Белый таракан

Посвящаю Наташе Дубининой

Слава Богу! Наконец-то мы могли разъехаться и строить свое индивидуальное счастье по собственному разумению. Счастье Дорогого представлялось самым реальным. Он хотел быть хозяином в доме. Чтоб только зашел в прихожую, сказал командирским голосом: "Кошки! Смирна-а-а!" И сразу все мы - Бабуля, мама, я, Киса и Малышка выстроились бы в ряд. Руки по швам, глаза тревожно-внимательные. Кошки тоже на задних лапах, в боевой готовности...
Не получалось такого счастья у Дорогого. Дрессировке поддавалась только мама. Мама, мама... С её счастьем дело обстояло сложнее: кроме новоиспеченного мужа ей были нужны и я, и Бабуля, и кошки. У Бабулиного счастья была моя физиономия. И желательно, не заплаканная и не унылая. Бабуля ждала, когда я перестану неудачно выходить замуж и начну - удачно. Мамино личное счастье с Дорогим представлялось ей лишь фоном для моего. От Дорогого ожидалась, в основном, помощь материальная, но мамин муж понимал наше новое родство по-своему, и Бабулины мечты на обновление моего гардеробчика развеялись очень быстро. Ко всему этому у Дорогого, как он говорил, была аллергия на кошек. Мы с Бабулей не верили, - пусть чихнет, докажет! Но Дорогой только шмыгал носом и теребил его платком. А вот у кошек на Дорогого точно была аллергия. С первого раза, как только кошки увидели его, жениховатого, с цветами и бутылкой, аллергия сразу же стала изводить Кису и Малышку. Когда их будущий хозяин собрался уходить и втиснул свои отдохнувшие ноги в парадную обувь, он понял, что находится на вражеской территории. Бедная мама испуганно смотрела на потолок, будто оттуда что-то накапало в туфли ее суженого. Но Дорогой по запаху узнал вражеское химическое оружие и потребовал немедленной выдачи неприятеля. Он, не стесняясь, рассказал нам, что он сделал бы на нашем месте с этими... И война началась.
Партизанскими тропами пробирались кошки в спальню молодоженов и метили подушку Дорогого. Жизни не стало. Наказывать их было бесполезно, выгнать их, как предлагал пострадавший, мы с Бабулей не позволяли.
- Через мой труп! - говорила Бабуля, не выпуская папиросу изо рта. Дорогой с Бабулей не связывался, понимал, что она посмелее его. Но лучше всех о героическом характере Бабули было известно мне: она всегда подробно рассказывала свои сны, в которых и я порой принимала участие. В ее снах переплетались воспоминания прифронтового детства и насущные тревоги. Она обязательно кого-нибудь спасала: лет двадцать - маму, а потом меня. Пряталась со мной на руках от бомбежки или убегала из-под обстрела. Мы с ней побывали в партизанском лагере, в фашистских застенках, пустили под откос несколько поездов...
Иногда - я это помню с семилетнего возраста - Бабуля промахивалась во времени и попадала в год 1812-й. Ей снилось, как она, кавалерист-девица, мчится на лошади с саблей наголо, а вокруг гусары, такие красивые...
- Как дедушка? - ревниво интересовалась я.
- Нет... Дед красивее был! Но у них мундиры получше, - отвечала в меру правдивая Бабуля.
Деда я совсем не помнила, на снимках он был всегда разным, и в детстве я представляла его очень похожим на Бабулю, у которой лысина, седые усы и китель с медалями. А Бабулю я могла представить в любых приснившихся обстоятельствах. Очень ей шел и гусарский мундир, в котором она вызволяла меня из французского плена. На мне, кстати, тоже был маленький гусарский мундирчик и, как говорила Бабуля, тоже был к лицу.
В наших снах мы всегда спасались, отделавшись легким испугом. В реальной жизни было все иначе: мы обе боялись высоты, Бабуля умеренно, а я... Это обнаружилось у меня в годовалом возрасте. Как рассказывал отец, он попытался подкинуть меня в воздух, но вместо того, чтобы радостно засмеяться, как другие дети, я - дочь летчика гражданской авиации! - закричала громче всех сирен ПВО, вместе взятых. И только Бабуля догадалась, что со мной.
Когда я училась в первом классе, наша классная забыла журнал в учительской и попросила меня сбегать за ним. Через полчаса она нашла меня, ревущую, на третьей ступеньке лестничного пролета. Подняться на этаж в одиночестве мне оказалось не под силу.
Надо мной сразу взяла шефство самая высокая и уравновешенная девочка в классе - Отличница, которая за руку водила меня по лестнице до самого окончания школы. Одноклассники лишь изредка вспоминали о моем недуге. Когда физрук показывал, как лазать по канату, кто-нибудь предлагал мне повторить это первой. Или на уроке математики, если попадалась задачка про парашютистов, советовали меня вызвать к доске, так как я собираюсь прыгать с парашютом. А я и через "козла" в спортзале перепрыгнуть не могла.
Моя умная подруга, рассудив, что когда-нибудь я должна буду обходиться без ее помощи, выбрала для меня самый малоэтажный вуз в городе, а заодно и самую приземленную профессию. К этому времени Отличница остригла косу и стала походить на баскетболиста прибалтийской команды. Найдя во дворике, заполненном абитуриентами, существо похожее на себя, вручила меня ему и отправилась обустраивать свою судьбу. Будущий Студент довел меня до комнаты приемной комиссии и ускакал короткими перебежками на баскетбольных ногах. Через три года мы поднимались по лестнице Дворца бракосочетаний под звуки свадебного марша и шепот жениха: "не бойся, не оглядывайся, не упадешь". Мои родные отнеслись к этому браку, как и к выбору вуза: раз нет альтернативы, что поделаешь...
- Во всяком случае, будет на кого опереться на лестнице, - рассудили они и сняли нам квартиру на первом этаже.
Студенту нравилось чувствовать себя опорой, в этом слове была величественность конструкций, изучаемых в нашем вузе: опоры линий электропередач, опоры железнодорожного моста..., по которому еще не идут поезда. С появлением первого локомотива опора дрогнула. Конечно, Студент не отказывался быть опорой, но не на последнем же курсе. И если так получилось, что будет ребенок, то он - не против, но на дополнительные нагрузки он не рассчитан. Я, наверное, тоже не была рассчитана. Не знаю. Организм мой как бы отделился от сознания и отказался принимать какую-либо еду. Эта неприятная для нас сторона дела компенсировалась другим, - усиливающаяся бледность и худоба будоражили воображение Студента. Он увлекался фотографией, а тут домашняя фотомодель изменялась в сторону мировых стандартов. Это расширяло поле для творческого поиска в перерывах между курсовыми.
Когда Бабуля приехала меня навестить и увидела снимки, она вспомнила документальные кадры второй мировой. Конечно, ей захотелось сразу же судить и расстрелять мучителя. Студента спасло то, что он был отцом ее будущего правнука.
- Надо что-то делать! - сказала Бабуля, вызвала такси и повезла меня к врачу. Мой случай был хоть и редким, но типичным. На следующий день мне предписывалось лечь в больницу, в направлении была успокаивающая формулировка - "на сохранение". Это нарушало творческие планы Студента, задумавшего, как предполагала Бабуля, серию снимков "Умирающий лебедь", но избавляло его от житейских трудностей. К тому же мои напуганные родственники начинали предъявлять обвинения в негуманном отношении к жене и будущему ребенку. Студент ретировался и поехал жаловаться своим родным.
Группа поддержки Студента состояла из его мамы, ее подруги, возглавлявшей некогда "Потребсоюз", жены старшего брата и ее сестры, а также дочери Потребсоюзницы. Все доводы этих женщин основывались на личном и коллективном опыте, а рассуждения начинались со слов "вот я, например..." У всех у них были матери, тетки, бабки, прабабки и соседки, которые, будучи "на сносях", пахали, сеяли, входили в горящие избы и коней на скаку останавливали. Они рожали богатырей-красавцев у станков, в поле, в кабине комбайна (см. газету "За урожай!" 1932-1938 гг.) и сразу же продолжали работу. Узнав про таких женщин, Студент почувствовал себя обделенным: его первенец был достоин лучшей среды обитания, чем та, которая ему досталась. К тому же в больнице меня должны были "напичкать лекарством", что пагубно отразилось бы на малыше. Решено было: никакой больницы! Коллективный женский разум возобладал, и с того момента на всю мою жизнь дискредитировал себя как инструмент решения проблем. Студент вернулся умудренный чужим опытом и нагруженный продуктами. Он проветрил комнату, вспомнив, что малышу нужен свежий воздух, и удалился в сторону общаги списывать курсовые.
