Музей десяти источников

   На всякий случай: я здесь перестал вносить изменения в текст. Если кому интересно - смотрите по главам.


Это - не готовое произведение. Возможно, что это - не начало. Замысел - велик. Будет ли исполнен - не знаю. Держать в себе - сложно. Может быть, сам факт размещения здесь отрывка послужит допингующей мотивацией для дальнейшего написания. Во всяком случае, надеюсь и на это тоже...
       ***

       НА ПОДСТУПАХ

       Огромное, тёмное небо в страшном грохоте раскалывалось на части. Вздыбленный песок бескрайней пустыни, простиравшейся во все стороны до горизонта, в ослепительно ярком свете беспрестанно рассыпающихся молний, восставал к небу очертаниями сказочных исполинов. Закрученные убийственным смерчем песочные великаны извивались в неистовом танце, мгновенно перемещаясь на километровые расстояния. Тонны песка, увлеченные в пляску тысяч торнадо, гудели, стонали и скрежетали немыслимым количеством децибел, ужасающие вихри с сатанинским хохотом искали ударов молний, и вся пустыня готова была опрокинуться в небесную твердь, слиться с ней в демоническом восторге дикой, первобытной, любви. Стихии противостояли друг другу, но, в то же время, были едины, являя общую космическую гармонию в частном хаосе планетного масштаба. Это буйство стихий было самым настоящим космическим соитием, результатом которого, как сама НЕИЗБЕЖНОСТЬ, должно было образоваться Нечто. Оно чувствовалось, угадывалось, ощущалось, оно, не родившись, уже непостижимым образом присутствовало и обозначалось в величественных конвульсиях схлёстывающихся между собой гранях Природы. Ждать оставалось недолго. Пока же, во всё нарастающем экстазе, Земля и Небо отдавались друг другу.

       Караван из нескольких верблюдов и единственного погонщика в белых одеяниях, охраняемые высшей космической силой, без малейшего ущерба для себя, передвигались среди этого хаоса. Странное дело, они были внутри пустыни, в самом сердце происходящего неистовства, однако же, полное безветрие, ровное, мягкое свечение и мёртвая тишина, необъяснимым и фантастическим образом окружали загадочный караван. Казалось, путник знает дорогу, движения его были уверенны, взгляд – безмятежен, поступь – величава. Верблюды, гружённые покачивающейся меж горбов поклажей, невозмутимо следовали за ним, не замечая, или попросту не видя творящегося в метре от них безумства природы. Чередуя затяжные, нелёгкие подъёмы с такими же, не менее трудными, спусками, они преодолели очередной бархан и оказались в колоссальных размеров котловане. Небо переливалось всеми тонами тёмного спектра, оттенки фиолетового чередовались с маслянисто-чёрными, яркие вспышки насыщали недра пустыни фосфорическим свечением. Где-то далеко впереди, в ослепительных вспышках раскалывающих пространство молний, угадывался, направленный как будто в бесконечность, затяжной подъём. Погонщик знал, что ему необходимо его преодолеть. Лёгкой походкой, не ощущая усталости от уже проделанного, возможно, многодневного, пути, он уверенно приближался к тому, что, очевидно, было его целью. Он не знал того, что это была за цель, он не понимал сути этой цели, был бессилен в хоть каком-то, пусть самом слабом, обозначении осязаемых контуров её предмета. Но это его не смущало. Им двигала безграничная вера. И - невыразимое вдохновение. Взгляд путника лучился нечеловеческим светом, лик, озарённый глубокой верой, был прекрасен. Он шёл вперёд, не сбиваясь с неизвестно когда взятого ритма движения, и внутренняя убеждённость подсказывала ему, что этот подъём – последний.

       Раскаты грома разносились по пустыне со всё более короткими промежутками времени, но они не истязали слуха ведущего караван человека, так как он их попросту не слышал. Но он знал, что ТАМ - противостояние стихий, страшное и, одновременно, прекрасное в своём неистовстве. Он знал, что ТАМ – конец жизни, невозможность её существования и, одновременно, основа для её зарождения. С каждым его шагом воздух, который он с наслаждением и благодарностью вдыхал нервно подрагивающими ноздрями точёного носа, всё явственней благоухал ароматами райских кущ. Воздух был таинственно живителен и прохладен. И чем большее расстояние оставлял он позади себя на пути к последнему перевалу, тем более осязаемо, вначале чуть слышно, но всё уверенней и завораживающе, сказочными и неповторимыми аккордами, растекалась вокруг него удивительная, ни на что не похожая и ни с чем не сравнимая, музыка.

       Наконец, был преодолён последний подъём. Достигнув гребня вершины, путник остановился. Буря неожиданно прекратилась, в ультрамариновом небе, в самом зените, засияло ласковое солнце, воздух стал прозрачен, и в расстилавшемся теперь перед ним оазисе бескрайней долины, по обе стороны от величаво несущих свои воды рек, путник увидел дворец. Ансамбль строений, сооружённых неизвестным великим зодчим, был по-восточному изящен, ласкал взор и колоссальностью размеров поражал воображение. На двух, упирающихся в самое небо башнях, отстоящих на симметричном расстоянии от центральных ворот замка, были водружены флюгеры. На левом флюгере, на каком-то древнем языке, каллиграфическим почерком было выведено: «Что это?». На правом – идентично, но с иным порядком слов: «Это что?». Флюгеры, изготовленные из неизвестной земным металлургам марки стали, развевались знамёнами и переливались всеми цветами радуги. Над центральными воротами дворца таким же древним, из глубин тысячелетий, алфавитом, читалась странная надпись: МУЗЕЙ ДЕСЯТИ ИСТОЧНИКОВ.

       Путник не знал древних языков, однако он с лёгкостью прочел и то, что было написано на флюгерах, и то, что языками пламени начертано было над входными воротами. Музыка, сопровождавшая путника последние несколько километров подъёма, теперь достигла абсолютной чистоты звучания, торжественные аккорды, обязанные своему происхождению неизвестным человечеству музыкальным инструментам, накрывали представшую взору путника картину. Зачарованным взглядом скользя по оазису сказочной долины, он вознамерился было идти навстречу этому великолепию. Близость разгадки некоей тайны будоражила его сознание, торжественность момента переполняла его сердце, и он уже готов был продолжить движение, как вдруг контуры пейзажа стали размываться, очертания дворца с каждым мгновением начали утрачивать былую, на грани реальности, контрастность, звук неземной музыки пошёл на спад и исчез окончательно. Пропало всё: дворец, обе реки, потом - оазис, затем – долина. Ужас объял путника, когда он заметил, что почва из под его ног закручивается воронкой и растворяется в небытие. Так же пропал куда-то и караван верблюдов. Сам он просто завис в пространстве, где не было уже ничего. Только пустота. Какое-то время он парил в этой пустоте, но парение сменилось падением, бесконечным, на головокружительной скорости. В горле застрял рвущийся на волю крик отчаяния, кошмар падения в бездну достиг высшей точки, и в этот момент, когда обретение спасения казалось уже невозможным, он проснулся…
       ***


       ИЛЬЯ


       Он сел за стол и написал ей письмо.
       «Либо нам надо выстраивать наши взаимоотношения на какой-то иной почве, на что я смотрю без энтузиазма, либо надо закруглять эту тему, и подводить итоговую черту под нашей совместной жизнью. Во всяком случае, я никоим образом не намерен больше терпеть в свой адрес обид, унижений и оскорблений, которыми ты меня досыта ублажала всю нашу предшествующую жизнь. Хватит! Дети уже выросли, новых у нас уже не будет, это было бы просто смешно, так что мучить себя совместным существованием – полный идиотизм! Я почувствовал, ещё не в полной мере, в каком-то первом приближении, что я становлюсь свободным. У меня начали открываться глаза на окружающий мир, у меня появилось желание жить, жить по-умному, правильно, так, как я сам себе это понимаю, а не так, как ты мне всё это время диктовала и навязывала. Ты ещё вполне привлекательная женщина и, уверен, способна наладить собственную жизнь и потом, неужели за столько лет ты не поняла, что мы с тобой абсолютно разные люди и у нас совершенно разные интересы и жизненные запросы. Я оставил тебе шикарную квартиру, по московским меркам она стоит баснословных денег, я готов переоформить её на тебя, с деньгами у вас проблем не будет, в рамках моих возможностей, во всяком случае, ты будешь иметь в два раза больше того, чем когда я работал в своём городе.

       А нет, так я умотаю куда-нибудь на Камчатку, на Ямал, в какую-нибудь Тмутаракань, Россия большая, мне в ней место найдётся, и работа тоже, а вот ты меня уже вряд ли когда-либо найдёшь.

       Хоть раз в жизни обдумай всё спокойно и интеллигентно, без криков, упрёков и оскорблений. Оставшийся отрезок жизни не даёт нам права на необдуманные решения, у нас ещё есть шанс побыть счастливыми».

       Он почувствовал подкатившее к горлу волнение, отложил ручку и полез за сигаретами. Доставая пачку, он провалился взглядом в широкое, тёмное и ничем не занавешенное окно напротив него, и рука вдруг застряла где-то посередине пути между карманом и поверхностью стола. В этом странном положении, охваченный внезапно нахлынувшими воспоминаниями, он просидел какое-то время, пока сильное желание затянуться горячим и успокаивающим дымом не вывело его из оцепенения. «Ямал, Камчатка. Камчатка, Ямал», - произнёс он вслух на одном выдохе и сделал попытку усмехнуться. Усмешки не получилось, вместо этого в оконном отражении нарисовалась кислая гримаса. «В твоём возрасте, парень, не больно-то умотаешь», - подумал он, встал, вкусно, до хруста, потянулся и решил заварить себе крепкого чаю. Его с детства приучили к хорошему, сладкому и крепкому чаю и если вдруг, в течение дня, он, по каким-либо причинам, не мог себе позволить хоть глоток этого волшебного напитка, у него начиналась мигрень, портилось настроение, пропадал интерес к окружающему. Он знал, что то мрачное состояние, в котором он садился за написание письма, уже покидает его, а после чая пройдёт совсем. Он вообще был очень отходчивым и незлобливым человеком, а его дар всепрощения был непонятен окружающим и осуждаем ими. Но он был таков, каков был и к пятидесятилетнему возрасту обрёл спокойную уверенность в том, что его уже ничто не изменит. В его сознание прочно вошли высказывания, типа «не судите, да не судимы будете», « ничто человеческое мне не чуждо», « не сотвори себе кумира», «движение – всё, цель – ничто» и ряд других, в том же духе. Особенно запало ему в душу однажды прочитанное с какого-то плаката: «Спокойствие духа – бесценно». Имея достаточно солидный опыт пережитого, подкреплённого неплохим образованием и, что главнее, самообразованием, иногда доводившим его до изнурения, он почувствовал в этой короткой фразе ёмкий и глубокий смысл и решил, что данную мудрость стоит взять на вооружение и даже сделать девизом на оставшийся отрезок жизни. Придя однажды к такому решению, он испытал сожаление, что не додумался до этого сам пару десятков лет назад, но, по некоторому размышлению, успокоил себя очередным аргументом пословичного фольклора, дескать, лучше позже, чем никогда.

       В молодые годы, как-то неожиданно для себя, он стал замечать всё нарастающую тоску по общению иного качественного уровня, нежели тот, который находился тогда в его распоряжении. Он всё более осязал тесноту и удушливость своего круга, в его душе происходил стремительно развивающийся процесс брожения бесконечного количества ощущений, желаний, стремлений, страстей, он раздражался оттого, что не мог, не умел объяснить словами обуревавших его чувств и искренне поражался унылой серости палитры своих высказываний по этому поводу. Такое противостояние сердца и разума сначала вызвало у него искреннее удивление и беспокойное любопытство, потом досаду и, в конце концов, бессильное раздражение. Собственно, ему посчастливилось пройти этот определённый кусок жизни таким образом, что он смог выйти из горнила лихорадивших его переживаний не столько более сильным, сколько более мудрым. И более подготовленным к жизни дальнейшей. В армии, имея за спиной непонятно каким образом преодолённые полгода танковой учебки, оказавшись в линейных войсках, он, наконец, получил полноценную возможность посещения библиотеки. Естественно, полковой. Но ещё раньше с ним произошёл случай, на котором стоит остановиться отдельно. На втором, или на третьем месяце учебки, изнурённый бесконечной муштрой, недосыпанием, не покидающим ни на минуту чувством неутолённого голода (и это притом, что кормили в полку, в общем-то, неплохо, но по-казённому) и с ужасом замечая неотвратимость обволакивающего липкой слизью скотского отупения, он заставил себя однажды наведаться в полковое книгохранилище, наугад взял первую попавшуюся книгу, бережно запихал её под гимнастёрку и, чувствуя, что от охватившей его библиотечной тишины и какого-то особенного уюта и вкусного тепла, готов свалиться мертвецким сном прямо на пол, наспех распрощался с библиотекаршей и выбежал наружу, в стылый ветер и пронизывающий холод огороженной территории войсковой части. Но эта затея с книгой, не имела успеха, зато осталась для него хорошим уроком, запомнившимся на всю жизнь.

       Обычно, после долгожданной команды сержанта «Отбой!», когда намаявшиеся за день курсанты учебного подразделения менее чем за сорок пять секунд, раздевались и, аккуратно сложив гимнастёрки и обмотав портянками сапоги, замертво сваливались в свои жёсткие солдатские койки, свет в расположении роты какое-то время ещё продолжал гореть, иногда до нескольких минут. Вот этими то самыми драгоценными минутами он и решил воспользоваться, что бы успеть перед сном прочесть хотя бы страницу текста. Украдкой достав книгу, до того заботливо припрятанную под подушкой, он, усилием воли преодолевая моментально накатившую сонливость и фокусируя отказывающееся подчиняться зрение на первой странице книги, начал читать. Дальше третьего предложения дело не пошло. Неожиданный поток гневной, матерной брани подлетевшего к койке замкомвзвода, сержанта Григорьева, вернул его к действительности.
- Что, товарищ курсант, не все ещё силы сегодня отдал армии? – примерно такой смысл можно было вынести из его пересыпаемой бранью речи. С потоком слов изо рта сержанта извергался щедрый запас слюны и доносился тошнотворный запах нездоровых зубов.
- Или вы, товарищ курсант, пытаетесь нам всем показать свою образованность? - Глаза сержанта готовы были вылезти из орбит, - Что, шибко умный? А ну, сорок пять секунд, подъём!
Потом:
- Сорок пять секунд, отбой!
И снова:
- Подъём!
- Отбой!
- Подъём!
- Отбой!
Он даже не чувствовал злости или неприязни к сержанту, он просто по-скотски тупо и методично проделывал привычные движения, удивляясь, впрочем, краешком сознания, что, как ни странно, действительно, силы у него ещё оставались, хотя некоторое время назад он прикладывал их, как ему казалось, последние остатки, для чтения. Чтения, так неожиданно обернувшегося традиционным для армии испытанием. Всё же было немного обидно. Нет. Обидно было ужасно!
- Подъём!
- Отбой!
Кто-то в расположении взвода уже крепко спал, кто-то сопереживал ему, угрюмо и враждебно разглядывая рассвирепевшего сержанта.
- Подъём!
Исподнее на нём прилипло к взмокшему телу, он вяло и отстранённо, как о ком-то постороннем, подумал, что спать теперь придётся в мокром белье и что, по-видимому, сержант ещё не скоро успокоится, но пытка неожиданно кончилась.
- Гриня, да ну его на …, пошли, сколько ждать то? - гаркнул из бытовки старший сержант Ровный и тут же, уже обращаясь к нему, скомандовал:
- Отбой!
Он стоял в нерешительности. Старший сержант Ровный командовал четвёртым взводом, сержант Григорьев – третьим, т.е. его взводом. Но они были в одной роте, и Ровный был старше Григорьева по званию.
-Отбой, - прорычал Григорьев, - Читать завтра будешь, Соколов! В туалете, за чисткой гальюна зубной щёткой!
Пока сержант Григорьев договаривал про гальюн и зубную щётку, курсант Соколов Илья Фёдорович, до того аккуратно сложивший гимнастёрку на прикроватный табурет, уже лежал под одеялом и глаза его были закрыты. Сладкая истома долгожданного, тревожного армейского сна поглотила его. «Пусть гальюн, пусть щётка, - шептало что-то в ватном мозгу, - спать, только спать, самое главное – спать».

       После этого случая он осознал и понял, что совершенно необязательно пытаться сопрягать вдохновенно декларируемую на каждом шагу официальными органами теорию с жизненными реалиями, тем более, если такие героические потуги отрицательно сказываются на самочувствии. Иными словами, он просто, как и любой здоровый организм, приспосабливался к окружающему миру. И приспособление это продолжалось постоянно, в том числе и по сию пору, до его теперешнего возраста и, в чём он с годами только укреплялся, вектором своим направлено было в будущее, до той, вероятно, последней версты, которую обозначил ему Господь.

       Сумерки за окном сгустились до состояния непроглядной черноты, начался дождь, и сильные порывы ветра щедрыми порциями швыряли в стекло увесистые, тяжёлые капли. Перекинутые между зданиями провода утробно гудели, издавая временами звуки, воспроизвести которые было бы под силу разве что древнему церковному органу. И насколько неприветливо, тоскливо и трагично было снаружи, настолько тепло, удобно и хорошо было внутри. Чайник, наконец, вскипел, и Илья Фёдорович Соколов, по-особенному трепетно и с видимым удовольствием заварив чаю, колдовал теперь за кухонным столом, зачем-то передвигая блюдца с конфетами и печеньем, желая, очевидно, создать некую симметрию между ними, пузатой самодовольной сахарницей и небольшим заварочным чайником, накрытым цветастым кухонным полотенцем. Оставив, наконец, это увлекательное занятие, он глубоко вздохнул, сел за стол, вновь поднялся, прошёлся по комнате, вернулся за стол и потянулся к чайнику. Налив с полстакана, и опрокинув содержимое обратно, он выждал ещё некоторое время, необходимое для того, что бы напиток, как следует, настоялся, насыпал в стакан хорошую порцию сахара и выжал туда целую струю разрезанного пополам лимона. И до чего же было здорово наблюдать, как крепкая, тёмно-кирпичного цвета, дымящаяся жидкость растворяет собой заготовленную в стакане смесь, и до чего же было приятно, зажмурив глаза от удовольствия, вдыхать этот удивительный, ни с чем не сравнимый аромат!

       Настроение изменилось. В лучшую сторону. Он теперь без сожаления думал о том, что начатое письмо сегодня уже вряд ли будет дописано. Как, впрочем, не будет оно дописано ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, или месяц. Когда? Он уже много раз принимался за это письмо, вначале только мысленно, пробуя на вкус отдельные слова и целые предложения, смакуя некоторые, показавшиеся ему особенно удачными, фразы. Он так хотел, что бы его изложение было понятым ею, убедило её, отразило, со всей полнотой, убогий спектр их совместной жизни и привело к мирному разрешению затянувшегося на долгие годы не конфликта даже, а самого заурядного недоразумения. Если, конечно, не принимать во внимание, что интервал времени, занятый этим недоразумением, составил более двух десятков лет. А за это время родились дети, которых он любил без памяти, вызывая язвительные насмешки по этому поводу со стороны её многочисленных малообразованных родственников, за это время развалилось могучее государство, которому он присягал в армии и на осколках которого образовалась целая группа непонятно от кого независимых государств, оберегаемых сбродом бездарных чиновников, алчущих власти и денег, за это время изменилась сама жизнь, и время диктовало необходимость обретения нового, продуктивного и жизнеспособного вектора дальнейшего движения. Что до чиновников, то они не были бездарными, напротив, они довольно таки виртуозно разворовывали свои и соседние государства и кричали с трибун о личной незапятнанной репутации и трогательной заботе о народном благополучии. Илья Соколов не считал себя брюзгой, не стал им, слава Богу, под тяжестью прожитых лет, но его жизненный, естественный от рождения романтический подход ко всему сущему теперь дозировался предшествующими переживаниями и озарениями. Поэтому первоначальные чувства негодования и тихой паники, возникшие вследствие неожиданного развала страны, обернулись позже осознанием невозможности реставрации былой державы и бесполезности переживаний по этому поводу. Он спокойно и трезво разглядывал окружающий мир, и мудрая ирония приходила ему на помощь в те моменты, когда удручающая действительность бездушно атаковала его природную жизнерадостность. Мудрость накапливалась с годами, как бы сама по себе, хотя он прекрасно осознавал, что просто так, само по себе, ничего не происходит. «Ничто не проходит бесследно», - вывел он когда-то замысловатым почерком в своём студенческом, доармейском блокноте. Этому блокноту он доверял родившиеся внезапно, по волшебному вдохновению, чистые, юношеские стихи, понравившиеся цитаты из запоем читаемых книг, собственные афористичные высказывания. И этот блокнот, и ещё несколько разного формата и толщины тетрадей и разрозненных, собственноручно исписанных им листов, хранились сейчас в пыльных папках, на антресолях просторной квартиры, оставленной им в далёком южном городе.
       Он протяжно вздохнул, выложил перед собой пачку сигарет с зажигалкой, упёрся подбородком на руки, сложенными кулаком в ладонь и, нависнув тяжёлым телом над полированной поверхностью стола, погрузился в воспоминания, совсем при этом не напрягая мозг, просто позволив приотвориться обычно сдерживаемым на запоре шлюзам памяти. Разомкнул руки, с удовольствием закурил. И в сизых клубах лениво расползающегося в сумраке комнаты сигаретного дыма размытыми, но яркими и сочными сполохами замаячили миражи отдельных фрагментов прошедших лет.


       ИВКО


       К командиру второго отделения третьего взвода, младшему сержанту Ивко, прицепилась колоритная кличка, неизвестно, кем придуманная, но, как всё народное, меткая и сама за себя говорящая. Гнида. Так, даже и не думая стесняться молодых солдат, не заботясь об авторитете коллеги, обращался к нему весь сержантский состав роты. Впрочем, кто знал Ивко в масштабах батальона, или даже полка, обращались к нему только по кличке и, в итоге, мало уже кто помнил, как его зовут на самом деле. Любопытным и забавным было то, что, или в силу особенностей характера, то ли по недопониманию оскорбительной сути данного слова, Ивко откликался на Гниду не просто с готовностью, а с видимым удовольствием. Дело дошло до того, что даже в среде офицерского состава, правда, в отсутствие самого Ивко, в приватных разговорах, он упоминался, исключительно, как Гнида.

       На плацу, во время строевой подготовки, если, к несчастью новобранцев, но к немалому удовольствию Ивко, занятиями доводилось руководить именно ему, недостаточно высоко поднятая нога курсанта, нечёткий разворот, неверная отмашка руки, унылый вид или, упаси Бог, случайно расстегнувшаяся пуговица на гимнастёрке, могли повлечь за собой настоящую экзекуцию. Долгая, изматывающая и раздражавшая промывка мозгов, в сочетании с бесконечно повторяемыми, изнуряющими движениями разучиваемых правил строевого шага, доводили курсантов учебного подразделения до животного состояния. Ивко исполнял свои обязанности наставника с болезненным вдохновением, даже с каким-то внутренним ликованием. У него был довольно-таки щуплый вид, заметно выдающаяся нижняя челюсть, рыжая шевелюра, впалая грудь, но держался он подтянуто и даже несколько щеголевато. Форма на нём сидела ладно, подворотничок, с вшитой, не по-уставному, проволокой, был всегда безукоризненно чист, лычки на погонах сверкали новизной, а сапоги блестели, как зеркала. Полной противоположностью внешнему виду оказывался неприятный диапазон голоса, заунывная, бесцветная речь угнетала окружающих и, если старослужащие сержанты, по-простецки, запросто могли послать его куда подальше и попросить заткнуться, то молодым, вытянувшимся в струнку курсантам, приходилось выслушивать бесконечные монологи Ивко до конца.

       Курсант Дё, кореец, призванный откуда-то с Узбекистана, отчаянно старался попасть в такт марширующему строю. Это ему явно не удавалось. Вся его нескладная фигура и чаплиновская, в довершение, походка, вызывавшая у сослуживцев беззлобное гоготанье, карикатурно выглядели на плацу. На лице у Дё застыло отчаяние. Щелки глаз были настолько узки, что непонятно было, как он вообще мог что-либо видеть.
- Отделение, стой! – гнусавым голосом, с оттенком плотоядного предвкушения, скомандовал Ивко.
- Курсант Дё!
- Я!
- Выйти из строя!
- Есть!
Мало того, что Дё не давался строевой шаг, сейчас, выходя из строя, он умудрился проделать три уставных шага таким образом, что, когда у него поднималась левая нога, одновременно с ней вверх пошла не правая, как положено, а левая рука. Соответственно, на правую ногу пришлась правая рука. По застывшему отделению курсантов прокатилось радостное ржанье. Дё смутился, замер, опомнился и последний, оставшийся шаг проделал в том же порядке. Отделение хохотало.
- Отставить! – Радостно оживший голос Ивко обрёл эмоциональную окраску,
- Товарищ курсант, что вы нам здесь за кульбиты изображаете?
Дё тяжело дышал, глаз не было видно совсем.
- Курсант Дё, наверное, сегодня хочет заступить в наряд дневальным по гарнизонному туалету? Что, Дё? Чего молчишь?
- Никак нет.
- Что никак нет?
- Не хочу в туалет!
Курсанты прыснули дружным смехом.
- Отставить! Дё, ты понимаешь, что попал в армию? В Советскую Армию?
- Так точно!
- А мне кажется, Дё, что ты думаешь, что попал в цирк. Дё, ты на гражданке не клоуном был случайно?
- Никак нет!
- А кем ты, Дё, был до армии?
- Колхозником, - смех сослуживцев разносился уже по всему плацу.
- Так… И в каком же колхозе воспитали такое чудо?
- Колхоз Калинина.
- В колхозе с таким названием, Дё, ты был недоразумением! И что ж ты там, товарищ боец, делал?
- Рис сажал. И собирал. И лук тоже.
- Так вот почему иногда в рисе камни попадаются! И много вас там таких Дё?
Бедолага Дё дышал всё тяжелее, болезненное выражение на лице заставило его зажмуриться, от глаз вообще ничего не осталось.
- Товарищ младший сержант, у моего отца орден трудовой славы! Нельзя так говорить. – Дё смотрел куда-то в сторону, вернее, лицо его было повёрнуто в сторону от сержанта. Куда в этот момент направлены были глаза, ответить определённо не взялся бы никто.
- Что?! – голос Ивко внезапно посуровел.
- А ну, равняйсь! Смирно! Напра-во! Шагом, ма-арш!
Смешно расставляя ноги, Дё, с грехом пополам, исполнял приказы сержанта. Команда «Кругом!» была для него сущим наказанием. Через пять минут, раскрасневшийся сержант, всё более входя в азарт, но осознавая, что никак нельзя простаивать остальным курсантам отделения, скомандовал:
- Курсант Ващук!
- Я!
- Выйти из строя!
- Есть!
- Продолжайте занятия с отделением!
- Есть! – Ващук, растерявшийся вначале от неожиданности, зарделся теперь нескрываемым удовольствием и принялся отдавать команды отделению. Ивко сосредоточился на корейце.
Гимнастёрка у Дё уже прилипала к спине. С огрехами повязанные портянки скомкались в сапогах, из-за резкой боли в ногах он начал прихрамывать. Ивко не унимался.
- Товарищ младший сержант, разрешите обратиться, - на ходу прокричал Дё.
- Товарищ курсант, почему разговариваете на ходу?
- Товарищ младший сержант, разрешите портянки перемотать…
- Стой! Портянки, Дё, надо правильно мотать! Тебя же учили, а, товарищ боец! А что, Дё, с тобой будет во время боя? Будешь скулить, что бы пока ты портяночки свои перемотаешь, стрелять прекратили? Дескать, погодите, родимые, не палите, мне форму в порядок привести надо! Я плохо в учебке учился, я на своих сержантов плевал! Так, что ли, Дё? Перед строевой портянки тщательно мотаются в расположении роты! – голос Ивко звенел благородным негодованием.
- Равняйсь! Смирно! Напра-во! Шагом ма-арш!
- Товарищ младший сержант, я уже не могу! – Дё стоял, как вкопанный.
- Что? Бунтовать, товарищ боец? Я тебе побунтую! Чимча корейская, ты у меня будешь рис сажать, ты у меня службу поймёшь! А ну, упор лёжа, принять!
Дё бухнулся на асфальт.
- Отжаться тридцать раз! Выполнять!

Вопреки ожиданию, Дё отжимался легко. При всей несуразности его фигуры, в нём чувствовалась сила. Отжавшись положенные тридцать раз, он, однако, не без труда поднялся на ноги. Портянки в сапогах подозрительно повлажнели. Дё не отличался особой сообразительностью, был добродушен и прост, терпелив и вынослив. Обыкновенный парень, из крестьянской семьи, волею судьбы и в результате политических игр сильных мира сего, оказавшийся, как и тысячи других его соотечественников, на среднеазиатских просторах великой страны Советов, ставшей его родиной, он с ранних лет познакомился с нелёгким сельским трудом и, будучи одним из старших в многочисленном семействе своего отца, привык ко всему, что бы его не окружало, относиться добросовестно.

       В данный момент он самым добросовестным образом старался не ударить в грязь лицом, смех сослуживцев был ему неприятен, разгорающийся костёр душащей его обиды выволакивал наружу всё менее сдерживаемые эмоции, но Ивко, казалось, не замечал, или не обращал внимания на нарастающую и осязаемо зависшую в воздухе напряжённость.

- Ну что, товарищ боец, размялся? – голос Ивко продолжал звенеть негодованием,
- Смирр-на-а! Шагом марш!

Дё стоял не шелохнувшись. Голова была опущена к земле, но взгляд, исподлобья обращённый на сержанта, высекал ледяные молнии.

- Ты, - тихо сказал Дё, но замершие поодаль курсанты слышали каждое слово,
- Ты, Гнида, чё издеваешься?
Ивко, набравший до того полную грудь воздуха и уже готовый было разразиться очередной тирадой, застыл с перекошенным лицом. Положение спас вовремя подошедший командир третьего взвода, лейтенант Веретенников.
- Младший сержант Ивко!
- Я!
- Что тут происходит?

       У крохотного ростом лейтенанта Веретенникова, несмотря на молодой возраст, было что-то вроде нервного тика, или дурной привычки: он постоянно дёргал головой, за что без промедления был прозван в полку дятлом. После каждого такого подёргивания, лейтенант, словно спохватываясь, задорно вскидывал голову вверх и разворачивал её к правому плечу, словно по команде «равняйсь». Глаза его при этом горели лихорадочным блеском, и создавалось впечатление, что он вот-вот ринется в атаку на потенциального противника, или, по крайней мере, совершит многокилометровый марш-бросок. Когда лейтенант увлекался, подёргивания головой становились более интенсивными, что нередко приводило к досадной потере головного убора, причём шапка, или фуражка, по обстоятельствам, не просто падали с головы, а резко, на скорости, отлетали в сторону. Зубоскальство невольных свидетелей подобных пируэтов бесило лейтенанта и, не в силах совладать с собой, он замирал перед строем в позе «равняйсь» и мог простоять так несколько минут. Этого времени хватало, что бы он взял себя в руки. Невзирая на это, а может быть, ещё и поэтому тоже, курсанты третьего взвода своего лейтенанта любили и даже гордились им. Интеллигентностью от командира разило за версту. Он никогда не позволял себе унизительного тона с подчинёнными, ко всем обращался на «вы», был требователен, но справедлив. На занятиях по технической подготовке лейтенант Веретенников рассказывал об устройстве танка, как писатель фантаст рассказывал бы о звездолёте. Командира слушали, затаив дыхание, на любые вопросы он отвечал охотно, доступно, с приведением образных примеров, нередко с юмором, всегда увлекательно и доходчиво. А уж какие образцы вождения боевой машины преподавал он своим курсантам на танкодроме, сам садясь за рычаги управления и виртуозно преодолевая препятствия!

- Что тут происходит?
- Да вот, товарищ лейтенант, курсант Дё позорит отделение, команды не выполняет, на сержанта огрызается…
- На младшего сержанта, - Веретенников тряхнул головой. Ивко он явно недолюбливал.
- Курсант Дё, докладывайте!
- Товарищ лейтенант, я стараюсь, не получается! Не могу я строевым шагом ходить…
Ивко не удержался, прогнусавил:
- Не можешь – научим, не хочешь – заставим!
- Товарищ младший сержант! – зазвенел негодующим голосом Веретенников, - Марш к отделению! Продолжайте занятия!
- Есть, - обиженно отреагировал Ивко и побежал к наблюдавшим за сценой курсантам.

- Товарищ лейтенант, разрешите портянки перемотать!
- Разрешаю.

Дё стащил один сапог. На извлечённой, вслед за ногой, портянкой, алели пятна крови. Веретенников задёргал головой.
- Дё, давайте, к курилке двигайтесь.

Курилка, располагавшаяся с торца корпуса казармы, представляла из себя опоясанную скамейками, круглую, с навесом, площадку. Дё, держа в руке снятый сапог, с волочившейся за ним портянкой, заковылял к спасительным скамейкам.

       Кровь на портянках, особенно в первые недели учебки, была самым обычным явлением. Особой трагедии в этом никто из командиров не видел, курсанты, в первое время паниковавшие при виде стёртых в кровь ног, в итоге, успешно решали проблему правильной намотки портянок, раны на ногах, наверное, в силу темпа армейского существования, заживали стремительно, кожа на месте прежних стёртостей становилась жестче, мозолистей, и уже через несколько месяцев курсанты чувствовали себя в сапогах гораздо комфортнее, чем в армейских ботинках. Ботинки полагались к парадной форме одежды, которая, надеваемая от случая к случаю, курсантов откровенно угнетала, всё было каким-то колючим и неудобным. То ли дело солдатская гимнастёрка! И родные, ставшие впоследствии привычными, сапоги. Шинель, жёстким своим сукном, тоже не радовала. Зато очень уютно и тепло было в ватных бушлатах. Особенно, когда рота пешим ходом, через звенящую заледеневшими ветками лесопосадку, направлялась к танкодрому, отстоявшему от полка в семи километрах.

       Ветви лесопосадки звенели хрустальным перезвоном в силу особенностей климата данной местности. С неба на землю, закручиваемая ледяным вихрем, обрушивалась водяная пыль, и мокрые, голые деревья, обдуваемые непрекращающимся, сильным, холодным ветром, покрывались ледяной коркой. Самые тонкие ветки, всё более тяжелея в стылом охвате нарастающего ледяного панциря, клонились к земле и, не выдерживая собственной тяжести, хрустко, сказочно переливчатой нотой, обламывались и летели вниз, на головы и под ноги шагающего строя солдат. Впечатление от всего этого хрустально звенящего великолепия было бы самое колдовское, но, изматывающий, мокрый, холодный, постоянно задувающий с разных сторон злой ветер, не оставлял места лирическим настроениям и буквально терзал молодых парней, словно испытывая их на прочность. А парни не просто шагали случайно забредшими в эту сказочную глухомань туристами. Периодически выкрикивались команды:

- Газы! – И курсанты в считанные мгновения должны были натянуть на лица противно скользкие, резиновые противогазы.

