Кино и немцы

       Коля Плевакин сидел на земле и отчаянно чесался. Жаркая и не по размеру большая форма офицера СС делала его пребывание в грязном и узком окопе невыносимым. Периодически сверху сыпался грунт и попадал Коле за шиворот и в сапоги.
       Коля сделал все, чтобы попасть к «своим», если уж не в «регулярную армию», то хотя бы к «партизанам». А попал к «немцам». Лена Горошина, второй помошник режиссера и бывшая колина сокурсница, еще накануне по секрету сказала, что сначала будут набирать «советских солдат», потом «партизан» и только в самом конце – «немцев». Поскольку Коля хотел «к партизанам», он приехал пораньше, но не слишком рано, и успел. Ему дали соответствующее одеяние – широкие холщовые штаны и косоворотку, что было совсем неплохо по такой жаре, особенно в сравнение с «регулярными войсками», вынужденными переть на себе полную амуницию за те же двадцать восемь рублей в день. И вот когда, он уже переоделся и даже получил деревянный автомат с магазином в форме круга, перед ним неожиданно возник первый помощник режиссера, мужчина лет сорока трех с вытянутым и талантливым лицом:
- Лидочка, вы на него посмотрите! Посмотрите! Этого человека переоденьте в немецкую форму. Только не «Абвера», а «СС». Это же – вылитый «ариец»!
       В другой ситуации за «вылитого арийца» Коля не задумываясь залепил бы по морде, но сейчас стерпел – он понял, что это не оскорбление.
       Теперь он сидел в окопе и дожидался «наступления». Сегодня «наступали» уже четыре раза, но режиссер, сухощавый человек лет пятидесяти пяти с седой бородкой, после каждого дубля произносил одно и то же слово: «Жидковато…».
- Товарищи! Послушайте меня внимательно! - он навел громкоговоритель прямо на массовку, точно собирался стрелять, - Поактивней, пожалуйста! Товарищи «немцы»! Это, прежде всего, касается вас! Это – сорок первый год! Вы – самая мощная и победоносная держава в мире! Вы идете в бой ради идей фашизма! Ваша раса – самая лучшая, понимаете? Вот это – фанатичную веру в глазах и уверенность в победе я хочу видеть в каждом из вас, товарищи «немцы»! Понимаете?
- Понимаем, - нестройным хором отвечала массовка.
- Не стесняйтесь кричать «Зиг хайль»… Энергичнее… Теперь, вот что… Я хочу поменять мизансцену… Мне нужен один… один… истинный ари… вот, вы, молодой человек, - он указал рукой на Колю.
Тот нехотя вышел вперед.
- Значит, так… Вот эту вашу походку «в развалочку» оставьте для какого-нибудь деревенского детектива… Вы – офицер непобедимой армии. Ваши глаза горят! Понятно?
       Коля кивнул.
- Все работаем… Все по местам… Мотор…
       Видимо, ненависть к соседу по коммунальной квартире Тимохе сделала свое дело – Коля шел в атаку и представлял, что вот сейчас он возьмет в плен и расстреляет Тимоху из табельного оружия.
- Снято! – разнеслось над окопами, - всем спасибо, молодцы! Перерыв тридцать минут.
- Лидочка, - сказал режиссер, - вот этого парня, с которым я сейчас говорил… найдите его, я из него сделаю Смоктуновского…
       Коля неплохо устроился – он лежал прямо под башней фанерного танка и, таким образом, жаркое июльское солнце проходило над ним и не грело его черный «эссесовский» мундир.
- Вставай! – строго сказала Лидочка.
- Зачем? – удивился Коля.
- Тсс… Пошли, быстрей! Тебя Арон Арнольдович велел привести…
- Кто?
- Вершинин. Главный режиссер. Пошли, скорее, придурок, а то он передумает…
- Значит, так, юноша, - сказал Вершинин, - что мне от вас нужно… Немецкие войска только что заняли Минск. Вам поставлена задача найти и расстрелять всех евреев… Вы выволакиваете из дома – вот, отсюда, старого профессора и расстреливате его из табельного… нет, - он задумался и приложил указательный палец к носу, - достаните пистолет из кобуры, потом брезгливо посмотрите на профессора, положите пистолет обратно в кобуру, возьмете у солдата автомат и очередью его польете, очередью…
- Антисемитизм, что ли? – неуверенно переспросил Коля.
- Да, правильно.