Через неделю отец все-таки отвез меня в больницу, но говорить о ребенке уже не приходилось.
Все больные отделения, куда я попала, разделялись по принципу психологической совместимости на "до" и "после". Но и те, кто "после", были также чужды мне, как и те, кто "до". Одно пасмурное небо за окном было со мной совместимо. Я пыталась проковырять в его серой пелене хоть одну маленькую дырочку. Весь день я сверлила его взглядом, не отвечая на обращенные ко мне слова, всю ночь. Под утро просвет появился, там, на зеленоватом фоне мерцала едва заметная звездочка. Вокруг нее возникало новое пространство, в котором должны жить только новые слова и то, что я любила в прошлом. Но что я любила? Что радовало меня когда-то? Я вспомнила ручей с ракушечным дном голубиной расцветки, - и сохранила ему прежнее название. Дождь, стекающий с листьев липы, остался, по-прежнему, дождем. Капли лекарства в капельнице, стоящей рядом, вливали жизнь в мои вены, и водная стихия сохранила права на слова из прежней жизни. Букет гиацинтов на больничной тумбочке тоже замолвил словечко за своих, и я оставила им былые названия.
Людская стихия - речевая, взглядовая - отторгала мое робкое знание ее законов. Надо было озвучивать заново эти взаимные притяжения и отталкивания. Надо было придумывать новый язык и проверять каждое слово на его природность.
Утром просвет стал расширяться, в нем обозначились силуэты городских нагромождений. Я скользила по ним взглядом и ощущала новорожденное знание названий, но произнести их не могла. Когда мне сказали: "Твой пришел", - я уже с трудом приняла эту условность прошлого и попыталась вычислить замену. "Мой" - это ложь, значит - не "мой", значит - чужой?.. Я путалась, старалась вспомнить имя, которым его называла, но выплывало одно - Студент.
Я подошла к окну, не приближаясь слишком к пропасти двора. Там гуляло эхо старых, обесцененных навсегда слов, оно прижималось к губам Студента и просилось обратно, но он не открывал рта. С трудом я поняла его жест, предлагающий мне что-нибудь написать. Что? Я стала вспоминать, что же прежде вызывало у меня чувство безысходно замкнутого пространства, где непоправимое зло называется другими словами?
"У попа была собака, он ее любил. Она съела кусок мяса, он ее убил. И в землю закопал, и надпись написал: "У попа была собака, он ее любил..." Так я повторила три раза, но этого показалось мало. Душа требовала эпического полотна, и я писала, пока не кончился тетрадный лист. Свернула его в самолетик и запустила в оконный проем. Маленький камикадзе, несколько секунд управлявший этим полетом, уже ни на что не надеялся, только пытался чуть-чуть продлить свою жизнь, кружа над больничным двором. Но баскетбольный прыжок Студента приблизил то, что в моем новом словаре еще никак не называлось.
Всю неделю до выписки я не находила ни в палате, ни за окном веских причин для слов. На вопросы врача отвечала либо кивком, либо мотанием головы, и старалась не встречаться ни с кем взглядом.
Папа привез меня, молчащую, домой и стал придумывать способы развлечь дочь, как в сказке про Несмеяну. Он одолжил у приятеля "видик" и десятка два кассет с боевиками. Через пять минут просмотра я предпочла видео-терапии созерцание потолочного ландшафта. В тот день я устроила праздник любования потолком, различая около сотни оттенков некогда белой известки. Вот так японцы любуются цветущей сакурой. Пение весенних птиц мне заменяло урчание Малышки, которая в прошлой жизни, наверное, была сестрой милосердия. Она дежурила возле меня сутками, отвлечь ее мог только чрезвычайный запах из кухни. Там Бабуля хлопотала у плиты в уверенности, что вдохнуть в меня жизнь можно только калориями. И радовалась, когда я отщипывала крохи от ее творений.
Мое молчание Бабулю как бы не беспокоило: мы прекрасно объяснялись взглядами и жестами. Однажды она принесла баночку пива, умело ее открыла, щелкнула пальцем по шее и протянула мне. Потом открыла другую банку и предложила помериться силами. За этим занятием нас и застала мама. Ее кислопомидорное выражение лица мы восприняли как закуску. Мама хотела было разыграть трагедию, но тут, на наше счастье, появился папин друг Книголюб и объяснил маме, что слово трагедия переводится с греческого как "песнь козлов", и такая достойная дама должна подыскать себе более подходящий жанр. В противовес событиям можно было бы обратиться к комедии. Как объяснил эрудированный папин друг, "комос" означает "ватага", поэтому нужен еще кто-нибудь, и предложил дожидаться папу.
У Книголюба была своя теория оздоровления - книготерапия. В его рюкзачке помещалось десятка три лечебных книг, от "Прекрасной свинарки" Марти Ларни до мини-издания "Китайские поговорки на украинском языке". Этот сборник стал моей подподушечной книгой. Под его малиновой обложкой жили лимонные, по воле художника, люди с черными косичками, они в шароварах ездили на велосипедах и разговаривали на каком-то не совсем понятном, но родном мне языке. Я открывала книжицу на любой странице и находила что-нибудь про свою жизнь. "Нiколи Янцзы не поверне назад, нiколи людина не поверне собi молодисть".
- Николи- николи... - горестно соглашалась я. И это "николи" было отчаянней любого "никогда".
Однажды мне приснился бритоголовый китайский монах похожий то ли на Брюса Ли, то ли на Майкла Джексона, переделавшего еще и разрез глаз. Вот идет он по песчаному берегу Желтой реки, его узкие ступни проваливаются в песок, и следы заполняются мерцающей водой. Он скидывает набедренную повязку и ныряет в реку. Его нет и нет. Солнце уже сливается с водой, но я не волнуюсь: я знаю, он вернется из глубины, где прорастает семечко-моллюск с жемчужиной внутри. И вот, наконец, появляется его бритая макушка и непроницаемое лицо. Он выходит из воды ихтиандровской походкой, протягивает мне горсть жемчужин и что-то говорит на украинском языке. Я отвечаю, зажав свое сокровище в обоих кулаках:
- Здоровеньки булы! - и направляюсь дальше, к границе.
До нее рукой подать, я вижу колючую проволоку и могучего пограничника похожего на Арнольда Шварцнегера. В одной руке у него автомат, в другой собачий поводок. Пограничный пес огромен, у него розовый язык и печальные глаза. Я узнаю загримированного Сильвестра Сталлоне. По виду обоих стражей ясно, что враг не пройдет.
- Лягай! - кричит Шварцнегер и стреляет в воздух, а Сталлоне лает.
Но я не боюсь, не бросаюсь на землю, не ползу по-пластунски. Я иду, гордо выпрямившись, мои полутора сантиметровые волосы развеваются. В глазах женское превосходство, в руках жемчуг. Я понимаю, что одной моей неземной красоты мало, чтобы пересечь государственную границу. И я дарю пограничнику и собаке по жемчужине. Мне не жалко. Арнольду кладу жемчужину в протянутую ладонь размером с лист гигантского лотоса, Сильвестру - на розовый язык.
- Здоровеньки булы, - кричит мне вслед Арнольд, а Сильвестр молчит, боится выронить драгоценный подарок.
Я оглядываюсь, вижу их родные лица и тоже кричу:
- Прощевайте, хлопчи-ки-и...
На этот мой крик сбегается вся семья.
- Клопчики?! Какие клопчики?! - мама с ужасом всматривается в мою постель.
- А по-моему, "хлопчики", - догадывается Бабуля. - Это уже неплохо. Мама видит у меня книгу на украинском языке, делает свои выводы и соглашается:
- Да, действительно, неплохо. Есть у тебя все-таки способности к иностранным языкам!
