Только сон отрывок

Он всегда был чудаком. Вроде бы и выпивал, и курить – курил, да было в нем не-что чуждое нормальному человеку, нечто такое, что заставляло пожимать плечами коллег, знакомых и соседей. И даже жена порой не могла понять того, что делал ее муж. Нет, он обычный человек с руками и ногами, прямым носом и пухлыми губами, и ходит и говорит он как все, но вот все его слова, поступки, мысли кажутся глуповатыми. Он считает себя честным и порядочным, некогда не ругается матом и неизменно вежлив со всеми от пья-ного бомжа до высокого начальства, и даже когда ему хамит размалеванная продавщица он лишь виновато улыбается; в компаниях пьет мало, а после работы сразу же бежит до-мой и всю свое грошовую получку отдает до копейки жене, и также виновато улыбается, когда она, устав от нищеты, называет его никчемным неудачником.
- Хоть бы что-нибудь притащил с завода, продал бы, как Генка-сосед, купил ребен-ку ботинки что ли.
- Ну как же можно, дорогая! – это же воровство! За это и статья есть да и перед людьми стыдно!
- Тьфу!
Так изо дня в день – и слезы и скандалы и долгие часовые корпения жены с каран-дашом в руке над семейным бюджетом, рассыпающимся под тяжестью долгов; и тихие насмешки знакомых за спиной, осуждающих за неумение крутиться и жить как все нор-мальные люди и это при его-то должности – завсклада, пожалуй, самой выгодной на заво-де!
- Зато совесть чиста и сплю спокойно! – оправдывался он и перед собой и перед семьей и заочно перед всеми.
Но каждый день становилось все тяжелее, все тягостнее, и каждый праздник, каж-дый выходной, выпадающий на день получки и отодвигающий его, становились катаст-рофой для семьи, перебивающейся уже неделю пустым супом; в такие минуты уставшие глаза жены словно жалели, что в свое время остановили свой взгляд на таком олухе, кото-рый охотнее тащил из дома на работу… все это точило по капле его душу, замывало со-весть, заставляя чаще задумываться над словами жены о Генке и ботинках, над долгами, над старой курткой дочки и ветхими обоями на стенах, - струйка за струйкой прорывалась возведенная годами плотина, и вот он уже осматривает склад и листает карточки невольно задумываясь что можно незаметно слизнуть и как все это скрыть и списать. Но каждый раз словно нечто толкало его под локоть и заставляло спешно заняться чем-то другим, за-быться в повседневной суете; и так повторялось и назавтра и еще через день. Пока, нако-нец, его терпение не лопнуло и он все же решился и стащил потихоньку банку белой эма-ли, спрятал в ворохе газет, наваленных в сумку, и дрожал от страха и вздрагивал от каж-дого шороха, от каждого взгляда, пока не опустился в облегчении на старый вдавленный диван в своей квартире. Тогда они впервые покрасили облупившиеся двери в детской, а потом ему удалось притащить еще одну банку и еще, и жена сверкая от удовольствия «толкнула» их своей старой знакомой по работе и даже чмокнула на радостях мужа в лоб. А он ворочался по ночам, и курил на балконе дольше обычного, прислушиваясь к звукам засыпающего городка; и каждый день задерживался перед газетным лотком, так и не ре-шаясь купить рекламный еженедельник, чтобы, возможно, покончить со всем этим раз и навсегда. Но и тут его толкали, набегали спешащие люди и загораживали от него манящие заголовки. А он уже неумело, загнав возмущенную совесть в угол, толковал с начальни-ком цеха, о списании якобы бракованной продукции; и задерживался с работы; и выпивал с нужными людьми, и учился крутиться как все нормальные люди. Зато, наконец-то, в до-ме наметились первые ниточки благополучия, - и новые обои, и зимние ботинки, и даже бутерброды с сыром и колбасой на завтрак; но теперь что-то кололо и зудело внутри, и только терпкая водка, купленная у соседки, заставляла на время примолкнуть это настыр-ное нечто, которое уже на следующее утро с укором смотрело в него из новенького зерка-ла, и казалось поблескивало осуждающим огоньком во взглядах старушек у лавок и на-смехалось заводским гудком. Приходилось вновь и вновь его глушить и крутиться, зара-батывая ободряющее похлопывание по плечу Пал Васильеча – его сообщника и начальни-ка.
- И все же жизнь налаживается, - заплетающимся языком повторял он на кухне и довольно улыбался, бросая вызов притихшей до утра совести. Правда в такие минуты ее место занимали недовольные взгляды жены и новые скандалы, заканчивающиеся слезами. Она по-прежнему была недовольна – и его задержками, и пьянкой, да и вообще всем, что он делал и думал.
А утром промыв слипшиеся глаза холодной струей из под крана, он спешил на ра-боту, и дни сливались в сплошное мутное месиво, сквозь которое иногда прорывалось тревожное дуновение чего-то неуловимо надвигающегося, отчего уже невозможно увер-нуться, убежать, спрятаться. Но он делал вид, что все прекрасно и замечательно. Лишь за день до всего этого он вдруг решился, написал заявление об уходе, но так и не смог дойти до кабинета начальника, порвал его и выбросил в урну у проходной; потом долго бродил по городу, сидел на скамейке в парке, распивая чекушку беленькой, и проваливался в странное марево, сквозь которое слышались чьи-то шаги, чьи-то грозные выкрики, руки, потрясающие перед лицом серыми бумагами, покрасневшие от напущенной «справедли-вой» ярости лицо Пал Васильеча, синий мундир, стук молотка, скрежет решеток, зареван-ное лицо жены и покачивающие головами старушки у подъезда - и только доносившаяся сквозь туман мерная поступь проходившего поезда давала надежду, что все это только сон, который вот-вот окончится и он очнется у себя, в квартире, на продавленном диване, и жена вновь будет ворчать, поминая Генку и расползшиеся ботинки, а он будет только улыбаться, как побитая собачка, и согласно кивать головой, стараясь ее утихомирить…