Заливная рыба

       


       


       До поезда оставалось еще часа три и Костин бесцельно слонялся по узким и неприбранным улочкам города Башмаково. В голове беспрерывно вертелась одна и та же фраза: «Башмаково, Башмаково - в мире нет еще такого!» - плод поэтических дерзаний Нины Васильевны Оглоблиной, местного краеведа, летописца и, по совместительству, председателя отдела культуры. Пристала, собака, не выкинуть из головы. «Башмаково, Башмаково…»
       Да, артистическая профессия - совсем не так красиво, как ему казалось когда-то. То есть, может, какой-нибудь Иванушка-International с рельефной задницей и радуется своей доле, но Костину блуждания по городам и весям, ночевки в третьесортных гостиницах и выступления в обеденный перерыв перед скучными людьми в одинаковой одежде откровенно надоели.
       А все надоедает… Кем он только за свои тридцать пять лет не был! Кочегаром, студентом, слесарем, маляром, певчим в хоре, таксистом, даже альфонсом… Всё надоедало, абсолютно всё. И всякие актерские байки, рассказываемые во время выступлений с упоминанием популярных артистов как своих закадычных друзей, когда сам знаешь наизусть каждое следующее слово в отдельности и все целиком, потому, что проговорено миллион раз; и честные жидкие аплодисменты.
       Его сокурсник по «Щуке» Славка Лепилов сейчас играет у Виктюка, Ленка Городкова в Америке, программирует чего-то; Большаков, голубень, у Михалкова на первых ролях; Семенов, босая морда – вообще в партии Жириновского, бандит и депутат, что по сути своей - одно и тоже. Все при делах. А Костин, самый талантливый на курсе, болтается по бескрайним российским просторам и издает веселящие простых русских людей звуки, как колокольчик на козлиной шее.
       Хотелось есть. Костин отворил синюю дверь заведения с надписью «Диетическая», в которой горели лишь три буквы «ети», и смело вошел в обеденный зал военно-полевого образца, наводивший всем своим видом тоску и напомнивший черно-белый фильм «Трактористы» с участием Петра Алейникова. Белый плиточный пол, белые кафельные стены и некоторое количество худосочных кривых столов и стульев, брошенных где-то сбоку и посреди.
       Слева, в сумерках и в углублении, Костин обнаружил длинный бело-металлический лоток, на полках которого находились белые тарелки с содержимым. В самом конце лотка, за кассой, восседала полная женщина с плохо прибранными под белый колпак длинными темными и жирными волосами и крупным носом, напоминавшим грецкий орех.
       Костин спросил меню. Женщина, недовольно посмотрев на него и безошибочно опознав в нем чужестранца, молча и удивленно протянула белый заскорузлый лист с желтыми разводами от какого-то азу и полустертыми следами печатной машинки. Понять ничего не представлялось возможным, скорее наоборот, Костин окончательно стушевался, пытаясь сопоставить содержимое меню с содержимым белых тарелок. Да и никто этого точно, видимо, не знал.
       Наконец, он выбрал биточки с гречкой, заливное и компот из алычи и, сложив свою нехитрую трапезу в два этажа на бесцветный мелкий поднос с отломанным краем, отнес всю эту конструкцию на стол у окна, самый уютный в пустом зале, затем вернулся за алюминиевым прибором, состоявшим, как выяснилось, из одной только вилки, многократно погнутой; и салфетками, точнее, заменявшими их желтоватыми прямоугольниками, аккуратно нарезанными чьей-то заботливой рукой из ленты для кассовой машины.
       Медленно и скучно пережёвывая еду, Костин радовался мысли, что скоро поезд, и завтра, утром, он уже будет на вокзале, а значит, можно считать, что дома.
       Обед оказался вкусным. Биточки с соусом, в котором плавали края гречневой каши и какая-то рыба типа судака в замерзшем с половинкой лимона внутри бульоне. Компот, конечно, подвел, поскольку на поверку был просто теплой, чуть подкисленной и недосахаренной водой с плавающими внутри ошметками протоплазмы, бесталанно игравшими роль алычи.
       Насытившись, Костин отнес грязную посуду на мойку, и вышел на улицу, буркнув по пути глухое «спасибо», потерявшееся в уездной тишине, как теряется все новое и революционное в местах, где не суждено ему прижиться и где прогресс разбивается намертво о пустоту.