А папа делает свои выводы. На следующий день папа через друга своего знакомого вышел на Профессора, специалиста по пограничным состояниям, который "вопреки своим правилам не посещать больных, исключительно идя на встречу просьбе своего друга, любезно согласился посмотреть пациента на дому". Все ждали Профессора, как младшая группа детского сада - Деда Мороза. Вначале он целый час беседовал с родителями, почему-то забыв про Бабулю, и тем самым подогрел в ней дух сопротивления. Затем зашел в мою комнату и вместо "елочка зажгись" спросил:
- Молчим?
Я хлопнула ресницами.
- Читаем?
Я хлопнула еще раз.
- Что?
Я скосила глаза на заветную книжку. Профессор взял ее в руки, перелистнул, выбрал подходящюю моменту мудрость и попытался запомнить, чтобы применить во врачебной практике, потом продолжил допрос.
- Аппетит?
- Хороший, если пива выпьет, - ответила Бабуля, входя в комнату.
- Какое пиво предпочитаем?
- Хольстен, - почему-то с немецким акцентом произнесла Бабуля. - А вы?
- А я ... - Профессор назвал незнакомую марку пива. Незнакомую мне, но не Бабуле. Она отпарировала:
- Это, извините, уринотерапия.
- Ну не скажите, - начал оправдываться Профессор.
- Да вы сами так скажете, - Бабуля стала переходить рамки новогоднего утренника. - Вот попробуйте его подогреть до температуры тридцать шесть и шесть.
Вошедшая в комнату мама подхватила разговор:
- Да, да...Температура у нее нормальная.
Доктор переключился на маму:
- А стул?
- Стул? Пожалуйста, - и мама пододвинула Профессору стул.
Специалист по пограничным состояниям сел, окинул нас взглядом и почувствовал себя в родной стихии - среди своих пациентов. Он выписал несколько рецептов, отдал их папе, сочтя его наименее пограничным. Посоветовал не оставлять меня одну и пообещал прийти через неделю. А через неделю...
Было чувство, что меня зовут, и что-то заставило меня подняться и пойти. Я увидела глаза отца, как-то боком сидящего на стуле. И поняла, что этот взгляд - последний. В нем были боль и страх. Но страх не за себя, это был мой отраженный страх, самый сильных из ведомых мне, самый пронзающий.
- Папа, - закричала я, не узнавая своего голоса. - Па-па!
И эти два слога были первыми в моей новой жизни, которая началась с боли, разорвавшей сердце моего отца. Боли, которую он не мог разделить ни с кем. Да он и не стал бы делить ее, даже если бы мог. Все могли позволить себе страх - и я, и мама, и Бабуля. Но не он... Я увидела, как мало воздуха в его груди и как несправедливо много воздуха осталось всем нам в этот весенний день накануне первой грозы.
После похорон мы почти не отходили друг от друга. Кошки тоже сидели рядом, но, в отличие от нас, не плакали. Когда удавалось уснуть, нам с Бабулей снилось, что мы падаем, падаем... А маме снилось, что она плавает в море. Бабуля восприняла это, как сигнал к действию, - и после сорока дней сама уложила мамин чемодан, купила билет и отправила ее погостить у своей давней подруги в Крыму. Для меня тоже нашлось местечко на турбазе, учитывая "мою индивидуальность", на равнинной местности.
Мы вернулись через месяц, - мама, по-прежнему, грустная, но загорелая и отдохнувшая, а я, искусанная комарами, но почти счастливая, держа за руку Инструктора. В его объятия я попала по случайности: на второй день похода группа переправлялась через речку, меня пристегнули карабином к натянутому тросу... Через несколько секунд на противоположном берегу в руках Инструктора оказалось бессознательное тело.
- Предупреждать надо, - сказал он, приведя меня в чувство, сначала похлопав по щекам, потом сделав искусственное дыхание и массаж грудной клетки. А когда он увидел мои благодарные глаза, его планы на ближайшую смену были определены. Инструктор не любил терять времени даром, у него был набор универсальных туристских ухаживаний: ношение моего рюкзака, опрыскивание средством от комаров, смешные песенки под гитару, рассказы о "черном альпинисте". Его шутки, хоть и придуманные кем-то задолго до него, были всегда уместны и необидны. Бутылочка ликера "Амаретто", известного своими свойствами всем ловеласам, в глубине рюкзака дожидалась своего часа. Но в этот самый час приглянувшаяся туристка вдруг расплакалась и стала рассказывать печальную историю своей жизни. История была короткой и требовала, как считал Инструктор, немедленного утешения автора. В роли моего утешителя он и предстал через месяц перед Бабулей, и они сразу стали друзьями. Иногда мне казалось, что Инструктор и Бабуля разминулись во времени. Родись Инструктор лет на пятьдесят раньше, он вполне мог бы стать моим дедушкой. Но быть Инструкторской внучкой мне не хотелось, и я напоминала им о себе всякими вопросами. Заглядывала на кухню, где они вдохновенно подбирали ароматические добавки к Бабулиному самогону, и спрашивала:
- А как называется муж внучки - внучатый зять?
- Зятьчатый внук, - не прерывая химические опыты, отвечала Бабуля.
Я придумывала другой вопрос:
- Если мать бабушки - прабабушка, то мать тещи - пратеща? Или как?
Инструктор, который уже вволю надегустировался, отвечал в Бабулином стиле:
- Мать тещи - это тещина мать!
После таких ответов я чувствовала себя тещиной дочкой и предупреждала Инструктора и Бабулю, что выдам маме их подпольную организацию. Мама, конечно, подозревала, что они гонят самогон в ее отсутствие, и просила не торопиться с детьми, "чтоб уродов не получилось от тайного алкаша". Она вступила в возраст придирок, и происходящее в доме без ее ведома казалось ей нарушением прав человека. Единственное, чем мог угодить ей Инструктор, были слайды. Он быстро приспособился под мамин вкус, и умел найти экзотические виды на самых заурядных своих маршрутах. Для Бабули он снимал березки, а для меня - всякую живность.
- Потерпи, - говорил он мне зимой. - Летом найдем место поровнее и поедем, я - инструктором, ты - отдыхать.
К лету нашлось место с самым неровным рельефом, какой только можно отыскать на нашем материке. Добираться туда надо было на вертолетах, а это значило, что я опять оставалась дома. Там могли работать и отдыхать мужчины и женщины, не боящиеся высоты, прямо-таки Икары и Икарки. Одну такую и встретил мой Инструктор, видимо, все-таки прихвативший тайно "Амаретто". Наверняка, он бы вернулся, как ни в чем не бывало к нашему очагу, если бы не друг Инструктора, заехавший передать нам от него письмецо и деньги.
Хвала мужской дружбе, которая под пытками женской инквизиции не выдаст тайны! Но инструкторского Друга никто не тянул за язык, не жег каленым железом, "испанский сапог" не надевал. Наоборот, накрыли мы стол, сели напротив, подперев подбородки, кошки терлись о ноги... То ли почувствовал он легкую добычу, то ли старые счеты с Инструктором были, - не знаю. После тайной вечери, когда мама и Бабуля ушли, разговор наш стал неожиданно откровенным. Через пять минут - а за это время бензопилой "Дружба" можно спилить секвойю - я уже знала подробности грехопадения Инструктора.
- Сексот, сын сексота, - сказала бы Бабуля.
- И сексотки, - добавила бы мама, никогда не забывающая о наследственности. А я только и могла спросить:
- Зачем вы мне это рассказываете?
На что получила логичный ответ:
- Я не понимаю, как такой женщине, как вы...
- Какой такой?
И пока Друг перечислял мои достоинства, у меня возникло несколько планов быстрого реагирования. Первый вариант мести, на который, видимо, рассчитывал Друг, отпал через три секунды. Второй мне нравился масштабом морального ущерба и скоростью исполнения, - через сутки Друг доставил бы мое послание. Оно было выдержано в духе жестокого романса: "Я встретила другого и не в силах побороть свою страсть. Прости. Прощай. Не звони. Не пиши". Похоже, я становилась мастером в жанре прощальной миниатюры. Остановилась на варианте в духе туманной прозы молодых писателей. "Милый, в нашем доме большие перемены. У Кисы и Малышки родилось много котят. Все мальчики. Они бегают по квартире и играют в мяч. У этой футбольной команды есть тренер, это мамин жених, которого она называет "дорогой". Он чем-то похож на тебя и считает, что двум медведям в одной берлоге не ужиться. Даже если он разлюбит маму через одиннадцать месяцев, то наступит очередь бабушки выходить замуж. Она ведь тоже имеет право на счастье. Это значит, что твоя жилплощадь освободится примерно через два года. Надеюсь, это время ты проведешь с пользой для себя. Ни в чем себе не отказывай. Навеки твоя".