- Я, извините, один вопрос…
- Что еще? – недовольно переспросил Вершинин.
- Вы сказали – «выволакивать». Это – как? За какое место его брать?
- За шкирку, - отрезал Вершинин, - так, чтобы он за вами еле поспевал. Можете немного проволочь его по земле. Ясно?
- Да.
- Все, Валерий Андреич, возьмите офицера, профессора, троих солдат и идите репетировать…
- Я еще не ел…, - заметил Коля.
- Я – тоже, - сказал Валерий Андреевич, - пошли!

       Через полтора часа Коля чувствовал себя настоящей «звездой» – сцену сняли быстро, с третьего дубля. Вершинин сказал: «Браво, молодцы, снято!» А еще Коля услышал, как кто-то кому-то тихо заметил: «А офицер – хорош! Такой натуральный фашистюга, что надо! Нашли же рожу!»
- Значит, товарищи, слушайте меня все внимательно! – это говорила Лидочка, - Арон Арнольдович сказал, что все «немцы» до вечера свободны. Остаются только «наши» и «партизаны». Пожалуйста, оставайтесь в обмундировании – обмундирование сдадите после окончания съемки. То же самое и по поводу мотоциклов с коляской – сдадите потом и получите обратно свои паспорта. Всем спасибо…
       Группа людей в форме рядовых и офицеров направилась в сторону от съемочной площадки.
- Мужики! – вдруг сказал один «офицер Абвера», когда они ушли за бугорок, - есть отличная идея!
       Все посмотрели на него.
- Пошли в деревню, я тут бывал раньше, это недалеко, километра три отсюда. Там магазин есть…
- По такой жаре чем пешком ходить, - размеренно заметил Коля, - лучше уж на мотоциклах поехать… Все равно, до вечера никто не хватится…
- Золотая голова! – заметил «офицер», - по коням!
       Коля сел за спину крохотному «эссесовцу» Роме Фурнштейну, а «офицер Абвера» полез в коляску.
- Коля! – представился Коля.
- Леха! – отрекомендовался тот.

       Колонна из четырнадцати мотоциклов, грузовика, с «рядовым составом» в кузове и зеленой гаубицей на прицепе и одного, непонятного откуда взявшегося в 1941 году трофейного «Виллиса», заехала в деревню Лаптево. Мотоцикл, ведомый Ромой Фурнштейном шел в голове.
       Наконец, они остановились около маленького деревянного, скошенного набок дома с треснувшими ступенями и надписью «Уневерсальный магазин», написанной на неоструганой деревянной доске синею краской. Доска висела на одном гвозде, вбитом не по центру, прямо перед входом в магазин и было видно, что очень скоро она должна упасть.
- Хэнде хох! – с порога сказал Леха, - девушка, портвейн есть?
- Я вам не девушка, - начала оборачиваться продавщица, - ой, немцы…
- Так чего, портвейн есть? - переспросил Леха.
- Есть…, - сглотнула слюну продавщица, - та-а-ам, на складе…, - она неопределенно махнула рукой в сторону «подсобки», - сейчас принесу…
- Помошь нужна? – предложил Леха, - У меня тут народу немерено… Могу придать вам штандертенфюрера, - он указал рукой на Колю, - пускай ящик принесет…
- Яа, яа, - подтвердил Коля.
- Да не надо! – полушепотом вымолвила продавщица, - я сама. Сейчас…
       Сказав это, она проскользнула в подсобку и затворила за собой дверь.
       «Что делать? Что делать?», – застучало в ее голове. Она схватилась за белую пузатую телефонную трубку: «А вдруг слушают?», – подумалось ей, - «Нет, не похоже…». Неверной пухлой рукой она набрала трехзначный телефонный номер:
- Алле! Кузьмич? Кузьмич, миленький, это я, Алена, с «универсального»… Тут, немцы в деревне…
- Иностранцы, что ли? – недопонял Кузьмич.
- Да какие иностранцы! То есть иностранцы, конечно, но не те… Фашисты! В форме…
- Так…, - Кузьмич, говоривший по висевшему на дверном косяке телефону, выпрямился и вытянул правую руку вдоль бедра, - Сколько их?
- Да откуда ж я… Погодите, дорогой, погодите, миленький, - Алена подтянулась на цыпочках и глянула в маленькое окошко подсобки, - Человек десять вижу, нет, больше…
- А оружие? - спокойно и по-военному продолжал Кузьмич, - Пушки, танки?
