперь она уже ничего не боялась, она твердо знала: там, снаружи, значительно опаснее!
И вот теперь старый подвал опять спасал ее от смерти. Кати осмотрелась. Стало довольно светло из-за огромной дыры в потолке. Вдруг, Катя услышала чьи-то голоса! Она подбежала к отверстию и закричала:
«Помогите! Я здесь!».
В дыре показалась голова молодого солдата: «Ой! Дивчина! Як ты сюды попала!» -парень расплылся в улыбке до ушей.
«Дурак! Девушек никогда не видел?»
Парень, вдруг, стал серьезным: «Ранена?»
«Нет! Помоги мне отсюда выбраться!»
Парень протянул руку. Катя повертела у виска пальцем: «Ты точно - не в себе! Я даже если подпрыгну, не дотянусь, а если и дотянусь, то мы с тобой вместе свалимся обратно! Хорошо еще, если по голове ничем сверху не получим! С другой стороны надо!»
«З якой, другой?»
«Не знаю! Со стороны двери попробуй, может там не очень завалило!» - Катя шлепнула себя по лбу -«Вот дура! Самой в голову не пришло посмотреть!» - она повернулась и пошла по направлению к двери.
«Ты куды?» - услышала она за спиной, но в ответ только махнула рукой.
Дверь спокойно открылась и Катя вышла наружу. Отряхнула пыльную шинель, подняла голову. Вокруг опять царила погрузочная суета. И тут она вспомнила, что там, внизу остался убитый офицер. Она уже открыла рот, чтобы подозвать санитара, но тут же осеклась: а, почему она решила, что он убит? Она, медработник, даже пульс у него не прощупала! Может он ранен, а она сейчас объявит его мертвым! Совсем разум потеряла! Катя резко повернулась и спустилась обратно в подвал. Сердце билось, раненый был жив!
В проеме двери появилась фигура все того же молодого солдата: «О, а шо це вы тут разом робытэ?»
«Оставь свои дурацкие шуточки! Не видишь: офицер! У него ранение тяжелое, в голову! Зови санитаров, скорей!»
Раненого положили на носилки.
«Куда его?»
«В операционный вагон! Быстрее!» «Не успеем! Помрет! Больно много крови потерял!» «Отставить разговоры! Выполнять!
ххх
Измученное лицо пожилой женщины, пытавшейся напоить его из рожка - первое, что увидел Андрей Карев, пришедший в себя после нескольких дней беспамятства. Он попытался повернуть головой, чтобы понять, где он и что с ним, но резкая боль ударила по голове, в глазах потемнело и все вокруг поплыло.
«Катерина, иди скорей, твой очнулся!» - каждое слово санитарки звучало в голове раненого ударом колокола.
Сквозь пелену глаз Андрей скорее понял, чем увидел, что одну женщину сменила другая, молодая. Хорошо рассмотреть ее он не мог, видел только светлое пятно лица, обрамленное темными волосами.
«Где я?» - попытался спросить, но сам себя не услышал.
«Тихо, тихо! Лежите спокойно, товарищ майор, вам нельзя говорить! Все в порядке, теперь все будет хорошо!».
Рука девушки коснулась руки Андрея, и от этого нежного женского прикосновения тепло разлилось по уставшему телу, он успокоился, расслабился, веки отяжелели, глаза закрылись и он снова провалился в темноту.
Андрей увидел, что стоит во дворе своего дома. Типичный старый дом в центре Ташкента, с террасками - коридорами, полукруглым внутренним двориком и фонтаном, который, наверное, никогда не работал, потому что воды всегда не хватало даже для питья. Но в его сне из фонтана били струйки свежей воды, поблескивающие на солнце, как горный хрусталь. В дверях дома стояла молодая темноволосая женщина. Приглядевшись, Андрей узнал в ней свою жену, Елену. В другой момент он назвал бы ее ласковым именем Лека, но не сейчас, потому что ему навстречу не бросилась всегда улыбающаяся, ласковая Лека, а стояла на месте и ждала, сдержанная и серьезная Елена.
«Здравствуй, Лена!» - какое-то странное чувство неловкости, вины не позволило ему кинуться к жене, обнять, крепко прижаться к любимой, почувствовать каждую клеточку ее теплого, живого, такого желанного тела. Он стоял, не двигаясь с места, чего-то ждал.
«Здравствуй Андрей! Не думала, не гадала тебя еще когда-нибудь увидеть! Ты здесь проездом, или как?»
Внутри у Андрея все оборвалось, от страха и злости зазвенело в ушах, затряслись руки. Сколько дней и ночей он думал об этой встрече, мечтал вернуться домой с фронта живым, представлял, как Лека и девочки повиснут на нем, смеясь и рыдая от счастья, что наконец-то они вместе и теперь жизнь будет такой замечательной.
«Я вернулся, Лена!!! Вернулся, домой!!! Ты что, не рада? А где девочки?»
«Поздно, Андрюша, поздно! Я перестала ждать!»
«Что поздно, Лена, что? Война только закончилась, я не мог приехать раньше! Ничего не понимаю! Ну, хорошо! Меня не было четыре года, это тяжело! У тебя появился
другой мужчина? Если так, скажи мне прямо, я уйду, не буду мешать! Я просто хотел зайти в дом, увидеть дочек, я так соскучился!»