Мне хотелось добавить, что я помню наш первый вечер, запах лесной малины и вкус миндального ликера... Но вдруг ощутила такое желание хлебнуть "Амаретто", что пришлось разбудить Бабулю и попросить чего-нибудь выпить. Бабуля достала заветную бутылочку самогона, смешала в нужной пропорции с яблочным соком и угостила внучку. Я выпила и заплакала. Было жалко и себя, и Бабулю.
- Все люди как люди, а мы-ы-ы...
На вой проснулась мама. Она сказала, что ей надоели наши ночные сходки и пьянство. Что у нее тоже есть права, а не только обязанности. Она выйдет замуж, и ее Дорогой не позволит нам так выть по ночам, и при нем я хвост поприжму.
С появлением Дорогого наши хвосты не прижались, а даже наоборот. Кошки партизанили, а мы с Бабулей стали диссидентками. Мы вели идейные споры с экс-полковником по поводу всего на свете - политики, религии, музыки, моды, воспитания. Спорила, в основном, я, Бабуля снайперски молчала. Иногда, только ради мамы, мы разыгрывали отсутствие собственного мнения. В такие дни кошки спали на шкафу, я читала, а Бабуля запивала папиросы валерьянкой. На этот запах в кухню заходил Дорогой. Все же надо отдать должное Дорогому, - он хотел быть хозяином в мирном доме. Поэтому иногда, в мое отсутствие, совершал такие дипломатические вылазки. Путь к Бабулиному сердцу, по его мнению, должен был лежать через разговоры о болезнях, которые бы Бабуля подхватывала с пенсионерским энтузиазмом (разговоры, а не болезни, конечно). Дорогой начал было говорить о достопримечательностях своего организма, его боевой истории, которая теперь и аукнулась кое-какими симптомами. Бабуля выслушала эти жалобы и посочувствовала:
- Вот так было у моей бабушки за три дня до смерти.
Дорогой понял ошибочность своих психологических вычислений и удалился, напевая:
- Если я заболею, к врачам обращаться не стану...
Или что-то в этом роде, благо, у него был огромный запас песенной мудрости на все случаи жизни. В хорошие дни он воспевал все происходящее вокруг.
- Однозвучно звенит колокольчик, - так он направлялся к зазвонившему телефону.
- Утро туманное, утро седое, - пел он при плохой погоде. Нам с Бабулей тоже доставалось. Однажды, идя нам навстречу во дворе, он запел:
-Там вдали у реки засверкали штыки, это белогвардейские цепи.
- Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой земле, - напевно предупредила в ответ Бабуля. Дорогой отступил:
- Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути, - так он напомнил нам, что размен квартиры неизбежен. Что мы с Бабулей скоро будем жить одни в своем белогвардейском логове, а Дорогой и мама - в своем гнездышке. Мы со своими кошками, а они заведут себе попугая. Дорогой научит его петь свои любимые песни, и каждое утро будет начинаться с пения, сначала попугая, потом Дорогого. Самой удачной в их репертуаре была утренняя песнь - "альба", как пояснил бы Книголюб, - которой Дорогой будил маму, напевая ей на ушко:
- Что тебе снится, крейсер "Аврора", в час, когда утро встает над Невой?
А крейсеру снились необыкновенные сны, как и Бабуле, только мама не воевала, а путешествовала. Очень любила морские круизы и купание в теплых морях. Сколько я себя помню, по утрам, заменяя радио, мама рассказывала свои сны и обижалась, если мы слушали невнимательно. С появлением Дорогого нагрузка на наше утреннее воображение снизилась. Теперь должен был внимать он.
- Представляешь, Дорогой, плыву я себе, плыву...
Дорогой очень хорошо представлял, как она плывет. А он плывет рядом, - они очень любили плавать. Они даже познакомились в бассейне. Дорогой занимался там своей "физподготовкой", а мама вплавь отдыхала от нас с Бабулей. Помню, как она делилась первым своим впечатлением о Дорогом. В бассейне какие-то подростки расшалились, стали материться и брызгаться. Мама сделала им замечание. Они не обратили на нее никакого внимания и продолжали свои игры. Но тут вмешался отставной полковник. Что он им сказал, мама не расслышала. Но они мгновенно замолчали и, встав в воде по стойке смирно как поплавки, строем выплыли из бассейна. От восхищения мама даже первой заговорила с героем. Вскоре он стал плавать по соседней дорожке и, дождавшись маму, спрашивал:
- Ну, как водичка сегодня? Хороша?
- Хороша! - отвечала мама. - А в прошлый раз была слишком прохладной. - Да... Слишком прохладной! - бодро соглашался полковник. На этом тема разговора исчерпывалась. Так продолжалось около месяца, а повода для знакомства не находилось. Как-то раз они встретились, выходя из бассейна, и мама попросила его об одной любезности. Вдоль стены расположенного рядом кафе росли высокие декоративные подсолнухи. Они уже по-осеннему подсохли, и мама в эстетском порыве хотела собрать семена, чтобы посадить у нас под окнами. Но дотянуться не могла и попросила полковника. Не успел тот отшелушить первую семечку, как из кафе выскочила какая-то тетка. Она считала себя ангелом-хранителем заведения и подсолнухов, но кричала совсем не ангельским голосом:
- Вы чего безобразничаете?! Не для вас посожено!
- А для кого? - стала выяснять мама.
- Для красоты! - гордо сказала тетка. И пристыженные любители подсолнухов и плавания разбрелись в разные стороны. Они бы и не встретились больше: мама открытый бассейн меняла на закрытый, плавать под осенним дождичком она не собиралась, а полковник не боялся холодов. Три раза в неделю в любую погоду рано утром он строевым шагом направлялся в бассейн, проходя мимо засохших подсолнухов. Тут его и подкараулила тетка из кафе. Она вручила изумленному полковнику кулек из газеты с семенами и рассказала, как и когда их высаживать - "для красоты". Это самое точь-в-точь повторил полковник еще более изумленной маме, представ перед ней на одной из ее многочисленных работ. Как он ее нашел, полковник так и не признался.
Если бы не следовательские способности Дорогого, "крейсер "Аврора" до сих пор плавал бы в чужих территориальных водах, рассекая волны не носом, не лбом, а подбородком. Так она плавала, и так она ходила. У мамы самой выступающей частью был подбородок, он и определил ее судьбу. На первый взгляд она казалась высокомерной и упрямой, и всю жизнь старалась соответствовать своему подбородку. Когда мама работала переводчицей, собеседники, между которыми она была посредником, робели и старались казаться умнее. Это очень усложняло мамину работу. Но она не боялась трудностей: набирала крейсерскую скорость и продвигалась вперед. К изученным в институте трем языкам она добавила еще три и не собиралась останавливаться. Мы с Бабулей боялись, что она увлечется переводами с берберского на суахили и останется без работы. Но такого пока, к счастью, не происходило. Почти каждый вечер ей кто-нибудь звонил и просил кратковременной телефонной помощи. Мама никогда не отказывала:
 - Повторите, пожалуйста... Нет такого слова. Назовите латинскими буквами. А что в конце? Какая "и"? С точкой или как "е"?
Мама была дотошной.
- А... Это слово означает "клоп", а также "тварь", "дрянь", "гадина". Что выбираете?