- Танков не вижу… Ой, что же делать, что делать, а?
- Ты, Алена, не паникуй, ты на вопросы отвечай четко. От этого все зависит…
- Значит так… мотоциклы вижу с коляской, машина открытая, грузовик еще с пушкой на лафете… ой, Кузьмич, грузовик-то наш, «КРАЗ» написано.
- Значит, уже трофеи берут…, - тихо сказал Кузьмич, - ладно. Слушай мою команду – фрицев задержи хотя б на час.
- Как же я их задержу, Кузьмич? – Алена заплакала и зашмыгала носом.
- Значит, так – слезы и сопли отставить и выполнять мою команду… Ты ж женшина молодая, симпатичная… Ну побеседуй с ними, то да се… Да, и постарайся понять, кто у них командир…
- Сделаю.
- Не «сделаю», а «есть» надо говорить.
- Есть.
- Вот это другое дело. Мне больше не звони. Не волнуйся, все будет в порядке. Жди и держись.
- Бедная девка! – положив трубку, тихо сказал сам себе Кузьмич.
       Уже через пять минут о случившемся знали в районе. Павел Терентьевич Перепелка, первый секретарь райкома, заперся в кабинете с начальником «первого отдела» Василием Пачутковым и держал совет.
- От кого информация, Павел Терентьевич? – строго спросил Пачутковый.
- От Клокина Ивана Кузьмича.
- Кто таков?
- Тамошний староста. Человек проверенный, ветеран, кавалер орденов...
- А…, - Пачутковый щелкнул себя указательным пальцем под подбородок, - нет…?
- Да, нет, Василий, у него язва…
- Понятно. Тогда так… Сколько от нас до деревни?
- На телеге – часа полтора…, - зашевелил толстыми губами первый секретарь, - значит на машине…
- Надо забаррикодировать вход… У нас очень мало времени. Что с оружием?
- Да, ничего…, - растерялся Перепелка, - У меня двустволка есть…
- Хорошо… А у меня «ТТ»… Сколько их там?
- Около полутора десятка, может больше…
- Отобъемся…
- Как они только сюда попали?
- По воздуху, ясное дело…
- Давай, Василий, так, - сосредоточенно пробормотал Перепелка, – ты собери все партийные списки и сожги их, а я, пока что, позвоню в Москву…
       Кому конкретно звонить в Москву, Павел Терентьевич не имел ни малейшего представления. Если уж быть совсем честным, он даже не был уверен в том, можно ли, в принципе, дозвониться в столицу с местного телефона. Поразышляв с пару минут, он решил сначала позвонить в обком – своему непосредственному начальнику, подполковнику в отставке Кириллу Константиновичу Калинкину, известному всей области по кличке «три «К» - признак мудака».
- Кирилл Константиныч! Извини, что так поздно…Дело неотложное. Есть сведения, что в деревню Лаптево зашел отряд вооруженных немцев. Моторизированный…
- Моторизированный? – удивленно переспросил Калинкин.
- Да, мотоциклы у них, грузовик и пушка… и еще автомобиль…
- Танков нет?
- Такая информация пока не поступала…
- Понятно. Значит, слушай мою команду, Паша. Слушай внимательно. Пойди разденься, морду холодной водой ополосни и спать. Набухался опять, сучара, чтоб тебя…
- Да трезвый я, Константиныч, честное партийное!
- Ты еще Лениным поклянись, барбос! Ох, давно я к вам не наведывался, распустились, мочи нет…
       Калинкин шваркнул трубку. Через десять секунд телефон зазвонил опять.
- Да! – рявкнул «три «К».
- Я только хотел Вам сказать, Кирилл Константинович, что за преступную халатность и попустительские настроения Вы будете отвечать перед военным трибуналом. А погибших этим не вернешь… Мы будем стоять до последнего, а как вы там в области – это я не знаю. До свиданья, а точнее прощайте, - Перепелка спокойно и аккуратно положил трубку на телефонный рычажок.
- Ах, ты, гибрид суки и свиньи, - прошептал Калинкин, смотря на часы – было около шести, а в семь начинался хоккей, - ладно, завтра с утра я тебе дам просраться!
       
       Братья Даравинайчюсы, Эрик и Янис, открывали и закрывали большую чугунную печь каждые три минуты. Они пекли каравай и очень не хотели, чтобы он подгорел. Впрочем, в ни меньшей степени, чем чтобы он был сырым.