«Четыре года??? Опомнись, Андрюша!!! Десять лет! Десять долгих, мучительных лет обиды, горя и слез! За что, Андрюша! Что я такого сделала, чем заслужила! Тем, что верно ждала тебя все эти годы, считая дни, не замечая, что происходит вокруг, думая только о тебе, молила Бога, чтобы ты выжил, вернулся ко мне, к нашим детям невредимым!... Девочки! Девочки!... Ане уже двадцать один, она замужем и, Бог даст, все будет благополучно, через три месяца ты станешь дедушкой, Ольге - восемнадцать, днем работает, вечером учится, трудно живет, но она упрямая, своего добьется, Ксюше -пятнадцать, она лучшая ученица в школе, еще и в институт поступит без посторонней помощи! Выжили без тебя, порядочными людьми выросли и дальше по жизни пойдут уверенно, самостоятельно без отцовской поддержки, без твоей помощи, без тебя! Да и не помнят они тебя, если и помнили, то забыли!»
Андрей ничего не мог понять. Может быть он сошел с ума? А может с Лекой что-то...
«Лека, что ты говоришь? Я ничего не понимаю, что с тобой? Давай войдем в дом и во всем разберемся, успокойся дорогая!»
«Андрюша, уходи! Сейчас Ксюша придет из школы, ей не надо тебя видеть, мне придется потом все объяснять!»
«Что объяснять, мне-то кто-нибудь объяснит, что происходит?»
«Я сказала девочкам, что ты погиб на фронте!»
«Зачем? Почему? Ты что, больна?»
«Это ты болен, Андрюша! С тобой что-то происходит! Ты ведь нас бросил, Андрюша, бросил! Просто решил не возвращаться! Вот и все! Закончим этот разговор! Мне пора! Прощай! Оставь нас в покое! Будь счастлив со своей новой семьей! А твоей жене я желаю никогда не стать брошенной, тобой брошенной!»
Дверь перед Андреем закрылась, стало темно.


Андрей и сам не мог объяснить, как это произошло, но факт оставался фактом: он влюбился. Влюбился с первого взгляда, как мальчишка, как дурак! Почему, как дурак? Да потому, что, он - взрослый тридцатилетний мужик, командир, майор красной армии, женатый, имеющий трех дочерей, серьезный, ответственный, наконец просто порядочный человек! Не могло с ним такого случиться! Не должно было случиться! Не должно! Но..., но... Каждое утро он с нетерпением ждал, когда откроется дверь в палату и появиться она, Катя, Катенька, Котенок! Хотя, на самом деле, всегда подтянутая, стройная, с гордо поднятой головой на красивой длинной шее, в ослепительно белом халате и медицинской косынке, Катя больше походила на грациозного лебедя, а не на маленького, беззащитного котенка. Но Андрей знал, что вся эта гордость медсестры Кати напускная, отработанная защитная реакция, специально для раненых. И правильно! Они хоть и раненые, но все равно мужики! Дай им только повод, и... понеслась! Шутки, намеки,...щипки и шлепки, каждый норовит зажать в углу.
У Андрея с Катей все было не так. Все происходило, как в той далекой довоенной юности, о чем он успел уже забыть, думая, что его время любить прошло, любить не страстно, быстро, по-мужски, а нежно, трепетно, по - мальчишески наивно, глупо, порой для окружающих даже смешно. Он ловил каждый ее взгляд, глаза ее казались ему необыкновенно красивыми, ждал каждого прикосновения ее рук, когда она поправляла ему повязки, поддерживала голову, давая пить. Он вдыхал нежный запах молодого девичьего тела и голова шла кругом, кровь приливала к щекам от невыразимого ощущения ожидания счастья.
Однажды он поймал ее руку. Она не вырвала, не возмутилась, а спокойно поправляла повязки другой рукой, время от времени внимательно глядя ему в глаза. Потом аккуратно, без рывка вытянула руку и ласково погладила Андрея по темным волосам, слегка коснулась маленькими пальчиками щеки, коротко сжала его пальцы в своих, повернулась и пошла, как будто ничего не произошло, она просто выполняла свою работу. А он ощутил такую радость, такой прилив чувств, что в голове больно застучало, но он был даже рад этой боли, потому что из-за нее он еще резче ощутил, как дорога ему эта девочка, спасшая ему жизнь и продолжающая спасать ее каждый день.
Все окружающие: и раненые, и сестры прекрасно понимали, что между Катей и майором что-то происходит, но молчаливая, скромная, добросовестная, даже где- то строгая в работе Катя не давала повода для слухов и шуток, а при Андрее никто не смел даже заикнуться о чем-либо таком, все-таки офицер, старший по званию, сначала побаивались, а потом просто перестали обращать внимание, привыкли. Да, собственно, если разобраться, то ничего и не происходило! Если Катя была особенно внимательна к раненому майору, то что тут удивительного: у нее работа такая, быть внимательной, а к тяжелораненым особенно. А то, что майор замирал при появлении Кати в палате, так это любой мужик замрет, появись рядом с ним такая красавица, да еще после трех лет войны, одиночества, тоски по семье, по теплу, по женской ласке. Так что, все, не сговариваясь, делали вид, что ничего не происходит! И слава Богу!