- Бегом марш! – Раздавалось следом, и весь строй, надрывно дыша, тяжёлым марафоном рассекал звенящую лесопосадку. В первые недели учебки, такие экскурсии на танкодром, были для курсантов катастрофой стихийного бедствия. Никто из молодых парней тогда и предположить не мог, что спустя каких-то полтора-два месяца, путешествия на танкодром и обратно станут для них лёгкой, даже весёлой, прогулкой, поднимающей настроение и развивающей зверский, никогда в прежней жизни их не посещающий, аппетит. Так, поступательно, неуклонно, настойчиво, медленно, но верно, закреплялась в их судьбах армейская закалка, так вчерашние юноши, постепенно и незаметно для себя, превращались в мужчин.

       Веретенников гневным голосом подозвал к себе Ивко. Указывая на Дё, вновь обутого в истерзавшие его сапоги и сейчас с трагическим лицом стоявшего посреди курилки, лейтенант сказал:
- Отведёте курсанта Дё в лазарет. Лично! Доложите, что в силу вашей расхлябанности и невнимательного отношения к подчинённым, курсант был травмирован. Исполняйте!
Дё, прихрамывая, направился вслед за своим мучителем в сторону лазарета. Веретенников продолжил занятия со взводом.

       Илья, как и все остальные, бывшие на плацу, солдаты, искренне сопереживал сослуживцу, но все свои чувства той поры он впоследствии вспоминал, как что-то не совсем реальное, как-будто вырванное из ночного, беспокойного сна. Чёткие, оконтуренные подробными фрагментами воспоминания о службе в учебке и армии в целом, придут к нему не сразу, не через один даже год после окончания службы. И, что было для Ильи странным и непонятным, чем большее количество прожитых лет оставалось за его спиной, тем более ясно и зримо всплывали вдруг в его памяти события, которые теперь отстояли от его теперешнего возраста не на одно десятилетие.


       БЫЧИЙ И СУРЛО


 - Курсант Быковский, а ну, повтори, что я сейчас сказал? – Сержант Григорьев, проводивший со взводом занятия по технической подготовке, широко сидел за столом и многозначительно поигрывал огромных размеров указкой. За его спиной, почти во всю стену, закреплена была школьная доска, с развешанными на ней учебными плакатами, изображающими различные танковые узлы и агрегаты. В окна жизнерадостным потоком лилось солнечное тепло, не трескучий, но чувствительный к началу декабря морозец хозяйничал на плацу, напрасно пытаясь проникнуть через какие-нибудь щели внутрь большого, с высокими потолками, класса. Но класс, стараниями и мудрой предусмотрительностью сержанта Григорьева, встретил наступление первых морозов тщательно обработанными специальной замазкой двойными окнами и утеплёнными шинельным сукном входными дверьми.

- Гриня, делать тебе нечего, - скалился заглядывавший из седьмой роты пару недель назад сержант Ветер. Григорьев руководил работами по подготовке помещения к зиме, курсанты активно замазывали по периметру все окна, кто-то крепил сукно к дверному проёму. В классе царило деловое оживление, руки и гимнастёрки были перепачканы оконной замазкой, и сам Григорьев, не гнушаясь работой, запачкан и вымазан был больше всех.

- Ничего, Ветруха, - отвечал Григорьев, - Зима покажет, чем наша затея обернётся.
- Да окна двойные, - не унимался Ветер, - главное, что б батареи грели, а это – замазывай, не замазывай, толку не будет!
- А вот мы глянем, что ты через дней десять запоёшь! Смотри, Ветруха, будешь греться прибегать – не пущу!

       Класс, где проводил занятия со своим взводом сержант Ветер, находился прямо напротив по коридору от класса Григорьева.
       Теперь третий взвод пожинал плоды житейской умудрённости своего замкомвзвода. Самыми любимыми занятиями были занятия по политической и технической подготовке, потому что, во-первых, они проводились в помещении, то есть в их классе, а во-вторых, потому что это был самый тёплый, на весь учебный корпус, класс. Сержант Ветер, в перерывах между занятиями, с раскрасневшимся от холода носом, потирая озябшие руки, то и дело забегал греться к третьему взводу. Курсантов переполняла гордость за своего командира и, видя, как мёрзнут на занятиях остальные новобранцы, они испытывали к своему замкомвзводу благодарность, граничащую с обожанием.
 
- Что я сейчас сказал, Быковский?
       Курсант Быковский, по прозвищу Бычий, невысокий и щупленький паренёк, призванный из Целинограда, вид имел весьма странный. Маленькое, с совершенно узким лбом, лицо, было густо и глубоко испещрено бороздами морщин, что делало его похожим на карикатурно выглядевшего старичка, голос был низок и хрипел давней, запущенной прокуренностью. На руках почти не оставалось места от многочисленных, грубо и неумело исполненных татуировок. Такие же наколки шли по всему телу, спускаясь по ногам до самых пальцев, так что Быковский, в раздетом виде, отливал синевой с неделю пролежавшего в морге покойника. Образовательный багаж его составлял пять классов средней школы, богатство лексики ограничивалось виртуозным, блатным жаргоном, зато повествовательные фантазии о своей нелёгкой, но героической жизни, преподносились им с особой какой-то осанистостью и многозначительностью. То, что врёт Быковский про себя и свою жизнь напропалую, курсанты уже давно уяснили, но, почему-то, подтрунивать над ним особенно никому не хотелось, и сослуживцы вели себя по отношению к нему слегка отстранённо, а некоторые даже и не пытались скрыть обращённой в его сторону собственной неприязни.

       Быковский, поднявшись из-за стола, тупо глядел на сержанта отсутствующим взглядом и даже не пытался что-то отвечать.
- А ну, неси сюда свой конспект!
Он захлопнул раскрытую тетрадку и, собрав все свои немыслимые морщины к центру маленького лица, подошёл к сержанту. Григорьев, со своего места, за некоторое время до этого видевший, что нерадивый курсант, пропуская мимо ушей его объяснения, касающиеся устройства танкового двигателя, что-то увлечённо рисует на внутренней стороне обложки своей тетради, открыл её сразу же в нужном месте. В следующее мгновение брови сержанта поползли вверх, он обернулся к Быковскому и насмешливо-изучающим взглядом заскользил по его сморщенному лицу.
 
- Ну, то, что ты - Бычий, это мы уже слышали, знаем. А причём здесь чилийские революционеры? – У Григорьева явно было хорошее настроение, так что он не прочь был позабавить весь взвод чем-то смешным и неординарным. Курсанты притихли в радостном предвкушении.
- Поздравляю, третий взвод! У нас объявился законспирированный соратник Че Гевары и Сальвадора Альенде! Прошу любить и жаловать: Бычий – Луис Корвалан!

       Григорьев поднял над головой раскрытый конспект Быковского. На внутренней стороне обложки, удививший всех мастерством, исполнен был рисунок, изображавший частую тюремную решётку, а за ней сжимающую горящий факел, закованную в тяжёлую цепь, руку. Рисунок сопровождала крупная, истекающая каплями крови, надпись: «Бычий – Луис Корвалан». Курсанты недоумённо переглядывались и, чувствуя доброжелательное настроение сержанта, громко смеялись.

- Вот ты, Быковский, про устройство танка слушать не желаешь, а как же ты революцию защищать собираешься? Да ещё в Чили? А, Быковский? Так и будешь факелом размахивать? – сержант опустил тетрадь на стол и вновь принялся рассматривать, в самом деле, профессионально выполненный рисунок.
- Ну, а танк нарисовать сможешь?
- Там, в конце тетрадки, рисунки есть.

       Действительно, несколько последних листов конспекта были изрисованы различной боевой техникой, разворачивающимися в боевом строю танками, с абсолютной точностью был скопирован танкодром и командный пункт. На отдельной странице шагал через пронизываемую холодным (и это ясно чувствовалось) ветром, лесопосадку, их третий взвод, ведомый что-то яростно кричащим сержантом. Григорьев, от неожиданности, немного растеряно почесал затылок, провёл рукой по шее и с неподдельным интересом вновь обернулся к изборождённому морщинами художнику-самородку.

- Да ты, Быковский, просто находка для шпиона! Тебя же изолировать надо! А? Ты представляешь, что будет, если твои художества врагу случайно достанутся?
- Да я чё? Я ни чё. Ну вы, товарищ сержант, скажете! Рисунки же просто…
- Да я чё, да я ни чё, - передразнил Григорьев,
- Если так рисовать умеешь, что ж ты самого себя размалевал, как попало? Смотреть же противно, Бычий!
- Да это не я сам. А где сам, так по неумению. – Поведя скулами и веером раскинув по лицу глубокие морщины, Быковский вздохнул и многозначительно и назидательно изрёк:
- Тут мастерство нужно. Хорошая наколка, это, товарищ сержант, искусство! Вот сейчас я, кому хош, такую наколку смастырю, будет, как картина Рембрандта!
- Вона как! Ну погоди, мы скоро всей ротой к тебе в очередь выстроимся. Так, чудо гороховое, слушай сюда,- выражение лица Григорьева резко изменилось.
- Значит так, товарищ курсант. Сегодня, от нашего взвода, пятеро самых отличившихся бойцов, будут направлены на кухню, на чистку картофеля. Всего то, двести килограмм, до подъёма управитесь. Ты, Луис Корвалан хренов, лично поведёшь доблестных однополчан своих на кухню, и факелом своим дорогу будешь освещать! Ясно?
- Да ясно мне всё, - на блатной манер прохрипел Быковский.
- Отставить! Товарищ курсант, вы поняли поставленную перед вами задачу?
Быковский, словно проснувшись, вытянулся по стойке смирно, и уже другим голосом отчеканил:
- Так точно, понял!
- Садись на место!
- Есть!
- И слушай, Бычий, слушай, что я про технику толкую, на вождениях поздно будет разбираться, что к чему, сейчас вникай! Иначе и машину угробишь и сам угробишься! Слышишь, ты, Луис Корвалан?
- Так точно, слышу.
- Ну-ну. Смотри, Бычий, если на танкодроме что не так сделаешь, сам сяду за рычаги и погоню тебя впереди танка! А я своё слово держу, ты знаешь.

       В это время в класс вошёл командир взвода, лейтенант Веретенников. Сержант громко скомандовал:
- Товарищи курсанты!
Весь класс вытянулся перед вошедшим лейтенантом.
Григорьев, нахлобучив на голову лежащую на столе шапку, взял под козырёк и обратился к лейтенанту с докладом:
- Товарищ лейтенант, в третьем учебно-танковом взводе проводятся занятия по технической подготовке!
- Вольно!
- Вольно, - повторил сержант.
- Прошу всех садиться, - в своей обычной, вежливой манере, обратился к курсантам лейтенант.
- У меня есть небольшое объявление, вернее, одна поучительная история, касающаяся вашего сослуживца.
Аудитория притихла в напряжённом ожидании.
- В нашем взводе проходит службу курсант Быковский…
Все невольно переглянулись. Совпадение?
- Вы знаете, товарищи курсанты, и мы секрета из этого не делаем, что изредка, на уровне соответствующих инстанций, осуществляется выборочная проверка отправляемой служащими корреспонденции. – Курсантам это было известно, все были в своё время предупреждены, и каждый остерегался писать в своих письмах, что попало. Хотя мера осознания данного факта у каждого была своя, и зависела она от образованности и полученного, с детства, воспитания.
- Так вот. Позвольте вам зачитать некоторые выдержки из весьма любопытного сочинения нашего с вами товарища, курсанта Быковского. Письмо адресовано некоей Марии, которую наш сочинитель именует Машкой и отправлено им неделю назад. – Лейтенант достал из планшета потёртый конверт и вынул из него несколько, расчёрканных красными чернилами, листов.
- Читаю выборочно. Произносить слова буду так, как они написаны. «Машка, сижу щас в танке, на дне реки. Уже часа два, как сижу. Застрял. Погнали нас, Машка, на подводные вождения. Я первым полез. Ничё не вижу, вся муть со дна поднялась. Литёха наш, дятел, в трубу на башне орёт, держись, мол, Бычий, мы тебя ща вытащим. А мне по рации сержант наш, Гриня, докладывает, что генерал приехал и нашего литёху вдоль берега строевым шагом гоняет. Я, говорит, трос к тебе, дятлу, привяжу, будешь солдатика нашего вместе с танком вытаскивать. Ну, я по рации попросил Гриню генерала подозвать. Подошёл генерал, знает уже, что Бычий – лучший солдат в полку. Держись, говорит, сынок, я, говорит, всех на уши ща поставлю, а тебя вытащу. А у меня, Машка, чую, уже весь клиренс ракушками оброс. И жрать чего-то охота. Ага! Вот, дёрнулся мой танк. Значит, тянут. Потом допишу, за рычаги браться пора…»

       Лёгкий, вначале, смех курсантов, обернулся теперь безудержным, дружным хохотом. Лейтенант против такой реакции не возражал и спокойно дожидался, пока смех утихнет. Быковский, с красным, сморщенным своим лицом, сидел, понурив голову к самой поверхности стола.
       Клиренсом танка назывался дорожный просвет от грунта до днища боевой машины. Старослужащие однополчане традиционно, во время вождений, из года в год, частенько разыгрывали молодых солдат, когда, с озабоченными лицами, отправляли ничего не подозревающих курсантов к соседнему, ревущему двигателями, танку, с просьбой одолжить у сержанта-инструктора с полведра клиренса. А потом дружно и беззлобно гоготали над околпаченным солдатиком. Розыгрышей такого рода в армии было – пруд пруди, почти все проходили через такое весёлое армейское чистилище, никто особенно не обижался, тем более, что должны же были чем-то, снимающим напряжение, разбавляться нелёгкие армейские будни.

       Лейтенант положил письмо Быковского на стол и, привычно дёрнув головой, продолжил:
- Я не стал зачитывать письмо целиком, хотя, может быть, и стоило. С таким шедевром я, честно говоря, за свою службу сталкиваюсь впервые. Встаньте, товарищ курсант.
Быковский поднялся. Мимика его, волнами морщинистого прибоя перекатываясь по всему лицу, очень ярко передавала внутреннее состояние.
- Я думаю, мой заместитель, сержант Григорьев, сделает соответствующие выводы и станет больше уделять внимания своим подопечным. Я же, просто для информации, хочу разъяснить, что подводные вождения, в рамках нашего учебного полка, программой не предусмотрены. Такие вождения вам предстоят в линейных войсках, куда вы будете направлены по окончании учебного подразделения. Нам же предстоит стокилометровый марш, как концентрированный итог вашего обучения. И, товарищи курсанты, говорю для всех: думайте, что пишете своим родным, близким и знакомым! Быковский, у которого клиренс ракушками оброс, просто поставил себя в смешное положение. А могло быть и хуже. Прошу всех об этом помнить…

       Лейтенант, казалось, никак не отреагировал на то, что в своём дурацком письме провинившийся курсант обозвал его дятлом.
- Продолжайте занятия, сержант, - сказал напоследок Веретенников и, надев шапку, направился к выходу.
- Товарищи курсанты! – подал команду Григорьев.
Взвод разом поднялся, провожая уходящего командира. Дверь за ним закрылась.
- Вольно! Всем можно сесть, кроме Луиса Корвалана. – Григорьев неторопливо и угрожающе двигался в сторону Быковского.
- Ну, Бычий, гарнизонный туалет по тебе плачет. Ничего, я тебе этот праздник скоро устрою!

       Всегда сияющий театральной чистотой огромный гарнизонный туалет, каждое утро, после объявленного в полку подъёма, наполняющийся спешащими облегчиться курсантами, располагался неподалёку от строевого плаца. Только сержантам позволялось пользоваться туалетами внутри своих рот, и тысяча двести курсантов учебного полка, за считанные минуты, доводили гарнизонный туалет до плачевного состояния. Двое дневальных, попеременно, с разных рот, несли в туалете посуточное дежурство. При помощи нехитрого, находящегося в их распоряжении, инвентаря, дневальные должны были в кратчайший срок привести помещение в надлежащий, то есть сверкающий первозданной чистотой, вид. И поддерживать это состояние в течение всего, отведённого им времени. Дежурный по полку офицер следил за этим лично, и нагрянуть с проверкой мог в любое время суток. Не зря же, одной из главных заповедей армейской жизни, считалось утверждение, что порядок и чистота в армии начинаются с гарнизонного туалета. Дневалить туда, как правило, попадали особо отличившиеся, в отрицательном смысле, бойцы. Прошедшие через это горнило курсанты, потом, день, а то и два, не в состоянии были посещать полковую столовую, лица их, даже через сутки после дежурства, судорожно перекашивались рвотным рефлексом и соответствующее благоухание, исходившее от их гимнастёрок, выветривалось тоже не сразу. Именно такая, неутешительная перспектива замаячила теперь перед Быковским.

Быковский весь сжался, ожидая удара.
- Не! Я об такую мразь руки пачкать не буду. Так что не… - дальше последовал гневный, очень образный и сочный матерный монолог. Курсанты только диву давались красочным художественным оборотам сержанта и впоследствии безуспешно пытались, сидя в курилке, повторить им в тот момент сказанное. Получалось коряво и нескладно. Ещё одна причина уважать своего замкомвзвода.

       В числе тех самых, отличившихся пятерых бойцов, отправляемых сегодня на чистку картошки, оказался и Илья. Правильная заправка постели – вот что явилось для него непреодолеваемой трудностью. Вроде бы, он делал всё, как полагается, аккуратно разглаживал грубое суконное покрывало, подтягивая его со всех сторон и пытаясь обеспечить более-менее чёткую горизонтальную поверхность. Не получалось! Григорьев, не особенно жалующий Илью после истории с книгой, озлоблённо ворошил его постель, заставляя по нескольку раз её перестилать, не жалел колоритных комментариев, отчитывал перед строем, матерился, на чём свет стоит и, теряя терпение, застилал кровать Ильи собственноручно. Получалось идеально.
- Ясно тебе, Соколов? – Рычал раскрасневшийся сержант.
- Так точно, ясно!
- Тогда давай ещё раз! – И Григорьев переворачивал всю постель, опрокидывая её матрацем кверху. Илья испытывал физические страдания, ненавидел себя, ожесточённо, в который уже раз, застилал постель заново и, в итоге, у него получалась холмистая, в миниатюре, долина.
- Всё, Соколов, достал ты меня! Сегодня на картошку пойдёшь! Вот там всё и обдумаешь.
К сегодняшнему утру претендентов на кухню было трое. Илья стал четвёртым. Не хватало пятого. Теперь вся команда была в сборе.

       Единственным положительным моментом в чистке целой горы картофеля, вываленного прямо на пол одного из подсобных помещений, было то, что в полковой столовой царило, пропахшее дразнящими кухонными запахами, уютное тепло. Хотя в факте этом пряталось до времени не обнаруживающее себя коварство. С наступлением ночи проштрафившиеся курсанты стали клевать носом, у некоторых даже ножи выпадали из рук и, хотя количество уже почищенной картошки, вроде бы, нарастало, нетронутая часть так и возвышалась ужасающей, не уменьшающейся в размерах горой. Их было девять человек, ещё пятерых прислали с другой роты. Отсутствующий десятый, толстенный азербайджанец, по кличке Сурло, с ударением на первой гласной, находился сейчас в другом конце необъятной столовой и, с багровым лицом, проделывал в данное время очень занятную и странную работу. Сурло продувал макароны.

       По прибытии всех десятерых в столовую, старший повар, с как будто специально подобранной для этой работы фамилией, сержант Борщ, вместе с хлеборезом, старослужащим ефрейтором Федюковым, отвели новобранцев в подсобку, указали на гору высыпанной картошки, вручили всем по ножу и сказали, что б к двум часам ночи от этой необъятной кучи осталась только кожура. Вдоль одной из стен стояли две, как в квартирах, ванны, которые и надо было заполнить очищенной картошкой. Курсанты, с тяжёлым сердцем глядя на эту картофельную Джомолунгму, расселись, кто на чём, образовав полукруг, одним из секторов которого были две, пока что пустые, ванны.

       В углу помещения, на невысоком бетонном постаменте, торжественно смотрелась свежевыкрашенная картофелечистящая машина. Её легко можно было бы включить одним нажатием на кнопку пускателя. Громыхало такое чудо советской техники, как самолёт на взлёте, и очистить стопроцентно засыпанный в своё чрево картофель было не в состоянии. Но, одно дело перебирать и вычищать вручную по одному клубню, и, совсем другое – просто выковыривать оставшиеся после машины, неподдающиеся ей чёрные глазки. Но сержант Борщ сразу же, проследя за направленными в сторону машины взглядами курсантов, немилосердно отмёл, зарождавшуюся было, слабую надежду:
- Туда даже и не смотрите! Машинку включаем только на праздники, для проверяющих. А то вам служба совсем мёдом покажется. Вперёд, орлы, у себя же время отнимаете!
- Круглое несём, квадратное – катим, - не удержавшись, буркнул себе под нос Илья.
- Что ты там булькаешь, салага? – Неожиданно зло выкрикнул Борщ. Самой фразы он не расслышал, но догадывался о её крамольной сути.
- У меня особо недовольные, для начала, обычно по три круга кроссом вокруг столовой носятся. Настроение сразу выправляется! Ты тоже хочешь?
- Никак нет, товарищ сержант, - бодро ответил Илья, проклиная себя за несдержанность.
- Ну всё, приступайте, - Борщ с Федюковым повернулись к выходу.
- Товарищ сержант! А, товарищ сержант, - с кавказским акцентом обратился вдруг к старшему повару Сурло,
- Может, другая какая работа найдётся? Я в жизни картошку не чистил, не умею, боюсь, только испорчу!

Борщ переглянулся с Федюковым, оба чему-то ухмыльнулись, и Федюков ответил вместо Борща:
- Есть работёнка одна, тоже непростая, но руки пачкать не надо, главное, что б лёгкие были здоровые.
- Вай, товарищ ефрейтор, я на свои лёгкие никогда не жаловался, не пойму только, причём здесь лёгкие, бегать же по столовой не надо?
- Бегать не придётся. Работа – ответственная. Макароны надо продуть. Три мешка.
Сурло недоверчиво косился на сержанта с ефрейтором. Остальные курсанты тоже смотрели с недоумением.

- А чё ты удивляешься? Думаешь, мы просто так макароны в суп кидаем? Инструкция на это есть специальная, зампотылом дивизии подписанная. А вдруг в макаронах жучки какие завелись? Или еще, какая гадость? Нет, если не хочешь, не надо, мы и сами продуем, а ты давай, за картошку садись.
Сурло размышлял недолго. В конце концов, взвесив все «за» и «против», он выразил готовность заняться продувкой. Сержант с ефрейтором отвели его к отстоящему в стороне складу, даже помогли перенести на свободное место три бумажных, высоченных, в обхват рук, куля с макаронами, усадили на шаткий табурет, рядом положили три таких же, но пустых мешка и, строго настрого предупредив, что продувать каждую макаронину надо поотдельности и, не ломая, аккуратно укладывать в пустой мешок, весело переговариваясь, направились в хлеборезку. А Сурло, удовлетворённый счастливым и неожиданным избавлением от картофельного наказания, принялся продувать макароны, бережно доставая их по одной штуке и добросовестно, со всей силой своих лёгких, вентилировал их трубчатые полости. Правда, временами на него накатывали смутные сомнения относительно целесообразности такого рода деятельности, но, представив себя посреди кучи грязной картошки, он сразу же эти сомнения отбрасывал и с новыми силами принимался за очередные макароны.

       Это был такой же армейский розыгрыш, из ряда «принести с полведра клиренса». Время от времени, повар с хлеборезом, каждый раз с очередными лицами, друзьями своими сослуживцами, наведывались к складу, где прилежно раздувал щёки одураченный Сурло. Заботливо интересовались, не устал ли молодой солдат, а если устал, то, может, лучше пойти к товарищам и помочь им чистить картошку? Сурло отрицательно мотал головой и с ещё большим азартом выуживал из мешка очередную макаронину. Юмористы-экзекуторы отходили на безопасное расстояние и ржали в полное своё удовольствие над молодым солдатом. А тот, ни много, ни мало, принялся уже за второй мешок!

       Положение спас заглянувший в столовую дежурный офицер.
- Чем вы тут занимаетесь, товарищ курсант? – выкрикнул он, заставив вздрогнуть не заметившего его появления Сурло. С застывшей во рту очередной макарониной, он вытаращился на дежурного офицера. Опомнился и, предварительно сунув макаронину в мешок, резво вскочил на ноги.
- Выполняю задание сержанта Борща!
- Откуда и куда были направлены?
- Третий взвод восьмой учебно-танковой роты. На чистку картошки.
- У вас, курсант, есть голова на плечах? Вы отдаёте себе отчёт, чем вы сейчас занимаетесь? Завтра с утра вы станете предметом насмешки и издевательств для всего полка! Шагом марш к своим товарищам!
- Есть, - уныло ответствовал Сурло и, с сожалением глянув на третий уже по счёту, наполовину заполненный мешок, поплёлся к ненавистной картошке. Дежурный офицер, тем временем, направился к хлеборезке, с твёрдым намерением учинить разнос старослужащим юмористам.
 
       Илья, по давней своей, ещё доармейской, привычке, что бы хоть как-то скрасить унылую обстановку и наполнить вялотекущие минуты нудной работы чем-то интересным, предложил сослуживцам рассказать что-нибудь занятное. Но, поскольку особым разнообразием и увлекательностью их истории не отличались, Илья, по памяти, стал пересказывать им одно из многочисленных повествований Джека Лондона. Курсанты, поначалу слушавшие просто от нечего делать, по ходу раскрытия сюжета, всё более вовлекались в мастерски излагавшийся Ильёй рассказ и через некоторое время слушали его с разинутыми ртами.
- Ребят, вы только работу не забрасывайте. Слушайте и орудуйте ножами. Вон ещё гора какая!
- Илюха, ты рассказывай, не останавливайся, - сказал один из курсантов с соседней роты,
- Ты даже сам можешь не чистить, главное – рассказывай!
- Нет, я буду работать наравне с вами, но давайте ускорим темп…

       Работа двинулась дальше намного веселее, чем прежде. Волшебная сила искусства действительно оказывалась силой волшебной, творящей чудеса. К концу третьего рассказа Ильи вся картошка была вычищена, обе ванны, с налитой предусмотрительно, что б картошка не почернела, водой, были заполнены доверху.
- Слушай, Илья, а много ты рассказов знаешь? – наперебой спрашивали счастливые от завершённой работы новобранцы.
- Много, - улыбался Илья,
- На сотню таких нарядов хватит…
- Так ты это, предупреди, когда в следующий раз посылать будут. Специально попросимся. Классно, ты, зёма, рассказываешь!

       Сурло, приход которого все, поглощённые очередным рассказом, встретили молча, вернее, даже никто и не заметил его прихода, облегчённо вздохнул. Он боялся неминуемых насмешек, но, благодаря Илье, был от них избавлен. Тихо пристроился с ножом в руке на одном из перевёрнутых ящиков, и уже через несколько минут совершенно забыл и о картошке, которую чистил отнюдь не плохо, и о злополучных макаронах, и о поздней ночи, и вообще обо всём на свете. Он так же, как остальные, слушал Илью и ясно, словно в кино, видел рассказываемую им историю.

       Пора было возвращаться в расположение своих рот. Куда-то запропастился Быковский. Оказалось, что он поджидал их на свежем воздухе, за пределами столовой. Глаза Быковского суетливо бегали по сторонам, но в темноте этого никто не заметил.

       Добравшись до коек, парни с непередаваемым блаженством вытягивались под своими солдатскими суконными одеялами и тут же проваливались в крепкий, густой и здоровый сон. После наряда им полагалось спать до семи часов, но после привычной команды дневального «Рота, подъём!», все были на ногах, и никто даже и не вспомнил о полагавшемся дополнительном часе отдыха.
       Неожиданно громко и матерно заорал Быковский. Выстраивающиеся в центральном проходе курсанты видели, как он, подпрыгивая на одной ноге и громко и смачно матерясь, держал в вытянутой руке правый сапог. С правой же его ноги, кое-как обмотанной портянкой, стекала вода. Илья проспал оставшиеся до утра часы мертвецким сном, поэтому он не был в курсе событий, развернувшихся глубокой ночью.
 
       А ночью приключилось следующее. Пропажа Быковского перед возвращением из столовой объяснялась просто. Он пообещал хлеборезу, давно мечтающему сделать на плече татуировку в виде танка, в ближайшее же время помочь с этой затеей. В ответ ефрейтор Федюков, в качестве аванса, сунул Бычему с полбуханки хлеба и несколько кусков сахара. Заботливо припрятав неожиданно свалившийся на него паёк под шинелью, Быковский выскочил наружу и с невинным видом стал поджидать своих товарищей. Ни словом не обмолвившись о своём приобретении. Уже в постели, отчаянно борясь со сном и, дождавшись ровного дыхания вернувшихся с ним из наряда, он достал хлеб с сахаром, залез под одеяло с головой и принялся жадно уничтожать доставшийся ему паёк. Но, когда ты, пусть даже под одеялом, среди ночи, в окружении вечно голодных сослуживцев, пытаешься разгрызть каменную твёрдость сахарного куска, громоподобный и аппетитный хруст при этом разносится по всей казарме. Несколько человек проснулись.
- Бычий, гад, ты чё там лопаешь?
- Эй, поделись с товарищами!
- Бычий, дай кусочек!
Кто-то даже слез со своей койки и подошёл к Быковскому.
- Да нет уже ничего, один всего кусочек сахару стибрил со столовой, - отвечал раздосадованный сочинитель писем к Машке. Он зажал между ног оставшийся кусок хлеба, а сахар заложил за спину, решив съесть это всё завтра, без свидетелей, хоть по дороге в туалет.
- Ну ты и сволочь, Бычий!
- Врёт, как всегда!
Все вновь улеглись по местам.

- Запить, небось, нечем, - раздался чей-то голос.

       Сейчас, прыгая на одной ноге, Быковский никак не мог вспомнить, кто же сказал последнюю фразу. Дело было в том, что, когда он сам заснул, кто-то из сослуживцев щедро помочился в его правый сапог. А когда дневальный объявил подъём, ничего не подозревающий Быковский резко сунул туда обмотанную портянкой ногу. Со всеми вытекающими отсюда, вернее, из сапога, последствиями.

- Равняйсь, третий взвод! – Как всегда, с некоторой угрозой в голосе, командовал Григорьев,
- Смир-р-на!
- Напра-во! Не в ногу на выход шагом марш!

- Что, Луис Корвалан, - доносился до удаляющихся курсантов насмешливый голос сержанта,
- Разминаешься уже перед гарнизонным туалетом?
- Да товарищ сержант, кто-то в сапог ….
- Видать, достал ты, Бычий, не одного меня! Так, тридцать секунд, споласкивай сапог и бегом на плац! Ну!

И Быковский, стараясь не расплескать содержимое своего сапога, со всей скоростью, которую позволяли обстоятельства, зажав в левой руке размотавшуюся мокрую портянку, заспешил к ротному туалету.




       РОВНЫЙ И СТО ДНЕЙ ДО ПРИКАЗА


       В расположение роты стремительным вихрем, как всегда, ворвался замполит батальона, капитан Алексеев. Николай Петрович был грузен, высок ростом, обладал раскатистым, громовым и грозным голосом, дышал шумно, портупеей скрипел за версту, шагал широко и, при всём своём великанистом обличии и солидно выпирающем благополучном животе, держался, тем не менее, щеголевато-подтянуто, как, впрочем, любой настоящий кадровый офицер. Капитанское звание Николаю Петровичу явно не подходило, хотя бы даже по возрасту. В полку подогревались слухи, правда, никем не подтверждённые, что капитан Алексеев, дослужившись до подполковника, угодил в какую-то историю, был разжалован, едва не изгнан из армии, но, в итоге разбирательств, оставлен в чине капитана. Расставшись с двумя большими звёздами на погонах и заменив их четырьмя маленькими, Николай Петрович продолжал службу истово, без прогнозируемого сослуживцами злорадства, обиды или озлобления, но с каким-то болезненным вдохновением и яростью, окрашенными в благородные тона искреннего служения отечеству, партии и своему народу. Профессионализм разжалованного подполковника товарищами по оружию воспринимался безоговорочно, в полку его не просто уважали и ценили, но даже искали общения с ним, хотя, конечно, как и везде и повсюду, находились недоброжелатели, которые, страдая от скудости, серости и бесталанности собственной жизни, обретали утешение в тихих сплетнях, в липких двусмысленностях при докладах начальству, в плетении паутин из слухов, недомолвок и ничем не обоснованных наветов и подозрений. Но капитан Алексеев, подобно легендарному бронепоезду, неутомимо двигался вперёд, его всегдашняя бодрость и вулканическая энергия заражали окружающих, вселяли уверенность и оптимизм. Не раз его раскатистый, жизнерадостный голос, децибелами едва не перекрывающий грохот работающих танковых двигателей, выводил молодых курсантов, проходивших выучку на учебном танкодроме, из раскисшего состояния, которое частенько посещало их в первые месяцы службы.

- А что, ребята, - гремел выскакивавший из лихо тормозившего «уазика» капитан,
- Видали, какая техника вам доверена? Тут сопли пускать некогда! За рычаги и айда накапливать мастерство! Такая машина нигде не застрянет, такая машина так врагу прикурить даст, что спалит и усы и шевелюру! А?! Сынки! Вы у меня орлами будете, да такими ребятками в любом полку гордиться будут! А нам благодарность отпишут, за то, что настоящих танкистов, настоящих механиков-водителей для армии воспитали!

       Танки уходили с исходной, немилосердно чадя и ревя моторами, разрывая и распахивая сырую, после дождя, почву бескрайнего танкодрома. Сержанты-инструкторы, одетые не по-уставному, в гражданские свитера поверх гимнастёрок, но в залихватски распахнутых навстречу стылому ветру бушлатах, восседали прямо на башнях ведомых курсантами танков. Сами же курсанты сидели за рычагами машин в положении «по-боевому», то есть всем корпусом внутри танка, видя дорогу в тримплекса, к которым прижимались, как их и учили, не спасающими от холода шлемофонами. Управлять танком в таком положении было непросто, кругозор, обеспечиваемый тримплексами, оказывался для молодых солдат недостаточным, непривычным, а грязь, веером рассыпающаяся из-под гусениц, лепилась к стёклам тримплексов и ограничивала и без того неважную видимость. Люки механиков-водителей не были задраены, так что сержанты-инструкторы запросто могли делать внушения неловким курсантам длинным шестом, припасённым заранее, через раскрытый люк, ощутимым толчком, а иногда и хорошим ударом по шлемофону. Управлять танком можно было ещё в положении «по-походному», это когда голова механика-водителя возвышалась над бронёй, над распахнутым люком, когда можно было вертеть головой в разные стороны, видеть всё вокруг до горизонта и не колошматиться лбом о стальной корпус тримплекса. Но до такой посадки надо было ещё дослужиться, вернее, доучиться, набраться опыта, что бы не глядя на рычаги и на педали управления, вести машину уверенно, доведя необходимые движения до автоматизма. Пока что курсанты с завистью наблюдали за сержантами-инструкторами, когда те, сидя за рычагами «по-походному», намерено лихача, мастерски подгоняли танки к исходным позициям.
 