- Жаааль, паппа не тожилл, - грустно сказал Эрик.
- Та…, - согласился Янис, - оон бы пораадоваался. Ааа тыы не помнииишь, кте его политсайская шаапппкаа?
- Заа пооловитсей, в уууглууу.
- Коогда мыы поойдем, моожно я нааденннууу? - Янис был младше Эрика на семь лет, поэтому посчитал необходимым спросить разрешения.
- Коонечно, брааатт…, - согласился тот.
- Я туумаю, коттово, - сказал Янис, заглянув в печь.
- Та, выыннимаай.
       Они бережно достали хлеб из печи и положили на расстеленное на деревянном столе широкое белое полотнянное полотенце с орнаментом по краям. В центре хлебного каравая Эрик, хрустя горячей ароматной хлебной коркой, старательно вырезал острым перочинным ножом отверстие под солонку. Янис не менее старательно водрузил ее в углубление. Эрик насыпал в солонку соль.
- Мыы поеттем шить в Кауунас, - задумчиво сказал он, - я ттумаю, наам вернутт нааш ттом.
- Ттом-то вернут…, а хууттор? – усомнился Янис.
- Хууттор ттоше вернуутт, - уверенно кивнул Эрик.
       Они оба надели белые рубашки, повязали под воротниками бант из тонкой черной ленты, облачились в широкие двубортные костюмы, Эрик – в серый, а Янис – в голубой, и заправили брюки в сапоги. Эрик строго посмотрел на себя в зеркало, затем нахмурился, подошел к комоду, откинул белую крахмальную салфетку, удерживаемую расположенной на его крышке большой фарфоровой собакой и прикрывавшую горизонтальные ящики, открыл средний, достал оттуда сложенный вчетверо носовой платок, обернул его вокруг среднего и указательного пальцев и осторожно положил под лацкан слева в нагрудный карман пиджака. Янис, глянув на брата, снял с полочки, на которой стояли зубные щетки, бритвы, помазки и прочий гигиенический продукт, флакон одеколона «Тройной» с привинченной сверху рыжей резиновой грушей, и от души освежился.
       У самых дверей Эрик остановился, затем открыл нижнюю полку буфета, залез в его глубины по пояс и извлек оттуда здоровенную бутыль самогону с вкрученой в горловину газетой и взял ее под мышку.
- Ну, тай пох! – выдохнул он и братья вышли на начинавшую темнеть улицу.

       Портвейн, несмотря на жару, выпили быстро и легко.
- Прекрасный напиток! – подытоживая выпитое, сказал Леха Коле.
- Да, - согласился Коля, - замечательный! Вкус – нежнейший! И по шарам бъет – будте-нате!
- Жаль, нет больше…, - взгрустнул Леха.
- Чего, совсем нет? – удивился Коля, - что – ни капли?
- Кончился… Совсем…
- Грустно… А такой день был хороший… ’’Еще один не нужный день, великолепный и не нужный, приди, ласкающая тень, и душу нежную одень своею лирою жемчужной…’’.
- Это – твое? – серьезно спросил Леха.
- Чего – ’’мое’’? – не понял тот.
- Про день… который на хрен нам не сдался… Сам написал?
- Да, не-е-е…, - протянул Коля, - это… Тарковский…
- Сам ты, Григорий Козинцев с Михаилом Роммом-вермутом. Я ж не спрашиваю, режиссер кто, я про стих… Ты написал?
- Говорю Тарковский, - Коля икнул, - поэт… нет, не Тарковский… не помню… Но, ей-ей богу, - он глупо засмеялся, - не я…Честно!
- Да, ладно тебе оправдываться, - написал – ничего не бойся!
- Я и не боюсь!
- И не бойся! – настойчиво повторил Леха.
- И не боюсь!
- Не бойся! Ты посмотри-ка, лучше на капитана… да, вон, видишь, в форме ’’Абвера’’, откуда ’’малек’’ у него, как думаешь?
- С собой притаранил, ясный перец…
- Сильно! Уважаю! – Покачал головой Леха.
- ’’Абвер’’ – они такие… военная разведка… соображают…
- А в лабазе ничего больше нет?
- Нет! – категорически сказал Коля, - выпили все…
- Фигово…
       Мимо них, тяжело и неуверенно, прошагал в сторону кустов Рома Фурнштейн.