Андрей ужасно боялся, что кто-нибудь влезет, скажет что-нибудь не то, и спугнет это маленькое призрачное облачко того, чего еще и нет, а только может быть. За себя он не боялся! Чего ему бояться! Он взрослый мужик, прошедший огонь, воду и медные трубы, а вот она, Катя, совсем еще девочка! Что она о нем думает, и думает ли вообще, может ему все показалось, и ничего особенного в том, что она с ним так ласкова, нет. Все медсестры с ранеными ласковы, внимательны, жалеют! Нет, нет! Не все, и не со всеми! Вон та старуха, что убирает в палате, все время ворчит и ругается, а медсестра Оля, тоже молоденькая, маленькая, но укол с размаху всадит так, что здоровенные мужики охают от боли и потеют только при одном ее появлении. Никого ей не жалко, ни молодого хорошенького лейтенантика, ни старого усатого рядового, со всеми одинаково равнодушна, а Катя, Катя... Он закрывал глаза и пытался заново ощутить восторг, вызванный легким прикосновением девичьих рук и убедить себя, в том, что и она испытывает такие же чувства. Ему этого так хотелось!
ххх
Андрей не ошибся, Катя о нем думала! С того момента, как его перенесли в санитарный поезд, она старалась, как можно чаще, заглянуть в послеоперационный вагон, чтобы узнать, не пришел ли в себя майор, спасший ее не только от бомбежки, но и от страшного удара. Жутко было себе представить, что с ней могло бы быть, окажись она на месте этого человека. Он не приходил в себя, но Катя решила, что так даже лучше!
Он ей нравился! Красивое, мужественное лицо, черные, как смоль, волосы и брови, статная фигура гимнаста, длинные ровные пальцы рук, он резко отличался породой от остальных раненых, большей частью призванных из деревень или маленьких провинциальных городов, да, если и не маленьких, то все равно провинциальных, все это было не то! А этот!? Он был особенный! Ну, и что из этого? Дальше то что? А ничего! Даже, если бы он пришел в себя сейчас, зачем ему какая-то молоденькая девчонка-медсестра? Он, майор, командир, взрослый мужик, семья наверняка есть: жена, дети, а она кто? Любовь Орлова? Катя Петрова! Даже смешно! Скорей всего, что он ее даже не заметит, а, если и заметит, то скоро они будут в Москве, сдадут с рук на руки раненых в госпиталь, и поминай, как звали! Да и выкарабкается ли он, неизвестно! Может и помереть! Так что лучше и не мечтать, не забивать себе голову. И все-таки было бы неплохо: жена командира! Если не убьют, после войны безбедная жизнь обеспечена, да еще и такой красивый, просто подарок судьбы! До войны такое редко можно было встретить, чтобы должность хорошая и не старый, и не лысый, не противный, а сейчас много молодых выдвинулось вперед, правда молодые, да красивые все на фронтах, под пулями, в любой момент убить могут, а старые, да хитрые по тылам сидят, но что ж делать? Так хочется хорошо пожить, но и со стариком свою молодость губить??? Природа берет свое! Любить тоже хочется, и любимой быть хочется! Катя решила рискнуть! Что делать, с чего начать - сама не знала! Очнулся бы только!
«Вот с этого и надо начать! Вы-хо-дить! Сделать все, что в моих силах, чтобы он встал на ноги! Постоянно быть рядом, чтобы он привык и просто не мог без меня обходиться! Заботой и лаской окутать его, какой он в жизни не видел, без которой дальнейшей жизни представить себе не сможет!»
Ее мысли прервал негромкий оклик санитарки: «Катерина, иди скорей твой очнулся!» Это знак свыше! Не успела она только подумать, и вот, он очнулся! Все медсестры сразу стали называть раненого: Катеринин майор, без борьбы отдав первенство Кате, хотя любая из них хотела бы оказаться на ее месте, в обнимку с таким красавцем, и лучше не в подвале под обломками, а где-нибудь в другом месте и в другое время. Видела она, какие взгляды предназначались лежащему без движения раненому, понимала, какие мысли приходили в голову при взгляде на такого мужчину, что может произойти, когда он придет в себя и станет выздоравливать! Поэтому Катя не заставила себя долго ждать, она уже стояла у постели больного.
Майор взволнованно заговорил, она остановила его, чуть сжав его пальцы в своей маленькой руке. В ответ он взял Катину руку в свою и маленькая белая девичья ладошка скрылась в большой смуглой мужской ладони, как будто не она помогала ему, а он защищал ее от чего-то.
И тут Катя поняла, что все будет именно так, как она задумала! Еще тогда, когда он спасал ее от бомбежки, когда прикрыл своим телом, он ее уже выбрал, судьба его была решена! Теперь только от нее зависело, воспользоваться этим шансом или упустить его! Она решила не упускать! Проблема была только в том, как остаться в Москве? С другой стороны, какая это проблема, медик она, или нет? Да, просто пару раз постоять в тамбуре, на таком сквозняке, и воспаление легких обеспечено, хотя воспаление легких - это уж слишком, зачем рисковать? Ангина, конечно ангина - то, что нужно! На рейс оставят в Москве, а там видно будет!