       Капитан переводил дух, доставал платок и утирал якобы вспотевший лоб, на удивление продрогших, в ожидание своей очереди вождения, курсантов. Это был один из методов бывалого офицера и этот метод срабатывал.

- Сынки! Плечи – расправить! Трудностей – не бояться! Не робеть! Это всё – семечки, впереди – стокилометровый марш, вот где интересно будет, вот там всё, чему научитесь, скажется!
       В конце шестого, последнего месяца учебки, курсантов ожидал стокилометровый марш, последний и самый трудный, как им тогда казалось, экзамен по вождению боевой машины. Кому-то предстояло ехать днём, кому-то – ночью. Пробные ночные вождения были ещё впереди, курсанты о них знали, ожидали их с замиранием сердца, с понятными тревогами и волнениями.

       Итак, капитан Алексеев, стремительным вихрем ворвался в расположение роты. Дневальным на тумбочке стоял Дё. Сержанты Ровный, Григорьев, Герасимов, Ивко, Колыханов устроились в ленинской комнате, обязательном в советские времена помещении, имеющем место быть в каждой роте любого полка. Такова была советская традиция. А собрались сержанты в данной комнате по поводу знаменательного, негласно отмечаемого всей Советской Армией события. Называлось событие «сто дней до приказа». Сто дней до приказа министра обороны СССР о демобилизации отслуживших свой срок военнослужащих. Из всех собравшихся сержантов под действие данного приказа подпадал только старший сержант Александр Ровный. Остальным сержантам оставалось служить ещё кому полгода, кому – год, кому – полтора.

       Большой стол в ленинской комнате был накрыт не как-нибудь, со вкусом и с разнообразными, из гражданской жизни, изысками. На накрахмаленной, тщательно отутюженной, кипельно белой скатерти, в невесть откуда взявшихся нарядных блюдцах и тарелочках, красовались разнообразные закуски, соления, копчения, ванилью благоухающая домашняя выпечка, шпроты, аккуратно нарезанная и посыпанная зелёным луком селёдка, колбаса трёх сортов, сыр, брынза и много разнообразной зелени. В центре стола, в широченном блюде, солидной пирамидой возвышалась посыпанная сверху мелко нарезанным укропом варёная картошка. Под столом, в двух бутылках из-под шампанского, дожидался своей очереди мутноватый, солдатской смекалкой добытый и при той же смекалке пронесённый в роту, самогон.

       Дё был тщательно и заблаговременно проинструктирован собравшимися в ленинской комнате сержантами, на предмет его шумной реакции, в случае появления в расположении роты кого-то из офицеров. Отбой был произведён уже час тому назад, и утомлённые курсанты спали мёртвым сном. Посапывая, причмокивая, временами о чём-то бормоча, или даже вскрикивая и несильно храпя, потому что в их возрасте оглушительный храп выглядел бы диагнозом, а не обычным состоянием сна. По армейским законам дневальному полагалось, в случае появления в расположении роты, после отбоя, дежурного офицера, или кого-либо из проверяющих, просто развернуться в сторону вошедшего и отдать ему честь. Молча. В иное же время, при появлении командира роты, или полковых офицеров более высокого звания, дневальный горланил на всю казарму:
- Рота! Смир-р-на!
- Вольно! – чеканил офицер.
- Вольно! – эхом вторил ему дневальный.
Если звонил телефон, дневальный должен был отвечать:
- Дневальный восьмой учебно-танковой роты, курсант такой-то, слушает.

Дё, учитывая его сельскохозяйственное происхождение, готовящиеся к отмечаловке сержанты, инструктировали несколько раз. Сначала немногословный, краснолицый и всегда несколько угрюмый старший сержант Ровный:
- Смотри, кореец, - пробубнил он, вплотную подойдя к вытянувшемуся у тумбочки Дё,
- Кричи громко, не то на плацу у меня до утра орать будешь!
Сержант Григорьев, как всегда, пригрозил внеплановой чисткой гальюна и ежедневным, до конца учебки, мытьём полов центрального прохода. Ивко был пространен.
- Ну что, товарищ курсант, ты понял, какая тебе честь выпала? Твои родные сержанты будут отмечать великий праздник! А ты, Дё, будешь охранять их покой. Ты в глаза то, спички вставь, что ли! Гриня, ты глянь на него, как-будто спит стоя! Дё у нас строевую подготовку обожает. Я тебе, Дё, такую строевую устрою, спиной строевым шагом топать будешь! Ты понял, Дё?
- Так точно!
- Что «так точно»?
- Так точно, понял, - выпалил бедняга Дё, изобразив стойку «смирно» с таким отчаянием, словно готовился вылететь из своей гимнастёрки к потолку казармы.
- Да ладно, Гнида, не лютуй, - с насмешкой на губах, выговаривая букву «г» на украинский манер, вмешался сержант Герасимов. Он дружески хлопнул дневального по плечу,
- Не дрейфь, зёма, ты же – танкист! Ну-ка, Дё, повтори, что ты должен кричать при появлении в казарме непрошенного гостя?
- Восьмой дневальный… Учебный дневальный… тумбочка, - Дё, от избытка внутреннего напряжения, зажмурил и без того неразличимые глаза и мучительно пытался выговорить сотни раз заучиваемую фразу. Ровный с Григорьевым замерли у входа в ленкомнату и с негодованием во взгляде обернулись в сторону горемыки-дневального.
- Погоди, Дё, - успокаивающей хрипотцой баритонил Герасимов, - Не волнуйся, мы же с тобой уже раз пятьдесят повторяли, что надо говорить. Ну-ка, давай. Медленно, по слогам. Ну?
- Дневальный…
- Та-ак…
- Восьмой…
- Та-ак…
- Учебно-танковой…
- Та-ак…
Последовала пауза. Дё мучительно соображал. И вдруг, подобравшись, выкрикнул:
- Роты!
- Да не ори ты, корейский партизан! Дальше…
- Курсант такой-то слушает! – Физиономия Дё сияла неподдельным восторгом.

       Короткая немая сцена, когда обескураженные сержанты, с остановившимся дыханием, широко раскрытыми глазами, пялились на незадачливого дневального, разрешилась вдруг громким, нервным хохотом Ровного. Захихикал Ивко. Григорьев, с кривой усмешкой, выдохнул:
- Ну ты, Дё, и балбес!
Герасимов, руками в бока, хохотал от души.
- Зёма, корейская твоя душа, ты же не такой-то, ты же – Дё! Ха-ха-ха! Ой, мама родная! Рассказать кому – не поверят! Ну-ка. Повтори последнюю фразу. Как надо, повтори!
- Курсант Дё слушает!
- Молодец! Ну ты и фрукт! Запомни, если спросят, почему орал при виде офицера, скажешь: дескать, растерялся, обомлел с испугу. В роте всё спокойно, понял, Дё? Скажешь, спокойно, как в Багдаде. Герасимов обернулся к сержантам:

- Ну что, товарищи сержанты, за стол?
Ивко недоверчиво и враждебно косился в сторону дневального.
- Подведёт, китаёза, нутром чую, подведёт!
- А ты, Гнида, не боись и не каркай, - Григорьев расстегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки, - А то давай, тебя вместо Дё поставим, то-то потеха! Я ведь уже раз сказал, со штаба свой человек предупредил, в нашей роте, как в одной из лучших, сегодня проверки не ожидается. Так что гуляем! Качественно, с размахом, но - тихо!
       
       С момента, когда сержанты уселись за стол, прошло около часа. Негромкая, вначале, беседа празднующих магическую дату до выхода долгожданного приказа, набирала тон, крепла, становилась всё более уверенной и шумной, и вот уже потекла неосторожным, хмельным ручьём, сопровождалась громким, взрывным смехом, разбавлялась крепкими, искони русскими словечками и обрела, наконец, форму шумного, беспечного и весёлого застолья. Дё, время от времени протяжно вздыхая, переминался с ноги на ногу и сглатывал голодную слюну, набегавшую в ротовую полость благодаря аппетитным запахам, расползавшимся из-под щелей плотно запертой ленкомнаты. Чувство постоянного неудовлетворённого голода, сопровождавшее курсантов во всё время их службы в учебке, стало чувством хроническим, и Дё испытывал настоящие физические страдания от доносившихся запахов и от острейшего желания, во-первых, наесться, хоть когда-нибудь, до отвала, до обжорства, что б по самое горло, а во-вторых, выспаться, по-настоящему, до одурения, до бессилия, и что б проснуться, опять наесться и опять заснуть. И так изо дня в день. И что б вокруг – тишина, уютная, домашняя, а за окном – сад, родные тополя вдоль дороги, стрёкот кузнечиков в поле… И небо – синее-синее, и белые ватные облачка, неторопливо по нему путешествующие… Дё навалился на тумбочку. Здесь, в армии, он, да и не только он один, научился если и не спать, то дремать стоя. Сейчас он на несколько мгновений провалился, через дрёму, в глубокий и безмятежный сон. Изо рта, почти до самого пола, потянулась длинная слюна.

       И в этот самый момент в роту ворвался капитан Алексеев.
       Ворваться то он ворвался, но при всей стремительности своего появления, шума практически никакого не произвёл, дверь за собой притворил аккуратно и ужасающим призраком в ночи замер на пороге. Мгновение наблюдал за навалившимся на тумбочку дневальным, прислушиваясь к неосторожному смеху и громким голосам, разносившимся из ленкомнаты. И самым забавным образом, на цыпочках, пинцетом расставляя свои большие ноги, стал подкрадываться к прозевавшему его дневальному.
- Как службу несёшь, товарищ боец? – вкрадчиво и насколько мог тихим голосом, который всё равно раскатистым эхом, наподобе камнепада, разнёсся по казарме, спросил Алексеев. Спектр чувств, отразившихся на лице бедолаги Дё, вытянувшегося по стойке смирно, описать бы мог только самый талантливый физиономист. Наверное, никогда ранее глаза его не раскрывались так широко, мышцы лица охватила судорога ужаса и, загипнотизировано глядя прямо на страшного капитана, Дё истерически возопил:

- Восьмая тумбочка!!! Дневальный по танкам!!! Учебный курсант! В Багдаде! Такой-то Дё слушает! – На ходу, с трудом соображая, что говорит что-то не то, Дё, что было сил, проорал последнее:
- Рота, подъём!

Что тут началось!..
 
       Сто двадцать человек курсантов, все, как один, повскакивали со своих коек. В считанные секунды более половины из них уже стояли на центральном проходе, на ходу опоясывая ремнями свои, ещё расстёгнутые гимнастёрки. Конечно, при такой скорости, портянки в сапогах оказывались скомканными, но тут важна была именно скорость построения, важен был сам факт готовности личного состава к быстрому выходу по тревоге на гарнизонный плац. А там, скорее всего, будет время и портянки перемотать, и обмундирование подогнать, как следует.

- Тревога, что ли? – недоумёнными, спросонья, голосами, спрашивали друг у друга лихорадочно одевающиеся курсанты,
- Чё не объявляют-то?
Если посреди ночи дневальный объявлял в роте подъём, он должен был добавить:
- Учебная тревога!
Или:
- Боевая тревога!

Но Дё, онемев от ужаса, каменным изваянием застыл у своей тумбочки, не в силах оторвать взгляда от оторопевшего капитана. Тот, в свою очередь, в конце концов, придя в себя, страшным голосом проорал:
- Отставить! Рота, отбой!!!

Опять же, в считанные секунды, сбитые с толку курсанты оказались в койках.
- В Багдаде, говоришь? Ну-ну… - Как ни был зол ошарашенный в первый момент реакцией дневального капитан, в его глазах весёлыми огоньками заплясали лукавые огоньки,
- Ничего, и с Багдадом разберёмся. – Капитан встал напротив ленкомнаты.
- А ну, гвардия, выползай, пока дверь не разнёс к чёртовой бабушке,- грозно, стараясь тихо, но всё равно оглушительно громко, пророкотал капитан, впившись остервенелым взглядом в дверь ленкомнаты. Мгновение спустя мёртвая тишина за дверями была нарушена, щёлкнул отпираемый замок.
- Сюда, на центральный проход, мать вашу, – портупея на замполите торжественно поскрипывала,
- Становись!
Сержанты выстроились в шеренгу. Капитан, заложив руки за спину, начал с конца шеренги, подходя к каждому вплотную, глаза в глаза.
- Докладывайте!
- Младший сержант Герасимов!
- Не ори! Чем занимались в ленкомнате? В неположенное время? После отбоя?
- Праздновали знаменательную дату…
- Что за дата? – дразнил замполит, прекрасно осведомлённый обо всех, подпольно отмечаемых служивыми, датах.
- Так сто дней до приказа, товарищ капитан, святое дело… - Принятый накануне алкоголь способствовал недопустимой расслабленности в ответах младшего сержанта.
- Я тебе, Герасимов, покажу святое дело! Я тебе такое святое дело покажу, ты у меня в молитвах до дембеля будешь себе лоб расшибать! – Капитан шагнул к следующему сержанту.
- Младший сержант Колыханов! В ленкомнате находился по той же причине.
- Товарищ младший сержант! Насколько я помню, ты – отличник боевой и политической подготовки?
- Так точно…
- И этой ночью, всему личному составу, вся ваша шлёп-компания, надо полагать, эту самую подготовку, как раз и демонстрировала?
- Никак нет, - опустил голову Колыханов.
- В глаза смотреть! Позор! Рожи у всех – лиловые, вонь – на всю казарму и за версту от полка! И эта рота борется за звание лучшей в батальоне и в полку! Та-ак… - Замполит шагнул к Ивко. Тот весь как-то скукожился, лицо пошло красными пятнами. Впалая грудь судорожно вздымалась, наперекор желанию хоть немного задержать пропитанное самогоном дыхание.
- Младший сержант Ивко, - прогнусавил Гнида, стараясь говорить в сторону.
- И ты, крендель, туда же? Тебе же, Ивко, и напёрстка много будет! Вояки, мать вашу! – Капитан шагнул дальше.
- Сержант Григорьев. С целью поддержки коллектива, товарищ капитан.
- Я, уважаемый сержант, говорить с вами буду особо. Как с секретарём партийной организации роты и как с коммунистом! Не сейчас. Нет. Сейчас я просто хочу выразить вам своё недоумение и озадаченность. – Григорьев, красный, как рак, стоял по стойке смирно и ожесточённым взглядом дырявил пространство перед собой. По солдатским меркам, Григорьев, в свои двадцать четыре года, считался настоящим дедушкой. На момент призыва в армию, он уже был кандидатом в члены КПСС, имел на руках диплом машиностроительного техникума и, при таком раскладе, выгодно отличался от призванных вместе с ним курсантов. Замполит батальона капитан Алексеев, зорко высматривающий подобных хлопцев, обратил внимание на Григорьева сразу же. Лично и неоднократно беседовал с ним и, убедившись в его организаторских способностях, отметив исключительную собранность и дисциплину, рекомендовал по окончании срока учебки оставить Григорьева в полку на должности заместителя командира взвода. Некоторое время спустя, на одном из партийных собраний роты, опять же, замполит батальона, выдвинул кандидатуру Григорьева на место секретаря партийной организации роты. Возражений не было. К тому же новоявленный секретарь мастерски управлялся с вождением боевой машины. Излишняя колючесть, а иногда и откровенная грубость и хамство новоиспечённого секретаря ротным и батальонным начальством предусмотрительно не замечались, поскольку дисциплину во вверенном ему подразделении сержант Григорьев поддерживал безупречную, службу нёс исправно и приказы командиров исполнял безукоризненно. Словом, Григорьев был ставленником капитана Алексеева.

- Ну! – грозно скрипящая портупея стала надвигаться на Ровного.
- Старший сержант Ровный! – Цвет лица Александра Ровного в обычные-то дни отливал густой, от рождения, краснотой. Это нельзя было назвать просто румянцем щёк, нет, просто старший сержант всегда был равномерно красного цвета, шея имела тот же оттенок, но на этом месте пламенеющий отлив резко обрывался, переходя в молочно белое туловище, усыпанное частыми веснушками. Сейчас, добротно заправленный самогоном, старший сержант Ровный был не просто красен, он был багрово-малиново красен, ещё более мрачен и угрюм, чем всегда и стоял, понуро вытянувшись и слегка покачиваясь перед замполитом.

- Ровный? Это ты то - Ровный? – Капитан вдруг дал волю бурлящим в глубине его души противоречивым чувствам и неожиданно громко и весело расхохотался. По спящей казарме разнёсся грохот миномётного обстрела.

- Ты, товарищ старший сержант, что ни на есть кривой, кривее не бывает! Да-а-а! – Алексеев, слегка прищурившись, разглядывал провинившуюся компанию. Ситуацию замполит понимал прекрасно, да и любил он всех этих сержантов отеческой, отцовской любовью.
- Значит так, гвардейцы, танкисты мои разлюбезные. Засекаю время: десять минут вам на то, что б всё прибрать, что б ни следа ни малейшего не осталось, ни крошки хлебной, ни духу поганого! Время пошло!

Сержанты ринулись в ленкомнату, показывая друг другу сжатые кулаки с оттопыренными большими пальцами, дескать, пронесло, замполит – свой мужик, не зря его все в полку уважают.
Алексеев подошёл к намертво вросшему в пол дневальному.

- Как ты там, товарищ боец, огорошил? Тумбочка в Багдаде? Курсант такой-то? Фамилия?
- Дё!
- Фамилия, говорю, как?
- Дё!
- Ты заика, что ли?
- Никак нет! Курсант Дё! Дневальный восьмой учебно-танковой роты! – Дё внутренне изумлялся складности своей речи.
- Скажи пожалуйста! Ты и докладывать, оказывается, умеешь. А что ты тут за околесицу нёс? Танковая тумбочка в Багдаде… Ладно, неси службу, как положено, о моём ночном посещении докладывать не обязательно. Ясно, курсант?
- Так точно, - весело и с особым задором отчеканил Дё.

       Наутро, после завтрака, рота повзводно отправлена была на соответствующие расписанию занятия по политподготовке. Занятия проводили лейтенанты, командиры взводов. Сержанты, задействованные в ночных приключениях, были срочно вызваны к штабу полка замполитом батальона, капитаном Алексеевым. Предполагая самое худшее, те спешно направились к штабу. Из широких окон классных комнат озадаченные курсанты, да и лейтенанты тоже, на протяжении двух часов, отведённых на занятия по политподготовке, могли наблюдать, как капитан Алексеев, лично, водил строевым шагом провинившихся сержантов по широкому гарнизонному плацу. Шагали сержанты образцово и, даже, как будто с каким-то особым вдохновением. Лейтенант Веретенников, задумчиво глядя в окно, привычно дёрнув головой, вымолвил:
- Вот, товарищи курсанты, полюбуйтесь, как правильно надо ходить строевым шагом! Думаю, наш замполит батальона специально устроил для вас этот показательный смотр. Видите, как чётко и слаженно наши сержанты исполняют команды? Учитесь!


 НЕБОЛЬШОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ


       Илья Фёдорович оторвал голову от стола, вернее, от сложенных на столе рук. За окном, по-прежнему, тарабанился нескончаемый дождь, также заунывно гудел в проводах шквалистый ветер, и глубокая, неспокойная ночь полноправно хозяйничала на отведённом для неё кусочке планеты. В комнате было тепло, темно и относительно тихо. Уютно урчал холодильник, где-то, что-то поскрипывало, непонятно, с какой стороны, шелестели необъяснимые шорохи. Он протянул руку к пульту, включил втиснутый на подоконник окна, разделяющего кухню с балкончиком, телевизор, уменьшил звук до минимальной слышимости. Поднялся, прошёл в ванную. Глянул на своё отражение в зеркале. На лбу, покрасневшими полосками, отпечатался след от рукава плотной вельветовой рубашки.

       «Сколько же я так просидел?» - подумал он, сполоснул лицо прохладной водой, растёр его жёстким и сухим полотенцем и вернулся на кухню. На экране телевизора в буйном экстазе, словно в двух шагах от оргазма, метались какие-то заграничные певички. Полистав каналы, он остановился на «Культуре». Шла интересная передача о раскопках в районе прежней Месопотамии. Включил свет. «Кофейку попить? Всё равно спать не хочется, и вряд ли уже засну». К своему теперешнему возрасту, он посчитал бы за высшее благо проспать кряду часов восемь, а ещё лучше – десять, но как раз это ему уже на протяжении нескольких лет не удавалось. «Почему так?» - размышлял Илья, - «Ведь внутренне я стараюсь быть спокойным, спорт не забрасываю, излучаю сплошной позитив и олицетворяю примерную доброжелательность ко всему окружающему».

       «А это всё потому» - нравоучительно и с досадной осанистой готовностью ответствовал внутренний голос, - «что ты, батенька, никак не можешь разобраться со своей личной жизнью! Ты не можешь и не вправе махнуть на неё рукой, хотя бы, скажем, из тех же физиологических соображений, потому как ты ещё полон сил и жизненная энергия твоя плещется через край! Ты же пытаешься, по-страусиному, спрятаться от давно уже требующих однозначного решения накопившихся, в целую гору, в целую Джомолунгму, проблем, врёшь самому себе, что всё как-то расчудесным способом, в твоей запутанной жизни, образуется, тихо уляжется, мирно устаканится, валокординисто успокоится, дальним эхом отгрохочется и так далее, в том же духе. Не выйдет, дорогуша, как ни крути, необходимы какие-то действия, причём, они уже настолько необходимы, что у тебя, просто не осталось практически никаких, пусть даже самых хитроумных, вывертов…»

       «Да, это верно, - подумал он, - но неужели вот так, просто, всё бы сразу и решилось?» Илья представил себя с другой женщиной. Получалось не очень. Он заранее раскручивал цепочку более чем вероятных событий, могущих иметь место, в случае его знакомства и сближения с кем-то ещё. Он заранее предвидел удручающую обязательность неминуемых диалогов, мимики, жестов и прочих, совершенно его не вдохновлявших, атрибутов канонического поведения пытающихся сблизиться людей. И ему становилось грустно, немного неуютно, конфузливо, да что там говорить – некомфортно даже. При всём оптимистическом складе его натуры, сама вероятность возможного сближения с новой женщиной, снежной метелью вымораживало его душу, и в полном одиночестве оставляла в бескрайней пустыне ледяного пессимизма.

       Конечно, раньше он был другим. Было время, когда у окружающих его знакомых складывалось о нём мнение, как о герое-любовнике. Сам он никогда не пытался производить подсчёты одержанных побед, суеверно полагая, что такие подсчёты могут отвернуть от него удачу. Но годы шли, и на смену фонтанирующей чувственности и бьющей через край любвеобильности стала подкрадываться отрезвляющая житейская мудрость, и иронический угол зрения на интимные стороны собственной жизни, в итоге, возобладал над юношеской восторженностью и неосмотрительной безоглядностью. И, как ни горько было это признавать, Илья приходил к выводу, что той любви, любви, которую он искал на протяжении всей своей жизни, у него не было. В этой, земной жизни.

       «Выходит, не повезло… И снова, туда же – найди себе женщину! Дурак, ты, батенька, дурак, да и только». – Криво усмехнувшись, он вновь попытался представить себя с какой-нибудь новой, симпатичной, женщиной.
       «Вот распрекрасная будет картина, когда я, измаявшись на ложе любви, вдруг захраплю оглушительным храпом! А она будет нежно, внутренне матерясь, расталкивать моё обмякшее тело. Смех, да и только…»
       «Нет, что ни говори, а в холостяцкой жизни есть свои, безусловные, плюсы…»

       Но внутренний голос, как часовой на посту, отреагировал незамедлительно:
       «Ага, и преогромные минусы – тоже. Что, в очередной раз пытаешься хитроумно подсластить горькую свою пилюлю? Да ведь дети на тебя – молятся, какой же ты, к чёрту, холостяк?»

       «И всё-таки, забавная, выходит, ситуация, - размышлял Илья, - за столько лет семейной жизни, я стал закоренелым холостяком! То, что я, на грани самопожертвования, занимался воспитанием детей, - не в счёт. Семья – это, в первую очередь, что, жена, или дети? Нет, я понимаю, что в идеале это - и то, и другое. А в моём случае?»

       «А в твоём случае, разлюбезный ты мой, надо просто признать, что жены, то есть, Жены, в исчерпывающем смысле этого понятия, у тебя никогда и не было. – Угодливый внутренний голос всегда был очень находчив. - «Ты всю жизнь хотел простой женской ласки – и не находил. Ты мечтал об искренней любви, а получал некое вымученное её подобие. За все эти годы ты исстрадался, не находя элементарного соучастия и искреннего сопереживания, долженствующего быть в любимом тобой человеке. Ты всегда бодро старался твердить себе, что вполне и по-человечески счастлив, но сам никогда в это по-настоящему не верил. И твоей главной ошибкой, скорее всего, было то, что ты воздвиг женщину на сооружённый тобой же пьедестал. Зачем? Ты одурачил сам себя, ты уверовал в иллюзию, ты загнал себя в безвыходную ситуацию, в тупик, а теперь сам себе задаёшь глупые вопросы и пытаешься прежним бодрячком шагать дальше по жизни. А ты знаешь, дурья твоя башка, что шагать-то, возможно, осталось совсем немного? И куда ты притопаешь? Будешь ждать последнего, уже не способного поменять что-либо в твоей жизни, озарения? И, уже сейчас предугадывая смысл и суть этого озарения, ты надеешься, что с облегчённым, в конце концов, сердцем, с просветлённой душой, ты тихо и без проблем переместишься в мир иной?»

       «Да, там будет хорошо и спокойно… Господи, Боже, что за чушь лезет в голову?» - Илья прошёл в комнату, приоткрыл окно, но тут же запер, так как его буквально окатило холодными каплями частого дождя, и ледяной ветер в одно мгновение выстудил всё помещение.

       «Вполне может быть, что эти мои посещения Музея, общение с Великим жрецом и, самое главное, любовь к Иштариани, стали главной причиной, или, лучше сказать, особенностью, моей жизни.»
- Иштариани, Иштариани, - прошептал Илья, рассматривая сквозь стекло клокочущее ночное ненастье. Произнеся эту странную фразу, он стал (в который уже раз!), размышлять о необъяснимом факте посещавших его, к сожалению, очень редко, сновидений. Откровенно говоря, это трудно было назвать обычными сновидениями. Просто всё происходящее во сне было настолько реально, что он иногда всерьёз сомневался, а сон ли это был на самом деле? Могло ли это быть перемещением в пространстве, путешествием по параллельным мирам, существованием в ином измерении? Как бы бредово не звучало подобное допущение, Илья, с каждым прожитым и оставленным за плечами годом, всё более склонялся к его допустимой правдоподобности.

       «А почему бы и нет? Мир полон таких загадок и тайн, о которых мы, люди, даже и не подозреваем. Великий жрец говорил, что мы воспринимаем нашу вселенную исключительно в рамках доступных нам ощущений, в той только мере, которой нас ограничил Творец. Но мир не просто может быть иным, он на самом деле, совершенно не тот, каким мы его видим. Это – наше, ниспосланное нам, восприятие! Но за рамками этого восприятия может существовать и, скорее всего, существует, нечто другое, гораздо более сложное, таинственное и прекрасное».

       Илья сплёл руки на груди, встал посередине комнаты и, медленно раскачиваясь с пяток на носки, впал в долгую, хаотическими волнами набегавшую, задумчивость. Вернулся на кухню, закурил очередную сигарету и невидящим взглядом погрузился в экран почти без звука работающего телевизора.
       «Так какое же событие, случившееся в моей жизни, могло спровоцировать саму возможность таких путешествий? Несчастье, произошедшее со мной в раннем детстве? Может быть, что и так…».


       Произошло это, когда Илюшка едва научился ходить на собственных ножках. Семья жила в большом собственном доме, в котором стояли три печи, топимые дровами и углём. Газа в ту пору ещё ни у кого не было. В отдельно располагавшейся небольшой комнатёнке, используемой, как кухня, помимо квадратной печи, верхом которой служил толстенный чугунный лист, стояли также, на небольших табуретах, две керосинки. На этих керосинках готовили еду, кипятили воду и даже варили на Новый Год холодец. В то утро родители Илюшки, как всегда, торопились на работу. На улице стоял трескучий мороз, но все три печи, растопленные ещё с вечера, исправно давали тепло, и внутри дома было даже жарко. Но, поскольку Илюшка был ещё крохотного роста, а холод, как известно, всегда стелется по полу, на нём, помимо обычной одёжки, был ещё повязан большой мамин пуховой платок. Илюшка смешным комочком передвигался сначала по большой комнате, называемой залом, потом, прихватив с собой любимого плюшевого мишку, двинулся в сторону кухни. Илюшке было жарко и хотелось пить. Детским своим умом он уже зафиксировал, что пить ему всегда наливали из чайника. А чайник, скорее всего, находился на кухне. И дорогу туда Илюшка уже знал прекрасно.

       Кто-то из родителей, недавно заваренный, разрисованный яркими цветами, чайник, чтобы тот не остывал, поставил на горящую слабым огнём керосинку. Но чайник так давно там стоял, пусть даже на небольшом огне, что, в итоге, закипел. Жидкость в нём утробно и гулко булькала, то, что не помещалось, и должно было вылиться из носика, уже вылилось. В утренней суматохе про чайник забыли, в сторону Илюшки иногда летели фразы:
- Илюша, ты где?
- Опять куда-то спрятался?

       А он в это время тянулся ручонками к кипящему чайнику. Табуреты, на которых стояли керосинки, были совсем невысокими, и Илюшка, изо всех сил потянувшись, дотянулся-таки до раскалённой ручки чайника. Судорожно отдёрнул вытянутую руку и невольно потащил за собой кипящий чайник. Содержимое опрокинулось прямо на голову, на мамин пуховой платок, особенно, на правую его сторону, мгновенно впиталось, и Илюшка рухнул на пол, потеряв сознание от страшной боли. Он даже не успел вскрикнуть. Родители сбежались на грохот перевёрнутой табуретки, на шум покатившейся керосинки, на звон вдребезги расколовшегося чайника. Мама закричала страшным голосом, отец замер в шоке, и только бабуля, не растерявшись, подхватила Илюшку на руки, перенесла в зал и стала снимать с него пуховый платок. Лоскуты кожи с лица Илюшки, остались на платке. Лицо было страшным, особенно, правая сторона. Завернув ребёнка в одеяло, оба родителя бегом, что было сил, бросились к ближайшей больнице, благо располагалась она неподалёку.

       Как впоследствии рассказывала Илье его мама, операция была сложной, сварившуюся кожу Илюшкиного лица врачи буквально выскабливали. Вердикт хирурга был неутешителен:
- Мальчик может лишиться зрения, в лучшем случае, видеть сможет одним глазом, и ещё неизвестно, какие очки ему понадобятся. Не исключено слабоумие. Шрам на лице рассосётся, кроме того места, куда попала основная часть кипятка. Но сейчас для него самое главное – выжить. Как же вы так, мамаша, не уследили?
       Мама сама была на грани обморока, отец даже не пытался прятать лицо, омываемое слезами.

       Прошло два, или три месяца. Илюшка всё это время лежал в зале, в своей кроватке. Он дышал, его кое-как кормили, но на окружающее у него не было никакой реакции. Мама, едва сдерживая душившие её рыдания, регулярно обрабатывала ошпаренное лицо прописанными врачами средствами, заботливо вычищала обильно собирающийся на глазах гной и подолгу и ласково с ним разговаривала. Отец вечерами рассказывал ему, как прошёл день, что было хорошего, какая погода на улице и как поживают соседи. Илюшка не реагировал. У отца текли слёзы, мама не находила себе места, одна только бабуля не теряла присутствия духа и постоянно повторяла, что, Бог даст, всё будет хорошо. Жизнь всей семьи была подкошена этим страшным событием, и веселье надолго исчезло из Илюшкиного дома.

       Но вдруг однажды…

       Мама зачем-то зашла в комнату, где лежал Илюшка. Привычно скользнув взглядом по его кроватке, она охнула от неожиданности, зажала рукой рот, раскрытый в немом крике и без сил опустилась на стул. Илюшка сидел в кроватке, лицо его было озарено самой настоящей улыбкой, кулачками он стирал остатки гноя со своих глаз и, широко раскрытыми обоими глазами глядя на маму, звонко сказал:
- Мама, чай!
- Сейчас, сейчас, солнышко ты моё, - не веря в происходящее, слабым голосом ответила мама. Силы оставили её. Она просто не в состоянии была подняться со стула. Но в следующее мгновение она уже бежала, она летела на кухню, где всегда наготове стоял, накрытый чистой марлей, охлаждённый Илюшкин чай.

       Илюшка стремительно восстанавливался, прекрасно видел всё вокруг себя, кожа лица менялась прямо на глазах. И, если до произошедшего с ним несчастья, он едва выговаривал несколько слов, то теперь лопотал без умолку, каждый день преподнося сюрпризы произношением ранее не знаемых им слов.

       Позади остался счастливый период в детском садике, затем была школа, где, при соответствующем контроле со стороны родителей, Илья мог бы стать круглым отличником. Знания давались ему легко, он рано и помногу стал читать, запоминая иногда наизусть понравившиеся целые куски из прочитанных им книг. И не было, слава Богу, никаких отклонений, когда-то предрекаемых хирургом, и зрение было прекрасным, и в умственном развитии Илья не отставал, а даже опережал своих сверстников. Но единственным, страшным напоминанием о когда-то перенесённом несчастье, был широкий, с палец толщиной, тянущийся от правого виска к подбородку, неровный, тёмного цвета, шрам, и засевшее глубоко в сердце паническое чувство при виде кипящей жидкости.

