Истина

Достигнуть зари можно только тропою ночи.
(Джебран).



Колокол звонил не смолкая. Ангелы в рваных одеждах обступили алтарь, они стояли склонив голову и молчали, а крылья трепетали, осыпаясь прахом. Близился закат. Тьма бродила на западе, вытесненная прочь за пределы собора, и это было правильно. Но и свет отступал в окрашенную багрянцем тень, и лишь одно-единственное существо на земле знало, отчего это происходит.
Смерть, притихшая где-то у расписанных кровью фресок, зловеще ухмылялась и щурила подслеповатые глаза, а Бог, терпеливо вглядывающийся в лица людей со своего неизменного поста-распятия, читал в распахнутых глазах лишь ужас, неверие и обреченность.
Они не верили — и в том не было их вины. Отверженный Бог прекрасно это понимал — и прощал. Потому что только прощение было единственной его способностью, за которую людям не нужно было платить.
Небо, нагое и грязное, осыпалось молниями, плевалось и хрипело. Задушенное безверием, оно пыталось дотянуться до земли, но всякий раз, приближаясь к ней на еще один крошечный шаг, с криком бросалось обратно: кресты, венчающие церковные купола, пронзали его плоть, причиняя жесточайшую боль. Храмы не давали небу приблизиться, и оно было бессильно это изменить.
Ангелы и люди стояли бок о бок. Последние из живущих, они уповали на спасение. И оно пришло.


* * *
 

— Остановись... Здесь не совсем то место!.. — шептала женщина, едва-едва сдерживая себя, чтобы не заплакать от унижения.
Белоснежный коридор родильного дома, казалось, состоял из одних лишь распахнутых дверей и изумленных лиц, застывших в дверных проемах. Глаза, забеленные тщательно скрываемым довольством, смотрели сострадающе и проливали обильные, почти настоящие слезы.
Женщина привстала на локте. На большее у нее не хватило сил.
— Пожалуйста, не надо… Ведь я не…
— А мне наплевать! Если бы не этот твой выродок, меня и вовсе бы здесь не было! — выкрикнул мужчина и плюнул в сторону кровати.
— Этот выродок — твой сын! — воскликнула женщина, теряя самообладание.
Мужчина подавился слюной. Он чуть качнулся вперед, но устоял, и, выпрямляясь в полный рост, послал женщине исполненный ядовитого презрения взгляд.
— Какого… Какого дьявола?.. Что ты сейчас посмела сказать, с…ка?! — прошипел он, широко распахивая опасные, как жало скорпиона, глаза. — Я спросил! Отвечай!
Но женщина молчала. Ее руки приподнялись было над простынями в несмелой попытке дотянуться до сердца, но упали и стремительно побелели.
За несколькими стенами, отрезавшими палату от детского отделения, яростно и громко заплакал младенец.


* * *


Он мчался по коридору, не обращая внимания на крики, шум и сутолоку.
Ее мертвое лицо все еще стояло перед взором разрушающейся памяти:
Твой сын… твой… твой… — восклицали посиневшие губы, и где-то в глубине души, там, куда нет пути чужим словам и чувствам, росла бездна. Постепенно затягиваясь мраком, она требовала заполнить ее куда более весомым и необходимым, чем темнота и холод.
Он мчался по коридору, и его не могли остановить ни люди, ни слова, ни молитвы. Он презирал молитвы. Каждое движение — настоящее, наперекор желанию рассудка, — приближало его к цели, о которой умоляла бездна. Удача, что обыкновенно спорила с силой, но на этот раз сопутствовала ей, дополняла, обращала в реальность и дарила ощущение всемогущества. Он и в самом деле был всемогущим.
Детей было не так много. Уложенные вплотную друг к другу, они создавали омерзительный шум. Шум давил на уши и вытеснял последние крохи неуверенности. Он сделает. Сейчас. Скорее, скорее!..
Который из них? Вот этот? Почти синий, зашедшийся в хрипящем вое? — размышлял он, походя отталкивая плечом изумленную девушку с лотком.
Она упала не вскрикнув, и даже металлический лоток, ударивший блестящим боком об пол, не сумел произвести ни звука. В воздухе обволакивающей, ватной пеленой повис знакомый запах спирта. К нему примешивались пугающе-теплые запахи молока и жизни.
Жизни?.. Нет! Дай мне твою руку, дай, я крепко сожму ее, чтобы суметь поверить в то, что убил, что уже убил тебя, как убью и его, этого выродка, эту мразь, эту…
Волосы затрещали, натянутые меж пальцев. Он отпустил собственную голову — тяжелую и словно переполненную дымом — и внимательно посмотрел на прилипшие к потным ладоням волоски. Он вспомнил, кто он в действительности и что делает здесь – он вспомнил.
Нет, не этот! — кричало что-то холодное и острое, что толкало его в солнечное сплетении и просило покоя. — И не этот!..
Руки хватали свертки и расшвыривали их в стороны так, словно это были всего лишь шмоты грязных бинтов. Заглядывая в очередной сверток и не находя там ничего, кроме кричащего тельца, он отбрасывал его за спину, пока не обнаружил себя перед одинокой дверью, едва различимой сквозь глянцевую пленку его собственных слез.
Это дверь в ад, — услышал он собственный голос и схватился за сердце.
Оно не билось. Молчало. Уже молчало…
Он перевел взгляд внутрь себя, прислушиваясь в надежде различить если не шум крови, то, по крайней мере, голос далеких мыслей, но истошные крики, пришедшие извне, сбивали и разрушали его.
Что-то изменилось внутри. Оно вибрировало, покачиваясь вверх и вниз, Чужое… Его не было раньше. Но теперь оно есть. И это оно остановило его последний вдох…
Шприц, — догадался рассудок и прошмыгнул в щелочку приоткрытой глянцевой двери.
Младенец — единственный оставшийся в живых — заглянул в открывшийся проем, и закричал вслед ушедшему в ад:
— А-а-а-а-а-а-а!..
Ах, вот ты где! — всхлипнул тот, останавливаясь.
Вытянув руки как можно дальше, чтобы дотянуться до последнего свертка, он вдохнул в последний раз. Этого вдоха с лихвой хватило, чтобы изо всех сил швырнуть последнего младенца о стену.