Так она и сделала. Перестаралась, правда: температура была такой высокой, что ее саму пришлось оставить в госпитале, но через неделю она уже помогала медсестрам, а через две недели, с подачи старшей сестры-хозяйки, зав. отделением просила главврача обратиться к командованию с просьбой о переводе Катерины на службу в госпиталь из-за катастрофической нехватки квалифицированных работников. Ее оставили в Москве!
ххх
Наступала весна! Не та, настоящая, с почками, листочками, бурными ручьями растаявших вод, но все же - весна! Яркие, теплые солнечные лучи, отражаясь от снега, слепили глаза, в воздухе пахло сыростью, весело щебетали воробьи и синицы, радуясь, что пережили тяжелую зиму. Люди тоже радовались, что пережили холода. Казалось, что с наступлением тепла, все изменится и жить станет легче.
Андрей не радовался! Он измучился! Двойственное чувство обуревало его, не давало покоя: ему было совестно валяться на чистой больничной койке в тепле, прогуливаться с Катей по тихим аллейкам госпитального парка, когда его друзья, однополчане в это время шли в бой, навстречу смерти. Но Катя, Катя!!
Предчувствие расставания с ней было не менее мучительно, горько, обидно! И чем прельстила его эта девочка? Чем так крепко притягивала к себе? Ведь так и не было между ними ничего такого, что в понимании других людей могло привязать Андрея к Кате! Но его это почему-то не удивляло. С другими женщинами, там на фронте, все было по-другому! Кругом кровь, смерть и тебя могут убить в любой момент! Все происходило очень быстро и не воспользоваться моментом, если что подвернулось, было бы просто глупо! Порой потом он даже имени ее вспомнить не мог, но никогда никого ни в чем не винил, а был даже благодарен той, что в этой мерзкой, грязной, насквозь пропахшей кровью, потом, махоркой и керзой военной жизни дала возможность хоть на мгновенье почувствовать себя любимым, не куском мяса в кровавой мясорубке без имени, без лица, умеющим только убивать, а человеком, с ласковым, нежным именем, услышать, что ты лучший мужчина на этом свете, самый красивый, умный, сильный, самый ласковый и добрый, единственный.
Но с Катей все должно быть по-другому! С Катей нельзя второпях, где попало, в госпитале, в какой-нибудь кладовке, быстрей, быстрей, за пять минут, каждую секунду бояться, что тебя кто-то обнаружит! Это все слишком просто и пошло! С Катей так нельзя! Она другая, не такая, как все! Она хрупкая, нежная! Поспешишь, раздавишь, как ягоду, сок между пальцев и протечет, вкуса не почувствуешь, только аромат мимо носа пролетит, на секунду запах вдохнешь, и нет его - погибла ягода, нет ее и вспомнить нечего! Андрей понимал, что с Катей все должно быть особенным! Он еще сам толком не знал, как именно, но то, что не так, как с другими, это уж точно!
Странно, что вспоминая свои военные встречи с женщинами, он совершенно не думал о жене. Ни разу не вспомнил! В последние годы их совместной жизни он уже не испытывал такого сильного желания быть с Лекой, как раньше. Она скорее была ему другом, матерью его детей, женщиной, которая заботится о нем, как мать, но не любовницей. Конечно это происходило между ними иногда, но с каждым разом все реже и реже. Со службы он приходил поздно, еле доплетался до кровати, успевая только пожелать спокойной ночи девочкам, поворачивался спиной к жене и засыпал мертвым сном. Если удавалось о чем-то поговорить с Лекой, в ее интонациях, во взгляде он все чаще стал замечать какой-то укор, иногда в словах ее проскальзывал упрек, что он в последнее время как-то изменился, как бы намек на то, что, может быть, здесь замешана другая женщина. Успокоить ее и убедить, что это «не так», искупить свою вину, как он считал, можно было только одним способом. И Андрей пользовался им всякий раз и не безуспешно. Нельзя сказать, что он делал это через силу, но без энтузиазма. Лека все еще была красива и привлекала его, как женщина, но юношеская страсть ушла, а на ее место не пришла нежная, теплая, верная любовь взрослого мужчины, осталось только уважение и чувство долга. Это не могло заменить любовь! Жаль, конечно, но что поделаешь! У других людей и этого нет! Он еще счастливчик: у него есть дом, семья, любящая жена, хорошая работа! Что еще нужно! Он решил, что так и должно быть! Так бы и жил, как по расписанию, но война все поломала, все перевернула! Он встретил Катю! Она необыкновенная! Она ангел!
XXX
Деревья в парке стояли совершенно голые, с мокрыми стволами и упрямыми кусками льда у корней, которые никак не хотели таять, а слабенькому весеннему солнышку еще не хватало силы справиться с ними. Но все-таки весна брала свое: то тут, то там, среди мрачной чащи проглядывали ласковые мохнатые веточки, похожие на маленьких пушистых птенцов - уже распускалась верба. Стосковавшиеся по теплу раненые выползли на улицу, радуясь возможности погреться на солнышке, на воздухе покурить, сыграть в домино или даже в шахматы, просто посидеть на лавочке, послушать известного всему госпиталю балагура и весельчака Леху - Безножку и его неизменную подружку - гармошку. Еще зимой сорок первого он был тяжело ранен и остался без обеих ног. Идти ему было некуда: бывший детдомовец, ни дома, ни семьи, так и остался при госпитале самодеятельным массовиком-затейником, все среди людей. Все его любили и жалели: совсем еще пацан, поэтому и звали ласково - Безножка. Вот и сейчас Леха сидел на крыльце и, закрыв глаза, вдохновенно пел свою любимую, грустную:
 Не забыть мне морозный тот вечер,
 Не забыть ни за что, никогда.