- Ты, только глянь на него, - сказал Коля, - рожа гадская, прошел мимо – как будто так и надо…
- В каком смысле? – не понял Леха, - он до ветру…
- Погоди… вот это, - Коля указал на Лехины петлицы, - что?
- Это – мм… майор я.
- Правильно! – Коля поднял указательный палец вверх. – А это? – он хлопнул себя ладонями по лацканам “эссесовского” пиджака.
- Ну, что? – переспросил Леха.
- Вот, ты мне скажи – что?
- Что?
- Нет, ты скажи!
- А-а-а-а! – догадался Леха. – Штандартенфюрер ты…
- Верно! Так почему он, салага, честь не отдает?
- А вот я сейчас его спрошу! – Леха с трудом встал и направился к возвращаещемуся обратно Роме Фурнштейну.
- Вот из-за таких, как ты, - уверенно и зло сказал он, - войны проигрывают…
       Фурнштейн посмотрел на него внимательно, тихо икнул, затем прошептал “Фашист!” и так же, раскачиваясь из стороны в сторону, ушел прочь.

       Жечь партийные списки и прочие документы оказалось делом непростым и, можно даже сказать, затруднительным. Накопившиеся за множество десятилетий и отсыревшие от времени пачки бумаг, скрепленные аршинными канцелярскими скрепками и сложенные в плотного картона светло-коричневые папки с надписями “Дело №…”, горели плохо, точнее, если уж говорить совсем откровенно, не горели вовсе. Василий Пачутковый, изведший за последний час два коробка спичек, нервничал и чертыхался – он понимал, что дело его…
- Табак, - сказал он, в отчаянии сев на пол, прислонившись спиною к холодной, желтой от маслянной краски, стене и закуривая.
       Времени оставалось мало, в любой момент могли нагрянуть враги и тогда из-за его “раздолбайства”, как он сам это сейчас называл, должны бы были пострадать люди.
- Сколько ж мы их в партию-то попринимали, это ж двинуться можно! – бурчал себе под нос Пачутковый, пытаясь распатронить на части слипшиеся от вековой лежки бумаги. – Потому, что контроля нет! Раньше, человек, чтоб коммунистом стать, вон как себя показать должен был, а теперь – две рекомендации – и пожалуйста! Вот от этой спешки все зло и идет! И недород тоже…
       Внезапно его осенило. Пачутковый быстро отодвинул к стене стоявший в центре стол со стульями, затем подтащил к нему гибсовый бюст основателя Советского Государства Владимира Ильича Ленина с отбитым носом и проеденное молью красное знамя на древке. Освободившееся в результате вышеозначенных действий на полу пространство Пачутковый выложил изветными нам папками “Дело №…”, соорудив из них нечто, напоминающее знаменитую пирамиду Хеопса, если смотреть на нее сверху, конечно. После этого он убежал куда-то и вернулся через пол-минуты, держа в руках солидного размера бутыль с надписью “Керосин”. Обильно окропив пирамиду содержимым бутыли и обнаружив, что внутри ее по-прежнему остается известное количество жидкости, он, не долго думая, легко и от души выплеснул на пол остатки керосина и чиркнул спичкой. Пламя занялось почти что до потолка.
- Ах, ты, сука! – удовлетворенно и яростно закричал начальник “первого отдела”. - Пошла родимая!
       Внезапно ему стало жарко.
- Что же это я… - разачарованно выпалил Пачутковый.
       Однако времени уже не оставалось. Сквозь языки пламени, обжигая руки и понимая, что ничего уже не вернуть, он сумел схватить знамя и выбежал на улицу.

       Райком сгорел быстро, минут за пятнадцать. Все это время, Перепелка с валидолом в правой руке и Пачутковый со знаменем в левой стояли на улице перед зданием, прямо напротив дверей и наблюдали за пожаром.
- Да, Василий, погорячился ты, - сказал наконец Перепелка, когда рухнул второй этаж, - но проблему решил глобально…
- Да…, тут, такое дело, Пал Терентич…, - Пачутковый опустил глаза к земле.
- Что еще? – испугался Перепелка.
- Там Владимир Ильич остался…не успел я, понимаете…
- Дела…, - протянул первый секретарь, - да ладно тебе, не береди себя попусту, война, Василий…, - он задумался, - это война…Все спишет…
- Да, клянусь, Пал Терентич, ну не мог я успеть… Оно, вон как занялось… Знамя хоть спас…
- Знамя спас – достоин награды!
