Замкнутый круг

       
       Карл Людвигович Поппенгофф всю жизнь, с самой юности, просыпался в одно и тоже время - в пять утра. Связано это было с тем, что за все свои восемьдесят лет он ни разу не поменял ни своей профессии, ни места работы, ни образа жизни.
       Итак, ровно в пять он вставал с мелкой деревянной лежанки, католически крестился, надевал штаны, свитер и валенки или сапоги, растапливал, если надо, остывшую за ночь печь, ополаскивал лицо, руки и рот холодной водой из рукомойника, ядрено сморкаясь и плюясь, и с наслаждением сплевывая в ведро с грязной водой что-то типа: "Ма-а-аттть вашу…"; затем насухо вытирал похудевшей от времени полотняной тряпицей, висевшей слева, физиономию и бороду, снова произносил: "Ма-а-аттть вашу…", добавляя, при этом, обычно: "Хорошо!" и, после, садился за прямоугольный длинный дощатый стол, намереваясь завтракать.
       Завтрак Карла Людвиговича, как правило, состоял из сваренного накануне крутого, с вечера и недобросовестно почищенного яйца, посыпанного солью, о чем свидетельствовали ее крупинки, трещавшие на желтых крепких его зубах вместе с крохотными белыми обломками скорлупы; ломтя черного хлеба с маргарином "Салют" и суточного чая в восьмигранном тусклом стакане, разбавленного горячей водой, разогретой в алюминиевом ковшике с короткой неудобной ручкой, держаться за которую можно было только при помощи многократно обоженного лоскута, составлявшего когда-то вместе с упомянутой выше тряпицей-полотенцем единый обрезок ткани приличных размеров, вполне пригодный, например, для пошива фартука или пары нарукавников.
       По окончании трапезы Карл Людвигович убирал со стола, смахивая с него крошки уже знакомым нам обоженным лоскутом, отодвигал тяжелую деревянную скамью, скрежетавшую об каменный пол; и шел к двери.
       В пять пятнадцать Карл Людвигович распахивал дверь дворницкой, размашистым шагом поднимался на первый этаж, подходил к парадному, отпирал его и внимательно осматривал лестницу, стены дома, решетки на окнах бельэтажа и прилегавшую к дому часть улицы. Если была зима - он расчищал снег, делая проход, летом - тщательно подметал тротуар самодельной метлой из ивовых веток, смахивая с него на водосточный люк окурки, куски бумаги и прочий мусор. Зимой он, также, посыпал его песком, смешанным с солью.
       Обычно, к шести, он освобождался, садился на деревянный ящик, расположенный напротив парадной рядом с железным мусорным баком, и закуривал папиросу. Сидя на ящике и высоко задрав голову, он с наслаждением рассматривал выбитую на портике его дома каменную надпись: "Построено в 1898 гг. Маркизъ фон Поппенгоффъ."
       Весь оставшийся день, до самого вечера, не был заполнен работой, если не считать мелких дел и, таких же, мелких жалоб жильцов - на сломанный кран или оторванную половицу, что, свою очередь, было совсем недурно, ибо давало Карл Людвиговичу небольшой дополнительный заработок и ни чуть не мешало ему размышлять о смысле и значении вышеуказанной надписи.
       Здание, на самом деле, было выстроено его дедом и задумано, как доходный дом. На шести его этажах располагалось шесть громадных квартир. До революции снизу находилось акционерное общество "Симеоновъ и сыновья", выше проживал торговец мануфактурой купец Оленев, еще выше коневод Утешев, над ним актер императорского театра Арданов, пятый этаж занимал грузинский князь Кипиани и, наконец, на шестом жили сами Поппенгоффы.
       Симеонов был плотным чистым человеком в темном гладком костюме и с красиво подстриженными усами. От него всегда хорошо пахло одеколоном. Он никогда ни с кем не разговаривал, а только приветственно и не спеша улыбался, кивая головой и как бы произнося: "Здравствуйте!"