 Дул холодный порывистый ветер,
 И во фляге замерзла вода.
 Я был ранен, и капля за каплей
 Кровь горячая стыла в снегу.
 Наши близко, но силы иссякли,
 И не страшен я больше врагу.
 Бесконечно тянулись минуты,
 Шел по - прежнему яростный бой.
 Медсестра, дорогая, Анюта
 Подползла, прошептала: «Живой!?».
 И взвалила на девичьи плечи,
 И согрелась во фляге вода.
 Не забыть мне морозный тот вечер,
 Не забыть ни за что, никогда!
Катя стояла у окна и ждала Андрея. Она увидела его в конце березовой аллеи. Высокий, статный, в ладной шинели, он заметно выделялся не только среди раненных, но и вообще среди всех знакомых и незнакомых Кате мужчин. Глядя на Андрея, она мысленно согласилась с утверждением медперсонала госпиталя, что ей здорово повезло в этой мерзкой жизни и упускать свое счастье было бы просто глупо. Довольная, неизвестно, кем больше: Андреем или собой, Катя улыбнулась и пошла навстречу своему «счастью».
Катенька! Выходи за меня замуж! Только решать нужно сегодня, вернее сейчас! Завтра отбываю!
- А, как же...
- Я обо всем договорился, нас распишут прямо сейчас! Ты согласна?
 И, глядя на этого сильного, красивого человека, наверно, ни одна женщина не смогла бы сказать слово «нет». И Катя не смогла. Слишком сильным было искушение.
ххх
Машина резко затормозила на развилке перед указателем: Берлин - 25 км, Россель - 3 км.
Приехали, красавица! Тут ужо тебе ножками. Може кака попутка и пойдет? Но сумнительно, потому как уся сила счас туда, значить, а тебе маленько в другую сторону - шофер полуторки, немолодой уже солдат, неопределенно махнул рукой куда-то в сторону.
Катя соскочила со ступеньки кабины грузовика, отряхнула помявшуюся в дороге юбку, выпрямилась и увидела довольную улыбку и искрящийся лукавый взгляд водителя.
Молодцовый твой мужик-то, молодцовый! Таку девку себе отхватил! - он смачно крякнул, - Ну, прощай, красавица! Нам пора! Кому нам? - подумала Катя - Тоже мне, «Мы - Николай второй»! Ей надоел этот чересчур разговорчивый мужик, напомнивший ей вездесущего электрика дядю Колю. Все в нем Катю раздражало: его чудной русский, присказки, да поговорки, странные взгляды в ее сторону. Взгляд у мужичка был умный, с хитринкой, поэтому казалось, что он притворяется таким простым, как валенок, а сам видит тебя насквозь, все твои мысли читает. А в Катиной голове в это время творился жуткий беспорядок и от этого было как-то не по себе. Хотелось посидеть молча, подумать, расставить мысли по полочкам, и тогда сразу все встанет на свои места: что делать и как делать!
Она ни один раз уже все продумывала, представляла себе встречу с Андреем и так, и сяк, все ждала, что, откуда-то из глубины ее души, из самых далеких ее уголков, о которых Катя просто не знает, а они есть, обязательно есть, не может быть, чтобы не было, вдруг, вырвется волна горячего чувства радости, счастья встречи с любимым человеком... Но...Душа молчала! Сердце билось все так же ровно! Она уже и сама не знала, правильно ли она поступила, поехав в неизвестность за человеком, который ей был совершенно чужим! Но что уж теперь жалеть и вздыхать - уже приехала! Назад пути нет!
Солнце сильно припекало, день был душным и жарким. Дорога шла вдоль ровных ухоженных полей, вдалеке за деревьями виднелись аккуратные черепичные крыши домов маленького немецкого городка. Вокруг было так тихо, что стрекот цикад казался оглушительным. Глядя на все это, трудно было себе представить, что война еще не кончена и что в лесах Германии прячутся разрозненные группы хорошо вооруженных немецких солдат и любой из этих зеленых кустов может оказаться прибежищем одного из них. От этой мысли Катю передернуло и, вдруг, стало холодно. Она пошла быстрее, почти побежала, с опаской поглядывая по сторонам. Но, чем дольше она шла, тем больше замедлялся ее шаг, ноги еле волочились. Сказалась долгая тяжелая дорога, бессонные ночи в переполненных прокуренных поездах, а жара и пыль довершили дело: Катя устала. Глядя на развилку нескольких улиц, остановилась, не зная, куда идти дальше. Спросить некого - город пуст! По улицам беспорядочно мечется перепуганная курица, подымая растрепанными крыльями кучу разорванных бумаг, соломы и еще какого-то барахла. Ей тоже страшно!? Глупая! Радовалась бы, что еще не сожрали!