- Мне награды не нужны! – жестко отчеканил Пачутковый, - я, вот, думаю, что если нам навстречу немцу двинуться? И по одному их в лесу всех положить…
- Как же ты их положишь? - удивился Перепелка, - Их – вон сколько, как стрелять начнем, так нам капец и настанет…
- Да зачем стрелять-то? – засуетился начальник первого отдела, - зачем стрелять-то? На нож их – и вся недолга… Всех до единого и вырежем к утру…
- На нож? – еле прошептал Перепелка, - Да я, как-то… не знаю… как это на нож…
- Да тут и знать нечего – прыгаешь на него сзади, левой рукой на кадык ему, а правый так между лопаток – раз, и все дела…
- Между лопаток? – первый секретарь вытер со лба рукавом пот, - А ежели куртка на нем или пальто? Шинель, в смысле…
- Ну…, - Пачутковый замолк на секунду, - тогда за волосы и по горлу…Да какая шинель, чего сейчас – март, что ли?
- Да, правда, - расстроился еще больше Перепелка.
- Пошли, Пал Терентич, спешить надо…
- Пошли, - согласился тот.

       Янис и Леха сидели в обнимку в мотоциклетной коляске и пели. Периодически Леха высовывал правую руку наружу, приподымал с земли аршинную бутыль и освежал стаканы.
- Я люплю Чюрлениса, - неожиданно сказал Янис.
- Да, и рижский бальзам…, - согласился Леха.
- Мыы, таакой маленький нарот, но у нас есть своя культуурра, нас не раставиили эти камуунисты, нет…
- Нет! – подтвердил Леха.
- Мыы моожем сепя уваажать, понимаешь?
       Леха кивнул.
- А тыы откууда ооткууда по рууски знааешь?
- Со школы, - честно ответил Леха.
- Ты очень карашо говориишь, поочти бес акцента.
       Леха тихо икнул.
- Так, ясный перец, хорошо, это все училка наша, Лариса Ивановна, у нее знаешь, попробуй только одно слово не так…
- Она руусская пыла?
- Ну, конечно, а какая ж – немецкая что ль?
- Та, - понятливо и грустно кивнул головой Янис.
       
       Коля серьезно размышлял о том, что такое любовь. Причем вслух.
- Раньше я думал, что любовь, это сиюминутное влечение, слабость, - говорил он, сидя на нижней ступеньке Алениного магазина, гладя его хозяйку по широкой, теплой и гладкой спине, и косясь в разрез ее блузки, - теперь я понимаю, как ошибался… Любовь – это великая сила. Нет ничего важнее любви. И ничего сильнее любви…Хочешь, докажу? – неожиданно спосил он и посмотрел прямо в большие с поволокой Аленины глаза.
- Да…, не надо, - неуверенно ответила Алена.
- Что может по силе сравниться с настояшей любовью? Присяга? Тьфу на присягу! Долг? Плевать! Карьера? – Коля как бы непроизвольно поправил лычки на кителе, - нет! Потому, что только в любви человек может быть по настоящему счастлив и свободен! Понимаешь?
- Понимаю, конечно, - вздохнула Алена, - только, вот так бывает, человек какой-нибудь, ну с виду приличный, там, и вообще… говорит любит, там… это, и все такое…, а потом, так сказать, там… ну когда, вообщем… пропадает, а девушке обидно…
       Алена поднесла ко рту заляпанный граненный стакан, поморщилась и отхлебнула из него матовой жидкости производства братьев Даравинайчюсов.
- Зиб Хайль! – сказал Коля и тоже сделал мощный глоток, - ох, как пробирает, зараза…
- Я, вообще-то, если честно, - Алена придвинулась к Коле чуть ближе, - немцев не очень люблю… особенно фашистов…
- Я тоже, - сказал Коля, вытирая рукавом рот, - я ж поначалу к партизанам попал, а потом… Вершинин этот, предатель… из-за него все…
- Да, понятно, - кивнула Алена, - жизнь - штука сложная…
- Перед профессором стыдно, - неожиданно сказал Коля и глаза его наполнились влагой.
- Перед кем?
- Перед профессором, которого я под Минском расстрелял. Из автомата.
- Как это – под Минском? – испугалась Алена.
- Так, под Минском. Да, неважно… Потому, что он еврей был... А у меня, между прочим, лучший друг в школе Толя Соркин, я у него всегда списывал…Очень стыдно…
- У нас в деревне евреев тоже…
- Что? – удивился Коля.