       Купец Оленев одевался пестро и безвкусно. Он частенько проигрывался в карты, отчего у него случался запой и в такие дни, если они выпадали на первое число месяца, ждать от него платы за апартамент было бессмысленно. Впрочем, спустя неделю или две он брался за ум и все возвращал.
       Утешев вечно ходил навеселе и причиной тому была его двадцатилетняя дочь, то желавшая стать балериной, наподобие Кшесинской, то, вдруг, заводившая отношения с евреем Стоковским, приказчиком купца. Платил он вовремя и всегда давал крупные ассигнации.
       Арданову было за пятьдесят. Он вечно улыбался и шутил, откровенно водил к себе мальчиков и, что ни день, угощал конфетами маленького Карлушу, встречая его в одном из первых в городе лифтов.
       Кипиани, молодой богатый наследник старинного рода, вел себя так, как и подобает грузинскому князю с вытекающими из этого извозчиками, винами и бессовестными дорогими кокотками, порой наводнявшими дом криками, смехом и иными звуками, о происхождении которых догадываться было бы неприлично.
       Карл Людвигович сохранил в памяти и деда, и отца, и мать. Обе его бабки и дед по материнской линии умерли до его рождения и не сохранилось даже их фотографий. Зато второй дед, тоже Карл Людвигович, все свое свободное время проводил с внуком, порой держа его на коленях, или гуляя с ним, или читая ему книги.
       Карл Людвигович-младший хорошо помнил, как вооруженные солдаты в длинных шинелях под командованием широкоскулого усатого человека в черной матросской форме и бескозырке с надписью "Святой Николайъ" ворвались в их квартиру и арестовали ее обитателей. Карлушу спрятала у себя в каморке дворничиха, всем выдавая за своего племянника и, поскольку, не осталось никого, кто бы мог опровергнуть ее слова, так оно и получилось.
       Через год в дом заселились совершенно незнакомые люди, ходившие в дорогой военной форме, добротных штатских костюмах и пользовавшие вместо извозчика автомобиль.
       Дворничиха потихоньку старела, Карлуше все чаще и чаще приходилось ей помогать и, в конце концов, через неделю после ее смерти, он был взят на освободившееся место добрым и понимающим человеком управдомом тов. Фиалковым.
       С тех пор, жизнь его, по большому счету, и не менялась. Он проработал дворником весь период новой и новейшей истории, ни разу не просыпал, ни имел нареканий и числился в домоуправлении на хорошем счету.
       Так происходило до тех пор, пока Карл Людвигович не получил бумагу из мэрии, суть которой была ему не ясна: во-первых - он плохо читал, во-вторых - не мог уяснить, что означает фраза "в соответствие с указом президента о возврате незаконно национализированной собственности".
       К тому же, часть текста, случайно, оказалась залитой пивом "Колос" - подарком жильца с четвертого этажа, члена национального спортивного комитета Птушко в благодарность за ремонт отвалившегося карниза. Работа оказалась плевой - всего три гвоздя, а пиво - прямо из холодильника, и Карл Людвигович был рад собственной оборотистости.
       Он все время собирался пойти по адресу, указанному на бумаге, и разузнать - что же случилось, но, то нужно было что-то сделать по дому; то его, вдруг, начинали мучить какие-то неясные сомнения; то, просто, не хотелось ехать одиннадцать остановок на метро да потом, еще, ждать "первого" троллейбуса.
       Он показывал бумагу своей знакомой Евдокии Виленовне - когда-то его недолгой подруге, а ныне - пенсионерке и уборщице в меховом ателье. Но та, тоже, ничего не разобрала.
       На восемьдесят втором году жизни Карл Людвигович умер и дом с надписью на портике "Построено в 1898 гг. Маркизъ фон Поппенгоффъ." так и остался в собственности государства.

30 Апреля-3 Мая, 2000. Нью-Йорк