       Тогда в их доме стоял старинный, тяжеленный, таинственный бабушкин сундук. Как-то летом, просушенные во дворе одеяла, занесли в дом и сложили на сундуке. Окрепший и оправившийся уже от пережитого Илюшка, придвинув к сундуку стул, вскарабкался на него, после чего взобрался на расстеленные, пахнущие солнцем и летним теплом, одеяла. И тут же заснул сладким и крепким сном. Бабуля, искавшая его по всему двору, и уже начавшая было испытывать нарастающую тревогу по поводу Илюшкиного исчезновения, облегчённо вздохнула, обнаружив безмятежно спящего внука на одеялах, аккуратно разложенных поверх её сундука. Но с этого самого дня он наотрез отказывался спать в своей кроватке и требовал, что бы ему стелили на бабушкином сундуке. Потому, что именно здесь, именно отсюда, он отправлялся в своих снах в загадочные космические путешествия, он видел себя как бы со стороны, парящим в бесконечном звёздном пространстве, и бабушкин сундук нёс его вдоль какой-то, в белом тумане, линии, и столько ликования и звонкого, детского счастья было в этих космических сновидениях, что просыпался Илюшка в неизменном прекрасном настроении и торопливо, увлечённо, внятно, в деталях, пересказывал родным виденное во сне. Те только диву давались бурным фантазиям сынишки, а бабушка постоянно повторяла:

- Растёшь, Илюшенька, растёшь, оттого и летаешь во сне. Ты только, в полётах-то своих, крепче за сундук держись, а то, не ровён час, не удержишься, да и окажешься на незнакомой планете. И где ж бабулька твоя искать тебя станет?

- Бабулечка, знаешь, а сундук сам меня держит, я даже и не боюсь ни капельки, а красиво как кругом, а звёздочки такие! Вот бы тебе со мной полетать!

       Чтобы во сне Илюшка, вдруг, не скатился на пол, к бабушкиному сундуку, с двух сторон, приставляли стулья с высокими спинками, а на стульях раскладывали подушки. Две другие стороны предохраняли домашние стены. Так что Илюшка, на странном своём ложе, путешествовал по космосу в полной безопасности.

       Потом Илюшка заметил странную закономерность. Стоило ему захворать, почувствовать недомогание, простыть, приболеть – и на бабушкин сундук лучше было бы и вовсе не ложиться. Заснув, он так же улетал в дальние дали на своём удивительном, космическом транспортном средстве, но вдруг, где-то в пути, из необъятных глубин вселенной, на него тёмным облаком неожиданно начинал надвигаться Ужас. Он не имел образа, не имел очертаний, просто он был ледяным, кошмарным, с каждым мгновением догоняющим его, Ужасом. Спасало Илюшку то, что сундук внезапно открывался и прятал в своих недрах насмерть перепуганного путешественника. Поэтому в короткие периоды разных, детских своих недомоганий, Илюшка временно перебирался на свою кроватку. Там было спокойно, и сны снились самые обыкновенные. Родители относились к его капризам с пониманием и готовностью. И продолжалась эта история несколько лет, до самой школы, пока Илюшка не вырос настолько, что уже попросту перестал умещаться на любимом сундуке. Впрочем, и кроватка его уже стала для него мала, поэтому родителями куплена была новая, прямо как для взрослого, кровать. С тех самых пор скитания по бескрайним космическим просторам покинули Илюшку на долгие годы. Вплоть до самой армии.

       И сейчас, посреди ночи, сидя в одиночестве в чужой квартире, находясь в чужом городе, Илья Фёдорович мог бы вспоминать о чём и о ком угодно, тем более, что вспоминать было что, но армейская тема была важней именно потому, что здесь, в самом начале непростой и нелёгкой службы, состоялось его первое путешествие к Музею. К Музею Десяти Источников. Это уже были не простые, детские полёты по бескрайним просторам Вселенной, это было его первое посещение конкретного, не знакомого миру, объекта, посещение, имеющего продолжение, с живыми, на грани реальности, персонажами, с бесчисленными диалогами и, самое главное, связанное с его встречей с Иштариани. Глубоко запрятанная на все последующие годы в душе Ильи любовь к этой женщине, к этой полубогине и получеловеку, любовь, оторванная, как он сам прекрасно осознавал, от окружавшей его реальности, оставила в сердце глубокий след и жила, продолжала существовать, быть может, даже сильнее прежнего, до сих пор, до теперешнего, далеко не юношеского уже его возраста.
       «Она меня предупреждала. Она предостерегала меня. Но я не мог идти наперекор своему сердцу. Так. А теперь – самое время вспомнить, что же было дальше».

       И Илья вновь вернулся в события, более чем тридцатилетней давности…




41-й ВЕК ДО НАШЕЙ ЭРЫ


       Хотя грандиозный периметр каменной стены, окружавшей музей, просматривался отчётливо и до мелочей, сами строения, внутри музея, были скрыты от глаз зависшей прямо над ним густой фиолетовой облачностью. Иллюзия кажущейся близости цели своего путешествия стала понятна путнику позже, когда он в течении вот уже нескольких дней приближался к нему, и единственным утешением в этом нескончаемом движении было то, что почва под ногами становилась всё твёрже, а горячий песок пустыни, в каком-то определённом месте, повинуясь неведомой силе, резко оборвался, образовав, таким образом, необъяснимую границу своих владений. Близился ещё один вечер, и к радости странника, на его пути всё чаще стали появляться маленькие островки сочно-зелёного оазиса, трава под ногами расстилалась густеющим, с каждым шагом, ковром, и напитанный речной влагой свежий, порывистый ветер, наполнял закатную тишину наступающего вечера сказочной умиротворённостью и приглашающей в свои объятия загадочностью.
       Солнце клонилось к закату. В обилие растущие вокруг кокосовые пальмы позволили путнику утолить и голод, признаки которого за несколько дней пути напоминали о себе всё более настойчиво, и жажду, уже становившуюся нестерпимой. Караван, в дикой игре причудливого пространства непредсказуемой стихии, был безвозвратно утерян, а вместе с ним – провиант и несколько серебряных кувшинов с водой. Сам путешественник, по прихоти той же природной аномалии, оказался точно в том месте, откуда начиналось его неожиданное, жуткое и бесконечное падение в бездну.
       Быстро темнело. В торжественной тишине наступающей ночи, до слуха путника донеслось отдалённое, весёлое журчание родника. Идя на звук, он обнаружил источник, выбивающийся пульсирующим ключом из-под мощных корней упирающегося в небесный свод тысячелетнего дерева. Обхватить руками ствол этого дерева не просто было невозможно, его не сразу можно было обойти кругом – настолько оно было огромно. Более подходящего места для привала и ночлега вряд ли стоило желать, и он, припав к студёному ключу, долго и неторопливо пил живительную влагу щедрого источника. Вода имела особый, непередаваемый вкус, и когда он, напившись вволю, омыл ею пылающее лицо, на него снизошёл глубокий покой, и внутреннее нетерпение, волнами прибоя поднимающееся из глубин подсознания, наконец, отхлынуло от его сердца и уступило место ощущению гармонии окружающего мира и своего, в этом мире, присутствия.
       С настоящим блаженством уставшего от многокилометрового путешествия кудесника, он растянулся под деревом на мягком, густом и сочном травянистом покрове почвы. От земли шёл дурманящий запах. Спать не хотелось. Сквозь шелестящую листву гостеприимного дерева, крона которого закрывала собою полнеба, мерцали, перешёптываясь, звёзды. Переливчато и жизнерадостно журчал подземной водой источник.
«Так, стоп… Что же я там видел? Музей… Музей десяти источников… Источников чего? Я шёл к нему много дней. Но я не могу в точности сказать, сколько именно. Почему мне ясен маршрут, почему я так уверенно двигаюсь и знаю, в каком направлении идти? Мне знакомы древние языки, я легко прочёл и понял странные письмена… Кто я? Знаю ли я своё имя? Откуда я пришёл? Что я должен узнать? Что мне за дело до этих источников?»
«Источники… Десять источников… Там, там, в этом древнем музее таится разгадка и, должно быть, собрана вся мудрость тысячелетий. Но кто я такой, что бы совладать с этой мудростью, или даже приблизиться к ней? О чём–то я уже догадываюсь, нет, я уже твёрдо знаю, что одним из таких источников является ВОДА. Именно, вода, как высшее космическое благо, дарованное необъятной вселенной одной, затерянной в её недрах, крошечной планете. Но эта вода не была бы той водой, к которой мы привыкли, если бы не счастливое сочетание орбит окружающих Солнце планет, и если бы не оптимально кем-то выверенное расстояние до светила нашей, богатой водой, планеты. Какой планеты? Земли… Ну конечно, ведь счастливая планета – это наша Земля».
« Так, слава Богу! По крайней мере, я знаю, что я – на Земле. Я – житель Земли. Я – человек… Какое сейчас время? Какой год? И где моя страна и мой народ? И кто – мой народ?»
       Внезапно до путника донёсся далёкий шум неуклонно приближающихся голосов.
Несколько человек, освещая себе дорогу факелами, шли прямо на него. Они негромко переговаривались между собой на одном из древнеаккадских наречий. В том, что это было именно древнеаккадское наречие, сомнений у него не вызывало, как уже и не удивляло то, что он почему-то понимает древний язык и может вот так, уверенно, классифицировать его, как язык, относящийся к группе языков загадочной шумерской цивилизации. Он спокойно поднялся и сделал несколько шагов навстречу своим гостям, попутно отметив про себя, что одежда его, оказывается, ничем не отличалась от их одежды. Та же белая ткань волнами ниспадала до земли с их плеч, оставляя открытыми, до локтей, руки. На головах у всей процессии красовались хитро переплетённые красно-бело-голубым жгутом повязки, ноги удобно были обуты в лёгкие сандалии.
- Мир тебе, странник, – Приветствовал его высокий, двухметрового роста, голубоглазый незнакомец,
- Милостью всемогущего Энлиля ты оказался перед нашим городом, сотворённым богами и во имя богов. - Иссиня чёрная, с маслянистым отливом, завитая мелкими колечками борода исполина, шёлковистым, волнующимся на ночном ветру покрывалом, сбегала на могучую грудь. Свет факелов, дрожащих от движения воздуха, выхватывал из чёрного бархата ночи разные фрагменты окружающего пейзажа и отражался от смуглой и гладкой кожи пришедших.
- Мир и вам, добрые люди, - почтительно, с наклоном головы, ответствовал он.
- Позволь узнать, как твоё имя?
- Иллианнук, - не задумываясь ни на мгновение, представился путник. «Вот, оказывается, как меня зовут», - отметил он про себя. Из груди его вырвался вздох облегчения.
- Верховный жрец нашего города, сын великого бога Ану, зная о твоём, Иллианнук, приближении и желая выразить своё покровительство и благосклонность, отправил нас, его верных подданных, навстречу тебе. Вместо ночлега у этого благословенного и целебного источника, наш повелитель предлагает тебе, чужеземец, своё гостеприимство и даже выражает готовность допустить тебя для кратковременной беседы с ним. А это, странник, великая милость и самая большая удача, которая может быть дарована смертному.
- Я преисполнен благодарности к великому жрецу и к вам, его подданным и с радостным и лёгким сердцем принимаю ваше приглашение. Могу ли я узнать, как его имя?
Посланцы верховного жреца в некотором замешательстве переглянулись друг с другом. Объясняя их нерешительность тем, что его просто не поняли, он добавил:
- Имя вашего повелителя…
- Нельзя произносить это имя вслух, странник. Но ты можешь называть его Сын Великого Бога Ану.
- Хорошо, я готов следовать за вами.
- Ведомый божьей милостью ты, странник, правильно угадал направление. Здесь, за этим древним деревом, есть короткий и быстрый проход к главным воротам святого города.
Великан пригласил всю процессию следовать за собой и, обогнув дерево, вошёл, казалось, прямо в него. Остальные, в том числе и чужестранец, безо всяких колебаний, последовали за ним.
       Затем наступил кратковременный, почти мгновенный, провал в пространстве, где, не ощущая собственного веса, они были втянуты в неторопливое вращение фосфоресцирующей фиолетовой воронки. Мягко вынырнув из неё, вся группа, в полном составе, оказалась перед переливающимися красками радуги главными воротами священного города. Надпись над воротами, подрагивая изумрудной морской рябью, висела прямо в воздухе. Несмотря на опустившуюся ночь, периметр города купался в солнечном свете. Откуда исходил свет, было непонятно. Город светился сам, изнутри, и эта фантастическая картина сияющего города и звёздного неба над ним совершенно не удивляла проделавшего многодневный путь странника. Ворота не распахнулись, не раздвинулись перед подошедшими, нет, просто на их пути образовался арочной формы просвет, открывающий вход в загадочный город. И Иллианнук, охваченный переполняющими его сердце противоречивыми чувствами, шагнул в него первым, мимо почтительно расступившихся перед ним сопровождающих.
       Город был великолепен и необъятен! Повсюду возвышались постройки разных эпох, разных цивилизаций, разных времён и народов. Огромные площади были наводнены прекраснолицыми горожанами. Женщины неземной красоты приветливо улыбались Иллианнуку, атлетически сложенные и не менее прекрасные мужчины салютовали в его честь поднятием правой руки. Журчали живительной влагой во множестве разбросанные, но симметрично относительно общей геометрии пространства расположенные, фонтаны.
       Первым строением на пути процессии было снежно-белое здание, искусно облицованное разноцветным мрамором. Высоченное, в тысячу ступеней, крыльцо, приглашало ко входу сооружения, на фронтоне которого, уже знакомым Иллианнуку образом, пламенела зависшая в воздухе надпись: «Полная библиотека клинописи». Ниже шла надпись меньшего размера: «Источник постижения». Горящим взглядом впившись в манящие к себе надписи, Иллианнук замедлил шаги и с немым вопросом обернулся в сторону великана. Тот отрицательно качнул головой.
- У нас мало времени, странник. Если угодно будет богам и если тебе будет отпущено столько лет жизни, что их хватит, хотя бы для поверхностного ознакомления с великими тайнами и источниками жизни, значит, у тебя ещё будет возможность припасть к этим источникам. Сейчас нам надо идти… - Голос его звучал неторопливой напевностью и переливался колоритной, глубокой, вязкой и сочной густотой. Со вздохом нетерпения и сожаления, Иллианнук последовал за своим провожатым. Остальные члены свиты молча устремились за ними.
       Когда они обогнули здание библиотеки, в далёкой перспективе бесконечно простирающейся площади, взгляду Иллианнука открылась, во всём своём грандиозном и дерзком великолепии, упирающаяся в небесный свод знаменитая Вавилонская башня. Башня была целёхонькая, словно недавно отстроенная. У подножия башни угадывалось какое-то движение, но из-за большого расстояния, разделяющего их, Иллианнук так и не понял, какое именно. Несколько ближе к ним, на семи ярусах-террасах, пирамидами восходящими к небу, в хрустально-чистом шуме искусственных водопадов, благоухали зеленью и дразнили экзотическими плодами собранные со всего света деревья и кустарники висячих садов Семирамиды. Путник не удивлялся увиденному, воспринимая окружающее в соответствии со спокойной, неизвестно откуда взявшейся внутренней уверенностью, что именно это он и должен был увидеть. Однако же, внутреннее спокойствие его жило как бы отдельно, независимо от пылающего жадным костром, перебегающего с предмета на предмет, взгляда. А взгляд его теперь был прикован к ещё одному изумительному шедевру древнего зодчества. Он видел перед собой лучащиеся синевой ворота прекрасной богини Иштар. Жёлтая и синяя инкрустация стен, изображающая священных животных, источала мягкий и нежный свет. Иллианнук и его спутники шли по знаменитой дороге процессий, упирающейся в самые ворота богини. За воротами, справа от них, располагались уже описанные висячие сады. В душе у Иллианнука торжественным гимном звучала волшебная музыка. Или, может быть, звуки музыки были порождены, как и необъяснимый свет, самим загадочным городом, стенами древних построек, целительным воздухом и даже почвой под ногами?
       В дымчатой дали, подрагивая сполохами пустынных миражей, угадывались очертания величественных древнеегипетских пирамид. Они располагались на значительном отдалении от остальных построек, стояли особняком, и их остроконечные вершины излучали переливающийся разнообразным спектром магический свет.
       Между тем путники приблизились к странному сооружению, чем-то напоминающему минарет, вершина которого терялась в гуще фиолетового неба. Великан жестом пригласил следовать за ним. В инкрустированном драгоценными камнями арочном входе, возникнув внезапно и из ниоткуда, их встретила неземной красоты женщина. Из одежды на ней была всего лишь невесомая, прозрачная накидка, не скрывающая, но оттеняющая прелести её прекрасного, смуглого тела. Многочисленные золотые украшения, в обрамлении драгоценных камней, чарующим перезвоном откликались на каждое её движение. С золотого пояса, ласковыми объятиями охватывающего хрупкую талию, к упругим бёдрам спускались многочисленные, очень тонкие, бриллиантовые подвески. А ближнее расстояние от подрагивающего и чувственного пупка, было едва прикрыто крохотным кусочком золотой ткани, удерживаемой на поясе почти неразличимыми для глаза золотыми нитями.
       Она окинула пришедших глубоким, гипнотизирующим и, вместе с тем, приветливым взглядом. Сопровождавшие Иллианнука остановились в почтительном поклоне.
- Верховный жрец нашего благословенного города, сын великого бога Ану, ждёт тебя, странствующий Иллианнук, - обратилась к нему женщина. Голос её был необычайно мягок, приветлив и звучал оттенками ссыпающихся в бездонный ларец драгоценностей.
- Дальше ты пойдёшь со мной. – Она взяла его за руку, и по телу Иллианнука растеклась удушающая, горячая волна не знакомого прежде любовного ликования и сладострастного, хрустальной пеной закипающего, безумного предвкушения.
       Если Иллианнуку и доводилось когда-нибудь в прежней жизни испытывать счастливые мгновения от близости красивой женщины, даже если ему доводилось когда-нибудь любить и полагать себя счастливым, то только сейчас он понял по-настоящему, какой, на самом деле, должна была быть женщина его мечты, и на какую безумную, бездонную, всепоглощающую любовь и неукротимым пламенем пылающую страсть он был способен!
       Тело женщины источало флюиды незнакомой прежде Иллианнуку неземной чувственности, с каждым мгновением его сердце наполнялось небесной, чистой и светлой восторженностью, и этот восторг, уже начинающий перерастать в неуправляемый экстаз, выедал его сердце целыми кусками, дразнил его, глумился над ним и готов был лишить рассудка. А ведь с момента, как он увидел её, прошло, должно быть, всего несколько минут!
       Иллианнук не шевелился. Он просто жадно вдыхал запах её тела. И вдруг, не в силах более совладать с собой, он стал надвигаться на неё. Ладонь свободной руки женщина нежным прикосновением мягко положила ему на грудь. Но это было прикосновение горящего факела к кровоточащей ране!
- Ты должен понимать, благословенный Иллианнук, что не всё в этом мире тебе дозволено. Мучимый посетившим тебя прекрасным чувством, ты вряд ли будешь способен выслушать и понять Великого жреца. Иллюзорная реальность, дарованная тебе свыше, может превратиться, по-настоящему, в пустую, ничего не значащую иллюзию, и твои беспрерывные душевные искания обретут, в итоге, вид скорбной, никому не нужной и никому не интересной затеи. Любовь, Иллианнук, – не всегда источник гармонии и просветления, а страсть, как правило, почти всегда источник безрассудства. Пусть умиротворение и покой снизойдут на твою страждущую душу! Ведь я – всего лишь твоё воображение.
       Через много веков, народом одной из ваших удивительных цивилизаций, будет придумана красивая сказка о юноше, художнике и скульпторе, Пигмалионе и о его прекрасном творении – статуи женщины, изготовленной Пигмалионом из слоновой кости. Юноша влюбился в свою статую, дал ей имя – Галатея и, терзаемый странной любовью, просил богов даровать ей жизнь. Боги сжалились над ним, оживили статую, и, к нескончаемой радости художника, ожившая Галатея стала, в итоге, его любимой и любящей женой.
       Когда-нибудь и я, наверное, смогу стать твоей Галатеей и подарить тебе то счастье, которое ты искал и будешь искать всю свою жизнь. Одно могу сказать тебе точно: теперь и навсегда я буду с тобой, я буду твоей, в самые твои тяжёлые минуты я буду рядом и я всегда смогу помочь тебе. Я – это надрывно искомая тобой, на протяжении всей твоей жизни, истинная любовь, я – это твой напряжённый жизненный поиск, твоё, постоянно ускользающее философское осмысление мира, в котором ты живёшь, я стану для тебя твоей верховной сутью, смыслом, воздухом, небом, влагой и солнцем! Тебе суждено будет сделать меня царицей своей души, но этим самым, ты обречёшь себя на мученическую, на весь период своей жизни, душевную боль. Я всегда буду внутри тебя, стану твоим вторым «Я», в самых потаённых уголках своего сердца ты выстроишь для меня роскошный дворец, и только в его, ни для кого недоступных покоях, предугадывая и предчувствуя мою близость, ты будешь находить для себя утешение и обретать, постоянно стремящееся покинуть твоё сердце, спокойствие духа.
       Всё это она произносила с удивительной напевностью, её голос разносился жизнерадостным плеском весеннего ручья, а чёрные, влажные бархатные глаза были полны любви и мягкой печали.
       У Иллианнука остановилось дыхание, но, в то же время, не умещающееся в груди сердце, оглушало нарастающим грохотом высокогорного камнепада. Он уже не просто смотрел на эту божественную женщину, он пожирал её глазами, он растворялся в ней. Он пил её драгоценными каплями и мысленно припадал губами к каждому крохотному кусочку её тела.
- Нам пора, - тихо сказала она.
- Подожди, - хриплым, не повинующимся ему голосом, выдохнул несчастный влюблённый,
- Назови хоть своё имя!
- Иштариани, - опустив книзу глаза, едва слышно ответствовала девушка, и уже более решительно потянула его за собой.
- Иштариани, Иштариани, - зачарованно шептал Иллианнук. Нежно прикоснувшись ладонями к её лицу, он развернул её к себе и, смотря ей прямо в глаза, сказал то, о чём уже буквально кричало всё его тело и что пламенем выжигало его страдающее сердце:
- Иштариани, я люблю тебя… Ты слышишь? Я люблю тебя, люблю, как никогда никого не любил и, знаю точно, что так, как тебя, не полюблю уже никого и никогда! Я люблю тебя, Иштариани! Люблю! Люблю…
- Иллианнук, - с волнением в голосе отвечала девушка, - Ведь я тоже люблю тебя! Но вспомни, мы с тобой – в другом мире, а тебе предстоит ещё очень долгий путь, это будет путь познания и постижения, радости и разочарования, обретения и потерь. В том, другом мире. Но я всегда буду с тобой, я тебе уже обещала, я всегда буду в тебе! Идём же, у нас осталось совсем немного времени!
       Они не двигались, вернее, они никуда не шли. Они просто воспаряли кверху, повинуясь неведомой силе, увлекающей их к нескончаемой вершине минарета. Сочные, цветные сполохи и аккорды божественной музыки сопровождали их на этом пути. Затем – мягкая остановка, ноги, утопающие в глубоком ворсе необъятного, во всю ширину открывающегося зала, ковра, яркий, но мягкий свет, наполняющий помещение и силуэт великого жреца, молча поджидавшего прибывших.
       Иллианнук сделал несколько шагов по направлению к Великому жрецу, за его спиной что-то прошелестело, он оглянулся и обнаружил, что Иштариани исчезла. С растерянным лицом он обернулся к жрецу.
- Видишь, Иллианнук, каким сильным чувством наградило тебя твоё многодневное и непростое путешествие! Догадываюсь, что даже великолепные постройки разных исторических эпох вашей цивилизации, не затронуло тебя настолько сильно, как знакомство с Иштариани. Таков человек. Не всякий. Но ты – таков…
       Голос жреца звучал космической бездной, торжественные ноты были его естественной составляющей, баритональная глубина казалась неисчерпаемой, но, в то же время, это был голос человека! Одеянием жреца был ниспадающий до самого пола широкий, белоснежный плащ, но смуглая, красивая, словно высеченная из камня, совершенно седая голова, была открыта взору Иллианнука, и он, не в силах оторвать взгляда от его лица, ответил:
- Великий жрец, ты прав. Какое-то внутреннее знание вело меня к этому благословенному месту, но, что самое странное, я не удивлялся увиденному. Такое впечатление, что я был внутренне готов к чему-то подобному.
- Да, ты увидел то, что хотел увидеть. Выборочные тайны человеческих цивилизаций, сконцентрированные в этом месте, могут дать некоторое, правда, слабое, представление о ваших свершениях.Сейчас от своего времени ты отстоишь более чем на шесть тысяч лет, что бы тебе стало понятно – это сорок первый век до вашей эры. Это время зарождения новых могучих цивилизаций, это новая заря человечества. Только имей в виду, что ваши, так называемые, древние египтяне, греки, римляне, индийцы, китайцы и так далее – это всего лишь малые и слабые дети гораздо более древних, могучих и развитых государств, это разбросанные по всему миру мелкие осколки некогда существовавшей великой, единой народности. Но так далеко проникнуть в свою историю вам не дано. Вы бессильны в разгадках тайн сравнительно молодого, но древнего для вас, Египта, для вас остаётся тёмным пятном тайна народов, населявших обе Америки и Индию, а что же тогда говорить о шумерах? Не странно ли, что непонятно откуда вдруг появившаяся народность, привнесла в мировую историю, то есть в вашу, последующую историю, такие основополагающие открытия, как изобретение колеса, шестидесятеричную систему счисления, разделила час на шестьдесят минут, изобрела первый в мире календарь, предложила людям первую в мире письменность в виде клинописи, одарила Землю оросительными каналами, а наблюдения за звёздами превратила в науку, то есть в астрономию? Всё это – мельчайшие крупицы чудом сохранённых знаний более древних народов, основную часть которых, каким-то образом, спасли шумеры. Другие частицы мудрости древних, в своё время, обнаружились в Египте, Индии, Китае и более поздних культурах.
       Что же касается этого места, куда тебе посчастливилось забрести в своих скитаниях, то это, Иллианнук – экстраполяция представляющих интерес отдельно взятых исторических объектов. Собранные вместе, они доходчиво и образно способны развернуть перед тобой историческую панораму вашего, так называемого прогресса. Хотя я, со своей стороны, довольно скептически отношусь к такому понятию, как прогресс. Взгляни,- жрец повёл рукой , и огромный фрагмент стены за его спиной стал совершенно прозрачен. На неподдающемся измерению расстоянии, взгляду Иллианнука открылся космодром Байконур.
- Видишь, готовится к запуску ваш очередной космический корабль. Вы пытаетесь оторваться от своего дома, от своей планеты и якобы основная мотивация ваших стремлений – это приумножение знаний и продвижение по пути дальнейшего технического прогресса. Чушь! Основной посыл ваших стремлений – это стремление к взаимоуничтожению, к демонстрации своих, чисто военных, возможностей и предостережение, адресованное чужим, но таким же, как вы, людям. Вы располосовали свою мать, свою планету, сетью охраняемых границ, вы размежевались по своим, свято вами почитаемым, угодьям, вы с жадностью и завистью наблюдаете за успехами ваших соседей, вы мастерски заморачиваете людям головы и стравливаете их между собой, отправляя на смерть, вы жертвуете целыми народами в угоду одной лишь страсти: обладания! И, что самое печальное, - все вы в супергеометрической прогрессии изгоняете душу из собственной матери, из своей волшебной планеты. В своём варварском состязательном марафоне вы торопитесь излить на её тело целые моря ядовитых, выдуманных вами, веществ, вы разрушаете космическую гармонию, вы бездумно уничтожаете то, что на протяжении миллионов лет, микроскопическими крупицами встраивалось в гармонию Земли, этой сказочной жемчужины вселенной!
- Мне трудно собраться с мыслями. Ты, великий жрец, сразу обрушил на меня такое количество горьких упрёков!
- Нет, просто я вслух произношу то, о чём ты постоянно и напряжённо размышляешь.
- Это правда. Но правда и то, что мне не удаётся выстроить свои мысли в стройную, логическую цепочку, я знаю, что где-то и в чём-то скрыт постоянно ускользающий от меня смысл. Мой мозг не в состоянии охватить невероятное количество оттенков окружающей меня жизни, я осознаю ничтожность собственных познаний, и внутри меня не остаётся, в результате, ничего, кроме искреннего благоговения перед вселенной. Скажи, разве вековая мечта человечества о дороге к звёздам…
- Допускаю. Но ваша правда – это, на самом деле, ложь! Вы беспощадно эксплуатируете уникальные умы беззащитных романтиков и вам, на самом деле, глубоко наплевать и на мечты человечества, и на само человечество в целом. Увы, мой юный путешественник, могу сказать, что перспективы ваши – безрадостны.
- Но что же тогда остаётся? Чем и как жить людям?
- Во-первых, необходимо осознание, что вы, вы все – единокровные братья, дети одной матери, одной планеты, которая, кстати, является живым и разумным существом. Но долог ещё будет ваш путь ради осознания этой простой, на поверхности лежащей, мысли. Во- вторых… впрочем, нам ещё о многом и трудном предстоит держать с тобой беседу, но, время твоё, Иллианнук, на сегодняшнее посещение иссякло, и тебе пора возвращаться.
- Но, великий жрец! Ведь я…
- Да, я знаю, ты искал, ты жаждал встречи со мной. Ты втайне надеялся, что я смогу легко и просто рассеять туман твоего сознания, высветить для тебя нескончаемое количество граней Истины, ты ждал от меня подсказки, но, повторю тебе избитую фразу: теория без практики – это пустой сосуд, каким бы распрекрасным он не был. Любая теория, мой юный друг, будет постоянно и неминуемо корректироваться твоей же жизнью, и даже на смертном одре, теряя последние силы, ты не перестанешь подводить итоги, а некоторые озарения могут придти к тебе в самый последний момент.
- Послушай, великий жрец…
- Не называй меня великим жрецом! – Сын великого бога Анну поднял вверх правую руку, - Открою тебе небольшой секрет. Я – это тоже экстраполяция частички твоего подсознания на весь этот иллюзорный мир. Нет, я – не твоё отражение, я – собирательный образ целой плеяды таких же, как ты, страждущих познания искателей Истины, Я – это твой собеседник, надеющийся, как и ты, докопаться до самой сути и смысла предметов нашей с тобой вселенной. Истина – вот что должно стать для нас путеводной звездой, святым храмом, жертвенным алтарём, стать тем главным смыслом, ради которого стоит жить. Сейчас – уходи! У нас ещё будет время для долгой и непростой беседы.
       Иллианнук вновь оказался в транспортном тоннеле минарета, услышал, как великий жрец скомандовал: «Подъём!» и почувствовал, что быстро и мягко он спускается вниз.
«Почему жрец сказал Подъём? Ведь я же спускаюсь к земле!» - успел подумать Иллианнук. Спуск закончился, он сделал несколько шагов и оказался на залитой солнечным светом площади. Иштариани нигде не было. Его провожатые почтительно поджидали его на том же месте, где оставили, передав прекрасной, божественной женщине. Иллианнук с замеревшим сердцем разглядывал разбросанные повсюду удивительные строения.
- Нам надо торопиться, почтенный чужестранец, - проводник сделал приглашающий жест в сторону вновь невольно остановившегося от всего увиденного Иллианнука.
- Нам предстоит ещё долгий и непростой подъём.
- Да-да, подъём, - вдруг как-то очень громко стали повторять за великаном его спутники. Они, со всё более усиливающимся темпом, начали кивать головами и уже хором, с непонятным упорством, до звона в ушах, выкрикивали:
- Подъём! Подъём! Подъём!
Иллианнук оторопело оглянулся на них, но сопровождавшая его свита внезапно куда-то пропала, зато яростная и перекошенная физиономия сержанта Григорьева, истерически оравшего в самое ухо Ильи, не сразу, но неизбежно обрела осязаемые и вполне реальные очертания.
- Что, Соколов, совсем афонорел? – Срываясь на истерический фальцет, уже не кричал, а как будто даже визжал Григорьев,
- Да ты же, гад, обнаглел совсем! Подъём, я сказал!
Весь третий взвод, нет, все курсанты восьмой роты уже стояли, одетые, на центральном проходе. Илья, сбросив, наконец, оцепенение глубокого, досадно прерванного сна, вскочил с койки и уже через несколько секунд стоял в строю, рядом с товарищами.
- Ну, ты и дрыхнешь, Илюха!
- Задаст тебе Гриня, стопудово задаст!
- Илюха картошку чистить гораздый!
- Эх, пацаны, если бы вы знали, какой сон мне приснился!
- Баба, небось! То-то в подушку вцепился, Гриня еле выдернул!
       Сослуживцы миролюбиво зубоскалили, а Илья, как ни старался, не мог сбросить с себя остатки наваждения необъяснимого сна. Перед глазами расстилался туман, было грустно и очень одиноко. Рассказывать про великого жреца, прекрасную Иштариани и загадочный город было некому.
Старший сержант Ровный подавал команды:
- Рота, равняйсь!
- Смир-р-р-на-а!
- Напра-во! Не в ногу на выход, шагом марш!