* * *


Как он здесь оказался? — спросила икона у соседки.
Свечи вокруг иконостаса затрещали, оплавляясь и стекая янтарными слезинками на позолоту.
Его возвратил отец… А сам отправился дальше.
Ему так далеко идти… Он обречен.
Он не хотел. Он пытался убить Дитя. Но убил многих.
Он никогда не будет прощен.
Да.
Света, даваемого свечами, едва хватало на то, чтобы увидеть, как святая кивнула святой, рассыпая нарисованные кудри по плечам. Широкий, мудрый лоб ее собеседницы искривила задумчивая морщинка.
Но он вернул нам Дитя… Дитя должно было переродиться. Умереть человеком, чтобы стать Спасителем.
Да.
Дитя останется с нами.
Да.
Хвала Господу нашему!
Аминь!


* * *


Дверь растворилась в последнем шаге переступившего порог. Борясь с приступом головокружения, он смог разглядеть перед собой то, к чему так спешил.
Наконец-то… — вздохнул он, оказавшись подле Чаши.
Пламя безумствовало внутри Нее, выплескиваясь через края, стекало к подножию и затвердевало немыми, скорбными лицами умерших.
— Наконец-то я вернулся. Я снова с Тобой!
Расскажи… — попросило пламя, охватывая протянутые руки мужчины.
Он прикрыл глаза и с наслаждением плеснул огонь себе в лицо. Искорки чистого и прекрасного, величественного и непознанного пламени немедленно смыли мирскую грязь с исхудавших щек мужчины, и под ней показалась блестящая плоть. Его истинная плоть, покрытая гладкими и редкими черными волосками.
Было нелегко, — начал он, одновременно выдергивая из шеи шприц и отбрасывая его прочь. — Я едва сумел найти Его среди других.
Ах! — поразилось пламя, принимая знакомые очертания ушедших дней.
Все малыши были похожи друг на друга. И в каждом — слепое зло. Уже заложено. Уже дрожит. Просит. Кричит. Вырывается…
Но Ты нашел того, кого искал... — огонь брызнул в беззвездное, глухое небо и рассыпался тысячью живых искорок. Мужчина радостно кивнул и улыбнулся, обнажая окровавленные зубы.
Мне было больно, но я сумел. Я вернул миру нашего малыша! Ты должен бы восхититься мной, а вместо этого молчишь…
Восхищен! — возразило пламя, выбрасывая к небу мгновенно застывающие оранжевые спирали. – Вижу Его. Он принят. Спасен. И спасет.
Мужчина кивнул с нескрываемым удовлетворением:
Он родился человеком в человеческом мире. Благодаря мне. Теперь Ты отпустишь меня… как обещал?..
Да.
Спасибо, — мужчина склонился возле Чаши, едва не касаясь подножия головой.
Иди, — позволило пламя и улеглось, перетекая само в себя.
Мужчина с осторожностью привстал на край Чаши.
Прими меня, Господи!.. — шепнул он, поймав взглядом собственное отражение в оранжевом зеркале огня. Искривленное потоками неугасаемой жизни, что плескалась в этом гигантском вместилище, оно показалось ему незнакомым и усталым. Но он твердо знал: усталости и боли скоро наступит конец. Предчувствуя освобождение, Дьявол переступил край Чаши — и растворился в Боге.


* * *

Младенец, лежащий у подножия креста на куче грязно-серых лохмотьев, открыл глаза и шевельнулся. Тени сгустились и трусливыми крысами юркнули в щели меж мраморных плит. Лица ангелов заострились. Молчание, звонкое и бессмысленное, повисло под сводами храма, цепляясь за паутину и прячась за нарисованные лица.
Ребенок молчал. Минуты длились, часы текли и слезы таяли, а ужас, разбавленный восхищением, казалось, навсегда приклеился к белоснежной коже ангелов липкой маской надежды. Люди, тревожно следившие за поведением крылатых, немедленно повторили увиденную эмоцию: они боялись, им было так же далеко до понимания, как недалеко до безумия.
Младенец взмахнул тощими, бескровными ручонками — и закричал, но даже звон неистовствующего колокола не был способен заглушить этот крик — крик рожденного, чтобы спасти мир, в котором не осталось Зла… Его взгляд, бесцветный и бездонный, поглотил собравшихся в храме, и удовлетворенно погрузился в пучины их душ — слишком светлых, чтобы продолжать жить.
Демон запоминал. И тех, кто станет его врагами, и тех, кто будет ему служить.
Он кричал, и его боялись. И лишь одно существо во вселенной ликовало, радуясь восстановленной гармонии. Оно знало, что Тьма — неотъемлемая часть его сущности. И потому с бесконечной любовью следило за своим чадом, сожалея, что позолоченные руки, прикованные гвоздями к распятию, не способны его обнять.


17 марта 2008