Незримый собеседник, который переводил вроде бы лирическую песню, терялся от такого меню и предлагал маме выбрать самой "в контексте". Чтение текста отнимало время, за которое мама перевела бы газетную статью и заработала на какую-нибудь безделушку. Украшения были маминой слабостью: она могла нацепить клипсики из ракушек или перстенек из косточки персика. Бабуля говорила, что мама примет за украшение сбрую, если туда прицепить несколько бусинок. Подобные шутки маме не нравились, - они слишком были похожи на правду. Мама представляла себя в сбруе и вспоминала, что мы с Бабулей именно те, кто ее впряг и погоняет - нет бы самим попробовать под сбруей походить! Бабуля принимала огонь на себя: уж она свое-то отпахала, и сейчас весь дом на ней, целыми днями она торчит на кухне, а не по бассейнам бегает. После тяжелой Бабулиной артиллерии вступала я: конечно, если судьба так неудачно сложилась, что невозможно было даже закончить институт, и если человек высоты боится, то куда пойти работать без диплома, дворником или в киоск, чтобы никто куском хлеба не попрекал. Мама не выдерживала психической атаки и, срываясь на крик, требовала ответа, что нам от нее надо?!
А нам надо было... Вот если бы исчез куда-нибудь Дорогой, но не как человек, а как факт нашей жизни, как сюжет в непрерывной киноленте с односторонним движением. Мы бы вырезали эти кадры и стали раскручивать жизнь в обратном направлении, туда, где еще жив папа. Мы бы оказались там, где можно все исправить. И не стала бы я пить "Амаретто" с Инструктором, обошла стороной институт, где изучают опоры. А если бы раскрутили мы эту пленку дальше, то добрались и до бабулиной молодости. Вот чего мы хотели. Да разве это можно было кому-нибудь объяснить? И нам оставалось так же, как мама, только в два голоса потребовать ответа, чего она от нас хочет?
От Бабули маме нужно было, чтобы та не вмешивалась в ее дела и не третировала Дорогого. А я должна была вести себя по-человечески и идти работать. Мама пообещала найти для меня приличную работу где-нибудь на первом этаже или, в крайнем случае, на втором.
- Нет, - закричали мы с Бабулей. - Только на первом!
На следующей неделе мама выполнила свое обещание - приличность и этаж были соблюдены. К тому же были обещаны интересные люди, а Дорогой решил при обмене выбирать варианты поближе к моей новой работе, чтобы в будущем не опаздывала. А я и в настоящем не собиралась опаздывать. Выходила из дома пораньше, чтобы не слышать, как "утро красит нежным светом"... Спешила к своим "интересным людям", которые от неинтересных отличались, в основном, только прическами и головными уборами. Среди интересных чаще встречались лысые и волосатые, бородатые и курящие трубки. Больше было комплиментщиков и целователей ручек. Некоторые любили большие береты, широкополые шляпы и длинные шарфы. Через месяц я уже могла отличить поэта от прозаика и женатого - от разведенного. Еще через месяц научилась распознавать автолюбителей, будущих эмигрантов и тех, кто собирался в политику. Такая скорость обучения человековедению достигалась ежедневными практическими занятиями: когда в нашем отделе появлялся интересный человек, я его тщательно рассматривала, а потом выслушивала все, что о нем известно. Книголюб, который заглянул меня навестить и узнать, как мне работается "под эгидой высокой литературы", очень удивился моей осведомленности. И даже как-то сник после получаса моих сплетен о писателях. Уходя, он сказал, что хорошее слово "эгида" переводится с греческого как "козья шкура", и попросил меня относиться с пониманием к человеческим слабостям. Я пообещала и стала ждать следующего посетителя, чтобы отнестись к нему с пониманием, а не только с изучением. Он не заставил себя ждать. Вошел неторопливо, смотрел насмешливо, мало говорил. А когда я предложила ему присесть, ответил, что он свое отсидел. Сколько и за что отсидел, спросить у него я не решилась. Спросила у наших женщин после его ухода. Никто ничего не знал о судимости. Стали выдвигать разные версии и сошлись на одном: судя по возрасту, срок был небольшим. О характере преступления можно было только догадываться, но я готова была отнестись с пониманием ко всему. Мне дали прочитать его первую и пока единственную повесть, из предисловия к ней я узнала кое-что о его жизни, кое-что мне рассказали... Недоучившийся студент попал в армию, в танковые войска, столкнулся с всякими безобразиями, сидя "на губе", написал повесть, нарисовал иллюстрации шариковой ручкой и отослал в редакцию молодежного журнала. Ее опубликовали, даже не изъяв "ненормативную лексику".
Размахивая свежим номером журнала с повестью, в парламент стала пробиваться группа молодых политиков, чтобы навести порядок в армии. Один из них, будущий депутат, и его команда взяли шефство над батальоном танкиста-писателя. Батальонное начальство уже прочитало повесть и, не сажая писателя "на губу", чтобы ничего больше не написал, изводило его придирками и внеочередными нарядами.
- Армии - человеческое лицо! - потребовали молодые политики и устроили культпоход батальона на концерт рок-группы. В разгар выступления десятка три солдат, громыхая сапогами, ринулись к сцене и, сделав рокерские "козы" - указательный и мизинец торчат, остальные пальцы прижаты к ладони - стали махать руками. Молодые политики, видя такой энтузиазм своих будущих избирателей, решили провести какую-нибудь грандиозную акцию в поддержку перемен в армии. По их замыслу это должен быть солдатский рок-фестиваль. Армейское начальство не сопротивлялось, но предъявило свои требования: тексты песен должны быть согласованы со специальной комиссией. В ее состав вошли будущий депутат со своим доверенным лицом, кто-то из министерства культуры и разнообразные армейские чины. Председательствовал полковник, который стал любителем рок-музыки поневоле и постепенно. Дело в том, что каждое утро полковой оркестр под руководством бывшего рокера играл хит зарубежной группы в военном ритме и выдавал эту музыку за "марш английской морской пехоты". Другие члены комиссии больше внимания уделяли литературной стороне дела. Сначала принялись исправлять названия новоиспеченных рок-групп "Прах шакала", "Ишачья пасха", "Маразмы разума", "Братцы-слоники", которые вообще собирались выйти на сцену в противогазах... Названия "Солдатский суверенитет" и "Наивные вертолеты" были самыми приличными и приводились в пример другим. Но, когда дело дошло до текстов песен, все названия померкли. Комиссия прочла такое... Повесть юного Танкиста казалась дифирамбом полковому начальству по сравнению с творчеством военных рокеров. Таких откровений не выдержал даже будущий депутат и предложил вместо рок-фестиваля провести конкурс солдатского рисунка. Все радостно согласились и провели. О результатах конкурса пресса умолчала, и лучшие рисунки почему-то нигде не были опубликованы.
Танкист в этом конкурсе не участвовал, хотя имел склонность к изображению своих героев. Он вынашивал идею нового армейского романа, который перевернул бы общественное сознание. Идея вынашивалась тяжело, требовала внутреннего уединения, а на "губу" не сажали. Наконец, повезло: приступ острого аппендицита, операция и госпитальная отлежка. Тут бы уединиться и поработать, но... Началась предвыборная кампания Депутата, и он стал наезжать в госпиталь со съемочной группой. В разговорах с Танкистом перед камерой он проявлял большую осведомленность в армейских делах. На фоне солдат в больничных пижамах очень хорошо выглядели требования и обещания. Группа поддержки Депутата выглядела тоже эффектно. Доверенное лицо - моя школьная подруга Отличница - возвышалась над окружающими, три девочки в мини из агентства фотомоделей расточали улыбки. В их окружении Танкист, в своей пижаме ярко желтого цвета, чувствовал себя канарейкой в стае фламинго. Но ради человеческого лица армии он готов был и потерпеть. Тем более, что после "дембеля" и выборов Танкист и Депутат договорились действовать сообща.
Выборы для Депутата прошли успешно, Танкиста, хоть и с задержкой, но демобилизовали, а действовать сообща не получалось... Даже встречи с Депутатом Танкист не мог добиться. Роман тоже ускользал. Былого армейского остервенения уже не было, и то, что прежде возмущало, теперь вызывало улыбку. Переход из танкистов в писатели давался нелегко и никак не зависел от его воли. Этот период полураспада вылился в несколько коротеньких рассказов. Я прочитала их, но ничего не нашла про зону. Не было там и большой любви - так... Танковый батальон лишь изредка появлялся в повествовании, и то в туманной дымке как далекий остров. Но прозвище Танкист никак не отлипало, хотя человек и рассказы писал и портреты рисовал. В один из своих приходов в наш отдел он молча положил на мой стол листок с карандашным рисунком. Я сразу же узнала родной профиль с выступающим подбородком.