ГЕРАСИМОВ


       - А почему, товарищ младший сержант, когда мы выходим из расположения роты, всегда говорят: «Не в ногу на выход шагом марш»? – Спросил Илья младшего сержанта Герасимова, выпавшему сегодня вести роту на танкодром, на очередные учебные вождения. Младший сержант Герасимов был из молодых, то есть сам недавно прошёл учебку в полном объёме. Сообразительностью, подтянутостью, исполнительностью, он понравился отцам-командирам и потому, для прохождения дальнейшей службы, оставлен был в учебном полку. В третьем взводе восьмой учебно-танковой роты, Сергей Герасимов командовал вторым отделением. Но сегодня и, кстати, впервые за всю службу, на него была возложена особо почётная, ответственная и непростая задача – довести всю роту до места назначения, в данном случае – до танкодрома.
       Григорьев, по каким-то причинам, был оставлен в полку. Ивко, к немалой радости курсантов, маялся с простудой и прохлаждался сейчас в лазарете. Командир третьего взвода, лейтенант Веретенников и старший сержант Ровный, ещё часа два назад, на штабной машине, вместе с командиром роты, старшим лейтенантом Тимошенко, отправлены были на танкодром, с целью инспекции подготовленной накануне полосы препятствий. Словом, всю восьмую роту доверено было доставить к месту Герасимову.
       Надо сказать, что в роте, младший сержант Сергей Герасимов пользовался немалой популярностью, во-первых, свойским, простым и дружелюбным отношением к молодым солдатам, а, во-вторых, какой-то врождённой, внутренней своей симпатичностью, некоей простой, но далеко не часто встречающейся, обыкновенной человеческой чертой, побуждавшей, ещё неоперившихся на службе парней, искать с ним общения, быть к нему ближе, стараться разговорить его, понравиться ему, проще говоря – подружиться с ним. Немного раскосые, как у татарина, глаза сержанта, обычно всегда были добродушно прищурены, он никогда не опускался до унижений или оскорблений, обращённых в сторону молодых солдат, его простое, человеческое участие к их нескончаемым проблемам было неподдельным, а посильно оказываемая помощь – чистосердечной. Такие черты характера младшего командира, тем более, в непростых условиях учебного подразделения, не могли оставаться незамеченными и оценивались окружающими адекватно. Хотя, например, Ивко, не упускал случая, чтобы как-то исподтишка, ненавязчиво и, вроде бы, случайно, но, тем не менее, болезненно, поддеть человеколюбивого сослуживца, бросить на него тень, выставить в неприглядном свете. Потуги Ивки были напрасны. Гнидой его называли неспроста, и мутная злоба и зависть, в нём беспрестанно кипящие, обращали его из простого Гниды, в Гниду жирную, раздутую, на которую хотелось медленно так наступить и услышать, как он, брызгая выдавленной из него выпитой чужой кровью, громко лопнет и успокоит, наконец, и себя, и окружающих.
       У Герасимова в полевой сумке всегда была пачка сигарет «Подольских», пачка никогда не бывала измята, сигареты никогда не отсыревали, а уж прикуривал младший сержант до того вкусно-небрежно-неторопливо, что у наблюдавших за ним в этот момент появлялось желание закурить тоже и завести неторопливую, доверительную беседу, о чём угодно, лишь бы вот так, не спеша, покурить и о чём-нибудь спокойно и мирно побеседовать.
       Форма на Сергее сидела ладно, гимнастёрку свою он мастерски и незаметно от начальства самостоятельно ушивал под свою фигуру. Подворотничок с утра всегда сиял снежной белизной, сапоги блестели даже в условиях танкодрома. Герасимов не терпел ни капли грязи, пятнышка даже на своём обмундировании, бляха ремня ежедневно была будто подготовлена к парадному шествию, а шинель смотрелась, словно только что из-под тяжёлого, раскалённого утюга. Но, вот за что нередко доставались ему замечания от начальства – так это за расстёгнутые, не только верхний, металлический крючок, но и верхнюю пуговицу. Видать, не умещалась широкая душа Серёги Герасимова в застёгнутой, по всем правилам, форме.
       Вопрос был задан Ильёй во время небольшого привала, который, посреди заледенелой лесопосадки, объявил, на радость всем, младший сержант. Расселись, кто на чём. Несмотря на несильный морозец, курсантам, от уже проделанного пути, было жарко, над их шинелями клубился лёгкий пар, а от того, что командовал строем Герасимов – даже жизнерадостно. Почти все закурили. Ветер, видимо никогда не перестававший задувать в этих краях, сталкивал между собой заледенелые ветки деревьев, и чарующий хрустальный перезвон услаждал слух всех участников короткого солдатского привала.
- А действительно, товарищ сержант, - хитро повышая командира в звании, поддержал Илью Сашка Рыбкин, - Почему не в ногу-то?
       Сашка Рыбкин служил с Ильёй в одном взводе. Был Сашка детдомовским, фамилию ему, как он сам рассказывал, присвоили там же. Призывался Рыбкин с одной из азиатских республик, вид имел самый приблатнённый, на теле его красовалось несколько наколок, но, в отличие от Быковского, врать Сашка не любил, горой стоял за справедливость, обладал чувством юмора, на язык был остёр, но не злоблив, не задумываясь, делился последним, военную науку изучал прилежно и к технике боевой относился даже с каким-то трепетом. Но Сашка страдал нездоровым желудком, порой его неожиданно скручивало пополам от сильной боли, до того сильной, что пот градом стекал с его искажённой, от приступа, гримасы. В такие моменты изо рта его исходил прямо таки смрадной, тошнотворный запах, зарождающийся, надо полагать, в недрах хворого желудка. Как, каким образом, при таком заболевании, он мог, на стадии призыва, пройти медкомиссию, было загадкой. Впрочем, Илья, по ходу службы, ещё не раз обнаруживал вокруг себя таких вот, «годных к строевой службе», ребят. Ведь военкоматы должны были рапортовать вышестоящему начальству о выполнении спущенного им плана призыва новобранцев. Они и рапортовали. А какие-то там, скорее всего, придуманные самими новобранцами, болячки, в счёт не принимались. Главное – отрапортовать…
       Сейчас Сашка чувствовал себя великолепно, поэтому не преминул поучаствовать в разговоре.
- Армия же, - плутовато глядя на сержанта, сказал он, - тут же всегда всё в ногу и везде шагом марш…
- Тут вот какая история, - Герасимов осанисто кашлянул, с удовольствием затянулся своими «Подольскими» и во всегдашней полуусмешке привычно прищурил глаза. Многие подсели поближе.
- Рассказывают, будто, в царские ещё времена, в городке, неизвестно каком, проходила, по недавно отстроенному мосту, по-над речкою, колонна бравых солдатиков. Шли, как и полагается, с песнею и чётким, строевым, шагом. И вот, только дошли служивые до середины того мосточка, а он вдруг, неожиданно, возьми, да и расколись на части! - Герасимов выпустил длинную струю голубоватого дыма, смачно сплюнул, выдержал интригующую паузу.
- Деревянный, что ли, мостик то был, - не утерпев, спросил один из курсантов.
- По мосту тому, - хрипловатым голосом продолжал сержант, - железнодорожные составы гоняли! Деревянный! Вся штуковина в том, что, если кто в школе хорошо учился и физику помнит, тот должен знать, что есть такое понятие – резонанс. Акустический, то есть, резонанс. Ну, что-то типа внутренних колебаний вещества. И вот, когда различные предметы окружающего нас мира в этот самый резонанс попадают, происходит взаимное их разрушение.
       На Герасимова глядели во все глаза, такой мудрёной речи от него никто не ожидал. Довольный произведённым эффектом, он, мастерски выдержав ещё одну короткую паузу, послал в сторону длинный плевок и подытожил:
- Колебания строевого шага марширующих по мосту солдатиков, как это ни странно может показаться, вошли в резонанс с внутренними колебаниями стального, между прочим, сооружения, - рассказчик, как бы подчёркивая важность данного факта, поднял кверху указательный палец,
 - Что и привело к его разрушению. И после того случая, кажись, во всех армиях мира, издан был приказ, что б внутри помещений, на мостах разных, ну и ещё, может, кое-где, строевым шагом не ходили и песен хором не орали. Хотя, насчёт песен, я не уверен. Вот такая, стало быть, история.
       Сержант поднялся на ноги, тренированным щелчком отправил в дальние кусты почти до конца скуренный бычок сигареты, потянулся всем своим молодым, здоровым телом, разгладил обеими руками шинель под ремнём и, уже другим тоном, по-деловому, скомандовал:
- Подъём, восьмая рота! Разобраться повзводно. Равняйсь! Смир-р-р-на-а! Ну что, землячки, для сугреву, двести метров, бегом, ма-а-а-р-ш!
       Вся рота, лёгким бегом, в ногу, не нарушая строя, в приподнятом настроении, продолжила путь через вымерзшую лесопосадку. Герасимов бежал сбоку и, мысленно фиксируя количество проделанных в беге шагов, громко крикнул:
- Шагом марш!
       Небольшая пробежка, действительно, разогрела, и теперь вся рота, единым организмом, подтянутым, дисциплинированным строем, приближалась к танкодрому. С каждым разом этот семикилометровый путь давался курсантам всё легче, всё реже, по ходу передвижения, возникала необходимость перематывать портянки, а это уже о чём-то говорило!

       Кстати, о портянках. Именно Герасимов однажды поведал молодым солдатам об одной армейской хитрости. Чтобы ноги в сапогах, хоть и обёрнутые во фланелевые и, казалось бы, тёплые портянки, не превращались, особенно в условиях зимнего, злыми ветрами продуваемого танкодрома, в сталактитами замёрзшие ходули, он предложил такой нехитрый способ. Перед намоткой портянок следовало обернуть ноги обыкновенной газетой, лучше – двойной, соблюдая при этом известную осторожность, ведь газета легко могла порваться. А уже поверх газеты надо было наматывать портянки. И желательно всю эту процедуру необходимо было проделывать, уже находясь на танкодроме. Потому, что семикилометровый путь до него изорвал бы газеты в мелкие клочки. Предложенную младшим сержантом методику испробовали на ближайших же вождениях. Действительно, ногам в таком экзотическом облачении, стало немного комфортнее. Жаль, что только немного.
       Кое-кому из молодых солдат, их сердобольные родственники присылали в посылках шерстяные носки. Но носились эти носки сержантами. Собирается рота на выход. На стрельбище, танкодром, словом, куда-то неблизко. Необходимый инвентарь – на руках, полагающиеся учебные плакаты – тоже. Все ждут только одного: команды «Не в ногу на выход шагом марш!» Но неожиданно, особенно, когда это случилось в первый раз, звучит совсем другая команда:
- Всем снять правый сапог!
И тут выясняется, что у некоторых курсантов, вместо портянок на ногах новенькие шерстяные носки.
- Неуставную одежду сдать на склад! – В зависимости от того, кто из сержантов подаёт команду, тональность её наполняется разными оттенками. Нарушители уставных правил понуро скидывают домашние носки, вздыхают, достают из-под матрацев припрятанные портянки, рота заново строится на центральном проходе и – вперёд, к новым достижениям!

       На взвод иногда приходилась единица боевой техники, другими словами – один танк на взвод. И пока очередной курсант занимался вождением, его товарищи, отчаянно уворачиваясь от со всех сторон порывами налетающего ледяного ветра, должны были изучать материальную часть танка по плакатам, расставленным на специальных штативах, тут же, на танковом поле. Понятно, что при таком немилосердном раскладе не спасали ни газеты под портянками, ни жёсткие, трёхпалые, солдатские рукавицы, ни тщательно застёгнутые шинели. Другое дело – зимние танковые комбинезоны! Вот это, действительно, была по-настоящему тёплая одежда! Когда, где-то в середине зимы, чудо-комбинезоны, наконец-то, выдали истосковавшимся по удобной и тёплой одежде курсантам, те с удивлением отметили, что, даже развалившись прямо на снежном поле, можно было не бояться холода. Особенно было здорово, когда днём подвозили долгожданную полевую кухню! Походные котелки наполнялись сначала обжигающим и жирным борщом, затем шла густая и удивительно вкусная каша, неважно, из какой крупы и запивалось всё это горячим сладким чаем. Хлеба брали – кто сколько съест. И стучали ложками о котелки сидя прямо в снегу. Аппетит у курсантов был отменным, настроение – отличным, по телу разливалось домашнее тепло, и жизнь вновь обретала яркие краски!
       Но пока что рота довольствовалась шинелями. А под шинелями у многих заботливо были припрятаны прихваченные с ленкомнаты газеты. Рота приближалась к танкодрому. Порывы ветра доносили до слуха рёв прогреваемых двигателей, и возбуждение курсантов нарастало с каждой минутой, а первоначальный и вполне объяснимый страх перед грозной боевой техникой, перерождался теперь в щекочущее нервы желание поскорее оказаться внутри машины, слиться с ней, подчинить её себе, своей воле и неуклонно накапливаемому мастерству.
       Герасимов поравнялся с Ильёй. В своём взводе Илья ходил правофланговым.
- Я вот к тебе, Илюха, приглядываюсь. Сначала думал, молчуном прикидываешься, думал, маневрируешь, ищешь, как лучше пристроиться. Теперь вижу – ошибался. Ты, зёма, парень, что надо! Быть тебе сержантом, помяни моё слово. Оставят тебя, зёма, в учебке, молодыми командовать.
Илья удивлённо смотрел на сержанта.
- А то, что Гриня лютует, так это от того, что он глаз на тебя положил. В хорошем смысле. Я-то его знаю. Сам, будучи курсантом, от него натерпелся, всё думал, и чего он на меня взъелся? А у него характер такой и мужик он – каких поискать. Вот только не пойму, как он Гниду прозевал. Но это ладно, переживём. Так что, не дрейфь, зёма, всё будет, как надо. А?! – вдруг громко повысив тон, выкрикнул Герасимов, - Дё, ты меня слышишь?
Дё шёл в нескольких шагах позади Ильи.
- Дё, всё будет, как в Багдаде, а? Как ты там замполита батальона нашего чуть до кандражки не довёл? Восьмая тумбочка в Багдаде?
       И Герасимов залился весёлым, беззлобным, от души, смехом, а вслед за ним загоготала уже вся рота. История с дневальством Дё, с сержантской отмечаловкой ста дней до приказа и неожиданным появлением среди ночи грозного замполита, известна уже была всему полку, обрастала, как это часто бывает, несуществующими и уморительными подробностями и сам Дё, помимо своей воли, стал чем-то вроде местного Юрия Никулина. Дё ничего против не имел, шагал, широко улыбаясь, и плотно прикрытые щёлки его корейских глаз надёжно скрывали от окружающих безудержную, искреннюю и сердечную радость и за себя, и за своих товарищей. Кстати говоря, Дё становился одним из лучших механиков-водителей восьмой учебно-танковой роты, знал, даже сверх текущего курса преподаваемой теории, материальную часть танка, за рычагами чувствовал себя уверенно, и сослуживцы уже нередко стали обращаться к нему за советами. Но строевой шаг продолжал оставаться для Дё сущим наказанием, хотя и старался он изо всех сил.
       Отсмеявшись, Герасимов снова поравнялся с Ильёй.
- Илюха, а чё ты дрых то сегодня, с утра, как убитый? Я думал, Гриня лопнет со злобы. Он уж и кровать твою тряс, чуть не перевернул, и в уши орал, как оглашенный. Главное, вся рота стоит на центральном проходе, все уже одетые-обутые, все на сон твой богатырский дивятся, а тебе – хоть бы что! Девку, небось, любимую, во сне тискал?
       Илья вспомнил окрестности Музея Десяти Источников, свиту сопровождающих, вспомнил про Великого жреца, про странный город, перед глазами мелькнул и мягко растворился образ Иштариани.
- Дом приснился, товарищ младший сержант. Хороший был такой сон, сам удивляюсь, как я так подъём прозевал.
- Не боись. Это почти с каждым за армию, хоть раз, да случается. Я, когда курсантом был, тоже вот так, однажды, проснуться не мог. Тебя хоть Гриня просто за плечо тряс, ну и орал, конечно, маленько, а меня подушкой по башке от всей души колошматили, а я всё никак проснуться не могу. Да-а… Усталость, видать, накапливается, организм своё просит.
- Я думал, меня в наряд сразу отправят…
- Говорю же, Гриня на тебя виды имеет. Но ты помалкивай, и я тебе ничего не говорил!
- Не сомневайтесь, товарищ младший сержант. Я не из болтливых.
- Ну и, конечно, сам вокруг поглядывай, не думай, что все здесь тебе – друзья закадычные. А главное – душой не криви, ни перед собой, ни перед солдатиками. У тебя, Илюха, ум в глазах светится, ты то, может, этого и не знаешь, а служивыми примечается. И командирами, кстати, тоже. Комсгрупоргом тебя уже выбрали? Выбрали. И не за подхалимство и поддакивание, а за башковитость и принципиальность. Теперь тебе, зёма, даже слабая промашка, просто так, с рук не сойдёт. Теперь твоё место – в первых рядах. Опять же – примерность во всём. Но ты не горюй. Сдюжим!
       И тут случилось странное. Герасимов снял с правой руки солдатскую трёхпалую рукавицу и протянул Илье руку. Илья, растерявшись, ответил тем же. И это было крепкое, мужское рукопожатие.
- А ну! Разговорчики в строю! – Хрипел своим звучным баритоном уже отошедший от Ильи Герасимов,
- А то, как скомандую: «Газы»! В противогазах-то, не больно побалакаешь! Что за расслабуха пошла?! Подтянись! Песню запе – вай!
       У восьмой роты, как и у всех рот учебного полка, была своя, строевая, песня. Этой песней начиналось каждое утро, с похода на завтрак, эта песня неоднократно исполнялась в течение всего светлого времени суток, с какой бы целью и в каком бы направлении не передвигались рота или отдельный взвод роты, этой же песней завершался очередной, наполненный разнообразными событиями, непростой ратный день. Одна и та же песня, одни и те же слова, одна и та же обстановка и нескончаемое количество дней до желанной демобилизации – всё это, конечно, угнетало, наводило тоску, морозило сердце, но так, очевидно, было надо. Обществу, стране, государству. И родной Советской Армии. Приходилось терпеть, призывая на помощь ежедневно вдалбливаемые в юношеские умы постулаты из общего перечня морального кодекса строителя коммунизма. Раз надо – значит надо! И точка. Тем более, что рассуждать в армии – не свойственное для армии занятие. Переливчато трезвонящая хрусталём лесопосадка испуганно вздрогнула, когда сто двадцать молодых, задорных голосов, вдруг грянули слаженным хором:

«Неразлучен с своим автоматом,
Не в одной побывал я стране,
Но всегда и повсюду, ребята,
Я мечта-ал о родной сто-ро-не-э-э-э,
Но всегда и повсюду, ребята,
Я мечта-ал о родной стороне!»

       Песня крепла. Вдохновение в ней, с каждой пропетой нотой, возрастало, и, уже со следующего куплета, она жизнерадостно гремела настоящим военным маршем. Изо рта горланивших парней валили клубы пара, чёткий такт в ногу шагающей роты аккомпанировал исполняемой песне, и на финише она ещё долгим эхом наполняла притихшую лесопосадку жизнеутверждающим, мажорным аккордом.
       Илья пел со всеми вместе, на ходу соображая, что могло послужить причиной странного поступка Герасимова. Сам он, действительно, как и подавляющая часть курсантов роты, испытывал к младшему командиру чувство обыкновенной, простой человеческой симпатии. Но что бы вот так, открыто, к нему самому выразили расположение, воспринималось им несколько конфузливо, хотя и тешило самолюбие. Как бы там ни было, настроение Ильи заметно повысилось, и, в сотый, или в тысячный раз исполняемая ротой строевая песня пелась им так, будто исполнял он её впервые.

       Сегодняшнее упражнение по вождению сводилось к тому, что надо было, взобравшись на высоченный косогор, перевалить через его хребет и, на крутом спуске, змейкой обойти три, в ряд вкопанных в мёрзлую землю, деревянных столба. Столбы отстояли друг от друга на равных расстояниях, вполне позволявших танку маневрировать между ними. Но так только казалось. Со стороны. А на самом деле, пока что, ни один из курсантов не смог проделать нужной змейки, столбы валились, танки несло юзом по заледенелой поверхности косогора, сержанты-инструктора матюкались, на чём свет стоит, к исходной подъезжали без настроения и каждый интересовался, будет ли повторный заезд. Сложность заключалась в том, что, если на подъезде к косогору, в тримплекса он просматривался достаточно чётко и ясно, то уже во время самого подъёма к его вершине, не видно было ничего, кроме голубого, бездонного неба. Надо было вести машину, полагаясь на свою зрительную память, на внутреннее чувство дистанции, иными словами – вести вслепую, уверовав в наитие, удачу и в Божью помощь.
       Илья, памятуя полученные накануне наставления от Герасимова, поддерживал ровные обороты двигателя и упрямо карабкался на вершину. По всему телу волнами перекатывалось напряжение, обычно мёрзнувшие в сапогах ноги, горели огнём, Илья даже сбросил солдатские свои, трёхпалые рукавицы, потому, что и рукам было горячо. В тот момент, когда небо вдруг стало опрокидываться вверх и, следовательно, подъём был преодолён, резко сбавил обороты, почувствовал тяжёлый наклон танка к горизонту и ещё дальше, вниз, и в устрашающей близости, как-то сразу и неожиданно, увидел прямо перед собой грозно стоящие в ряд три столба. Тут же взял рычаги во второе положение. Танк замер. Двигатель успокаивающе и ободрительно урчал.
- Так. Молодец, - слышался в шлемных ларингофонах довольный голос сержанта-инструктора, восседающего на башне. – Теперь, хлопец, давай, как учили. Ну!
       Илья бросил рычаги в первое положение – это совсем тихий ход, на пониженной, ниже первой, передаче. Танк пополз к первому столбу. Илья, чувствуя дистанцию, стал тянуть правый рычаг ближе ко второму положению. Машина послушно стала поворачивать вправо, одновременно двигаясь вперёд. Есть! Первый столб – позади. Теперь левый рычаг на себя… Та-ак. Осторожно… Теперь – чуть правее… Есть! Остался последний столб. Илья почувствовал, что объехать его не получится. Столб стоял слишком близко. «Спокойно… Рычаги – во второе положение. Встали. Так, что дальше? Сержант молчит. Пусть молчит, это хорошо, это замечательно, это здорово!» Илья врубил заднюю передачу. «Рычаги – в первое… Та-ак… Чуть-чуть назад. Не перестараться бы. Стоп. Правый – на себя. И потихонечку, и помаленечку, вперёд, вперёд, родименький». В тримплекса Илья видел, что последний столб наползает на левую гусеницу. «А мы ещё чуточку правее… Так…ещё чуть-чуть. Вот. Уф-ф-ф! Финита ля комедия!» На радостном выдохе, Илья бросил рычаги в исходное положение, выровнял машину, врубил сразу третью передачу, даванул педаль оборотов, переключился на четвёртую и, лихо подъехав к исходной, резко осадил свою боевую колесницу, взяв рычаги во второе положение. Сержант-инструктор чуть не улетел с башни.
- Ты что, твою мать, охренел, что ли? – неслось из ларингофонов возмущение инструктора, - Что, блин, классным механиком заделался?
Илья, с широкой улыбкой на лице, уже выбирался из люка механика-водителя. Подоспевший вовремя Герасимов успокаивал взбешенного инструктора, желавшего рукопашной с зарвавшимся курсантом. Но всё, слава Богу, обошлось, Илья принимал поздравления от сослуживцев и сам торопливо старался объяснить готовящимся к трудному упражнению курсантам, как обхитрить коварные столбы на скользкой, как каток, трассе.
Со всего третьего взвода с упражнением справились трое: Илья, потом – Дё, за ним – Рыбкин. С остальных взводов – тоже несколько человек. Уже после вождений, на объявленном всеобщем построении, командир роты, старший лейтенант Тимошенко, огласив список отличившихся, скомандовал:
- Перечисленным курсантам, выйти из строя!
- Есть!
Три строевых шага, одновременный разворот через левое плечо, лицом к роте.
- За отличные знания в вождении боевой техники, за достойную выучку и проявленное хладнокровие при исполнении учебно-тренировочного заезда, от лица командования, объявляю благодарность!
Держа правую руку у виска, отличившиеся курсанты, грянули счастливыми голосами:
- Служим Советскому Союзу!
- Встать в строй!
- Есть!
       Илья мог теперь сказать, что он, наконец-то, по-настоящему почувствовал боевую машину! В душе его хозяйничал непередаваемый восторг, хотелось опять сесть за рычаги, выполнить все, какие только возможны, упражнения, и ехать, ехать, куда-нибудь далеко, всем танковым полком и непременно совершить что-то геройское, настоящее, мужское!


       В расположении роты явно творилось неладное. С утра было известно, что накануне, из роты, с первого взвода, пропал один курсант, ещё один кореец, по фамилии Тэн. А такие случаи сразу подпадают в армии в разряд ЧП. По команде, о случившемся было доложено по инстанциям, не исключено, что информация эта стала известна уже штабу армии. Силы, брошенные на экстренный розыск возможного дезертира, прочёсывали весь город и его окрестности, но обнаружили пропавшего солдата, рыбачившие на Южном Буге рыбаки.
       Крутые берега Южного Буга всегда были испещрены скрытыми от глаз впадинами, за разросшимся многолетним кустарником прятались настоящие, глубокие пещеры. И как раз возле одной из этих пещер и обнаружили подозрительного, в солдатской форме, человека. Дальше всё оказалось просто. Тэна поймали, благо, оружия при нём не было, привели в штаб полка, оттуда – в роту, и вот теперь, сидящего на центральном проходе беглеца, собственноручно стриг наголо неожиданно оказавшийся в казарме, чудесным образом излечившийся от простуды, Ивко. Глаза и нос у Тэна были красны, во всю левую щёку фиолетовым пятном растёкся огромный синяк, он отчаянно сопел носом и плечи его подрагивали от сдерживаемых рыданий. Зато Ивко излучал строгую торжественность и, вгрызаясь машинкой в и без того короткие волосы несчастного Тэна, гнусавил противным своим голосом:
- Что ж ты, козлина, чухнуть решил из армии? От своих товарищей? От командиров своих? Перестрелять, небось, всех хотел, а? Куда ж ты, уродец, засобирался? Родину предать хотел?
- Товарищ младший сержант…
- Молчи, гад, паскуда, погоди вот, в дисбат попадёшь, во, где служба мёдом покажется!
       Вернувшаяся с вождений рота толкалась в центральном проходе, задние ряды тянули головы, что бы лучше рассмотреть происходящее.
- Взводам пройти в свои расположения! – Матерился застрявший на лестнице Герасимов. Протиснувшись, наконец, ближе к центральному проходу и увидев всё там происходящее, он, сдвинув шапку на затылок, развёл руки в стороны:
- Вот это кино! Пропавший объявился! А Гнида, стало быть, как всегда, на охране закона и порядка?
- Ты, товарищ младший сержант, язык-то придержи! – Неожиданно огрызнулся Ивко. – Молод ещё, мне замечания делать!
Ивко призывался на полгода раньше Герасимова.
- Да ты чё за цирк устроил? А, Гнида? – Украинское «г» Герасимова звучало непередаваемо,
- Что, в бытовке постричь нельзя? И я тебе не замечания делаю, а говорю, при всех, что ты – Гнида полковая, и если я в чём не прав, готов разобраться прилюдно!
Серёга Герасимов мог быть и таким. Ивко, конечно, струсил, и уже другим тоном ответил:
- Серёга, мне замполит батальона приказал этого беглого постричь…
- Но не позорить же перед всей ротой, - не унимался Герасимов. Он подошёл к Тэну, положил руку ему на плечо и, подбадривая, сказал:
- Пошли, зёма, в бытовку, там дострижёшься. – Ивко возражать не решился.
Герасимов, Ивко и Тэн перебрались в бытовку. Илья с Рыбкиным стояли возле дверей.
- Так что случилось-то, зёма? – Вопрошал с лёгкой своей хрипотцой Герасимов, - чё ты в бега то подался?
- Бабушка у меня, - вздохнул несостоявшийся дезертир, - Бабушка у меня умерла.
- И ты драпануть решил? Что-то ты, зёма, не договариваешь… Бывает, и родители у солдатиков умирают, и невесты вдруг ждать отказываются. Что ж теперь, вешаться, что ли? А с армии бегать… Последнее дело. Может, обидел тебя кто? А, зёма?
       У Тэна по лицу текли слёзы. Он рос сиротой, родителей своих не помнил с самого рождения, и воспитывал его единственный родной человек – его бабушка. И вот пришло известие о её кончине. Среди прочих курсантов, Тэн был малозаметен, ничем не выделялся, просто ещё один серый, безликий член толпы. На нём не задерживался взгляд, друзей у него ни во взводе, ни в роте, не было. Тихо страдая в ежедневной тягомотине армейских будней, он всё больше замыкался в самом себе, и только короткие минуты, когда он писал очередное письмо единственному любимому человеку, были для него по-настоящему счастливыми. С каждым днём служба давалась Тэну всё тяжелее и, в конце концов, превратилась в невыносимую каторгу. И вдруг – известие о смерти! Это оказалось роковой и последней каплей! Ему стало настолько плохо, настолько тяжело в душе и невыносимо в сердце, что захотелось одного – бежать. Как угодно, куда угодно, но – бежать, скрыться, куда-нибудь, всё равно, куда, от окружавшего его равнодушия, ругани, от всего этого кошмара, куда он был втянут чужой, железной волей и неумолимым и бесстрастным законом огромного государства.
       Словом, солдатика попросту проморгали. И коллектив, и младшие, и старшие командиры. И замполиты, кстати, тоже. Хотя институт замполитов создавался когда-то в Красной, а потом и в Советской Армии, в том числе и с той целью, что бы быть в курсе душевного состояния каждой единицы личного состава. Но, что бы быть в курсе, надо этого хотеть. И заниматься такого рода деятельностью исключительно по призванию. Хорошо ещё, что сбежавший солдат быстро нашёлся, оказался цел и невредим, не нанёс ущерба, или, упаси Бог, увечья окружающим.
- Я не знаю, товарищ младший сержант, как у меня всё это случилось, голова не соображала, в глазах - туман сплошной! – Тэн с каким-то даже облегчением выговаривался Герасимову.
- Что теперь со мной будет, а? – В глазах Тэна метался страх. Герасимов опередил Ивко с ответом:
- Не дрейфь, зёма, танкисты своих не бросают. Самое большее – на губе маленько помаешься. Ну, тут уж никуда не денешься. Виноват, брат, значит, надо отвечать. Вернёшься в роту, и служба пойдёт, как надо!
Губой звалась гауптвахта. Тэн с надеждой и облегчением, даже с обожанием, смотрел на Герасимова.
- Ладно, - прогнусавил Гнида, - хватит болтать то, давай, герой, садись, достригу.
       Герасимов хлопнул по плечу несчастного корейца и вышел из бытовки. Ивко, с испорченным настроением и уже без особой охоты, продолжил демонстрацию своего парикмахерского искусства. Впрочем, демонстрировать его теперь было не перед кем. Разве что перед беглым курсантом. Но тот, после недолгого разговора с Герасимовым, явно укрепился духом.
       Вся эта история вспоминалась сейчас Соколовым неспроста. Через несколько месяцев, уже весной, на самом излёте учебки, точно так же, источая в невероятном количестве накопленную желчь и ненависть к сослуживцу, Гнида будет стричь, недавно повышенного в звании, сержанта Герасимова. Потому что тот, при самых таинственных и никому не понятных обстоятельствах, внезапно исчез из полка, и искали его целых три дня. Что послужило причиной его исчезновения, почему удачливый в службе сержант вдруг выкинул такой фортель, никто толком не знал и, впоследствии, не узнал тоже. Дальнейшая судьба Сергея Герасимова осталась для Соколова неизвестной. В полку с ним долго не церемонились и, после того, как Гнида обрил его наголо, беглого сержанта увезли в неизвестном направлении. Ровный с Григорьевым о чём-то тихо судачили, у них, наверняка, была какая-то информация, но делиться ею они, ни с кем не собирались, а с курсантами и подавно.
       Служить в учебке оставалось считанные недели. Скоро, совсем скоро, отучившихся курсантов должны были направить в линейные части для прохождения дальнейшей службы. Тревоги в их сердцах, по этому поводу, не ослабевали, а напротив, нарастали с каждым днём. Самый трудный, самый тяжёлый, как тогда им казалось, период службы, оставался позади. А впереди их всех ждала неизвестность…