       Поезд останавливался на станции Башмаково на одну минуту и подобраться к нему было совсем не просто, поскольку перрона на станции не существовало, как такового, а были лишь железнодорожные пути с гравием, и, через них и надо было подползти к своему вагону, пролезая под жуткими блестящими колесами запасных, что Костин, презирая страх, и сделал несколько минут назад, заметив боковым зрением при этом мелкую несуразную афишку с красными буквами «Леонид Костин. Артист из Ленинграда.», висевшую на пропитанном смолой электрическом столбе.
       Он нашел купе со свободной нижней полкой, спрятал сумку под сиденье и, сняв пальто и ботинки, растянулся на спине головой к окну и закрыл глаза. Сонливость сразу ударила его под веки, а колеса, выстукивавшие восемь четвертей, сделали тело Костина вялым и аморфным, окончательно усыпив его беззаветным сном честного советского артиста, чья жизнь, как известно, «тяжела и неказиста».
       Сначала Костину ничего не снилось, а может и снилось что-то нейтральное и не оставляющее воспоминаний. Прекрасное далеко и розовое ничего. Потом, вдруг, сны превратились в черно-желтый резиновый мешок, из которого невозможно было выбраться, ибо стены его были бесконечны в своей эластичности. Какое-то время он безрезультатно пытался прорваться за пределы резинового мешка и, наконец, проснулся. Первое, что Костин ощутил, была страшная головная боль, разлившаяся по всему черепу и давившая на глаза. Одновременно он почувствовал, как что-то большое и опасное ухает и мелко взрывается в его желудке.
       «Хренова столовка! Отравился!» - подумал Костин. Он лихо поднялся, просунул ноги в ботинки и, привстав, неожиданно потерял равновесие и сел обратно на кровать. Ноги и руки не слушались. Голова давала телу указания, но тело их выполнять отказывалось. В концов концов, он, взяв с собой полотенце, направился в туалет.
       В тот самый момент, когда он потянул рукою никелированную дверную ручку туалета, неведомая волна взрывом подкатила к гортани, и Костина, успевшего перенести ватное тело внутрь, вырвало с такой силой, будто за секунду до этого он проглотил бомбу. Шею и дыхание свело, из глаз посыпались искры и потекли слезы, а ноги задрожали от давления в животе. Костин постоял с минуту, проморгал глаза и нагнулся над раковиной, чтобы прополоскать рот. В эту секунду внутри его тела взорвалась ещё одна бомба, много сильнее первой. Она бросила побежденное тело Костина на раковину и заставила его на время замереть.
       Костин приподнялся на руках и сумел встать несмотря на то, что колени его дрожали. Он с трудом и на ощупь расстегнул ремень на брюках, спустил их и, уже не обращая никакого внимания на грязный туалетный стульчак, оседлал его алюминиевое тело. Костина вычистило сей час же и после этого ему чуть полегчало. Он вымылся кое-как, оделся и вышел в коридор.
       Пройдя несколько шагов по узкому вагонному проходу, он, через некоторое время, неожиданно для самого себя, обнаружил, что лежит на полу и не может пошевелиться. Боль во лбу усилилась невероятно, руки и ноги царапались о ковровую дорожку, абсолютно и безвозвратно предав своего хозяина, и встать никак не получалось. Горло пересохло, кадык болел, и очень хотелось пить. Костин, точно неудачно повешенный Каховский, сумел сначала сесть, а затем подтянулся на деревянном поручне, прикрученном вдоль всей стены под окнами, встал и шатаясь вернулся в туалет.
       Его мутило и очень хотелось вырвать. И не получалось. Он давился, пил воду, опять давился, совал себе в глотку палец и два, опять пил воду и опять давился. Промучившись никчемно с три-четыре минуты, он устало разогнулся над раковиной и посмотрел в зеркало. Прямо ему в глаза глядел жуткий желтый худой человек, которому жить, по мнению Костина, оставалось всего несколько часов.
       «Только бы не в поезде! Только бы добраться домой!» - подумалось ему.