Катя, вдруг, почувствовала себя в этом мертвом городе такой одинокой и измученной. Слезы навернулись на глаза, ноги подкосились, Катя опустилась на свой вещмешок и горько расплакалась, громко всхлипывая и вздрагивая плечами.
Наплакавшись вволю, все еще хлюпая носом, поднялась с земли, уставшая и перепачканная, плюнув на страх: чему быть, того не миновать, решила зайти в ближайший дом. Очень хотелось пить и умыться. Она оглянулась вокруг. Куда направиться, и увидела за высокой витой оградой замечательно красивое здание, просто дворец. Почему бы и нет? Если выбирать, то уж конечно дворец, и Катя толкнула
тяжелую створку чугунных ворот. Большая резная дверь оказалась не запертой и Катя вошла в огромный вестибюль с шикарной мраморной лестницей, ведущей на второй этаж. Слева и справа через открытые двери Катя увидела две комнаты: судя по полкам с книгами - библиотеку, и по огромному столу, уставленному посудой - столовую. На тарелках еще оставалась какая-то пища, почерневшая от жары, в бутылках и некоторых бокалах осталось вино, как будто хозяева только что закончили обед и вышли в сад. Первым порывом девушки было выпить хоть что-нибудь, но подумав, она решила ничего не трогать: с этих немцев станется, может вино отравлено, оставили нарочно. Должна же где-то быть простая вода? Пройдя через столовую в маленькую боковую дверь, еще через пару небольших помещений, предназначение которых Катя не поняла, она наконец-то попала в кухню. Увидев раковину, машинально повернула медный кран. Вода не потекла сразу и Катя подумала, что водопровод не работает, но вдруг что-то закашляло, захрюкало, и из крана медленно и мягко полилась тонкая струйка. Катя прижалась губами прямо к крану и жадно глотала на удивление холодную, свежую воду.
Напившись вдоволь, умывшись и приведя себя в порядок, Катя приободрилась и осмелела, решила осмотреться: раз уж судьба привела ее в такой шикарный дом, не уходить же просто так, хоть посмотреть, как люди в дворцах живут? ...Не плохо живут!!! Мебель вся резная, как в музее, посуда на столе из тонкого фарфора с золотым рисунком, как на такой есть? А вилки, ложечки, ножи - все из серебра! Катя серебра никогда толком не видела, но почему-то была уверена, что это именно серебро.
Любопытство взяло верх над страхом и неловкостью, ноги сами пошли по лестнице вверх. Мягкая ковровая дорожка вела вглубь второго этажа, в коридор с множеством дверей. Пропустив первые две, Катя осторожно приоткрыла третью и заглянула вовнутрь. Это была спальня. Вся светлая, солнечная в розовых занавесочках и ковриках, с огромной белой кроватью под балдахином. Маленькие бархатные тапочки с розовыми меховыми помпонами аккуратно стояли у шкафа, будто хозяйка только что сняла их. Все было какое-то миниатюрное, кукольное, театральное, не настоящее.
После жизни в подвальной комнате, где все было какое-то серое и сырое, трудно было представить, как это, жить по-другому? А вот тебе, пожалуйста, живут! Вернее -жили! Сволочи! Буржуи проклятые! Сколько наших на них батрачило, сколько человеческих жизней загубил ее муж или сын?! Сколько крови пролито из-за пушистых тапочек!!!
Катя со злостью пнула ногой ненавистные маленькие розовые комочки, хлопнула дверью и быстро пошла по коридору назад к лестнице. Она уже занесла ногу над верхней ступенькой, чтобы спустится вниз, как вдруг услышала какой-то странный звук. Катя замерла, прислушалась: вот опять! Тихий стон доносился из-за закрытой двери слева от лестницы. Первая мысль была - бежать отсюда и как можно скорее! Но Катя стояла и ждала. Чего? Сама не знала!
Приоткрыв дверь, прислушалась еще раз. Из полутемной комнаты, с огромной кровати, приглушенно раздалось: «Trinken, bitte! Ich mochte Water! Geben Sie mir, bitte, trinken!» Катя подошла поближе и увидела на кровати маленького немощного старичка, высохшего от старости и болезней. Она тут же забыла о своей ненависти, она видела перед собой измученного, несчастного старика, брошенного всеми умирать от голода, жажды и страха. Катя бросилась обратно в кухню, схватила хрустальный бокал со стола, налила воды и бегом обратно. Напившись, старик стал что-то бормотать себе под нос и Катя, несмотря на свой плохой немецкий все-таки поняла, что первый русский, которого немец увидел оказался не таким уж и страшным, а очень даже симпатичным. «Старый хрен, на смертном одре, можно сказать, и все туда же!» Катя уже пришла в себя и стала осматривать комнату. Все здесь было полной противоположностью предыдущей спальне: темная, с тяжелыми гобеленовыми занавесками и черной кожаной мебелью, комната
напоминала склеп. Воздух был тяжелым и спертым, пахло старым больным человеком. Ей, вдруг, стало одиноко и даже страшно при мысли, что теперь ей придется здесь жить, в этом чужом городе, среди чужих людей. Кате захотелось побыстрее уйти, но и оставить старика одного было неловко. Хотя, если уж его родным бросить было ловко, то с нее -какой спрос? Все равно ему не долго осталось, сразу видно, что не жилец! Катя решила, что все-таки пора уходить. Найдет своих и тогда с кем-нибудь вернется, а там видно будет. Она медленно направилась к двери, чуть задержалась у большого дубового стола, засмотревшись на огромного бронзового орла-чернильницу. Старик продолжал бормотать что-то о благодарности, предлагал взять все, что ей захочется. У Кати мелькнула мысль, что можно было бы прихватить пару платьев из того шкафчика в розовой спальне, но она тут же представила себя в форме и розовых тапочках... Смешно!