АПРЕЛЬ, СТАВИЛА И МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ


- Выпрыгнуть всем на перекладину! – скомандовал младший сержант Ивко третьему взводу, когда тот, в полном составе, собрался после лазарета на спортивной площадке. По одному взводу из роты, каждое утро, уже на протяжении нескольких дней, прямо с подъёма, освободив от утренней зарядки, направляли в полковой лазарет, для получения очередной медицинской прививки. Что это были за прививки, курсантам никогда не объясняли, ограничиваясь, и то, через силу, короткой фразой:
- От инфекций…
Сегодняшняя прививка получилась особенно болезненной. Объёмный шприц вгонялся под лопатку каждому молодому солдату. Боль при этом была едва терпимой. От влитого лекарства, которое сразу не рассасывалось, в месте инъекции образовывался подкожный мешок, рука немела, у некоторых, особенно мнительных курсантов, кружилась голова, правда, до обмороков, к счастью, не доходило. По армейской логике, чтобы лекарство быстрее всосалось в организм, необходимо было тут же применить к нему должную физическую нагрузку. Поэтому Ивко и подал сейчас эту команду. Несколько человек сделали вид, что готовы подпрыгнуть, но основная масса, поддерживая отёкшие плечи здоровой рукой, не обратила на Ивко никакого внимания. Он отнёсся к этому совершенно спокойно, потому что предвидел подобную реакцию. И даже, казалось, повеселел.
- Отставить! – Прогнусавил Ивко, и в интонации его голоса, при наличии воображения, можно было бы обнаружить некое подобие радушия.
- Что, необычный сегодня укольчик? Руками, руками работайте, быстрее отпустит!
- Да что же нам колют-то, товарищ младший сержант? – С перекошенной гримасой от ноющей боли, Сашка Рыбкин зло смотрел на нелюбимого всеми младшего командира,
- Так ведь и инвалидом запросто сделают и не извинятся!
- Поболтай мне ещё, Рыбкин! - Ивко достал сигарету, прикурил, сощурил один глаз от попавшего дыма, сплюнул, матюкнулся и продолжил:
- Это, скажу вам по секрету, товарищи курсанты, особая прививка. Только для мужской части населения.
- Что, силы прибавляет?
- Ну, насчёт силы, врать не буду, не ведаю, а вот про то, что о девках на время позабудете, знаю точно.
- Да как же так, - Возмутился Илья, - Это же – незаконно! Мы же не кролики подопытные!
- А ты, Соколов, рассуждай поменьше. Тут и без тебя знают, что законно, а что – нет, - ответил Ивко,
- Или, может, до штаба прогуляешься, до командира полка? Так, мол, и так, товарищ подполковник, возражаю по поводу заботы государства о моём и сослуживцев здоровье.
И Ивко рассмеялся неприятным, как и всё, что он делал, смехом. Под лопаткой саднила ноющая боль, настроение у всех соответствовало ситуации.
- Разрешите покурить, товарищ младший сержант, - раздался чей-то голос.
- Что, совсем службу поняли? – Внезапно разозлился Ивко, - Это вам не курилка! Здесь спортом заниматься положено. – Сам он со смаком дымел по ходу своего негодования.
- А ну, слушай мою команду! Разобрались по двое! Выпрыгнуть всем на перекладину!
Одно дело, когда ты подтягиваешься на турнике сам, независимо ни от кого, и совсем другое - когда это упражнение исполняется коллективно, да ещё по счёту, то есть, синхронно. Ещё одна неприятность заключалась в том, что кто-нибудь из курсантов, как правило, обязательно забывал спросонья прихватить с собой, припрятанные под матрацем, трёхпалые солдатские рукавицы. А без них, в морозную погоду, хвататься руками за мёрзлую сталь было, ох, как неприятно! И делать отжимания от земли, кстати, тоже.
- Делай раз!.. Отставить!
Подтянулись все, за исключением Сурло. Рукавицы у него были. Но он безвольно висел на заледенелой трубе турника, смешно подёргивая ногами и изображая на лице бесконечное страдание. Ещё через несколько секунд он разжал руки и не просто спрыгнул на землю, а свалился на неё, сначала на корточки, потом – на спину.
- Вай, мама-джан, вай, товарищ сержант, не могу, совсем не могу, - Сурло катался по мёрзлой земле и очень натурально стонал.
- Жрать меньше надо, товарищ солдат, - Назидательно отреагировал Ивко,
- Не только харю, брюхо отъел, аж гимнастёрка по швам трещит. Ты же, азербайджанская твоя душа, как студень весь, ходишь – колышешься!
- Ничего я не отъедал, - Обиженно ответил поднявшийся на ноги Сурло,
- Это у меня от рождения, дома врачи говорили – неправильный обмен веществ… - Морщась от боли, он пытался дотянуться правой рукой до левой лопатки, но это ему никак не удавалось, по причине, во-первых, собственной чрезмерной тучности и, во-вторых, зимнего обмундирования. Смотреть на него было забавно, и первоначальное негодование сослуживцев обернулось теперь незлобливым, но всё равно, неприятным для толстяка зубоскальством.
- Скажите, пожалуйста, какие мы слова, оказывается, знаем! – Подхватил Ивко общее настроение,
- Обмен веществ! Я тебе сейчас организую обмен веществ! Вот, товарищи курсанты, благодарите своего кисельного Сурло. Все будете подтягиваться до тех пор, пока ваш драгоценный холодец не изволит исполнить упражнение! – Садистские наклонности Ивко торжествовали.
По взводу прокатился глухой ропот. На холодном ветру, который утраивал, удесятерял силу не крепкого, пока ещё, мороза, с ноющей болью под лопатками, перспектива бестолкового подтягивания на турнике выглядела весьма удручающе. Ивко и сам уже начал подмерзать, это было заметно, но сила привычки брала вверх.
- Что, Сафаров, - крикнул он, обращаясь к крохотного роста солдатику,
- Замёрз никак?
Огромными и удивительно красивыми глазами, буквально лучащимися всей мирской печалью, собранной в одном месте, Сафаров, как-будто даже застенчиво, смотрел на сержанта. Также печально вздохнул и вдруг, неожиданно и открыто улыбнулся.
- Нэт, товарищ младший сэржант, - ответил он чистым, певучим голосом,
- Много-мало тэрпим…
     Курсант Сафаров тоже, как и Сурло, был азербайджанцем. Но на этом сходство заканчивалось. В противоположность своему земляку, он выглядел до смешного маленьким и худощавым, но зато природа одарила его лицом прямо-таки девичьей красоты. И, как-будто в отместку за достойную кисти художника эту самую выразительную красоту, природа, словно спохватившись, отомстила ему кривыми, чуть ли не колесом, ногами и даже худшей, чем у Дё, косолапостью. А ещё у Сафарова было необычное имя: Апрель. Никто из курсантов прежде такого имени не слыхивал и когда, в первые дни учебки, парни знакомились друг с другом, многие переспрашивали крохотного ростом кавказца, как же его зовут на самом деле. Он мягко улыбался и с непередаваемым акцентом повторял:
- Апрэль…
- Ага, - скалился кто-нибудь из курсантов,
- Май, июнь, июль…
     Сафаров, со смущённым видом, поддерживал всеобщее веселье, улыбался открыто, причём, улыбался почти всегда и почти по любому поводу. Отчасти, это объяснялось тем, что он с трудом изъяснялся по-русски, и доброжелательная улыбка его служила ему неким громоотводом, вполне надёжно функционирующим в армейских условиях. С другой стороны, почему-то всеми чувствовалось, ощущалось, что улыбка крошки Сафарова не была натянутой и дежурной гримасой, она шла изнутри, от сердца, от души. И никому не приходило в голову, находясь рядом с ним, говорить гнусности, клеветать на товарищей, травить похабные анекдоты, словом, Сафаров самым странным образом действовал на сослуживцев, сам при этом ни капельки не напрягаясь. Тем не менее, в первые недели службы ему приходилось туго. Голос его всегда бывал тих и как-то непривычно и странно, но приятно мелодичен, взгляд не по-мужски красивых глаз отражал искреннее и заинтересованное удивление и обезоруживающую беззащитность перед всем окружающим миром. На нервозный и нетерпеливый мат сержантов, ничего не понимающий Апрель отвечал искренней, но бестолковой улыбкой, а взгляд его, в такие моменты, наполнялся настолько глубокой печалью, что, казалось, могли бы расплакаться даже камни. Гимнастёрку ему подобрали не без труда, но всё равно, на пару размеров большую, чем следовало. Штаны на нём раздувались парусами, а куртка, туго опоясанная ремнём, как и полагалось по уставу, между четвёртой и пятой пуговицей, больше походила на женское платье. Шапка тоже была не по размеру и напоминала каску эсэсовца. Короче говоря, смотрелся крошка Сафаров в своём армейском обмундировании совсем не по-солдатски, откровенно нелепо и напоминал, скорее, карикатуру на бойца. Призывали Сафарова с какого-то азербайджанского захолустья, с затерянных и не обозначенных на географических картах окраин, где русская речь, за годы Советской власти, так и не прижилась, потому, как русских, в тех местах, почти что и не было. Но невысокий рост его как нельзя более подходил для службы в танковых войсках, особенно в качестве механика-водителя. После того, как курсанты, наконец-то, получили зимние танковые комбинезоны, преимущества малого роста и такой же комплекции стали очевидны для всех. Илья, например, в зимнем своём комбинезоне, с трудом протискивался в люк механика-водителя: вначале опускался вовнутрь ногами до пояса, закидывал вверх левую руку, правую прижимал к туловищу и змеиными движениями, в несколько приёмов, проталкивал книзу весь корпус. Усевшись в кресле водителя, в последнюю очередь, подтягивал книзу левую руку. Сафаров же запрыгивал сразу, целиком, и внутри танка ему было гораздо комфортнее, чем остальным…
- Много-мало тэрпим…
- Ух ты, - удивлённо отреагировал Ивко,
 - Никак, Сафаров по-русски заговорил! Так много тэрпим, или мало тэрпим, что-то я не понял…
Апрель улыбался, а это означало, что смысл вопроса остался ему неясен. Между тем, ветер крепчал, и привитые, как намекал Ивко, от тяги к женскому полу новобранцы, уже готовы были продемонстрировать коллективное недовольство по поводу бестолкового топтания на спортивной площадке. Но тут, в предрассветных сумерках хмурого и холодного утра, неожиданно показался, кипящий от негодования, младший сержант Герасимов.
- Ну ты чё, Гнида, - как всегда выговаривая букву «г» на украинский манер, вскинулся он на Ивко,
- Совсем, что ли… - Далее следовал очень красочный и витиеватый монолог, состоящий сплошь из непечатных выражений. Налицо прослеживалась школа сержанта Григорьева. В двух словах, тирада Герасимова сводилась к тому, что вся восьмая рота, в ожидании третьего взвода, мёрзла сейчас у входа в казарму и не могла, в виду неполноты состава,  продвигаться в сторону столовой, где их ждало вкусно пахнущее  тепло и горячий завтрак.
- Короче, сейчас тебе, Гнида, от дятла достанется, да и от ротного тоже, - выдохнул последнее, уставший от длинной речи, Герасимов,
- А уж  Гриня лютует, страх, аж рожа вся красная, прямо как у Шурки Ровного. – Не без удовольствия наблюдая за замешательством Ивко, Герасимов очень убедительно, смакуя каждое слово, подытожил:
- Хана тебе, Гнида! Гитлер капут! – Весь взвод, ни капельки не смущаясь присутствием своего мучителя, гоготал в полный голос. Герасимов был доволен. Он искренне пытался, но так же искренне не мог скрыть собственной, личной, неприязни к сослуживцу, и это чувство шло, просилось наружу из самых недр его сознания, пенным прибоем закипало в крови и, в итоге, выплёскивалось наружу не только потоком слов, но и сопутствующей жестикуляцией, мимикой, взглядом. Сергей Герасимов был человеком прямолинейным и, кстати, уважаем и за это своё качество, в том числе, солдатами, не только третьего взвода, но и всей роты.
- Взвод, становись! – Откровенно запаниковал Ивко,
- В сторону казармы, бегом марш! – И сам припустил следом, прижимая правой рукой к бедру висящий через плечо планшет.
     Сегодня, следом за завтраком, как нельзя более кстати, в соответствии с учебным расписанием, предстояли занятия по политподготовке. После полученных болезненных уколов, оказаться в тёплом помещении и несколько часов отдыхать всем уставшим телом,  удобно расположившись за классными столами – это, особенно сегодня, было просто чудесным совпадением. Да и вообще, с некоторых пор, теоретические занятия, проводимые в классе,  стали для курсантов настоящей радостью. Правда, всех, без исключения, в расслабляющем тепле классной комнаты, начинало клонить ко сну, веки тяжелели подвешенными пудовыми гирями, спать хотелось ужасно, но всё же, это было гораздо лучше, чем мёрзнуть в стальном чреве танка, или отдавать Богу душу на бескрайних просторах продуваемого всеми ветрами танкодрома,  с волнением дожидаясь своей очереди вождения и изучая выставленные под открытым небом учебные плакаты по материальной части боевой машины.
     Как это нередко уже бывало, вёл занятия заместитель командира взвода сержант Григорьев. Лейтенант Веретенников либо отсутствовал по служебным делам, либо, попросту, сачковал, в зависимости от текущей ситуации. Сейчас Григорьев рассказывал о существующих агрессивных военных блоках, представляющих потенциальную угрозу, как для Советского Союза, так  и для стран социалистического содружества в целом. За окном, в иссиня-чистом, голубом, зимнем небе, сияло яркое солнце, в классе царило расслабляющее тепло, и сам лектор, развалившись на преподавательском стуле, с трудом сдерживал подкатывающую зевоту. Григорьев расстегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки, совсем снял ремень, скрутил в тугую спираль и положил  на стол. Речь его текла неторопливо, становилась всё более замедленной, интервалы между отдельными словами ощутимо нарастали и, наконец, сержант замолчал окончательно. Несколько раз, тяжело моргнув, он, не в силах больше бороться с одолевавшей сонливостью, закрыл глаза, голова его медленно опустилась вниз, подбородок упёрся в грудь,  нижняя губа безвольно оттопырилась. Курсанты, затаив дыхание и боясь пошевелиться, чтобы не разбудить своего командира, сами с удовольствием последовали его примеру. Взвод погрузился в коллективную спячку. Но, ко всеобщему сожалению, ненадолго. Григорьев вдруг самым настоящим образом всхрапнул, смачно и звучно чмокнул губами, вздрогнул, открыл глаза и, в первое мгновение, непонимающим и оторопелым взглядом окинул окружающих. Затем резко поднялся.
- Отставить, третий взвод!
Почти все вздрогнули, потому что все почти уже заснули. Странное дело. Несколько мгновений забытья прибавили энергии, и сейчас никто не чувствовал прежней сонливости. Как рукой сняло!
- Так, – невозмутимо продолжил сержант, - На чём мы остановились? На складывающейся революционной ситуации в отдельно взятых капиталистических странах. Так?
- Так точно! – Послышались бодрые голоса. Григорьев сделал несколько медленных шагов между рядами курсантов и вдруг, тихо присвистнув, замер на месте. Проследив за направлением его взгляда, молодые солдаты увидели незаметно свернувшегося за предпоследним столом и мирно спящего крошку Сафарова. У сержанта, после минутного сна, видимо, было хорошее настроение, он приложил палец к губам, мол, тихо, не разбудите, и крадущейся походкой, в полной тишине стал приближаться к маленькому азербайджанцу. Тот спал крепким, безмятежным сном. Григорьев некоторое время постоял нал ним, даже вздохнул с сожалением. Все ожидали, что он,  как обычно, заорёт благим матом и уже предвкушали предстоящую сцену. Но сержант, вдруг, чуть ли не панибратским тоном, негромко сказал:
- Что, Апрель ты наш драгоценный, замаялся совсем? А? Са-а-фа-а-ров! – Вкрадчивым голосом дурачился сержант. И уже громче:
- Са-а-фа-а-ров!
Апрель дрогнул веками, открыл удивлённые глаза, оторвал голову от стола и, совсем как ребёнок, заулыбался на весь класс. Затем, видимо, спохватившись,  поднялся со стула и, продолжая улыбаться, смотрел теперь на сержанта. Григорьев  только хмыкнул, развернулся и пошёл к своему столу.
- А скажи мне, Сафаров, - произнёс он на ходу, - о каких военных блоках мы сейчас говорим?
Сафаров смотрел на сержанта преданными глазами, улыбался и молчал. Товарищи пытались ему подсказывать, но тщетно. Григорьев опустился на стул и, поигрывая длинной указкой, продолжал:
- Чудной ты, Сафаров… Как ты в армию-то угодил, ума не приложу. За солью, что ли, с гор спустился? А? И тут тебя в военкомат забрили. Не вовремя, земеля, спустился. – Григорьев сладко зевнул и потянулся всем телом,
- Или у вас там гор нет? А, Сафаров? Есть горы?
- Так точно, - улыбался Апрель, - Ест, всё ест…
- Да не ест, а есть! Чудо гороховое. Сафаров, как страна называется, в которой живёшь?
- Азербайджан, - певучим голосом и с мечтательностью в глазах ответствовал курсант, причём в слове «Азербайджан» буква «ж» у него звучала с мягким знаком, в сочетании, которого нет в русском языке. В целом слово получалось нежным на слух, как будто речь шла о любимом младенце.
- Нет, дорогой, Азербайджан – это республика. А страна, страна наша, как называется?
Апрель задумался, облегчённо вздохнул, улыбнулся ещё шире и тихо сказал:
- СССР!
- Молодец! Теперь – расшифруй.
Улыбка Сафарова стала грустной. Он не понимал вопроса.
- Ну, напрягись, - не унимался Григорьев, - Что такое СССР?
- Союз… - вымолвил курсант, но дальше первого слова дело не пошло.
- Ладно, тоже неплохо. А революций, сколько было в России? А, Апрель? Или бесполезно спрашивать? – Сафаров печально улыбался.
- Хорошо, поставим вопрос иначе, - продолжал забавляться замкомвзвода,
- Когда произошла последняя, социалистическая революция? – Григорьев с сомнением смотрел на курсанта. – Сафаров! В каком году произошла революция?
 Неподдельная печаль струилась во взгляде несчастного Апреля.
- Ну, ты меня совсем разочаровываешь, Сафаров, про это ведь даже чукчи знают! Так, не подсказывать! Дё! Шибко грамотный? Сейчас и до тебя доберусь! Та-ак… - В голосе сержанта стали закипать сердитые нотки,
- Сафаров! Кто такой Ленин?
Сафаров сделал широкие глаза, развёл руки в стороны, а потом поднял их кверху.
- Лэнин!  - Теперь взгляд его поднялся вслед за руками и сквозь потолок устремился к небу. Получилось красноречиво. Ожидать от него чего-то большего было бессмысленно. Григорьев криво ухмылялся. Взвод тихо посмеивался. Сафаров широко и счастливо улыбался.
- Всё, чудо гороховое, последний вопрос: когда Ленин родился?
Счастливая улыбка трансформировалась в печальную. Григорьев обескуражено присвистнул.
- Да ты, Сафаров, часом, не марсианин? Вот бы никогда не подумал, что в Советском Союзе живут люди, не знающие, когда Ленин родился… Придётся тебя, остолоп необученный, вне графика на чистку картошки отправить. А, Сафаров? Или, может, лучше дневальным, в гарнизонный гальюн? – чувствовалось, что недавнее благодушие сержанта буквально тает на глазах. Сафаров, продолжая смущённо улыбаться, беззвучно шевелил губами и смотрел в потолок. И вдруг:
- Двадцати два апрэли, - со вздохом облегчения неожиданно откликнулся он. Потом склонился над столом, что-то написал в тетрадке и протянул её сержанту.
- Вот, сэржант, - мягко сказал он, ставя ударение в слове «сержант» на первом слоге. Григорьев заинтересованно поднялся с места, подошёл, взял тетрадку Сафарова, посмотрел, хмыкнул и вернулся к столу.
- Не «вот, сержант», а «вот, товарищ сержант». Ладно, садись. Правильно написал: 1870-й год. Но русский язык учить надо! Выговорить он не может по-русски... Так и будешь записки писать? – курсанты с удивлением замечали, что их замкомвзвода немного обескуражен и испытывает непривычную для этих условий неловкость. Но он быстро взял себя в руки, хлопнул указкой по столу, кашлянул и грозным, хотя и несколько наигранным голосом, отчеканил:
- Ну, что, такой-то Дё! Дождался! Сейчас знаниями будешь блистать! Слушай, а может, тебе кличку дать? А? Например, Дё Багдадский. А что, звучит. С другой стороны – кореец, и в Багдаде. Кино! – Курсанты по-тихому ржали, благо обстановка располагала.
- Ну, давай, дневальный по танкам, к доске! Хотя нет… Отставить! – Сержант заметил, что один из курсантов увлечённо, азартно и с жестикуляцией, громким шепотом, о чём-то рассказывает другому.
- Курсант Ставила!
- Я! – Резво подскочил высокий, спортивного вида, молдаванин. Ставила был спортсмен-разрядник, кандидат в мастера спорта по вольной борьбе. Как и у всех «вольников», всерьёз занимающихся борьбой, у него были сломаны уши. Смотрелись они чрезвычайно забавно и походили на крупные, только что из кастрюли с кипятком извлечённые, вареники. По роте ходили слухи, что Ставилу, скорее всего, скоро переведут в спортроту и что в танкисты он угодил по чистой случайности. Ставила отличался весёлым, как, наверное, все молдаване, нравом, по-русски изъяснялся ненамного лучше Сафарова, замечательно исполнял молдавские песни, никого и ничего не боялся, но перед танком испытывал благоговейный ужас и сразу же, на первых же вождениях, выделился, даже среди самых отстающих курсантов, непроходимой бестолковостью и абсолютной неспособностью к военной технике. Зато на спортплощадке он вытворял настоящие чудеса: свободно исполнял «солнце» на перекладине, то есть крутил изящные, в триста шестьдесят градусов, обороты на турнике, причём делал это без страховки, сигал через «коня», сопровождая упражнение кувырком через голову, легко отжимался от пола на одной, только, руке, взбирался по канату без помощи ног, да ещё с подвязанным к поясу десятикилограммовым блином от штанги и вытворял ещё много чего удивительного. Сослуживцы Ставилой искренне восторгались, по-доброму завидовали, потешаться над его плохим русским остерегались и предпочитали сохранять с ним ровные, товарищеские отношения. Но сам Ставила никогда и не давал повода его остерегаться, он, как это часто бывает с сильными, от природы, людьми, лучился добродушием и доброжелательностью, выражал готовность дружить с целым светом, и надо было приложить немало усилий, чтобы вывести его из себя. Впрочем, никто и не старался, включая самых ретивых сержантов. Хотя Ивко, в своём, как обычно,  репертуаре, попробовал было однажды. Но, получив спокойное предложение молдаванина выйти и разобраться один на один за территорией казармы, тут же ретировался и, привычно перенеся (в который уже раз!) прилюдное унижение, зло, тем не менее, на новобранца-спортсмена затаил и камень за пазухой, до времени, спрятал.
- Ну что, чемпион, затосковал без внимания? – Григорьев, пожалуй, был единственным, кто мог безо всяких усилий скрывать свои симпатии и антипатии к подчинённым.
- Давай, мэй-мэй, дуй к доске, на центральное обозрение…
Ставила повёл могучими плечами и бодрой походкой вышел к доске. К правому её краю подвешена была огромная политическая карта мира.
- Держи указку. Покажи нам страны, входящие в Варшавский Договор. – Ставила левой рукой почёсывал затылок. Брови его были подняты кверху, лоб собрался многочисленными морщинами. Указка ткнулась в самый большой участок карты.
- Вот, СССР.
- И что? Я тебя хвалить должен? Дальше…
- Вот, - Ставила вплотную приблизился к карте, вчитываясь в названия государств,
- Болгария… Ага, Германия, нет, то есть, ГДР… Так… Венгрия… Дальше… М-м-м… А, вот, Чехословакия.
 Всё, какие ещё страны входили в военный блок социалистических стран, Ставила сказать затруднялся. Точнее – не знал.
- Как же ты, товарищ курсант, про родную Румынию, забыл, что ли?
- Не можно так сказать, товарисчу сержант! – весело осклабился молдаванин,
- Родная моя – Молдавия!
- А язык и песни у вас одинаковые…
- Но границы, товарисчу сержант, границы то - разные!
Григорьев весело рассмеялся.
- Что верно, то верно. Ну, хорошо. А почему не все ещё страны участвуют в Варшавском Договоре? Ведь наш блок, какой? А, Ставила?  Правильно, не агрессивный, - Ставила на замечания сержанта усердно кивал головой.
  – И я рад, товарищ курсант, что ты со мной полностью согласен, - к Григорьеву вернулось шутливое настроение.
- Так какое же твоё мнение?
Ответ, тем более из уст Ставилы, оказался неожиданным:
- Дождаться надо, товарисчу сержант, мировой революции! – Заметив, как брови сержанта поползли вверх от недоумения, боец торопливо договорил:
- В школе нам так говорили, товарисчу сержант, в деревне нашей, что под Яловенами.
- Да, с вами не соскучишься, - сержант откинулся на стуле, массируя спину,
- Ну, и кто же тогда, уважаемый революционер, является теоретиком данного тезиса?
- Я, товарисчу сержант, конечно, не знаю, что таки «тезиса», но теория, можно предполагать, товарища Ленина.
Григорьев даже поднялся со стула.
- Да, с такими подкованными бойцами можно смело идти на штурм бастионов капитализма! – Лицедействовал сержант, проговаривая слова торжественно и, одновременно, саркастически.
- Какие ещё будут мнения? – обернулся он в сторону аудитории. И тут случилось то, чего никогда ещё не случалось: Апрель Сафаров поднял руку!
- Ну-ка, ну-ка, - удивлённо вымолвил Григорьев, одновременно делая знак Сафарову подняться. Апрель, застенчиво улыбаясь и, по-видимому, волнуясь, сказал:
- Товарищ сэржант. Эта Карэл Маркс! -  В глазах у Апреля полыхал счастливый костёр. Он одёрнул полы гимнастёрки, сидящей на нём, как платье, разгладил её под ремнём, глубоко вздохнул и выложил последний козырь:
- И Фридэр Энгэлс!
Григорьев поднял обе руки кверху, словно говоря: «сдаюсь», покачал головой, но по лукавому лицу его было видно, что сержант, в общем-то, взводом доволен.    От   замкомвзвода к подопечным и обратно тянулись невидимые, но внутренне осязаемые, нити нарождающейся взаимной симпатии.
- Всё, больше не могу! Соколов, за старшего, я курить пошёл. И что б тихо было. Ставила, на место садись...

     В первый раз Апрель прилюдно упал на землю, когда они, перед утренней зарядкой, бежали трёхкилометровый кросс. Случилось это на раннем этапе учебки, ещё до их пробных и изнурительных, поначалу, марш-бросков на танкодром. До памятного трёхкилометрового забега обычно ограничивались километровым маршрутом. Но нагрузки, в соответствии с учебным планом, неуклонно нарастали, поэтому в этот раз бежали три километра. Сержанты были тут же, рядом, со взводами и бодро и строго подгоняли отстающих. Забег всем давался по-разному, кто-то покрывал расстояние без труда, кто-то, отчаянно задыхаясь уже прокуренными лёгкими. Но никто не имел права быть недовольным жизнью, или, упаси Бог, жаловаться на слабое здоровье. Никакие доводы сержантами в расчёт не принимались, крепкие народные выражения, при необходимости, дополнялись хорошими пинками по известной точке и, худо-бедно, рота бежала вперёд. Илья уже не помнил, случайно, или нет, он оказался тогда рядом с Апрелем. Скорее всего, что не случайно, скорее всего, видя, что Сафаров на втором круге явно стал сдавать, он хотел быть рядом и как-то помочь товарищу. Сам Илья бежал  весело, не чувствуя особого напряжения. Ещё до армии, бег на дальние дистанции был одним из его любимых  занятий во время тренировок в клубе лёгкой атлетики. Но Апрель задыхался. Видно было, что бежал он из последних сил.
- Давай, давай, Апрелюшка, - подбадривал его Илья, - Круг всего один пробежали, держись!
Апрель на ходу пытался улыбаться, но улыбка выходила страдальческой. Даже в зимнем, хмуром свете занимающегося утра была заметна нехорошая бледность его лица.
- Илыя, нэ могу, лёгкий болит! – Не сказал даже, а захрипел Сафаров. И через несколько шагов упал, как подкошенный. Илья и ещё несколько курсантов остановились, начали поднимать Апреля. Губы у него стали синими, вокруг рта образовалась фиолетового цвета полоса. Дыхание шло со свистом, в уголках губ трепетала пена. Готовый было взорваться тирадой подбежавший к ним Ивко, растерянно промолчал, едва окинув взглядом бледного, как смерть, азербайджанца.
     В итоге, всё обошлось. Сафарову посчастливилось целых два дня проваляться в лазарете. И всё это время, как он сам позже рассказывал, Апрель проспал, как убитый. Чем вызвал вполне понятную зависть со стороны хронически невысыпающихся курсантов. Какой диагноз поставили Сафарову полковые врачи, осталось неизвестным, но только кросс со всеми вместе он больше не бегал, и по лесопосадке, на пути к танкодрому, тоже двигался шагом. Учебку он благополучно преодолел, но вот, находясь уже в линейных войсках, казалось бы, в более мягких условиях, но при других командирах, не ведающих про его слабые лёгкие, Сафаров, во время совершения очередного марш-броска, таким же образом, как когда-то в учебке, рухнул на землю и рухнул, на этот раз, с гораздо более серьёзными и тяжёлыми последствиями. На закате службы, Илья, будучи в группе сопровождения и обслуживания командно-штабных учений, случайно, через знакомых, узнал, что Апреля комиссовали из армии в связи с разрывом лёгкого. Так что вернулся он домой раньше срока, слава Богу, живым, но покалеченным на всю оставшуюся жизнь инвалидом.
     И Илья в очередной раз задавался вопросом: как, каким образом, при таком явном неблагополучии со здоровьем, оказался в армии новобранец, который, скорее всего, принёс бы гораздо больше пользы Отечеству, занимаясь мирным трудом в своём затерянном, но счастливом захолустье.