       Долго в зеркало, однако, он смотреть не смог - его водило из стороны в сторону, голова кружилась, как после карусели, тело ломило, а ноги сгибались в коленях и устоять без помощи рук было невозможно.

       Два года назад Костин, живший в комнате в коммуналке на Большой Подъяческой, впервые заработал четыре тысячи долларов. Сразу. За полтора месяца безумных скитаний по Сибири и Уралу с бесчисленным количеством выступлений. Три, четыре, пять, однажды даже восемь за день. Не то, чтобы Костин любил работать. Но ему нужны были деньги. Четыре тысячи. Именно столько, по мнению Вити Куксина, было необходимо, что превратить комнату Костина в коммуналке в отдельную квартиру. Собственно, идея была проста - отселить куда-нибудь Вовчика из второй комнаты и, с той минуты, владеть двухкомнатной квартирой. Вовчику-то все равно, где жить - было б чего выпить. Костин, всегда относившийся к «Куке» с дружеским пренебрежением, неожиданно осознал, что в отличие от системы Станиславского, в вопросах бытовых и, в частности, в квартирных, последний понимает много больше его, Костина. Когда прикинули, сколько нужно денег, на круг вышло четыре "штуки". Вот, Костин, посомневавшись с пару недель, и поехал на «чёс». Он всю жизнь прожил в коммуналке и мысль о двухкомнатной отдельной квартире погружала его в состояние эйфории.
       С Вовчиком он договорился быстро. Костин купил бутылку «Московской», пельменей, соленных огурцов, квашенной капусты и после второй же рюмки, пока сосед еще что-то соображал, накоротко изложил ему свой план. Вовчик только сказал «Угу», ибо ничего членораздельного вымолвить не мог в связи с забитостью пространства ротового аппарата пельмениной с огурцом.
       «Кука» сделал всё быстро и красиво - нашел дом в каком-то селе Кудрино, оформил все бумажки и, объяснив Костину: «Вот по этому ордеру выпишешь его (т.е. Вовчика) в жилконторе», исчез.
       Костин повертел в руках желтую бумажку с красной полосой, потом небрежно поглядел на подколотую под нее белую и пошел в комнату Вовчика, теперь уже почти его собственную.
- Ну чего, сосед, все сделано, когда выписываться пойдешь? Завтра?
- Угу, - кивнул Вовчик, - завтра.
- Мне с тобой пойти?
- Да сам я. Не переживай.
Вечером следующего дня выяснилось, что Вовчик никуда не ходил. На вопрос «почему», он, дыша перегаром, объяснил, что был «очень занят» и пообещал «все сделать завтра», однако назавтра тоже никуда не пошел, поскольку полдня, по его словам, проторчал в Собесе и поспеть «никак не мог». Вовчик, наглая рожа, действительно, где-то отсутствовал целый день и появился только в седьмом часу.
Затем было два выходных. В понедельник с утра Костин по-хозяйски открыл соседскую дверь и, толкнув в плечо спавшего калачом в одежде на широкой никелированной с металлическими шарами кровати Вовчика, сказал строго и решительно :
- Подъем!
Вовчик попытался было натянуть на себя серое одеяло, однако Костин сильно и болезненно дернул его за предплечье и усадил на кровать.
- Пошли!
- Куда? - удивленно спросил сосед!
- Как - куда? Выписываться! Мы же договорились! Забыл?
- Аа-а-а! - обрадовался Вовчик, - не забыл, не забыл, совсем не забыл! Вовчик ничего не забывает!
- Пошли!
- Ленька, ты это… денег дай, а?
- Дам, дам, пошли быстрей!
- Ты… сейчас дай.
- Сейчас… у меня есть… погоди, вот сто рублей…
- Сто рублей - это хорошо, - сказал Вовчик, беря деньги, - видишь, Вовчик молодец! Вовчик знает - что и когда!
- Молодец, молодец… Пошли!
- Вовчик знает! Ленька, дай мне три тыщи долларов, а? Это ж хорошая комната!
- Что? Ты, что - спятил? У меня столько нет!
- Да, ладно тебе – «нет»! Ты ж - артист! У тебя деньги есть!
- Да - откуда! У меня все, что было, я на дом твой новый потратил да на документы…
- Вовчика не обманывай. Нехорошо. Дай три тыщи - комната ж хорошая!