- Я должна идти! - сказала Катя, непонятно кому, старику или себе.
После темной, смрадной комнаты, только недавно противно палящее солнце, теперь казалось ласковым и приятным. Катя довольно сощурилась, улыбнулась и бросилась навстречу полуторке, въезжающей в город.
- Кто такая? Куда следуешь? Документы? - слишком уж сурово спросил молодой
симпатичный лейтенант, Катя даже обиделась: «Тоже мне, командир, рисуется
перед младшим по званию. Я тебе спесь -то быстренько собью».
Екатерина Карева, жена коменданта этого города, майора Карева, следую к мужу - сказала Катя вслух и ехидно посмотрела в лицо лейтенанта, но ожидаемого результата не получила. Тот хмуро вернул ей документы, предложил сесть в кабину, а сам устроился на подножке. Так молча и поехали.
Буквально через две минуты машина остановилась у небольшого двухэтажного здания из красного кирпича, на крыше которого развивался красный флаг. Возле здания суетились солдаты, носили туда - сюда какие-то ящики, но Катю совершенно не интересовало, чем они занимаются, главное - это были свои, она вздохнула с облегчением, соскочила с подножки полуторки и огляделась, нет ли где поблизости Андрея. Было немного не по себе: узнает ли она его сразу, ведь столько времени не виделись.
Из распахнутых дверей комендатуры выскочил пожилой боец в белом фартуке, наверно повар, и стал жутко ругаться на молодого лейтенанта, не взирая на звания: «Сколько можно вас ждать, у меня же люди голодные? Продукты привезли?»
Лейтенант посмотрел каким-то жалким взглядом на повара, снял фуражку и ничего не ответил.
- Товарищ лейтенант, ну что же вы? Мне же людей кормить надо, разгружайте! А
Сердюков где? Его только за смертью посылать!
Там они, с Потаповым, в кузове лежат!
- Спят что ли, лентяи! Ну - ка, просыпайтесь, дармоеды! - боец с размаху стукнул
кулаком по борту машины.
Спят вечным сном! - мрачно сказал лейтенант и присел на подножку
автомобиля. Вокруг, вдруг, стало как-то тихо.
Катя стояла в стороне и видела, как из кузова машины сняли тела двух бойцов, положили на землю. Ей, вдруг, стало так страшно, так одиноко даже среди «своих», чувство жалости к самой себе захлестнуло и подступило к горлу, захотелось домой, к маме. Солдаты сгрудились молча вокруг убитых товарищей и только пожилой боец в белом фартуке все время повторял:
Как же это, братцы, а? Что же это? Товарищ майор, как же, война ведь уже
кончилась!
Для нас, как видно, еще не кончилась! - раздался знакомый голос Андрея. Катя не поняла, откуда он взялся в толпе солдат, но очень обрадовалась: она здесь не одна, она приехала к мужу, к близкому человеку. Обнадеженная своей мыслью, она все пыталась встретиться глазами с Андреем. Вот, наконец, он поднял голову, увидел ее, медленно подошел, обнял за плечи и тихим, чуть дрожащим голосом сказал:
-Катенька! Милая моя! Как я рад, что ты приехала! Я так тебя ждал! Только видишь, вот, какая встреча получилась! - в глазах стояли слезы, улыбка какая-то жалкая.
- Что ты, Андрюша! Что ты! - она прижалась к нему, уткнулась головой в плечо,
со страхом прислушалась к себе, в ожидании, что вот-вот сейчас что-то взорвется
внутри и выплеснется наружу.
       Так хотелось, как когда-то давно, еще в детстве, в школе, когда она впервые увидела Славика, ощутить тот восторг, до звона в ушах, когда ничего не слышишь, кроме ударов собственного сердца, никого не замечаешь вокруг. Все казалось, что вот-вот сейчас из-за поворота появится он, и бросало в жар от одной только этой мысли. Катя закрыла глаза и слезы сами покатились по щекам: жалко стало Андрея, жалко себя, но прошлое не вернуть. И Катю ту, прошлую, не вернуть! Нигде ничего не дрогнуло, не рванулось навстречу его нежности. Чужой! Совсем чужой! Но жить как-то надо!
- Значит, будем жить! - решила она про себя и облегченно вздохнула, как будто
принятое решение свалило тяжкий камень с ее плеч, и прямо посмотрела Андрею
в глаза.
-Что же мы тут стоим? Надо тебя как-то устроить, правда здесь, в комендатуре, устроиться-то и негде, ну ладно, что-нибудь придумаем! Нужно было мне самому заранее подумать, где тебя устроить, да закрутился. А тут, видишь, какие дела! Подожди минуту, отдам распоряжение, и пойдем.