НОЧЬ НА МОРОЗЕ



     В Николаеве стояли трескучие морозы. Таких небывалых холодов, по дружному мнению  местных старожилов, они не припоминали. Всегдашняя ветреная погода этой местности усугубляла и без того едва терпимый, особенно по первым месяцам, армейский неуют, помноженный, вдобавок,  на непростые условия службы в учебном подразделении. Колючие трёхпалые солдатские рукавицы не спасали, шинель, казалось, не грела совсем, а воротник её, словно наждачная бумага, немилосердно елозил по шее, вынуждая курсантов, не имеющих возможности держать расстёгнутым верхний крючок шинели (что б по уставу!), передвигаться неестественно прямо и ворочать, при необходимости, не головой, а целиком всем туловищем.   Со стороны это выглядело жалко и забавно. Ноги в сапогах мёрзли постоянно, мёрзли и уши, потому что сержанты не позволяли опускать клапана шапок, грозя нарядом вне очереди и любыми, имеющимися в широком ассортименте, мелкими пакостями. Лютовал, в особенности, Ивко. Григорьев лютовал тоже, но больше для вида, хотя и он вполне мог довести некоторых курсантов до исступления. Угрюмый, как всегда, старший сержант Ровный, строй водил редко, сержантов для этого хватало и без него, но и он, при случае, заприметив ослушавшегося молодого солдата, просто, молча, загребал снег обеими руками и аккуратно и неспеша просовывал его за шиворот проштрафившемуся и не смеющему сопротивляться курсанту.   Надо ли говорить, что настоящим праздником, событием, оказывался редкий эпизод, когда роту на танкодром вёл младший сержант Герасимов! С ним и шагалось бодро, и холод отступал, и портянки можно было перемотать на коротком привале, и уши у шапок он сам давал команду опустить, и песня выходила звонче и задорней, и настроение царило у всех, без исключения, приподнятое. Но все знали, что панибратства Герасимов не допускал, решительно пресекая любые, попервоначалу многочисленные попытки неопытных ещё молодых солдат наладить более приватные отношения с либерально настроенным сержантом. Однако, по прошествии трёх месяцев службы, и командиры, и подчинённые достаточно притёрлись и изучили друг  друга, чтобы, наконец, начать  понимать текущую ситуацию и предвидеть вероятное развитие событий. Конечно, кое-кто изгалялся, кто-то филонил, но в целом и потихоньку армейская служба стала обретать более-менее внятные очертания, и с каждым днём неуклонно множащиеся слаженность и выучка курсантов начинала нравиться даже им самим. Более того. Всё чаще и настойчивей в сердцах молодых ребят вдруг закипало чувство искренней и уверенной в себе гордости. За свою страну. За могучую технику, им, вчерашним бесшабашным пацанам, доверенную и за то, что техника эта, в итоге, им покорялась.  За своих родных и любимых, которые были почти у каждого и за своих близких, проживающих в разных концах необъятной Страны Советов.  За то, что они призваны были защищать их покой и мирную жизнь, за то, что любили и были любимы. И за себя, поскольку каждый начинал осознавать, что непреодолимых трудностей, оказывается, не существует и  что любые трудности только закаляют характер и волю. Незаметно для себя ребята матерели и крепли и сейчас даже слегка посмеивались, припоминая стартовые фрагменты собственной службы. Такие настроения, сами по себе, уже были, безусловно, хорошим признаком и, во всяком случае, способствовали общему укреплению духа молодых солдат и подпитывали их закаляющиеся души спасительной и необходимой верой в будущее. 
     И вот как-то однажды, во второй половине  одного из неприветливо-пасмурных зимних дней, Илью и четверых его сослуживцев, после обеда, во главе с никому незнакомым  ранее штабным офицером, ничего толком не объяснив, погрузили в крытую брезентом машину и куда-то повезли. Внутри кузова покоился внушительных размеров тюк, мягкий на ощупь, дальше – печка-буржуйка, рядом с которой лежало несколько ржавых, в густой саже, видавших виды секций вытяжных труб  и шесть штук, немилосердно грохочущих при езде, пустых походных кухонных фляг. Почему весь этот груз находился в кузове, курсантов совершенно не интересовало. Раз кто-то сюда его закидал, значит, так надо. Впрочем, один из сослуживцев Ильи, деревенского вида веснушчатый парень с четвёртого взвода, высказал глубокомысленное предположение, что их, должно быть, повезли, чтобы всё это где-то выгрузить.
- А нам то что? – Изрёк он почти что по-философски,
- Нам, что грузить, что выгружать, разницы нет никакой, - И, подумав, добавил:
- Лишь бы время шло.
- Ага, - Поддержал его, прикуривая сигарету, кто-то из курсантов,
- Солдат спит – служба идёт.
- Во-во… Куревом-то угости, земеля! Благодарствую. Только вот думаю, что-то народу многовато они для такой поклажи набрали.
- Ну, может, ещё какая работёнка есть…
- А может, что и так… Лишь бы к ужину возвернули. Не околеть бы. С холоду-то…
- Поплотнее надо садиться…
- Э-эх! Жизня наша, солдатская…
     Короткий январский день клонился к вечеру. Затянутое тучами небо, казалось, навсегда и до скончания вселенского века упрятало в своих недрах робкое солнце. Но мороз немного отпустил, и в воздухе явственно запахло скорым снегопадом. Курсанты, воспользовавшись короткой передышкой и, в общем-то, даже довольные неожиданной перемене в своей, расписанной по минутам, армейской жизни, дружно задремали, и никакая ухабистая дорога не могла бы вывести их теперь из состояния глубокой и сладкой дрёмы. Да что там дрёмы! Дё, тоже случайно оказавшийся в группе, смачно похрапывал, вдыхая морозный воздух с забавным посвистом.  Даже штабной офицер закемарил, впрочем, он сидел рядом с водителем, а в кабине, как известно, гораздо теплее, чем в кузове, и спать там, соответственно, намного комфортней. Не спал лишь Илья.  Он с грустью смотрел на убегающую в сгущающемся сумраке дорогу, по обе стороны которой темнели ряды искусственной лесопосадки, и думал о том, что вот так же, должно быть, убегают в невозвратимую даль годы человеческой жизни и что в том же стылом пространстве навсегда  остаются декорации тех, или иных событий, из которых, собственно, и состоит сама жизнь. И всё это, оставшееся ТАМ, называется былым, называется прошлым. Прошлым, которого уже не изменить. Прошлым, которого не исправить. Прошлым, на которое можно только оглядываться, всматриваться в него и, при желании, анализировать, пытаясь уловить призрачную и постоянно ускользающую связь между прошлым, настоящим и будущим. А тем  единственным, что в состоянии воскресить фрагменты прошлого, является память. «Но почему», - Думал Илья, глядя на убегающую дорогу, - «Почему память сохраняет именно фрагменты событий, их отдельные только куски, а не всё прошедшее целиком? Почему, казалось бы, ничего не значащие выборочные моменты сохраняются в нашей памяти с отчётливой контрастностью и  в насыщенной цветовой раскраске, а огромные отрезки собственной жизни не вспоминаются никак? И не просто не вспоминаются, а забываются напрочь? Почему?» Крупными хлопьями повалил снег. Сумрак сгущался. И ничего уже не было снаружи и, как-будто, во всём белом свете, кроме этого тоскливого, расползающегося сумрака и снежного замысловатого хоровода. Ни одного огонька на горизонте. Пустынно вокруг. Пустынно и на душе…
     Всё, приехали.  Штабной офицер, с поднятым воротником шинели и повязанными бантиком у подбородка шнурками своей шапки, суетливо отдавал распоряжения по выгрузке находящегося в кузове машины имущества. Видно было, что офицер явно торопится.
- Так, бойцы, - Обратился он к курсантам совершенно ненатуральным бодрым голосом,
- Завтра в дивизии начинаются командно-штабные учения. Вот. – Он вдруг повысил голос,
- И поэтому наша задача, поставить для командования, - Офицер многозначительно поднял вверх правую руку,
- Для самого высокого командования, на этом самом месте, вот эту палатку – Офицер указал на выгруженный из машины здоровенный, и едва подъёмный тюк.  Под палаткой оказался большой и тяжёлый ящик со сложенными в нём разного размера стальными опорами и  заточенными с одной стороны стальными же кольями. Там же обнаружился и кое-какой инструмент: пара топоров, молотки, навсегда заржавевшие и, по-видимому, уже давным-давно не раздвигающиеся плоскогубцы, ручная пила со сломанными в нескольких местах зубьями и ещё куча всякого барахла, неизвестно, когда и как сюда попавшего. Курсанты переминались с ноги на ногу, и настроение их портилось с каждой минутой.
- Так. Кто назначен старшим?
- Я! Курсант Соколов.
- Вот и давайте, товарищ курсант, командуйте.
     Илья огляделся. Вокруг небольшого пятачка, посреди которого стояла сейчас доставившая их сюда машина, густела и позвякивала голыми заледенелыми ветвями мрачная лесопосадка. Становилось темно, поэтому следовало торопиться. Естественно, что ни у кого из молодых солдат не имелось никакого опыта по установке такого рода палатки. Да это и не палатка  была вовсе, а настоящий шатёр, в котором можно было бы разместить, например, походный лазарет. Но, против ожидания, разобрались быстро, и дело пошло легко.  Как и всегда, на помощь подоспела солдатская смекалка. Илья, всё более вдохновляясь, отдавал чёткие распоряжения. Офицер, некоторое время бестолково попрыгав вокруг закипевших работой курсантов, выдал несколько ободряющих фраз и, в итоге, скрылся в кабине. Но почти тут же приоткрыл дверь.
- Соколов!
- Я! – Обернулся Илья.
- Значит так, ты здесь, давай, заканчивай, а я на полигон поехал. Дел ещё по горло! Через пару часов за вами с полка дежурная машина приедет. Печку не забудьте внутри установить! И имей в виду, чем быстрее управитесь, тем больше шансов будет у печки погреться.
- А дрова как же? – Растерянно развёл руками Илья.
- Дрова? – Грозно вдруг сощурился офицер,
- Вона дров вокруг сколько! Руби – не хочу! И нечего умничать, товарищ курсант! – Дверь захлопнулась, и Илья услышал, как штабник раздражённо скомандовал:
- Поехали!
Илья вернулся к недоумённо замершим сослуживцам.
- Значит так. Дё и, как тебя, с веснушками?
- Курсант Егоров!
- Дё и Егоров, берёте топоры, и в посадку, за дровами. Вы только рубите, потом вместе  всё притащим.
- Да ты чё, земеля, они ж замёршие все, во льду, значит и сырые к тому же. – Егоров шмыгнул носом, и оторопело уставился на Илью.
- А у тебя что, другие предложения имеются? Давайте, мужики, без разговоров и шустрее! Машина неизвестно, когда придёт, а тут, - Он глянул на успешно устанавливаемую палатку,
- Тут работы ненадолго осталось. В палатке и будем ждать. Всё, вперёд!  А мы уж сами, втроём,  как-нибудь, управимся…
     Хмурое небо, неоскудевающей дланью щедро ссыпающее на застывшую вечереющую степь свои нескончаемые, как казалось, снежные запасы,  неожиданно, всё-таки, истощилось, и теперь последние снежинки устало кружили во всё крепчающем и обжигающем ветре. В сказочно красивом, но равнодушном хрустальном мерцании, высыпали над неуютным  и одиноким миром звёзды. Проясняющееся небо, однако же, не предвещало ничего хорошего. Это означало, что мороз станет набирать силу. Впрочем, его ледяное дыхание уже начинало пронизывать насквозь. Поэтому, работали быстро, молча и сосредоточенно. Все  трое отчётливо понимали, что сейчас требуется максимальная отдача от каждого, что сейчас нельзя расслабляться ни на секунду, что надеяться, кроме как на самого себя, больше не на кого. Тут уж было не до соплей! Животворящей нотой из лесопосадки слышалось близкое перестукивание топоров Дё и Егорова. И ещё, их короткое, на выдохе,  покрякивание и сочная, особенно в устах Егорова, матерщина.
     Наконец, всё было готово. Курсанты, прячась от ветра, полезли было вовнутрь просторной, даже по своим краям в человеческий рост, палатки, но Илья их опередил.
- Назад, бойцы, печку сперва затащить надо, да вытяжку наладить.
Нехотя, но дружно повиновались. Печку поставили прямо посередине. Для вытяжки в палатке предусмотрено было круглое, туго обтягивающее трубную секцию, отверстие. Впрочем, отверстие это оказалось, к сожалению, не единственным. По обе стороны палатки зияли пустые оконные проёмы. По два с каждого бока. Когда-то проёмы наглухо закрывались и пристёгивались специальными брезентовыми накладками. Но, по ходу частой эксплуатации данного имущества в полевых условиях, накладки эти, очевидно, были утеряны. И поэтому сейчас вовнутрь палатки немилосердно задувало наружной стылостью. Но от ветра, всё-таки, палатка кое-как спасала, и поначалу казалось, что здесь намного теплее. Но и темень стояла, хоть глаз выколи. Подсвечивая себе, пришлось жечь спички.
- А вот со спичками нам поаккуратнее надо, - Сказал Илья,
- У всех есть по коробку?
- У меня на исходе.
- А у меня ещё один запасной есть.
- Ну, вот и ладно. Ну, что, потопали, служивые? За топливом?
- Здесь ваще, блин,  этот ветер гадский когда-нибудь прекращается? – Натягивая поглубже шапку, успел обронить на ходу один из солдатиков. Согнувшись от ветра, они почти бежали по направлению к лесопосадке. Дё с Егоровым постарались на славу, с краю посадки темнели две немаленькие кучи. Не сговариваясь, все трое остервенело кинулись в посадку и прямо руками наломали то, что смогли.
- Ну, всё, - Сказал Илья,
- На пару часов, я думаю, нам точно хватит.
- Ёлки-палки, вот холодрыга-то! Я уже ног своих не чувствую!
- Проклятая здесь погода, братцы! – Выругался Дё. Лицо его, и без того смуглое, сейчас совсем почернело.
- Ну всё, кранты!  - Пробовал шутить Илья,
- Если уж сам Дё заговорил, значит, совсем хреново.
Наконец, собрав всё до последней веточки, группа в полном составе двинулась с поклажей к трепещущей на ветру спасительной палатке.
- Разожжём ли? – Тревожно вопрошал веснушчатый Егоров,
- Штабной, зараза, хоть бы бензинчику отлил чуток.
- Не боись, земеля - Успокаивал, подражая Герасимову, Илья, сам, впрочем, далеко не уверенный, что им удастся разжечь ледяные ветки,
- Прям об печку отобьем их ото льда и, самое главное, надо правильно ветки в печке разместить. Я, когда на гражданке был, часто в горы ходил с корешами. Там научили костры разжигать. – Уже приходилось кричать, чтобы превозмочь шум нарастающего ветра.
- А чё за горы-то?
- Чимган. Есть Малый, есть Большой. Ещё - Чаткальский хребет. Слышали, наверное? Там ещё много всяких названий.
- Не-а, - Отвечал веснушчатый,
- Я таких гор не знаю.
- Ну как же?! Предгорья Тянь-Шаня! Про Тянь-Шань-то хоть слыхивал?
- А то! Но я гор-то, вживую, отродясь и не видывал. По телеку разве что. Ещё в журналах разных.
- Тебя, Егоров, как зовут-то?
- Сашкой кличут…
- Вот, Саня, как дембельнёмся, приезжай  ко мне. Всех, мужики, приглашаю! Слышите? В поход пойдём. В горы! Вы бы знали, какое у нас там солнце! А какая вода в горных  ручьях! Черпай и пей! Э-х-х, мама родная! Когда это ещё будет…
     Сгрудившись у печки, какое-то время колдовали над промёрзшими насквозь ветками. Выбирали, для начала, самые тонкие и, по виду, сухие. Ломали их на мелкие кусочки, и ледяная корка, панцирем мумифицировавшая каждую ветку, крошась хрустальным песком, разлеталась вокруг, попадая на почерневшие от холода лица. Чиркали спичками, курили и, кто как умел, матерились.
- Доставайте, братки, свои записные книжки, - Дрожащим и уже почти неповинующимся  ему голосом обратился к товарищам Илья,
- Сейчас самое интересное начнётся…
      Хотя палатка и спасала, хоть и не совсем, от никогда не прекращающегося и опостылевшего ветра, холодно в ней, всё равно, было ужасно. Ног уже почти никто не чувствовал. Впрочем, и всего остального тоже.
      Каждому из курсантов во внутреннем кармане гимнастёрки  полагалось носить, помимо документов, небольшие блокноты. Так что бумага для розжига нашлась. Илья лихорадочно сминал в кулаке выдранные из блокнотов драгоценные листы, аккуратно, насколько позволяла ситуация, укладывал их в остро пахнущее давним костром чрево буржуйки и равномерно, по конусу, вконец закоченевшими руками, распределял поверху готовую к растопке партию веток. Непослушными и дрожащими пальцами зажёг спичку и поднёс её к выглядывающему смятому краю бумаги. Огонь, словно раздумывая,  робко занялся, будто крадучись, лизнул, как бы  проверяя на вкус, зашевелившиеся под собственной тяжестью ветки, осмелел и, наконец, превозмогая недовольное шипение промёрзшего дерева и изгоняя в вытяжную трубу первые клубы густого дыма, стал разгораться всё ярче и веселей.  Из открытой дверцы буржуйки на Илью дохнуло долгожданным теплом. Он поднёс руки к самой дверце. Закоченевшие пальцы, отогреваясь, нестерпимо ныли.  Остальные курсанты буквально прижались к холодной ещё печке и ухватились руками в колючих трёхпалых рукавицах за понемногу разогревающуюся вытяжную трубу. Илья осторожно продолжал подкладывать в топку ветки потолще. В топке трещало, шкворчало, шипело, но, главное, горело с каждой секундой всё ярче и сильней. Наконец, по прошествии ещё нескольких напряжённых минут, буржуйка сыто загудела, бока её раскалились докрасна, так что теперь понемногу приходящим в себя парням  пришлось даже на пару шагов от печки отодвинуться. Они тянули руки в сторону огня, поворачивались к живительному теплу с разных сторон, тянули обутые в заиндевевшую кирзу ноющие тупой болью ноги. Но вот беда. Палатка оказалась настолько большой, что согреть всё её внутреннее пространство походная печка была не в состоянии. Хоть как не подкидывай дрова. Лютующий снаружи мороз без труда проникал внутрь их временного убежища, и пока они отогревали одну сторону своего туловища, повёрнутую к огню, другая сторона тела почти тут же замерзала. Но всё равно, это теперь казалось пустяком. Можно было и повертеться на месте, не велика трудность! Главное – в их распоряжении находился источник живительного тепла! А уж  как-нибудь продержаться пару часов до приезда полковой машины, да ещё с печкой, да ещё надёжно спрятавшись от ненавистного ветра, да ещё с запасом дров и курева и в отсутствие опостылевших сержантов – так это ж настоящий глоток свободы и просто подарок судьбы! Тут, главное, под каким углом зрения рассматривать сложившуюся ситуацию.
- Знаете, мужики, - С удовольствием закуривая сигарету, сказал Илья,
- О чём я больше всего теперь мечтаю?
- Пожрать чего? – Откликнулся с вытянутым к самой печке носком сапога Сашка Егоров. От сапога валил пар.
- Нет. Порубать, оно, конечно, тоже, это само собой разумеется, но больше всего, мне, братцы,  другого хочется.
- Выспаться, - Улыбался Дё. Он настолько осмелел, что даже разулся, то есть снял правый сапог и, опёршись на плечо Ильи и  гарцуя на одной ноге, тряс над печкой, как флагом,  зажатой в пальцах, некогда белой, но пожелтевшей сейчас, в разводах, портянкой.
- Я, братцы вы мои, - Мечтательно глядя на огонь, отвечал Илья,
- Я мечтаю о том, что когда домой вернусь, лягу всем телом на раскалённые под нашим жарким солнцем камни и лежать буду так, сколько сил хватит! Что б впитывать и впитывать в себя солнечное тепло. Мне кажется, я теперь уже больше никогда в жизни тени искать не стану. Буду только под солнцем ходить. А оно у нас там, ох, какое жаркое! Не поверите, мужики, асфальт плавится! Идёшь, бывало,  по дороге в летний день и кажется, что как-будто по подушке, или по одеялу шагаешь. Это асфальт под ногами прогибается! Во, братцы, как жарит! – И Илья унёсся мыслями к невообразимо далёкому родному дому, к отцу с матерью, к своей младшей сестрёнке и до болезненности отчётливо увидел себя, смеющегося и счастливого, рядом с ними.  Их летний сад, благоухающий в объятьях щедрого азиатского солнца, тяжелел наливающимися плодами, повсюду ярко пестрели выпестованные постоянной хозяйской заботой сказочные цветы, а над ними, перелетая с цветка на цветок, кружились весёлые стайки неутомимых, в ярких нарядах, бабочек. Гроздья поспевающего винограда, словно драгоценные камни, переливались в струящемся сквозь густую листву солнечном свете. И в центре сада, на старом, длинном и большом гостеприимном столе, приютившимся под вековой орешней, пыхтел только что принесённый отцом  закипевший ведёрный самовар. Вот сейчас мама закончит сервировать стол собственноручно приготовленной, непередаваемо вкусной  выпечкой, и они все, оживлённо переговариваясь, усядутся пить заваренный волшебным отцовским  рецептом чай.  Пьянящие ароматы струятся от стола по всему саду, смешиваются с запахом поспевающих фруктов, с запахом томящегося в солнечном зное разнотравья и зависают над их домом, образуя буквально на ощупь осязаемую ауру родного жилища и неповторимого и единственного в мире уюта и душевного тепла. Короткое видение оказалось настолько живым, настолько отчётливым, что у Ильи к горлу подкатил удушающий ком, и он даже начал непроизвольно принюхиваться, пытаясь уловить врезавшиеся в память запахи родного дома.
     В раскалившейся докрасна буржуйке потрескивали дрова. По брезентовым стенкам колышущейся от ветра палатки метались отражённые сполохи печного огня. В морозном воздухе грустно и сиротливо тянуло дымком. Нет. Этот запах был совершенно другим. Ничего родного и близкого в нём не чувствовалось. Ничего, кроме тоскливого одиночества и затерянности в чужом, холодном и неприветливом мире. Илья посмотрел на товарищей. Сослуживцы молчали, находясь под явным впечатлением от нарисованной им картинки. Может он, на самом деле, забывшись, только что вслух рассказывал им о своём доме, о своём фруктовом саде и о щедром и жарком солнце? Что и говорить, сейчас такого жаркого солнца хотелось каждому.
- Дё! У тебя портянка горит! – Неожиданно закричал очнувшийся от нахлынувших воспоминаний Илья. Задумавшийся было кореец, резко бросил воспламенившуюся портянку и наступил на неё ногой, обутой в сапог. Пол палатки, который никто и не думал расчищать от нанесённого за день и утрамбованного ногами курсантов снега, уже подраскисший вблизи печки от исходящего от неё жара, моментально пропитал упавшую портянку подтаявшей влагой.
- Вот чёрт! Сушил, сушил, и на тебе!..
- Да ладно, не расстраивайся. Сейчас враз высушим. На таком то жару… - В другой ситуации любой из находящихся в палатке не преминул бы позубоскалить. Сейчас же никто даже не хмыкнул. Разговаривать, а тем более, смеяться, не хотелось никому. Тепла от на славу трудившейся печки явно не хватало. Мороз, казалось, усиливался с каждой минутой, а припасённые ветки с лесопосадки таяли на глазах. Время шло. Снаружи – только завывание ветра и никакого намёка на шум мотора спешащей за ними машины. Когда от сваленных куч хвороста осталась небольшая горка, Илья понял, что необходимо, невзирая на ночь, страшный мороз и обжигающий ветер, отправляться за новой партией дров. Иначе – гибель. Как бы смешно, нелепо и невероятно это не выглядело, он ясно понимал, что они замёрзнут насмерть, если только не предпримут сейчас же, в сию же минуту, определённых и решительных действий. Он чувствовал и понимал, что не имеет права, даже будучи назначенным старшим группы, отправить кого-то из курсантов в лесопосадку. Но он, безусловно, имел право идти первым  и повести за собой остальных. И сейчас ему это удалось. Гораздо трудней оказалось вывести их из палатки через три с половиной часа, когда удвоенный, против первого раза, запас хвороста, вновь, как они не экономили, исчерпался, а дежурная машина из полка за ними так и не приехала. Парни на глазах теряли присутствие духа. Сначала строили различные предположения относительно чрезмерно долгого ожидания полкового тарантаса и, в итоге восторжествовала версия, что водитель дежурной машины, наверное, попросту, заблудился в степи. И вот-вот найдёт дорогу. На некоторое время такое единодушие внесло шаткое и нервное, на грани истерического срыва, успокоение. Но только на некоторое время. Потом пришло озлобление. Приплясывая и крутясь на месте всем телом, отчаянно матерились, проклиная армейское начальство, бездушие офицеров и своих сержантов, которые, без сомнения,  спали сейчас в тёплых постелях, и которым было наплевать на замерзающих в снежной степи курсантов. Когда запас матерщины, в конце концов,  иссяк, и гнев пошёл на убыль, стало неторопливо подкрадываться отчаяние и что-то похожее на чреватое известной опасностью смирение перед судьбой. Никто больше не разговаривал. Сашка Егоров в голос всхлипывал. Дё до хруста скрипел зубами. Двое безымянных и серых солдатиков вообще перестали подавать признаки жизни. Просто, сжавшись в комки, сидели у самой печки на корточках. Даже уже и не меняя положения. Илья старался отвлечься воспоминаниями о доме и о своей прежней жизни и вышагивал, меняя направление, вокруг старающейся изо всех сил буржуйки. И вот когда их топливный запас исчерпался во второй раз, и надо было снова идти через безумствующую ледяным ветром черноту ночи к лесопосадке, вот тогда пришлось  сначала приложить героические усилия, чтобы совладать, в первую очередь, с собственной убийственной апатией, а уже потом заставить выйти наружу тупо протестующих и едва соображающих своих собратьев по несчастью.
     Позже Илья узнал, что в ту злополучную ночь термометры в Николаеве показывали минус тридцать. Значит, за городом, в степи, температура была, скорее всего, ещё ниже. Кошмар той ночи он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Запомнил и пришедшее одновременно и неожиданно понимание того, что как, оказывается, легко и просто можно  было угодить в совершенно нелепую историю, прямой дорогой выводящую к вполне вероятному смертельному исходу. К счастью, в ту ночь никто не погиб, никто не замёрз насмерть, но каждый из них, и он это отчётливо осознавал, был тогда на волосок от смерти. Нелепой смерти, время от времени плотоядно и благодарно ухмыляющейся в сторону неистребимого  армейского головотяпства и простого человеческого равнодушия.
     С рассветом послышалось урчание целой колонны автомашин. Курсанты, не в силах оторваться от пожирающей последние запасы дров буржуйки, обернули головы ко входу в огромную палатку. На посветлевшем и ясном небе занималась заря. Два ничем не закрытых окна палатки смотрели на восток. Ветер неожиданно стих, что вообще в этих краях бывало редкостью, и вся природа замерла в торжественном ожидании неторопливо выкатывающегося из-за горизонта оранжевого светила.
- Так, кто это у нас здесь такой, - Обалдело уставился на едва живых курсантов ворвавшийся в палатку майор. Илье, назначенному старшим, следовало изобразить строевой шаг и, как полагается, доложить офицеру. Но сознание почему-то срабатывало с задержкой, и он, не сразу, на деревянных ногах приблизившись к майору, попытался было что-то сказать, но язык и губы не слушались. Майор правильно оценил ситуацию.
- Вы что, хлопцы, замёрзли никак? Давно палатку-то поставили?
- Вечером…
- То есть, как это, вечером? Погоди-ка, вы что, вы всю ночь, что ли, тут куковали? – Слышно было, как прямо у самой палатки остановилась машина.
- Так, хлопцы, бегом к посадке, разведёте там костёр, ждите покуда и на глаза старайтесь не показываться. Я разберусь, как такое могло получиться. Сейчас комдив приедет. Живо к посадке! Ну!
     Где-то часа через полтора, генерал со штабной свитой, вышел из палатки наружу. Как потом понял Илья, палатка этим ранним утром нужна была для того, чтобы генерал, на старте штабных учений, мог в ней позавтракать. До курсантов, жмущихся к полыхающему в лесопосадке костру, доносились обрывки фраз, хозяйский, уверенный в себе смех генерала, аранжируемый якобы чистосердечным весельем подчинённых и ровное урчание заводимых двигателей генеральской колонны. Внезапно генерал обернулся на затаившихся и промёрзших до костей курсантов и смотрел теперь прямо в их сторону. Стоящий рядом с комдивом подполковник махнул им рукой. Илья, ни жив, ни мёртв, бегом направился к генералу. В учебке ротный, старший лейтенант, казался настоящим божеством. А что ж тогда говорить о генерале! Тем более, что так близко и живьём, Илья видел офицера такого ранга впервые в своей жизни. Не помня себя, он звонким голосом отчеканил:
- Товарищ генерал-майор, группа курсантов восьмой учебно-танковой роты выполняла задание по установке в полевых условиях палатки для командования. Старший группы курсант Соколов! – Впоследствии Илья удивлялся тому, что смог в тот момент чётко и без запинки отрапортовать перед самим генералом. Тем более, что всё это произошло неожиданно, то есть у него не было времени подготовиться и отрепетировать собственный доклад.
- Что-то группа ваша, товарищ курсант, смотрится недостаточно боевито. – Баритон комдива источал отеческое добродушие,
- А почему, собственно, вы до сих пор здесь находитесь? – Нотки недовольства в голосе генерала обращены были теперь уже к стоящей полукругом позади него свите. Тот самый майор, что первым заглянул по приезде колонны в палатку, направился было к генералу, но Илья, внутренне трепеща от собственной дерзости, майора опередил:
- Разрешите доложить, товарищ генерал-майор!
- Разрешаю, - Обернулся, слегка удивлённый комдив. Правая бровь его вопросительно изогнулась.
- Машина, которая должна была за нами вечером приехать, так до сих пор и не прибыла.
- Вчера вечером?
- Так точно!
Генерал скользнул взглядом по почерневшему лицу Ильи. Потом посмотрел в сторону чадящего из последних сил костра. Перепуганные курсанты, когда Илья рванул с докладом к генералу, спешно забросали костёр снегом. Вновь повернулся к Илье.
- Сухим пайком вас обеспечили?
- Никак нет!
И тут Илья чуть не отдал Богу душу. Глядя ему прямо в глаза, генерал вдруг громоподобным голосом закричал:
- Начальник тыла! – Комдив ещё не закончил фразы, а у Ильи уже сердце провалилось куда-то под землю, и он решил, что теперь ему, точно, пришёл конец и он проклинал себя за безрассудность. «Ну что, покалякал с генералом?» - Вспышкой молнии полыхнуло в мозгу. Однако, почти одновременно с этим, он краем глаза увидел бегущего к комдиву подполковника. Илья никогда прежде не видел, чтобы подполковники так резво бегали. «Да это же начальник тыла нашей дивизии!» - Догадался Илья. Дыхание его остановилось совсем. Подполковник, держа правую руку у виска, замер перед генералом. Продолжая смотреть прямо на Илью, на той же громоподобной ноте, комдив грозно впечатывал:
- Согреть! Накормить! Отправить в полк!
- Есть!
- Значит, говоришь, Соколов? – Добродушным, враз изменившимся голосом обратился к Илье генерал, и Илье на мгновение представилось, что он милостиво допущен до беседы со сказочным Дедом Морозом,
- Так точно! 
- Ну, и как, товарищ курсант, служится?
Илья ответил не задумываясь:
- Осваиваем боевое искусство, товарищ генерал-майор!
- Что ж. Похвально!  - Щурясь от яркого солнца, генерал свёл к переносице густые чёрные брови,
-Ну-ка, зови своих бойцов…
Илья развернулся и, не помня себя, со всех ног помчался к замершим в отдалении курсантам. В двух словах объяснил ситуацию, и строем, в колонну по одному, подвёл вмиг согревшихся от неожиданности и измученных от проведённой бессонной ночи бойцов к одобрительно смотрящему перед собой комдиву.
- Товарищ генерал-майор, - Начал было Илья, но генерал его перебил:
- Отставить! Встать в строй!
- Есть!
- Равняйсь! Смир-р-на! – Комдив взял под козырёк,
- От лица командования и от себя лично, за умело организованную подготовку к встрече в полевых условиях командира дивизии, за активное участие в мероприятиях, относящихся  к проведению командно-штабных учений и проявленные при этом выдержку и находчивость, всем пятерым курсантам объявляю благодарность!
- Служим Советскому Союзу! – Одновременно, хором, захлёбываясь от восторга, с загоревшимися глазами, прокричали они в ответ. Не часто случается, чтобы сам командир дивизии объявлял благодарность ещё, в сущности, зелёным и не оперившимся солдатам. Они уже предвкушали, какой фурор данное известие произведёт в полку, и понемногу начинали чувствовать себя настоящими героями.
- Вольно! – Улыбнулся комдив.
- Веди, Соколов, свою бригаду, прямиком в палатку! – И генерал направился к поджидавшей его машине. Эстафету перехватил начальник тыла. Сухим и недовольным голосом он сказал:
- Так, у вас десять минут, перекусите и в машину, - Он указал рукой на стоящий неподалёку новенький, снятый с хранения, ЗиЛ-131. К палатке их повёл незнакомый прапорщик. Внутри всё оказалось по-другому. Зияющие отверстия окон теперь были заделаны кусками брезента, причём через одно окно выходила труба здоровенного и фыркающего кипящей водой титана.  По периметру тянулись как-будто только что сработанные плотником дощатые столы, а вдоль столов – такие же, свежеструганные скамейки. Повар, старослужащий солдат, в белом халате, надетом поверх бушлата, собирал со столов остатки разложенного по тарелкам  хлеба и сала.
- Налетай, гвардия! – Махнул он рукой в сторону не прибранного ещё стола,
- Рубайте, сколь душе угодно! Чай вон наливайте, покуда горячий. Сахар только по карманам не тырьте…
     Уже находясь в расположении своей части, Илья выяснил, что машину за ними в тот вечер не отправили  по причине отсутствия должной информации у вновь заступившего на смену нового дежурного по полку. То есть, сдавший дежурство офицер, вероятно, попросту не сделал в нужном месте нужной отметки. Так что не оставалось ничего другого, как уже далеко не в первый раз, горько усмехнуться обыкновенной человеческой нерадивости.  С другой стороны, теперь у Ильи в активе была благодарность самого командира дивизии. И сохранившиеся на всю оставшуюся жизнь яркие воспоминания о проведённой бессонной ночи в пронизываемой всеми ветрами морозной степи.

 






       ПОСЛЕ УЧЕБКИ
       

       В Белгород-Днестровский, красивейший украинский городок, уютно раскинувшийся неподалёку от Одессы, они прибыли самостоятельно, так как перед самой отправкой окончивших учебное подразделение курсантов в линейные войска, попали, к немалой своей досаде, в лазарет, он – с жестокой ангиной, напарник – тоже с каким-то недугом. Определённый командованием полк назначения для прохождения ими дальнейшей службы, располагался в этом благодатном городке, и они, сойдя с электрички, опьянённые краткосрочно дарованной и ниспосланной им самими небесами свободой, решили сначала прогуляться по окрестностям, а уже затем пересечь КПП нужного им полка. Доверив свои, аккуратно уложенные, вещмешки привокзальной камере хранения, они налегке, сияя начищенными до зеркального блеска сапогами и ничуть не беспокоясь о вполне вероятной встрече с патрулём, радостные и воодушевлённые, шагнули в благожелательно прищурившийся на них симпатичный, незнакомый городок.

       А вокруг бушевала весна! Воздух был напоен одурманивающим ароматом цветущих вишен и яблонь, тёплые, лёгкие волны зародившегося на Чёрном море ветерка, ласкали лицо, а дыханье перехватывало от тысячи смешанных запахов весеннего цветенья деревьев и обильного, спешащего жить, разнотравья. Каштаны, высаженные давным-давно, на заре века, или даже раньше, чьими-то заботливыми руками, стояли ровными рядами и разливали щедрую тень по обе стороны пересекающихся аллей и улочек. Время, назначенное каштанам для цветения, ещё не подошло, но тяжело набухшие бутоны уже в ближайшие дни готовы были взорваться яркими соцветиями навстречу ласковому солнечному теплу и, даже не расцветшие, они источали в солнечном мареве медовый, тягучий аромат. Стены аккуратных домиков снежно белели свежей известковой побелкой, в палисадах цветов было ещё больше, чем на улицах и всё это походило на некую грандиозную цветочную феерию, на безудержную, в своём веселье, фиесту, на головокружительный, безоглядный на пресные приличия, бразильский карнавал. Лица прохожих светились приветливостью, стайки весело щебечущих девчат, в лёгких и цветастых платьях, наполняли окружающую картину недостающим аккордом. И сердце не умещалось в груди, молодая кровь бурлила в сосудах, в душе гремела музыка, хотелось жить вечно, любить без памяти и поступки совершать только хорошие, а лучше – героические!

       Они гуляли по улочкам утопающего в солнечном сиянии городка и при помощи словоохотливых прохожих легко нашли дорогу к своему полку. А вот и КПП, вот она, та самая воинская часть, где им предстояло служить дальше. Остановившись по другую сторону широкой улицы, оба наблюдали, как дежурный по КПП распахивал перед выезжающим армейским автомобилем серые ворота с красными звёздами. Как то сложится здесь их дальнейшая жизнь? Как примут их новые сослуживцы? Командиры? Ещё долгие полтора года службы отделяли их от вольной гражданской жизни, и эти полтора года казались им тогда нескончаемыми. Окружающее их весеннее благоухание, пьянящий, напитанный солнцем воздух и яркие краски городского пейзажа – всё, казалось, недоумённо и возмущённо кричало о полной абсурдности совмещения солдатской службы с простирающимся вокруг великолепием. Но времени рассуждать на данную тему у них уже не оставалось, поэтому они, не сговариваясь, повернули в сторону вокзала и зашагали, бодро и по-деловому, за оставленными в камере хранения вещмешками.

       Это были старые, дышащие историей, турецкие казармы. Архитектурный стиль давным-давно возведённых построек, неожиданно и приятно огорошив вначале, угнетал затем удручающей однообразностью арочных форм дверных и оконных проёмов. Восточный мотив турецкого зодчества сохранился, угадывался сразу, несмотря на более чем вековую давность сооружения и на все текущие и капитальные ремонты, проведённые турецкими, царскими, а затем и советскими властями. Да и названия у города было два. Официальное и современное - Белгород-Днестровский, так себе, ничего особенного, название, как название. Но другое, из дальних лет, казалось, было окутано сказкой из «Тысячи и одной ночи» и благоухало восточными пряностями, в нём слышалась загадочная восточная музыка, ощущался терпкий аромат кальянного дыма. Аккерман. Так в давнюю пору назывался этот городок.

       Потекли армейские будни. Часть называлась кадрированной, офицеров здесь было едва ли не больше, чем солдат. Поэтому в наряд, кому как повезёт, приходилось заступать через сутки. «Через день – на ремень, через два – на кухню», в тысячный раз бодро провозглашался служивыми фольклорный армейский тезис, звучащий в неизменной оптимистичной тональности. Оптимистичной, поскольку к оптимизму обязывал возраст, потому что жизнь только начиналась, потому что всё большое, хорошее, или самое лучшее было впереди! Солдатская братия не унывала, тем более, что распорядок дня не оставлял времени для уныния. Хотя, по сравнению с клокочущим ритмом оставшейся позади учебки, здесь, в линейных войсках, было спокойнее, личного времени оставалось больше. Если бы не хождения в наряд...

       Шли четвёртые сутки бессменного пребывания Соколова в наряде по кухне. И не просто по кухне, а в посудомойке. Что такое посудомойка, пусть даже небольшого полка, к которому, однако, прикомандирован был и состоял на довольствии целый батальон военных строителей, понять может только тот, кто сам на себе испытал тяготы армейской службы. На четвёртые сутки, в насквозь просаленной и уже не высыхающей гимнастёрке, в мокрых, разбухших сапогах, тисками охватывающих отёкшие ноги, руками, напоминающими долго мятую бумагу, Соколов уже не осознавал себя. Само по себе состояние скотского отупения стало для него чем-то привычным, он свыкся с ним, не пытаясь уже реагировать на всё реже кричащий внутренний протест. Его внутреннее Я проваливалось в какие-то бездны сознания, в чёрные глубины, о существовании которых он даже не подозревал. Оно скукоживалось, деформировалось, становилось неразличимым, но продолжало жить, заботливо сооружая для себя убежище в виде спасительного кокона, рискуя, однако, обездвижить себя в этом коконе окончательно.

       Он стоял над ванной, полной немытых бачков из-под вторых блюд. По краям ванны красно-коричневой каймой тянулась жирная, с неровными краями, толстая полоса. Из крана, разбрызгивая обжигающие капли, струилась горячая вода. У второй ванны, до краёв забитой грязной посудой, сопел напарник, Серёга Черныш, призванный на службу в то же время, что и Соколов. Серёга был родом из Белоруссии, жил в городе Молодечно. Вдвоём с Серёгой они составляли полную комплектацию инженерно-сапёрной роты, в которую были определены для прохождения дальнейшей службы. Два человека в роте – таковы были особенности кадрированной части.

       Столовая почти опустела. Гулким эхом в ней отдавались голоса последних посетителей. Полка окна раздачи посуды и металлический стол сбоку от неё внутри помещения посудомойки были завалены бачками, кружками, ложками, половниками, почему-то называемыми разводящими, кусками недоеденного хлеба. Из некоторых, небрежно поставленных бачков, вытекали остатки пищи. Соколов, опустошённо оглядывая своё хозяйство, без тени волнения прикидывал, об какой из углов этого провонявшего кислятиной помещения, можно было бы наверняка, одним точным движением, размозжить себе голову. Затем принялся разгребать завалы окна раздачи. И в этот момент в проёме окна возникла удивительно добродушная физиономия круглолицего очкарика. Соколов, отдалённым уголком сознания, отметил не похожий на других осмысленный, живой взгляд и притягательную, сразу располагающую к себе внешность. Очкарик втиснул принесённый пустой бачок на оставшийся свободным какой-то пятачок полки, но, почему-то, не уходил, а, слегка согнувшись и забавно вытянув шею, казалось, с интересом изучал помещение посудомойки. Соколов мысленно пожал плечами и продолжил свою работу. Через мгновение он уже забыл про очкарика, скользкой тряпкой пытаясь смыть жир с очередного бачка. Справа паровозом сопел Черныш и это бесконечное сопение напарника, поначалу раздражавшее, теперь, напротив, успокаивало и даже вносило своеобразную гармонию в грохот посуды, плескание воды в ванне и её чавканье в раскисших сапогах. И тут, сквозь ватную завесу в ушах, Илья вдруг услышал:
- Мужики, а ведь вы неправильно моете!