- Ой! Как похоже! Вы знаете мою маму? - изумилась я, стараясь пошире открыть глаза. Танкист тоже широко открыл глаза, но потом привычно прищурился и молча вышел. Что произошло, я не поняла. Стала изучать портрет мамы. Обычных для мамы украшений не было - уж без сережек она бы позировать не стала! Вместо пышной гривы торчал куцый "гаврош", и на мамином носу пестрели мои конопушки. Это была я. Коллеги подтвердили сходство и предположили, что я - героиня его следующего рассказа. Такое счастье мне и не снилось. Я не на шутку взволновалась, ведь надо было соответствовать... А как тут можно было соответствовать во время великого переезда на новую квартиру?
Дорогой все-таки довел свой вражеский замысел до конца, и теперь мы разъезжались. Бабуля, я и кошки должны были перебраться в квартиру на седьмом этаже, а мама с Дорогим - еще выше и в другом конце города. Весь скарб был уже перевезен дюжиной добрых молодцев под командованием Дорогого. Нам с Бабулей было торжественно вручено по связке ключей. Мы морально уже были готовы, крепко взявшись за руки, взобраться на эту невероятную высоту, но тут случилось несчастье - иначе не назовешь. Пропала Малышка. Мы с Бабулей обошли все окрестные подвалы и помойки. Время от времени мы начинали плакать, а Дорогой утешал нас тем, что одна-то кошка еще не убежала. Он никак не мог забыть последней обиды. Для остальных членов семьи это тоже был незабываемый случай. Мама собралась делать Дорогому укол, уже набрала лекарство в шприц, и Дорогой приготовился, но тут зазвонил телефон... Мама отошла на минутку, оставив дверь в спальню открытой, и кошки этим воспользовались. Они промчались по Дорогому от пят до затылка, выпустив когти, чтобы удержаться на гладкой и выпуклой поверхности, и сделав круг, скрылись. Дорогой взвыл, мама прибежала, запричитала и стала мазать царапины йодом, а мы с Бабулей, узнав, в чем дело, не могли удержаться от смеха. И чем сильнее Дорогой злился, тем громче мы хохотали и ничего не могли с собой поделать. На следующий день хохотушкам предложили собирать вещички и готовиться к размену. И мы бы уже оказались на своем седьмом небе, если бы не исчезла Малышка. Пришлось перебраться на время к соседке и продолжить поиски. Но Малышка не возвращалась. Танкист - тоже. Кис-кис-кис... Где вы?
Несколько раз на дню я рассматривала свой портрет, пытаясь проникнуть в намерения автора. За этим занятием Танкист и застал меня. Молча взял со стола свой рисунок и заменил его другим - тоже портретом. На нем я была похожа на растрепанного воробья, которого когда-то в порыве детской озверелости расстреливал из рогатки маленький Танкист. Но не добил - первобытный азарт сменился жалостью - и понес домой выхаживать. Воробей не прожил и минуты. Мальчик похоронил его, завернув в носовой платок, и долго плакал. С тех пор он не убивал птиц.
- Спасибо, - поблагодарила я Танкиста от имени всех пернатых. И для убедительности прижала ладонь к груди. Коллеги, понимая важность момента, испарились в радиусе трех метров.
- А над чем вы сейчас работаете? - я попыталась вопросом задержать Танкиста.
- Над вами, - Танкист не был красноречив.
- Спасибо, - сказала я еще более проникновенно. Надо было продолжать разговор, пока он не ушел. Начала с главного:
- А за что вы сидели?
- Где сидел?
- В тюрьме.
- Когда?
- Не знаю... Вы сами сказали.
- Когда сказал?!
Я стала напоминать нашу первую встречу:
- Я предложила вам сесть, а вы сказали: "Я свое - отсидел".
- А... - Танкист догадался, что он имел в виду. - Я в танке свое отсидел.
- Спасибо! - моей благодарности за его честное прошлое не было предела. И я попыталась оправдаться:
- Вечно вы, писатели, так выражаете свои мысли...
- Писатели, говорите? А сами Танкистом за глаза называете.
Разговор приближался к мрачному завершению. Я предприняла последнюю попытку:
- А я видела вас по телевизору со своей одноклассницей. Она приходила к вам в госпиталь с Депутатом. Такая высо-о-о-кая...
Я вытянула вверх руку, показывая вертикальные размеры Отличницы. В глазах Танкиста мелькнул деловой интерес: он еще надеялся на депутатскую помощь армии.
- Хотите, я покажу школьные фотографии - ее и мои?
- Покажите лучше мне ее телефон, - Танкист был настроен сурово.
- Он у меня дома, - соврала я. - Давайте зайдем после работы, тут недалеко.
Танкист посмотрел на часы, мысленно передвинул свои более важные дела и согласился. Я предложила ему сидя подождать конца рабочего дня.
- Спасибо, я свое уже отсидел... в танке, - ответил непоколебимый Танкист. И пятнадцать минут стоял на посту у окна. Его присутствие мешало мне позвонить Бабуле и узнать адрес нашего нового дома. Неловко было признаться, что я приглашаю человека неизвестно куда, да еще за номером телефона, который знаю наизусть.
Мы с Бабулей разговаривали как слепой с глухим. Она, не видя моего лица, никак не могла понять, что я замышляю. Почему я на ее простые вопросы, например, "что приготовить на ужин?", я отвечаю "да, да, конечно". Потом она догадалась, что я не могу говорить открытым текстом, и стала сама меня расспрашивать. Выяснила, что я куда-то собираюсь и что-то забыла. Что? Я попыталась найти замену слову "адрес" и додумалась сказать, что я забыла "географию".
- Биографию? - переспросила Бабуля. И не дожидаясь ответа, напомнила мне мою дату рождения и когда я вышла замуж в первый и второй раз. Видимо, остальные события моей жизни ей казались не существенными.
- А третий раз когда? - я попыталась направить Бабулино воображение.
- Когда?! - с тревогой спросила Бабуля.
- Сегодня, может быть, - скромно ответила я.
Пауза длилась минуту. Бабуля задумывалась, заполняя моими рассказами об интересных людях, и в их числе Танкисте, клеточки телефонного ребуса. И все поняла. Она быстро нашла адрес и повторила мне его раз десять. А потом рассказала свою версию, как туда добираться.
Часа два мы с Танкистом куда-то шли строевым шагом, сворачивали, пересекали, огибали, возвращались, пока я не призналась, что мы совсем недавно переехали, и я заблудилась, но "адрес помню!" В подъезде все-таки найденного дома Танкиста ждало еще одно откровение: на седьмой этаж я смогла подняться, только отчаянно вцепившись в его рукав. Он уже не удивлялся тому, что я засовывала ключи в не те замочные скважины, что не могла найти выключатель в прихожей. Оказавшись в полном хаосе, он беспокоился лишь о том, смогу ли я найти заветный номер телефона. Я смогла, но не сразу, долго перекладывала книги, шуршала бумагой. Потом меня осенило, что я сама должна позвонить Отличнице и устроить их встречу. До этого додумался и Танкист, боясь, что и доверенное лицо политически ловко ускользнет от него. Такое наше единомыслие меня вдохновило. Я защебетала в телефонную трубку голосом давней школьной подруги. Пригласила Отличницу на новоселье "хоть сейчас". Внеплановые поступки Отличница не совершала, но спросила адрес и, естественно, номер избирательного округа.
- Это рядом с речкой? - поинтересовалась она. Я посмотрела в окно и увидела в темноте пространство, не заполненное домами с горящими окнами. Наверное, там и протекала река, с обычным для многих городов названием, в верхнем течении очень поэтичным, а в нижнем - просто Поганка. Отличнице больше нравилось поэтичное название, и оказалось, что она с группой единомышленников "занимается оздоровлением организма" на берегу этой Пог... каждое субботнее утро. Там назавтра мы и условились встретиться.