- Да откуда ты знаешь?
- Знаю. Люди мне одни сказали…
- Господи, какие люди, какие люди! Ты ж мне обещал!
- Хорошие люди.
- Короче, ты идешь?
- Вовчик без денег не пойдет никуда…
- Сосед, а почему ты про себя всегда в третьем лице говоришь? - Костин улыбнулся, - ты, что - Чингачгук?
- Зря ты это, Леньчик, зря… Хорошая же комната… Люди те мне за нее больше дают…
- То есть как - "больше"?
- А так - больше! На пятьсот доллеров. Вовчик им паспорт свой только - а они, раз - пятьсот сразу. И еще три после…
- Погоди… Где твой паспорт?
- У них… Ты денег дай, Вовчик им обратно пятьсот отнесет и все. Паспорт будет.
- Да, нет у меня денег! Нет, понимаешь?
- Нет - значит, нет. Тогда Вовчик спать будет.
       Сосед положил голову на грязную наволочку и, натянув на себя одеяло, закрыл глаза. Разговор был закончен.
       Первым желанием, возникшем у Костина, было взять какой-нибудь предмет типа стула и опустить на непутевую голову Вовчика. Но оценив всю неперспективность этого шага или, попросту говоря, не будучи готовым ударить кого бы то ни было, Костин ушел в к себе.
       Через полчаса он вернулся в комнату соседа с бутылкой питьевого спирта «Рояль», пакетом печенья и теплым красным помидором. Вовчик по-прежнему лежал на кровати, теперь уже на спине, и глядел на желтый грязный потолок с лепными амурами в двух углах. Два других амура были прописаны в комнате Костина.
       Костин, молча, взял тусклый немытый стакан со стола и, с хрустом свернув жестяную пробку со стеклянной бутыли, легким движением, от души, плеснул в него граммов сто пятьдесят. Стакан он протянул Вовчику, а спирт поставил на стол и пробку завинчивать не стал.
       Вовчик сел на кровать, взял из рук Костина стакан и, выдохнув наружу все богатое углеводами содержимое своих легких, залпом выпил спирт, сморщил лицо и стал беззвучно и широко загребать руками в сторону рта, намекая тем самым Костину на необходимость закуски. Костин разорвал целлофановый пакет, достал оттуда печенину и сунул ее Вовчику в рот. Тот сжевал печенье и счастливо улегся обратно на подушку.
       С этого дня Костин поставил Вовчика на довольствие. Несколько раз в день он заходил к нему в комнату, чтобы налить ему спирта и, после того, как Вовчик засыпал, уходил к себе. Через неделю у них выработался совместный «ритм» - Костин точно знал, когда Вовчик проснется, а Вовчик точно знал, когда Костин придет. Еще дней через десять Вовчик окончательно отказался от печенья и сухарей, и их запасы, купленные Костиным оптом и хранившиеся в сиротском кухонном столе Вовчика рядом с бутылями «Рояля», так же купленными оптом, так и остались нетронутыми. Вовчик перестал вставать с кровати даже для того, чтобы сходить в туалет. И, наконец, еще через неделю, Вовчик, в очередной раз блюя прямо на кровать иссиня-желтой вязкой жидкостью, перемешанной с кровью, умер.
       Приехавшие санитары лишь покачали головой.
       В морге несколько дней ничего не получалось из-за отсутствия паспорта, но, в конце концов, Вовчика «оформили» и согласились похоронить «на казенный счет».
       Костин закончил квартирные дела и на следующий день уехал на гастроли. Месяц вынужденного безделья, помноженного на непредвиденные расходы, пробил серьезную брешь в его бюджете.

       Поезд прибыл в Ленинград в десять часов утра. Костин, с трудом поднявшийся с вагонной полки после ночных событий, еле-еле прошел по перрону, вышел на Лиговку и поймал такси.
       Дома он сразу же пошел в спальню и, повалившись на большую старомодную и очень удобную кровать, уснул. Уже во сне он понял, что все обошлось и самое страшное позади. Пару дней - и он оклемается.
       Он был один.
       Один в квартире.
       Один в городе.
       Один в мире.
       И только четыре чисто выбеленных амура наблюдали за ним с потолка.


       11 Сентября, 1999.
       Нью-Йорк.