- Не очень любят…
- Да, глупости это все…, - завелся Коля, - А Эйнштейн? А Карл Маркс? Ленин по дедушке вообще Бланк был…
- Вот, только Ленина с Марлом Карксом, - Алена отхлебнула, - тьфу, с Карломарксом не трожь, товарищ немец. А то никакой тебе любви не будет! Понял?
- Понял, - смирился Коля, - Можно я тебя поцелую?
- Ну, - Алена задумалась, - поскольку это не просто так, а по заданию Кузьмича – можно.
       Она обхватила Колю за шею двумя руками и поцеловала взасос. Где-то секунд через пятнадцать Алена почувствовала странный толчок. Разжав объятия и оторвавшись от Колиного рта, она с удивлением обнаружила, что лицо его потеряло всякую осмысленность и слегка вытянулось. Еще через мнгновение Коля обессиленно ударился затылком о верхную ступень крыльца и затих. Рядом с ним лежала неоструганная деревянная доска с надписью «Уневерсальный магазин».

- Одним меньше, - удовлетворенно и зло произнес Пачутковый, наблюдавший за колиным несчастьем в неизвестно откуда взявшийся театральный бинокль из-за кустов.
- Я тебе честно скажу, Василий, - Перепелка шмыгнул носом и потер очки о брючину, - не сможем мы их всех вдвоем пришить… Подмога нужна…
- Сейчас бы участкового сюда, - согласился Пачутковый, - другой бы коленкор вышел…
- Гляди, Василий, - вдруг перебил его председатель, - гляди!
       Прервав душевный разговор с младшим Даравинайчюсом, прямо к кустам, чтобы справить малую нужду, шел Леха.
- Сейчас я его прижучу, сволочь! – прошептал Пачутковый и достал из-за пазухи нож, - пусть только подойдет поближе! Я тебе, гад, сгоревшего товарища Ленина припомню!
- Слушай, Василий, нельзя его убивать! – сказал Перепелка, - Нельзя, слышь! У нас такого шанса может не быть больше! Это же - “язык”!
- Черт! А если он закричит или… Конец нам!
- Ну, закричит, значит судьба наша такая - за Родину лечь. Но попробовать надо! Давай, Василий, делай, что я говорю! Приказ это, понял?
- Так точно, товарищ первый секрктарь!
       Леха, тем временем, зашел за кусты и расстегнул брюки. В тот самый момент когда он просунул левую руку в ширинку, Пачутковый с разбегу прыгнул ему на спину. В таком положении оба они упали – Леха, прижатый лицом к земле с застрявшей в штанах левой рукой и сверху на нем начальник “первого отдела” с ножом в правой.
       В этот самый момент Пачутковый неожиданно для себя осознал, что совершенно не говорит по-немецки, поскольку в школе он проходил английский, который все равно не знал.
- Только пикни, сука! – вырвалось у него, - я тебе глотку перережу!
- Мммммм…, - промычал в землю Леха, очевидно соглашаясь с начальником первого отдела.
- Вот и славно! – сказал Пачутковый и, ловко достав из штанов ремень, перевязял Леху сзади.
       Это показалось ему недостаточным и он, на всякий случай, засунул в лехин рот перемешанной с землей пук травы вместо кляпа.
- Мммммм…, - образно подтвердил свое согласие и смирение Леха.
       Пачутковый и Перепелка оттащили Леху метров на пятьдесят в сторону и усадили у дерева.
- Молодец, Василий, - отдышавшись, сказал первый секретарь, - смотри какую птицу заарканили! Майор! Ни хухры-мухры!
- Сейчас он нам все скажет! – спокойно сказал начальник первого отдела, - спроси-ка у него чего-нибудь, Пал Терентич.
- Мда…, - задумчиво промолвил Перепелка, - я по-немецки-то не очень… Забыл уж все, что знал…
- Мммммм…, - в третий раз промычал Леха.
- Чего это он? – спосил Пачутковый.
- Думаю, выражает, свое полное согласие к сотрудничеству, гад… Мать вашу, ничего, кроме “хэндэ хох” не помню… Ладно, освободи ему рот, сейчас попробуем…
- А если он заорет?
- Ну…, тогда что ж, режь его к едренной матери, чего там…
       Пачутковый присел на корточки рядом с Лехой и приставил правую руку с ножом к его кадыку.