Танкист сразу же посерьезнел, обдумывая тактику нашего внезапного нападения на Отличницу, но на чашку чая согласился. Когда чайник закипел, выяснилось, что я не могу найти заварку. Танкист пошел искать ее в ближайший киоск и нашел там "Шампанское" - как-никак новоселье. Я прислушалась к внутреннему голосу, который должен был подсказывать правильные поступки во избежание прежних ошибок, и согласилась немного выпить, потом еще прислушалась и еще... До проливания слез о несчастной жизни оставалось выпить еще граммов сто, когда на стол выполз белый таракан. Белый! Я почему-то обрадовалась и закричала:
— Это мутант!
Танкист возразил, он считал, что таракана просто покрасили белой краской.
- Кто? - я постаралась быть остроумной. - Другие тараканы?
Танкист не любил остроумных.
- Нет, другие люди!
- Поймали, держали за лапки и красили, - не унималась я.
- Нет, просто капнули краской сверху.
- А глазки потом промыли, - добавила я, рассмотрев у таракана красноватые альбиносовские глазки.
- А глазки он просто вовремя зажмурил, - Танкист стоял на своем. - Помните, как у меня в повести красили лебедя?
Я не помнила. Танкист почувствовал себя оскорбленным: я не помнила такой эпизод! О чем можно было дальше со мной разговаривать? Может, я вообще не читала его повесть и рассказы?! Танкист прищурился сильнее обычного и уставился на меня как на белого таракана. Под этим взглядом мне пришлось признаться, что я все читала, все просто замечательно, но я помню... одного листа не было, просто выпал оттого, что книгу зачитали. И мне очень хочется, чтобы он рассказал эту историю с лебедем. Я жить не могу без этой истории, - "Шампанское" делало свое дело. Танкист еще сильнее прищурился, всмотрелся вдаль, видимо, представил свой далекий батальон, и начал рассказ...
В пруду военного городка жили лебеди - все белые, а один с черным крылом. Его особенно любили, подкармливали, называли хорошим собачьим именем. Жил как у командира за пазухой, пока не нагрянула очередная проверка. Приезжало какое-то самое главное начальство, а до него некто "проверяющий", который совал нос во все дыры и отдавал глупые приказы. Увидев чернокрылого лебедя, он брякнул:
- А чёй-то он... ни белый, ни черный? Покрасили бы, что ли...
Не отданный приказ был выполнен. Все черные перышки покрыли белой эмалью. Через неделю лебедь умер, но это было уже после отъезда начальства... Если бы он был белым, то ничего бы не случилось. Но лебедь был не такой как все. Я почувствовала в нем родную душу и поняла, что вот-вот заплачу. Пришлось встать у окна спиной к Танкисту, чтобы не выдать своих слез. Но по моему шмыганью носом можно было определить, что я растрогана. И, конечно, Танкист должен был подойти, обнять и успокоить меня. Но он так увлекся своим повествованием, так почувствовал себя писателем, что мне оставалась лишь роль читателя. А ведь писатель от читателя далеко. Мало ли, где читатель плачет над книгой... Что теперь, писатель должен к нему ехать и утешать? А если книга переведена на многие иностранные языки, то что... он должен по всему свету мотаться? Не писательское это дело!
- Танкист, миленький, - взмолилась я. - Не молчи такие слова. Давай молчать другие слова.
- Какие другие? - нехотя ослабил он внутренний накал.
И я рассказала ему, о чем эти слова. О том, что он не хочет уходить от меня, а я боюсь, что он уйдет. Я хочу, чтоб он обнял меня, а он боится сделать первый шаг. Он может нарисовать еще сотню моих портретов, но не понять меня. Я прочитаю все, что он написал, но не узнаю его самого. Мы такие разные. Я плачу о лебеде и забываю про его мучителей. А Танкист не чувствует жалости, он полон ненависти к тем, кто приказывает. Я ищу опору, а он - рычаг, чтобы перевернуть все вокруг. Но он может подчиниться тому, кто сильнее, а я - только тому, кого люблю. И в его объятьях я перестану бояться жизни. Ведь в ней, в жизни, кроме любви столько всего... И предательство, и ложь, и подлость, и смерть. Я часто об этом думаю. Моя Бабуля уже старая, да еще о здоровье совсем не заботится, она даже гонит самогон и пьет по праздникам, а теперь без мамы и Дорогого будет пить чаще. И может умереть, даже совсем внезапно, как папа, и я тогда никому не буду нужна. Никому.
Но сейчас, когда ты обнимаешь меня, я ничего не боюсь. Я просто перестаю думать и начинаю только чувствовать. Перестаю видеть, - только слышу. И все те редкие слова, которые ты мне говоришь, перестают бояться своего смысла. В них проступает сущность, зная которую, я становлюсь сильнее. А когда ты замолчишь и уснешь, я буду слушать твое дыхание... Но утром я увижу тебя, спящего, ни чужого, ни родного, - и страх вернется. Он будет иным, связанным только с тобой. Ты ведь можешь проснуться и превратить меня в персонаж, а эту ночь - в эпизод своей книги. Поэтому спи подольше, я разбужу тебя сама, для твоих, как тебе кажется, важных общественных дел. А пока постою у окна и подожду, когда на берегу речки появятся оздоравливающиеся люди и с ними Отличница.
Ее я увидела сразу, - только в сравнении с ней десятилитровые ведра могли выглядеть игрушечными. Я разбудила Танкиста, и через десять минут - а за это время танк может переправиться через реку Янцзы - мы уже подходили к Отличнице. Она стояла в купальнике, подняв руки вверх и запрокинув голову, губы ее по-молитвенному шевелились. Танкист, наверное, впервые в жизни пожалел, что он не вертолетчик. А то бы он кружил и кружил вокруг этой статуи Здоровья, пока она не отогнала вертолет как осеннюю назойливую муху. Отличница довыпрашивала еще чего-то у неба, открыла глаза и вылила на себя воду из двух ведер. Увидев меня с Танкистом, она не удивилась и правильно поняла вопрос "как дела?". Отличница без лишних отступлений поведала нам, что тот период, когда она могла быть полезной Депутату, прошел, - это закономерно. А у Депутата сегодня есть дела поважнее армейских: необходимо развивать внешнюю торговлю и так далее...
- У... предатель! - почти радостно догадался Танкист.
От этого предположения Отличница не дрогнула, - она, видимо, смирилась со своей ролью и переключилась на нового кумира. Его мы вычислили сразу: в толпе обнаженных людей, жаждущих исцеления, он был самым обнаженным и самым жаждущим. В его речи во славу объединения всех нетрадиционных против всех традиционных мне запомнилось словосочетание "непревзойденное состояние". В грандиозной по замыслу завершающей части своего выступления он сделал выводы, в которых причины и следствия поменялись местами. Видимо, такой его подход к действительности особенно жалобил Отличницу и вызывал в ней опекунские чувства. В ее глазах промелькнуло нечто, знакомое мне с первого класса. Она ощущала себя садоводом, посадившим саженец - слабый такой, нежный, нуждающийся в поливе и удобрении. И ее питомец не подкачал: вместо глубокого вдоха перед последними словами своей речи он икнул. Потом еще раз и еще...
- Ой, икота напала, - едва сумел произнести он, выискивая глазами в толпе Отличницу.
Та в три шага преодолела расстояние до своего Саженца. Ее способ избавления от икоты назывался "балетным". Надо было встать на цыпочки, соединить руки за спиной и, вытянув вперед голову, пить мелкими глотками воду. И Отличница стала поить своего Саженца из термосной крышечки. Он сплел руки-веточки и вытянулся, как мог, его крону венчала прическа-гнездо, и, может быть, там было махонькое золотое яичко...
- В здоровом теле - здоровый дух, на самом деле - одно из двух, - вспомнила я строки поэта и потянула Танкиста за рукав в сторону дома.
Но тот неожиданно, по-армейски быстро, скинул одежду и схватил чьи-то ведра с водой.
- Не забудь чего-нибудь попросить там, - я показала пальцем вверх.
Танкист вскинул сжатые кулаки и, судя по всему, начал поливать ни в чем не повинное небо словами, придуманными на земле. Больше всего досталось саженцам, которых так заботливо высадили на самую удобренную почву, и сажателям, не выбирающим достойных экземпляров. Может быть, перепало и мне... Танкист вылил на себя, невиновного, воду, вытер тело носовым платком и, одеваясь на ходу, устремился к дому.