Мысль, мгновенно промелькнувшая в Катиной голове, показалась ей очень
заманчивой.
- А может тебе поручить это дело мне? Я сама подыщу что-нибудь подходящее.
Тебе сейчас важнее быть со своими.
Андрей с благодарностью посмотрел на Катю:
Важнее тебя у меня никого и ничего нет на свете! Но, наверное, ты все-таки
права: сейчас мне лучше остаться с ребятами! Он повернулся к солдатам, все еще стоящим вокруг погибших:
Рядовой Вихров, - подбежал молодой солдат, - поступаете в распоряжение, -
Андрей замялся. Катя мягко улыбнулась, кивнула в сторону своих вещей и
спокойно, но твердо сказала:
- Берите вещи, молодой человек. Пойдемте!
Солдат вопросительно посмотрел на майора.
- Идите, идите! Смотрите, Вихров, вы мне за нее головой отвечаете!
- Есть, товарищ майор!
Катя повернулась и уверенной походкой пошла по дороге прямо по направлению к особняку, из которого она только что, можно сказать, сбежала, испытав тягостное чувство. Теперь она шла туда с совершенно другим настроением: радостно предвкушая, как теперь она будет хозяйкой в целом дворце и на самых законных основаниях.
Прямо, как в сказке! Сказал же старик: «Бери, что захочешь»! Вот и возьму!
Только вот, что с ним самим-то делать, куда его девать?... Да, ничего не делать!
Долго ли ему осталось! Пусть остается пока, а там видно будет! Должен же здесь
быть какой-нибудь лазарет?
Ухаживать за умирающим совсем не хотелось.
Наухаживалась, с меня хватит! Насмотрелась на смерть, теперь жить хочу, да
так, как эти фрау и медьхен жили, чем я их хуже? Ничем! Имею право! За все
горе и страхи, пережитые в эти военные годы, за смерть Сони, за Славика, за все,
за все! Имею право!
Где-то глубоко, глубоко шевельнулось чувство, что все-таки что-то здесь не так, что-то нехорошее, постыдное есть в ее намерениях, но она резко осадила себя, не пытаясь даже прислушаться к тихому шепоту совести.
Решительно остановилась перед огромной входной дверью и, подождав пока Вихров открыл ее перед ней, вошла в вестибюль.
Сходите наверх. Там, слева от лестницы, в спальне лежит больной старик,
посмотрите, что там с ним? Потом поможете мне здесь навести порядок! Невозмутимый Вихров, привыкший выполнять приказы, а не обсуждать их, даже не удивился, откуда эта только что прибывшая девица может знать, что там наверху.
Не успела Катя засучить рукава и начать убирать со стола, переносить грязную посуду в кухню, появился Вихров.
Ну, что там? - спросила Катя.
Ничего!
Ему что-нибудь нужно?
Ему уже ничего не нужно! Кончился, старый Фриц!
- Ну, вот и хорошо! То есть я хотела сказать...Не важно, что я хотела сказать!
Уберите его оттуда как-нибудь.
- Как?
- Как хотите! Заверните в простыни, вынесите на задний двор, потом машиной
увезете! Вам приказано выполнять мои приказы - вот и выполняйте!!
ххх


Эпилог
В аэропорту творилось что-то невообразимое. Самолеты садились один за другим, народ все прибывал и прибывал: отряды рабочих, студентов, медики, спасатели, просто добровольцы. Тут же, в здании аэропорта, был организован штаб по распределению специалистов туда, где они были нужнее всего в эту минуту. До города Андрей добирался на каком-то грузовике. Давно он так не ездил, с самой войны. Он мог бы позвонить из Москвы, чтобы ему прислали автомобиль, но он решил никому ничего не говорить. Узнав о землетрясении в Ташкенте, он не минуты не раздумывал, сразу же собрался и уехал. Как будто все эти годы он и не жил вовсе, а все время ждал чего-то, какого-то толчка, сигнала, и вот теперь...! Самое главное, чтобы все были живы! А там - будь, что будет! Всю дорогу клял себя за то, что от Леки ушел так легко, а от Кати не мог уйти столько лет. Почему за все это время он ни разу не попытался связаться с семьей? Как будто ее и не было никогда! Не было ни любви, ни радостей, не было троих девочек? Как он мог забыть о них? Наваждение какое-то! Да, при чем тут колдовство! Сам во всем виноват, все мог понять еще тогда в Германии, в Росселе, когда пряча глаза от сослуживцев, по настоянию Кати, грузил это немецкое барахло! А потом в Москве: работа, квартира, машина – ба-ра-хло! Никогда она его не любила!!! Никогда! Что же так долго не мог этого понять? Да, нет! Стыдно было! Ох, как стыдно! А теперь - очень страшно! Страшно, что поздно! Что Лека не простит, что и здесь будет не нужен - просто человек, Андрей Карев. Не заместитель Министра, добытчик, «денежный мешок», а просто муж, отец, человек. Конечно, что он мог теперь ждать! Какой он муж, какой отец? Лека могла быть замужем, дети не видели его столько лет!
       Но все это потом, потом! Главное, чтобы все были живы! Все — живы! Живы!