- Сколько, - Перепелка нарисовал в воздухе большой вопросительный знак, - вас, - он ткнул пальцем в лехину грудь, - человек, - первый секретарь показал пальцем сначала на себя, а потом на Пачуткового, - Эйн, цвей, дрей? Понимаешь?
- Ммммм…, - в четвертый раз, уже возмущенно, промычал Леха.
- Что ты сказал?- взбеленился начальник первого отдела, - отвечай, подлюка, а то я тебе быстро ласты подрежу…, - он замахнулся на Леху локтем, но не ударил.
- Погоди, Василий, не горячись, кляп-то ему вынь…
- Да, точно, - смущенно сказал Пачутковый и выдернул из Лехиного рта землянной пук.
       Леха сначала откашлялся, а потом принялся плеваться землей. Перепелка и Пачутковый вежливо ждали.
       Наконец, Пал Терентич еще раз повторил свой вопрос, так же, как и прежде, образно проиллюстрировав свой вопрос жестами.
- Вы, чего, мужики, совсем охерели? – вычищая языком с десен остатки грунта, сказал наконец Леха, - в “казаки-разбойники” не доиграли в детстве?
- Ах, ты, падла вонючая, - взорвался Василий, - ты у меня сейчас получишь…
- Василий, не трожь его… Ты, чего, русский, что ли?
- Нет, - скорчил рожу Леха, - эфиопский, мать вашу… А какой я же по-твоему, дяденька?
- А чего форма на тебе?
- Потому, что до девяти вечера костюмерная закрыта, а пока форму не сдашь, паспорт не отдают и путевку не закрывают…
- Какую путевку?
- Какую, какую! На оплату!
- Слышь, ты мне не загибай, на какую оплату?
- За роль в кино. Массовка я, понимаешь?
       Перепелка почувствовал, как ноги его теряют силу и подгибаются. Ему очень захотелось в туалет – “по-серьезному”.
- Не может быть, - прошептал он, - Только не “это”!
- “Это”, дяденька, “это”! – зло возразил Леха, - Артисты мы. В кино играем….
- Владимир Ильича жалко, - отрешенно произнес Пачутковый после паузы, - сгорел зазря…
- Слушай, Василий, надо парня развязать…, - тяжело вздохнул первый секретарь, - Потом пойдем в деревню…
- Зачем? – удивился Пачутковый.
- Клокину Ивану Кузьмичу морду бить будем, - тихо и спокойно сказал Перепелка, - Вернее, бить буду я, а ты - держать…
- А может…, - начальник первого отдела прикусил губу, - может, домой пойдем потихоньку? Как будто и не было ничего…
- Да, можно, - скушно произнес Перепелка, - только… Слушай, сынок, - он посмотрел на Леху, - ты будь мужиком, не “сдай” нас, ладно? Христом богом прошу!
- Да, мужики, вы чего? Я, что ж, немец, что ли? Я ж – могила! Никому ничего! Только развяжите меня!
       Пачутковый развязал ремень:
- Ну все, давай, иди!
- Мужики, вы не волнуйтесь, я никому ни слова…
- Ну, чего, Василий, пойдем домой? – спросил первый секретарь после того, как Леха ушел, - Черт, хоккей сегодня, а тут, видишь…
- Хорошо, хоть знамя осталось, - хмуро заметил Василий.
- Да, только… знаешь, знамя это… надо его в болоте утопить…
- И то – правда, - согласился Пачутковый.
- Ты, Василий, сможешь? Болото, тут, вот, за холмом…
- Конечно, смогу, чего ж не смочь-то?
- Тогда расходимся по домам. Встречаемся завтра в девять у райкома, как обычно. Костюм надень, галстук и… как ни в чем ни бывало… Понял?
- Так точно!
       Перепелка медленно направился к дороге. Было около восьми. Оранжевое вечернее закатное солнце пробивалось сквозь листья деревьев и резало глаза. Брусничные ягоды падали с кустов и стукались о ботинки председателя. Он подошел к дереву, стоявшему у самой дороги и приткнулся к росшему на нем мху головой.
- Мох всегда растет с северной стороны…, - тихо сказал сам себе Перепелка.
       Он интуитивно похлопал себя по карманам, пытаясь отыскать папиросу, и тут вспомнил, что уже два года, как не курит – после инфаркта запретили врачи.
- Какое счастье! – легко выдохнул первый секретарь, - Какая же у нас замечательная страна!

Июль-Ноябрь 2001.