Согревался он всеми известными способами вплоть до бутылки водки. Вечером он согревался уже в компании друзей. Позвонил из какой-то шумящей, орущей, звенящей бокалами преисподней, и пообещал приехать через полчаса. Эти полчаса длились сутки. Вечером следующего дня позвонил друг Танкиста, долго выспрашивал адрес, пытаясь запомнить, и обещал, что они приедут прямо сейчас. Я поняла, что придется ждать еще день. С утра позвонила на работу и выпросила отгул по причине невыясненных семейных обстоятельств. Потом стала готовиться к выяснению, произнося внутренние монологи. Слова, которые я собиралась сказать, меня не красили. Зачем выпрашивать или требовать то, что могло быть подарено?
Я поискала соответствующую мудрость в своей любимой, уже замусоленной, книжке. Мудрости не было. Но строки притягивали взгляд, движение глаз как-то организовывало мои мысли и втягивало в чтение. Я стала разбирать стопки журналов и книг, бегло ища хоть какую-нибудь подсказку. В одном из журналов в рубрике "это интересно!" мне попалась заметка следующего содержания. Ученые, наблюдая за поведением куриной семьи, заметили, что петух среди всего своего гарема чаще выбирает одних и тех же куриц. У них взяли анализ крови и обнаружили повышенное содержание мужских гормонов. Оказывается, дальновидный петух выбирал тех жен, которые могли защитить свое потомство. В конце заметки автор игриво вопрошал: может здесь кроется и разгадка тайны женской привлекательности? Я задала этот вопрос себе и ответила утвердительно. Конечно, вся моя жизнь идет наперекосяк, потому что во мне мало мужества. Танкист и без анализа крови это видит, вот и пропадает целыми днями в чужом курятнике. Поэтому мне нужно исправиться или хотя бы сделать вид, что я сильная и смелая.
Целый день я наливалась мужеством и к вечеру достигла кондиции главаря подростковой шайки. В этом состоянии меня застал Танкист и сразу начал атаку, хотя должен был знать, что при такой тактике нападающая сторона несет большие потери.
- Мы, кажется, чем-то недовольны? - с порога спросил он.
- Да нет...
Я равнодушно пожала плечами и скривила рот. Зеркало, висящее напротив, подтвердило правильность мимического выбора.
- Или ты, может, думаешь, что я тут буду сидеть как на привязи? - напирал непротрезвевший Танкист.
- Да нет... - я повторила предыдущий жест и удалилась походкой начинающего хулигана.
- Или ты думаешь, я тебя вечно буду... "раз ступенька, два ступенька, будет ле-сен-ка", - попытался пропеть Танкист.
- Ну не ты, так другой, - лениво возразила я уже из комнаты.
- Да?! Так, может, мне вообще уйти?!
Не дожидаясь ответа, он решительно направился к двери. Я невозмутимо скороговоркой сказала ему вслед:
- Давай-давай, чеши отсюда, давай чеши.
Танкист слегка опешил, и вдруг его осенило:
- А... Вот что... Страх высоты это просто женские штучки?
Тут я позволила себе выйти из роли:
- Нет, просто я уже больше ничего не боюсь. А ты боишься всего!
И тут я безжалостно перечислила все страхи Танкиста, которые он скрывал ото всех, особенно от себя. При соответствующей мимике это должно было подействовать на него. И подействовало!
- Нет, это ты боишься! Ты! - взревел он и потащил меня на балкон.
Танкисту не составило больших усилий, держа за шиворот, свесить меня с балкона. Я зажмурила глаза и вцепилась в перила.
- Нет, ты смотри вниз, смотри! - Танкист свесил меня еще ниже. - Ты ведь боишься! Боишься! Открой глаза! - и еще подтолкнул меня.
Я открыла глаза и не ощутила страха. Пространство подо мной и вокруг было заполнено упругим воздухом, ветер доносил знакомые запахи - земли и листьев, асфальта, жилья. Я не боялась высоты. Вот так бесстрашно где-нибудь под крышей висела вниз головой летучая мышь, готовясь к зимнему сну. Приоткрывала в дреме глаза и наслаждалась увиденной и услышанной картиной. И вспоминала любимую свою китайскую поговорку: " Тiльки коли холод настаэ, помечаэш, як зеленеют сосни та кипариси". Сосны и кипарисы в нашем районе не росли, но в человеческих окнах можно было увидеть много интересного. На подоконниках зеленели герань и алоэ, в глубине комнат голубели экраны телевизоров с "новостями". Люди готовились к зиме, заклеивали окна и топили печи. У них, у людей, начиналась пора осеннего жора. Уже поспевали первые солености: мышь слышала, как в подвалах и на верандах в бочках попукивала капустка, вздыхали соленые огурцы. А на кухнях в духовках с начинкой из поздних яблок выпекались пироги для долгих чаепитий. Люди сидели за столами, разговаривали о своих зимних запасах и радовались, что смогут дожить до весны. И любили себя за этот новый смысл жизни. Я тоже любила себя в это время между первым и вторым снегом, когда у горла под шарфом начинало накапливаться собственное тепло. Оно напоминало мне о себе самой как источнике нежности и уюта. И мне хотелось находить такое же тепло в других. Мне нравились мужчины в теплых шарфах и перчатках, они не тратили свое тепло попусту, обогревая наше полушарие - на другом полушарии Земли была весна, - они сохраняли тепло для своих женщин.
Танкист не носил перчаток - и вот теперь держал меня холодными руками за шиворот, свешивал с седьмого этажа и заставлял бояться. А я не боялась, даже наоборот, обдумывала план своего освобождения: надо слегка обмякнуть в руках Танкиста, и когда он, испугавшись, потянет меня к себе, стукнуть его головой и оттолкнуться от перил... Что я и сделала, как всегда перестаравшись. Я влетела в комнату спиной, шлепнулась на пол и заревела, сначала от боли в копчике, потом от вида Танкиста. Он почти лежал на балконе и вытирал хлынувшую из носа кровь рукавом.
- Чем занимаемся, молодежь? - неожиданно прозвучал у меня за спиной благожелательный голос Бабули. Она стояла в дверном проеме, держа в руках сумку, из которой мяукала Киса. За пазухой у Бабули виднелась родная мордочка Малышки. Вся наша семья была в сборе. Я вытерла слезы и, подхватив благостный тон, ответила:
- Да так... Разговариваем.
Потом светски добавила:
- Познакомься, это мой друг.
- Да вижу, что не враг, - ответила любезная Бабуля. Она принесла другу мокрое полотенце и помогла дойти до тахты. Потом подняла меня и уложила рядом.
- Отдыхайте пока, а я чайник поставлю, - сказала нам шепотом, выключила свет и ушла на кухню греметь посудой.
Мы лежали рядом как сиамские близнецы в гробу, - души уже отделились от тел и все простили друг другу, а угасающий мозг еще подсчитывал обиды: "когда я хотел спать, он смотрел телевизор"... Шевелились какие-то горькие мысли, пока их не проглотил сон.
Посредине ночи я проснулась, - не от обиды, от вины.
- Прости меня, - сказала я темноте. Мне никто не ответил, но я поняла, что Танкист плачет. И тогда я стала искать слова надежды, а не утешения. Я говорила Танкисту то, о чем не могла знать, но знала. Придет лето, и он уедет из этого города, где он себе не принадлежит. Он уедет в лес - для тишины. Будет удить рыбу в тихой реке, собирать грибы и травы, вечером сидеть и костра, смотреть на огонь и думать, - так он услышит себя. Он начнет свою новую книгу и напишет ее. Выйдет на берег реки, перечитает и... сделает из листов рукописи кораблики. Он пустит их вниз по реке и начнет все сначала. Вокруг него будет красота и гармония, а в нем самом - опустошенность и бессилие. Но он будет писать, и однажды появиться радостная легкость, будто кто-то стоит за его спиной и ведет его руку. Он с благодарностью примет этот дар и вернет его. Кому? Это нам неведомо. Их будет немного, тех, кто поплачет над его книгой или улыбнется. Пусть. Но они будут, - и это главное...