Соколов с Чернышом обалдело уставились на очкарика.
- Понимаете, процесс построен неверно. Тут другой подход нужен.
Илья не успел разозлиться. Не успел подумать о том, что очкарик, от нечего делать, наверное, просто подтрунивает над ними. Не успел, потому что у него, да и у Черныша тоже, внезапно ожила глупая надежда на волшебное избавление от рабского труда, продолжающегося четвёртые сутки подряд. А вдруг! Вдруг этот круглолицый симпатяга подскажет им нечто такое, что враз изменит ситуацию, они смогут быстро завершить скотскую работу, выйдут на свежий воздух, стащат с себя измучившие их, пропитанные помойной гадостью, сапоги, ступят уставшими босыми ногами на свежую, ласковую траву, отстирают, наконец, свои гимнастёрки, отмоются в волнах Днестровского лимана от кухонной вони! И, может быть, снова почувствуют себя людьми? Они продолжали обалденно таращиться на очкарика. А тот, вопреки ожиданиям, не ушёл, злобно усмехнувшись на прощание, напротив, стал вдруг засучивать рукава и окончательно шокировал:

- Тебя как зовут? – спросил он, обращаясь к Илье.
- Илья, - буркнул Соколов.
- А тебя? - глянул он на Серёгу.
- Черныш я, - выдохнул напарник, - Серёга.
- Ты вот что, Серега, ты отдыхай, а мы тут с Ильёй попробуем разобраться. Лады?

       Черныш, не вполне понимая происходящее, не осознавая ещё своего счастья, машинально попятился к выходу из помещения. Илья вспоминал потом, что его кольнуло нечто похожее на зависть к напарнику. Потому, что он, напарник, уходит, избавляется от рабства, а Илья остаётся. Но это длилось мгновение. Из недр сознания тёплой волной нахлынуло вдохновение, появилась надежда, ожила вера в небесное провидение и Божьих ангелов. Организм Ильи слишком устал, он сейчас не мог размышлять над поступком очкарика, не в состоянии был думать о причинах его необъяснимого благородства. А Миша, тем временем, уже находился рядом с ним и бодро давал указания.

- Так, сейчас – освобождаем все ванны. Убираем всю посуду. На пол, куда угодно. – Он сопровождал свою речь уверенными движениями. Илья потихоньку заражался его азартом.
- Сливаем всю воду из ванн! Так. Отмываем ванны. Затыкаем. Набираем чистую горячую. В первую – только горячую. Во вторую – средней температуры. В третью – прохладную.
Илье невольно передавалась энергия очкарика. Впервые за долгие дни у него по-настоящему поднялось настроение, в горле першила и закипала песня и Илья, опять же, каким-то запредельным краешком сознания, по ходу работы, удивлялся неиссякаемости человеческой энергии и немереному потенциалу собственных возможностей.

- Миш, ты, где опыта набирался? Часто бывал в посудомойке?
- Я то? Один единственный раз! Тут, Илья, анализ нужен, понимаешь? Надо понять, с чем имеешь дело, и разработать верный алгоритм.

       Боже мой! Анализ! Алгоритм! Слова, от которых Илья Соколов ощутил нечто похожее на лёгкое опьянение, слова, забытые в однообразной тягомотине армейских будней, слова, которых здесь никто не произносил и за произнесение которых ты мог бы быть запросто освистан сослуживцами, вызвать их негодование и даже неприязнь. Илья с первых дней службы почувствовал эту особенность армейского существования. И, невольно приспосабливаясь, уподоблялся окружающему. В угоду окружающим.
 
- Так. В ванну с горячей водой, то есть вот в эту, первую, аккуратно складываем немытые бачки. Ак-ку-рат-но! Что бы уместилось побольше! Так. Пусть пока откисают. – Мишка по-особенному уютно и как-то вкусно картавил.
- Во вторую кладём небольшую часть того, что вы уже худо-бедно отмыли. Так. Я буду мыть, а ты, Илья, принимай их от меня и ополаскивай в нашем последнем резервуаре.
Слово «резервуар» в Мишкином исполнение звучало непередаваемо!
- Вот так. Вода с крана пусть льётся постоянно. Несильной струёй. Это – финишное ополаскивание. Так. Вперёд! Конвейер пошёл!

       И работа заспорилась! Илья находился в каком-то восторженно-приподнятом состоянии. Минут через пять они уже работали, как единый организм, синхронно, с полуслова понимая друг друга. Полки для чистых бачков стали заполняться со скоростью, ранее недоступной для Соколова с Чернышом. Были забыты глухо постанывающие, распухшие ноги. Одеревеневшая поясница, при помощи нескольких нехитрых гимнастических упражнений, показанных картавым очкариком, периодически приводилась в рабочее состояние. Илья недоумевал, как он сам не мог раньше догадаться обо всём том, что теперь представлялось само собой разумеющимся и очевидным. Руки Ильи, благодаря тому, что Мишка встал у ванны с кипятком, нежились под струями прохладной воды. Гимнастёрки они сняли совсем, по Мишкиному же предложению, и работать так, действительно, было удобнее. А на прилипшие к телу штаны Илья уже давно не обращал никакого внимания.

       Завалы вокруг них неуклонно расчищались, воцарялось торжество порядка! Предчувствие победы волновало и заставляло ускорять темп движений, темп, помыслить о котором ещё полчаса тому назад Илья даже не смел!

       Мишка был краснопогонником, то есть, служил в пехотной роте. Погоны Ильи были чёрного цвета, так как он был причислен к танковому батальону. Соколов вспоминал, как в учебке ещё, идя куда-то строем, в составе роты, или взвода, они, завидев марширующих навстречу пехотинцев с красными погонами, внутренне замирали в предчувствие неминуемого обмена саркастическими репликами.

- Пехота! – внятно и громко раздавалось из глубины строя танкистов. Во фразу вкладывалось максимально возможное количество снисходительного пренебрежения, насмешки и сожаления, но тоном, тем не менее, самым дружелюбным. Это было особое искусство, армейский фольклор, и произнести данную фразу с таким неимоверным количеством интонаций и оттенков было под силу лишь избранным.

- Мазута! – неслось в ответ, и палитра чувств передавалась в полном соответствии с неуставным приветствием танкистов. Сержанты, ведущие оба строя, добродушно ухмылялись, но тут же, пресекая всякую возможность незапланированного расслабления, звонкими голосами подавали команду:
- Взвод! – или
- Рота! – в зависимости от состава ведомых.
Три гулких, чётких и синхронных строевых шага – реакция солдатского строя. Полное взаимопонимание подчинённых с командирами! Полная гармония, порядок и образцовая дисциплина. Пехота и танкисты с каждым шагом всё дальше удалялись друг от друга. И настроение в обоих строях царило приподнятое!

       Оставалось ещё несколько бачков и кое какая посуда из мелочёвки. Последние минуты оказались самыми трудными.
- Ничего, Илья, ещё последний рывок! – Мишкины штаны были такими же мокрыми, как у Ильи, но степень засаленности пребывала в начальной стадии.
- Тебе хб стирать придётся, - с сожалением в голосе выдавил из себя Илья. Хб – так по-армейски звалась солдатская гимнастёрка.
- А так и так стирать уже пора было, - бодро ответствовал загадочный спаситель,
- Вместе и постираем!
Миша стал спускать воду изо всех ванн.
- Всё. Последний штрих. Сейчас помоем ванны, и – свобода!
Илья чувствовал полную разбитость. Он стоял, не в силах пошевелить ни руками, ни ногами. Голова кружилась, в горле стоял удушливый ком. Миша, тем временем, уже отдраивал последнюю ванну.
- Илья, выходи наружу.
Очкарик сильной, горячей струёй из шланга отмывал скользкий, засаленный пол посудомойки.
- Миш, ты не представляешь, как я тебе благодарен! – голос у Ильи звучал дрожащим тембром,
- Я только не пойму, почему ты…
- Всё, Илья, разговоры потом! Сейчас двигаем к лиману. То-то благодать! Отлежимся на берегу. Отвоняемся. У тебя хб есть запасное?
- Нет.
- Я тебя выручу. У меня есть. Стираться сегодня ты, всё равно, уже не сможешь. Я сейчас только забегу к себе в роту и мигом обратно. У тебя сапоги какого размера?
- Сорок третьего. А у тебя что, и сапоги есть запасные?
- У меня каптер приятель. Живём, Илюша! Всё будет, как надо!
Илья перестал соображать совсем. Он попытался представить себе, что бы было, не окажись Миша в тот счастливый миг у окна посудомойки! Ведь они с Чернышом были на полном пределе. Пределе человеческих возможностей. Так, во всяком случае, Илье казалось. И он теперь думал, что завершить сегодняшнюю работу в посудомойке они с Чернышом вряд ли смогли бы.

       Потом был берег лимана, закатное солнце, пьянящий аромат весенней травы, на которой они лежали, распластав босые ноги. Раскинутые счастливыми объятиями руки были обращёны к безоблачному небу. Всё вокруг дышало весенним теплом.. От почвы исходил тревожный и какой-то домашний, родной запах.

- Боже мой, как же хорошо! – Илья потянулся за уже успевшей расцвести травинкой, хотел было сорвать нежный колосок, передумал, повернулся на бок, лицом к щурившемуся на закат Мишке.

- Миш, я уже месяц здесь, почему до сих пор тебя не видел?
- Командировка. В строй-команде поработал, в соседнем полку. У меня же никакой военной специальности нет. Беда всех дипломников.
- Погоди, так ты – после института?!
- Угу.
- Вот оно что… То-то я смотрю, ты на других не похож. – Илья вспомнил свою первую реакцию на появление Мишкиной физиономии в окне посудомойки.
- Значит, у тебя уже скоро дембель? – Настроение Ильи омрачилось. Радостное чувство, что он, случайно и неожиданно, обрёл долгожданного друга, вдруг разбавилось неприятным известием.
- Осенью собираюсь, - потянулся Мишка всеми суставами. Внимательно посмотрел на Илью и прокартавил:
- Расстраиваться не надо. Впереди ещё – полгода. А это, Илюша, шесть месяцев, заметь, до-о-о-лгих месяцев! Ещё успеем надоесть друг другу!

       Такое заявление показалось Илье кощунственным. В калейдоскопе лиц и характеров, в плотно окружавшем его всё это время кольце сослуживцев, Илье так и не посчастливилось найти не просто товарища, а друга, такого, чтобы грани соприкосновения с ним всегда были взаимно интересны, с кем всегда хотелось бы вести беседу, не уставать от неё, с кем было бы возможно спорить до хрипоты, чувствовать себя непринуждённо, без «выпендрёжа», с кем бы попросту отдыхала душа и в ком бы находила постоянную подпитку мятежная, постоянно работающая мысль.

- Да, обрадовал ты меня… И, всё-таки, объясни, за каким лешим тебе понадобилось спасать меня с Серёгой?
- Спасать?
- Ну ладно, помогать.
- Да просто, вижу, вы каждый день там торчите, сегодня прикинул – уже четвёртые сутки. Да ты бы сам, если бы посмотрел на себя и своего Серёгу со стороны, расплакался бы… Ты – жир по бачкам размазываешь, тряпка в руках – аж блевать охота, рожа покорная такая, что выть хочется, весь жир с посуды – у тебя на штанах, глаза – разнесчастные, а тут ещё напарник твой сопит паровозом и макароны у него на сапогах прилипшие! Кино, одним словом! Опять же, работу организовали неправильно. Я тебе уже говорил. А я давно не разминался, кровь, понимаешь, застоялась! Думаю, надо выручать ребят, а то, того и гляди, макароны на ушах повиснут!

       Мишка хитро улыбался, добродушие, исходящее от всей его фигуры, можно было потрогать наощупь. Илья недоверчиво покосился на него и вдруг, отчётливо представив себе, как, должно быть, действительно драматично, плачевно и, в то же время, комично смотрелись они со стороны, с этими, прилипшими к сапогам Черныша макаронами, неожиданно для себя, засмеялся. От всей души. Смех, поначалу неуверенный и тихий, закипал радостью и нарастал громкостью и вдруг обернулся самым настоящим хохотом. Мишка, ограничивающийся в первые мгновения короткими, в ответ, булькающими звуками подавляемого смеха, в конце концов, перестал сдерживаться и захохотал тоже. Оба катались по траве, держась за животы, на глазах выступили слёзы, в спазмах смеха не было возможности перевести дух. Но стоило кому-то одному остановиться, чтобы торопливо набрать полную грудь воздуха, как у второго начинались гомерические конвульсии, заражавшие первого и, не в состоянии совладать с собой, они оба, то по очереди, то в унисон, звонким и искренним мажором провожали закатное солнце.

- Ой, не могу, Мишка, хватит, хорош! Ой, ха-ха-ха! А Черныш то! Во сопит! И макароны! Ой, умру сейчас! Хо-хо-хо! На сапогах! Ха-ха-ха!
- Ай, Илья, я сейчас лопну! Ай! О-хо-хо! Ха-ха-ха!
Илья с трудом перевёл дух, отвернулся от Мишки, надеясь, таким образом, совладать с очередным приступом смеха, но Миша, преисполненный коварства, преодолевая подкатывающие к горлу спазмы, с трудом выдавил:
- А ещё если на ушах макароны! Ой… И котлетка в сапоге! Ай-я-я-яй! Гы-гы-гы!
Дальше уже началась истерика. Накопленное напряжение благополучным образом разрешалось. И разрешалось очень по-доброму…

       Солнце клонилось к лиману. Лилово-золотая дорожка, тянущаяся к Западу, до самого горизонта, трепетала в тихой ряби волн, поднятых несильным, порывистым и тёплым майским ветром. Загорелись огни стоящей неподалёку, прямо на воде, плавгостиницы – местной туристической достопримечательности, сооружённой в незапамятные времена, но исправно служившей и приносящей неплохой доход в скромную городскую казну. Строение соединялось с берегом длинным мостиком-трапом, на котором всегда можно было обнаружить несколько человек с удочками. Рыбачили здесь повсюду. Вдоль скалистого и обрывистого берега тянулись лодочные гаражи, хозяева лодок с раннего утра взрывали непроснувшуюся рассветную тишину рёвом заводимых моторов, лодки разбегались в разных направлениях, чтобы затем на долгие часы замереть в каком-то, облюбованном и, вероятно, прикормленном рыбаками, месте. Вот и сейчас, в торжественных красках уходящего солнца, в волнах лимана, тут и там, покачивалось несколько десятков лодок.

       Картина вокруг простиралась великолепная, в душе у Ильи царил праздник. Но особый оттенок его душевному состоянию придавало странное, сладостно-тревожное, невесть откуда взявшееся, но поселившееся в сердце уже давно, предчувствие. Чего-то, несомненно, хорошего, обязательно долженствующего быть, чего-то очень светлого и, в чём он не сомневался, значительного. Предчувствию этому он искренне изумлялся, объяснений его возникновению не находил и поначалу теряясь в догадках о причинах его появления и замечая, какое умиротворение оно ему дарит, перестал, в итоге, заниматься самокопанием и попросту позволил этому предчувствию хозяйничать в его, открытой восторгам, душе.

- Чего ржёте, коллеги?
Илья и не заметил подошедшего к ним высокого, не знакомого ему краснопогонника.
- Знакомься, Илья, - отдувающийся после отступившего смеха Мишка указал на подошедшего.
- Мой друг. Тоже, кстати, Серёга.
Илья протянул руку.
- Илья.
- Сергей.
Новый знакомый заинтересованно улыбался.
- Чего ржёте то, аж в пехоте слышно!
- Да мы тут один сценарий анализировали, - Мишка протирал очки чистым, отглаженным носовым платком, - а Илья как раз автор сценария!
- Надо полагать, комедия? – продолжал улыбаться Сергей. – Расскажите, я тоже посмеюсь.
Он снял ремень, сбросил сапоги, аккуратно обернул их портянками, утопил ноги в сочной, молодой траве и, помассировав ступни лёгким топтанием на месте, с удовольствием растянулся на зелёном ковре.
- Нет, дружок, на второй заход нас с Ильёй уже не хватит. В другой раз. – Мишка зевнул также аппетитно и заражающее, как и смеялся некоторое время назад.
 
       Они молча смотрели на закат. Воздух был по-особенному прозрачен и, благодаря этому, противоположный берег лимана отчётливо просматривался. На том берегу раскинулся не менее загадочный своим восточным, по названию, происхождением, городок. Овидиополь. Между Аккерманом и Овидиополем регулярно курсировал крохотный теплоходик, с вращающимся на корме огромным приводным барабаном. Лопасти барабана, отталкиваясь от воды, громко шлёпали, пенные фонтаны сверкающим шлейфом тянулись за судном.

Как раз сейчас, от причала плавгостиницы, готовился отправиться в путь очередной теплоходик. Барабан на корме набирал обороты.
- Америка России подарила пароход, но ужасно, но ужасно, но ужасно тихий ход, - Мишка изобразил российскую частушку на мотив американского блюза.
- Наш это кораблик. Советский, - сказал Серёга.
- Но, как будто, из американского вестерна, - поддержал Михаила Илья.
Пора было расходиться по казармам. Служба продолжалась. Илья уже знал, что завтра на кухню заступает в наряд другой состав, а он, скорее всего, назначен будет в караул. Но весной, да ещё в мае месяце, ходить в караул было сплошным удовольствием!


МИША И ИСМАИЛ


      Насколько помнилось сейчас Илье, Михаил Роттер, как и его друг, Сергей Теленчи,  призывался из Донецка. Сразу после окончания школы он поступил в местный ВУЗ, гуманитарный, или технический, Илья, по прошествии стольких лет, уже успел забыть. Военной кафедры в Мишином институте, очевидно, не было, поэтому пошёл он служить в Советскую Армию простым рядовым, минуя учебку, сразу в линейные войска. По законам того времени служить ему полагалось полтора года, то есть на шесть месяцев меньше, чем обычным, не получившим институтского образования, призывникам. И пока Илья тарабанился в танковой учебке, Миша, призванный на полгода раньше,  к моменту его прибытия в полк,  уже подошел к рубежу, который позволял ему теперь по полному праву именоваться дедушкой Советской Армии. Другое дело, что сам Миша, к такой традиционной и неуставной  градации военнослужащих срочной службы, был, не просто равнодушен, а иронически-презрительно равнодушен. Всё, что касалась воинской службы, вызывало в Мише нарочитую, бросающуюся в глаза, снисходительную терпимость, дескать, не такое переживали, переживём и это. Всегда опрятный в одежде, он, однако, даже и не делал попыток ушить, скажем, гимнастёрку или брюки, подбить сапоги дополнительным, щёгольски обточенным под конус каблуком, изогнуть, чуть больше положенного, бляху ремня, или, по-неуставному, вшить в подворотничок проволоку. Всё это, с разным успехом, делалось всеми служивыми, причём, до годичного срока службы такие потуги пресекались самими старослужащими солдатами, а уж по второму году – тут сам Бог велел. Но Михаил был выше этого, снисходительно полагая такое поведение сослуживцев  никчемной и не заслуживающей внимания суетой. Поэтому, всегда чистое его х/б несуразными пузырями выпирало на коленях, ремень и пряжка оставались в первоначальном виде, то есть, никак не противоречили уставу, безукоризненной белизны подворотничок подшивался тем же манером, что и в первые дни службы, голенища сапог, никогда не насиловались хозяином с целью придать им вид гармошки, каблуки, подбитые простыми подковами, сроду не наращивались и искусственно не подтачивались, словом, внешне Миша ничем не отличался от молодого, только начинающего службу, солдата.

     Не чуждый здорового, как и в любом другом человеке, патриотизма, он, однако, немилосердно хлёстко и по-настоящему талантливо мог, в очень узком кругу, высмеять многочисленные несуразности, перекосы, нестыковки и ляпы отцов-командиров, отдавая при этих своих интеллектуальных упражнениях явное предпочтение политработникам любого звания. Миша был одним из тех, кто не просто не лез за словом в карман, его изречения (именно изречения, а не выражения) были тщательно продуманы, ёмки, кратки, с подтекстом, понять который дано было далеко не каждому, ироничны, причём ирония тоже угадывалась не сразу, короче, Миша являл из себя настоящий кладезь афоризмов и рассыпал их с лёгкостью, присущей талантливым личностям. В сущности, Михаил Роттер был образчиком не просто хорошо образованной интеллигентности, в нём чувствовалось заботливое, внимательное воспитание, причём воспитание, помноженное на еврейское происхождение. После истории с посудомойкой, Илья, с каждым разом узнавая о неожиданно обретённом друге что-то новое, пришёл к выводу, что Миша, в первую очередь  и скорее всего, был интеллигентом сначала по состоянию души, а уже потом – ума. Ведь он мог, думал Илья, с умным видом, сколько угодно теоретизировать по поводу несправедливого, животного труда случайно замеченных им солдатиков в окошке посудомойки, мог искреннее, но на расстоянии, сокрушаться над их жалкой участью. Но, вместо этого, засучив рукава, не колеблясь, он взял, да и залез в самое пекло незавидной работы. Такой неожиданный, неординарный поступок незнакомого прежде сослуживца, Илья объяснял душевным, а не рассудительным, порывом и,  вслед за Проспером Мериме, назвал тогда Мишин порыв нетерпением сердца. Всё остальное, включая научный подход к организации их непродуманной, до его прихода, работы, был плодом Мишкиной образованности и укоренившейся привычки к системному мышлению. Правильность выводов Ильи подтверждало и всегда доброжелательное отношение Миши к однополчанам любого срока службы. Его негодование, возмущение и свирепая ненависть к малейшему проявлению насилия со стороны зарвавшихся старослужащих солдат, были совершенно искренни, причём эти его чувства находили выход в конкретных поступках и выражались в конкретных действиях. Иными словами, Миша брал под свою защиту несправедливо  преследуемых «молодых» и, что самое интересное, при всей, казалось бы, далеко не грозной его внешности, его, тем не менее, побаивались, с ним считались, более того, его уважали в их небольшом по численности полку буквально все – и молодые, и старослужащие. Почему – Илье, на первых порах знакомства, было неведомо, и некоторое время оставалось будоражащей мозг странной загадкой. Тут была какая-то тайна, этому должно было быть какое-то объяснение, но лезть с нескромными расспросами к новому приятелю Илья, пока что, не решался. В течение первых дней знакомства, он смог разглядеть, что кажущаяся простоватость и доступность Миши вовсе не означала его готовности свободно беседовать о чём-то личном, или рассказывать всем и каждому об интимных сторонах своей службы. Илья справедливо полагал, что ещё не имеет права называться Мишиным другом, и врождённое чувство такта позволило ему загнать своё неспокойное любопытство в самые дальние закоулки собственной души.

     Между тем, время бежало вперёд, и однажды, от старослужащих танкового батальона, Илья, совершенно случайно, узнал такую вот историю.

     Михаил Роттер и Сергей Теленчи были каратистами. Для того периода советской эпохи, о котором сейчас вспоминал Соколов, данное определение являлось чем-то экзотическим и не совсем законным, потому что каратэ,  властьпредержащими, отнесено было тогда к разряду запрещённых видов спорта, да и к спорту, как к таковому,  по их мнению, отношения не имело. Нелегальные секции, в разных городах Союза, тем не менее, существовали и неуклонно расширялись, и вели в них занятия одержимые восточными единоборствами романтики и, как правило,  профессионалы своего дела. Многочисленные шарлатаны появятся потом, на этапе послабления существовавших ранее законов, но в те времена, о которых идёт речь, тренерами, всё-таки, были профессионалы. Михаила в Донецке, в составе тщательно отобранной  и немногочисленной группы, тренировал настоящий японец, неведомо как оказавшийся в стране Советов и кое-как говоривший по-русски, но его небогатый лексикон не являлся препятствием в общении и в премудростях постижения самурайского боевого искусства. Учеником Михаил был прилежным и к моменту призыва в ряды Вооружённых Сил стал обладателем чёрного пояса, усвоив, в первую очередь, человеколюбивые заповеди боевой науки и твёрдо уяснив для себя строгие правила неприменения приёмов каратэ в личных, корыстных целях. Исключения могли иметь место только в случае возникновения реальной угрозы собственной жизни, да и то, даже при таком допущении, суровая этика и жёсткие правила древнего японского боевого искусства предписывали неполный контакт с противником, или с противниками, потому что полный контакт означал бы фатальную их обречённость на смерть, или, в лучшем случае, пожизненную инвалидность.

     С самых первых дней службы Михаил столкнулся с неприязненным и откровенно издевательским отношением к нему, перевалившегося на второй год службы, невысокого азербайджанца, по имени Исмаил. Причисленный к роте обслуживания, приватно именуемой служивыми ротой «чмо», репутацию тот имел самую пренеприятную, постоянно провоцировал окружающих на конфликты, но сам драчуном не был и мастерски избегал личного участия в им же неоднократно организованных потасовках. У него немерено было земляков в среде батальона военных строителей и, ещё и по этой причине, вёл себя Исмаил очень заносчиво, а, не получая должного отпора, свирепел ещё больше и цеплялся, чувствуя полную безнаказанность, уже ко всем подряд, даже и к старослужащим. Правда, после того, как его однажды пинками вышвырнули из расположения танкового батальона и пригрозили загнать на всю ночь в Днестровский лиман, танкистов, с тех самых пор, он стал обходить стороной. Бессильная, мутная злоба одолевала Исмаила, и её мутные потоки требовалось на кого-то излить.  А Мишка, как назло, угодил в роту обслуживания. Очкарик, да ещё с высшим образованием, да ещё еврей, да к тому же, подымающийся раньше шести утра и проделывающий со своим товарищем, Сергеем Теленчи, на берегу лимана странные физические упражнения – ну как тут было устоять и не поиздеваться над румянощёким интеллигентом?

- Слушай, ты, еврейский морда, - как-то поутру вскинулся на него Исмаил. Дело было перед самым завтраком, у входа в столовую,
- Порядка знаешь? Подъём для всех – шесть утра! А ты самоволка ходишь? Кто на лиман разрешил ходить?

     Рота обслуживания кадрированного полка, состоявшая всего из десяти человек, притихла в ожидании неминуемого конфликта. Про Мишины с Серёгой утренние занятия по полку уже начали распространяться самые невероятные слухи, кто-то тихо посмеивался над новоявленными каратистами, кто-то завидовал, кто-то недоумевал по поводу того, что «салаги», то есть, молодые солдаты, позволяют себе такие вольности. Впрочем, иногда, невозмутимые донецкие друзья занимались и по вечерам, но это не всегда удавалось, служба, всё-таки. А вот утром, если встать раньше других, можно было выкроить какое-то время для своих специфических тренировок.

- Не еврейская, и не морда, - спокойно ответил Миша, - За языком следи!
Исмаилу только этого и надо было.
- Ты, собака жидовский, что ты сказал?!
- Рот закрой, придурок! – Миша невольно сжал кулаки.
- Ах, ты …. твою мать! Я твою маму … – Визгливым голосом грязно выругался ищущий неприятностей скандалист.

     Того, что за этим последовало, не ожидал никто. Миша полез в карман, достал, как всегда чистый и отутюженный, носовой платок, снял очки, протёр стёкла, сунул платок обратно и вернул очки на переносицу. Потом, как бы нехотя, подошёл к ухмыляющемуся поначалу провокатору, неуловимым движением собрал в ладонь его, теперь перекошенную от удивления и страха, физиономию и лёгким толчком отбросил Исмаила к стене столовой. И, хотя толчок был, казалось, совсем несильным, Исмаил грохнулся о стену так, как будто его швырнули враскачку несколько человек. Хорошо приложившись спиной и головой, он безвольно  и безмолвно сполз к земле и ошеломлённо замер, с расширенными от негодования, боли и ужаса глазами. Миша, поняв, что переусердствовал, направился к своему обидчику, что бы помочь ему встать. Исмаил же, решив, что его противник намеревается продолжить начатую экзекуцию, резво вскочил на ноги и, к всеобщему удивлению и удовлетворению, дал стрекача. Да такого, что только пятки сверкали!

- Молодец, Мишка! – Хлопали его по плечу сослуживцы,
- Наконец-то, хоть один нашёлся!
- Так ему, сволочи, и надо… Достал уже всех! Только ведь он, гад, на этом не успокоится. К землякам, небось, побежал. Ты, Миш, смотри, поосторожней. Эта скотина так просто не отвяжется.

     После завтрака, встретившись с Сергеем, который определён был, с самого начала  службы, в батальон пехоты, Миша рассказал ему об утреннем приключении.
- Знаю я этого козла, - задумчиво сказал приятель,
- Он и у нас в батальоне на молодых панику наводит. Дружки у него, со стройбата, такие же, как он сам. По ночам они куражатся. До меня, правда, пока не добрались.
- И что, во всём батальоне нет никого, кто бы его на место поставил?
- Нет, Мишенька, есть-то они, есть, да только связываться никто не хочет. Пара грузинов у нас в батальоне служат, не разлей вода, может, слышал, колоритные такие грузины, Кочуманов и Базандарашвили, вот их побаиваются. Но они сами, ни во что не вмешиваются, типа – моя хата с краю…
- Ясно…
- Ладно, мне, наверное, вечером лучше с тобой быть? – Скорее, не спросил, а подытожил Сергей.
- Ерунда какая, - картавил Мишка, - Глупости! Даже и не думай. Слишком много чести для такой мрази и мелюзги! Спи сладко. Утром жду на тренировку…

     День прошёл спокойно. Ужин и время до отбоя – тоже. Никто Исмаила не видел, но за ужином замечен он был среди понурых и уставших военных строителей. Это являлось нехорошим признаком, о чём Михаилу не преминули сообщить более опытные, призванные на службу раньше его, однополчане. Но Миша, по крайней мере, внешне, воспринял насторожившее приятелей известие с каменным равнодушием. Те только диву давались его шутливому настроению, нервно посмеивались над сыпавшимися, как из рога изобилия, неиссякаемыми анекдотами, которые, при Мишкиной картавости, вызывали дружный смех уже в самом начале повествования. Но все, без исключения, даже не предчувствовали, а  твёрдо знали, что вечером, или, скорее всего, ночью, что-то нехорошее, связанное с элементарным мордобоем, обязательно произойдёт. И, к сожалению, они были правы.

     Команда «отбой» в линейных войсках вовсе не означала того же самого, что и команда «отбой» в учебке. Военнослужащие разного срока службы, собранные в одном месте, в одной казарме, вели себя, соответственно, по-разному. Дедушки Советской Армии вели себя совершенно независимо, свободно разгуливая по казарме, громко переговариваясь, травя анекдоты, гулким эхом грохоча из ротного умывальника за запоздалым бритьём, и нарочито громким хохотом как бы помечая свою территорию. Они даже не утруждали себя наблюдением за порядком. Потому, что за ним, за порядком, с особым удовольствием и даже с некоторым болезненным рвением и внутренним ликованием следили «годки», или, по-армейски, «черпаки», то есть те, кто уже отслужил первый год службы.  Молодые укладывались на боковую почти всегда с лёгким волнением, с не отпускающим чувством постоянной тревоги, что их, по любому поводу и в любой момент,  запросто могут  поднять с койки и заставить стирать чьё-то х/б, чистить чьи-то сапоги, или натирать, до полного изнеможения, и без того сверкающие чистотой полы, тяжеленным и крайне неудобным «вертолётом». Так на армейском диалекте называлось приспособление для полировки пола, представлявшее собой двухметровую, из строительной арматуры, кочергу, с приваренным к одному её концу звеном танковой гусеницы, иначе – траком. К рабочей поверхности трака намертво крепилась грубая щетина, и весило всё это остроумное приспособление столько, что уже через пятнадцать минут работы с ним, руки солдат немели от напряжения. Правда, в каптёрке, мирно покоились ещё пару вертолётов, изготовленные более рациональным способом. В них кочерга не приваривалась к траку, а крепилась к нему через втулку, что позволяло менять угол тяги рукоятки, при неизменной горизонтальности рабочей поверхности трака по отношению к полу. Но такой продвинутый инструмент молодым солдатам не полагался и почти все они проходили изнурительное чистилище, вооружённые допотопным, как будто специально изобретённым для пыток, вертолётом. Справедливости ради надо отметить, что злонамеренные поползновения старослужащих солдат на молодое пополнение напрямую зависели от поведения самих новобранцев. Умеющих постоять за себя, не трусливых, не робкого десятка, парней, как правило, оставляли в покое. Слабых же духом мучили беспощадно. Таким образом, не официальные, а всамделишные, коренные  принципы человеческого общежития, в условиях армии, предельно обнажаясь, находили своё вековечное воплощение  и наглядно иллюстрировали близость и родство человеческих инстинктов инстинктам животного мира.


     Миша, с наслаждением растянувшись на койке, сомкнул глаза, и со стороны могло бы показаться, что он спит глубоким сном. Но он не спал. Сценарий развития событий, который предрекали уже послужившие однополчане, мог оказаться вполне вероятным. Поэтому, он ждал. Однако, прошло полчаса, потом прошёл ещё час. Казарма, в полном составе, погрузилась в сон. Пение сверчков успокаивающей аранжировкой сопровождало тишину тёплой летней ночи. Волны Днестровского лимана мягко шелестели по береговой гальке, и вкрадчивый звук прибоя, причудливым орнаментом переплетаясь со  сверчковым неистовством, лился, вместе с таинственным светом полной луны, в распахнутые настежь окна казармы. Миша, незаметно для себя, заснул. И вдруг…

     Кто-то резко, одним рывком, вместе с матрацем, сбросил его с кровати. Он вскочил на ноги, потянулся к тумбочке за очками. Но их там не оказалось. Близоруко щурясь, Миша пытался оценить обстановку. Благодаря полнолунию, в помещении было относительно светло. Несколько типов свирепого вида выжидающе стояли рядом с его койкой. Позади – ещё несколько человек. На прикроватной табуретке, скрестив руки на груди, восседал Исмаил.
- Ну что, каратист жидовский, будешь мой сапоги лизать? Ты мне ударил, да, еврей? На коленка вставай!
- А что, Исмаил, - без тени волнения, но с лёгкой, спросонья, хрипотцой, ответил Миша,
- Один на один боишься разобраться? Дружков зачем-то притащил… Они же спать, наверное, хо… - Он не успел договорить.
- Ты, собака, - вскрикнул кто-то из позади стоявших, и Миша спиной почувствовал, что его готовятся ударить сзади. Не оборачиваясь, он встретил нападавшего локтём правой руки. Тот только охнул и, перевернув соседний табурет, грохнулся на пол. Двое, одновременно ринувшиеся на него спереди, нарвались на мастерски исполненные, короткие удары и уже лежали, скорее всего, без сознания. Запаниковавший Исмаил ретировался в дальний угол и истерическим голосом визжал на всю казарму:
- Я твою маму … Зарэжу! Еврей! Зарэжу!  - И опять:
- Я твою маму …

     Миша прорывался к трусоватому азербайджанцу. На него сыпались беспорядочные удары, он отвечал, но больше – наугад. Животная свирепость, ранее ему не знакомая, охватила Мишу и вытеснила все остальные чувства. Чувств вообще никаких не было. И, в первую очередь, не было чувства страха. Только выжигающее сердце стремление ухватить за горло ненавистную мразь, осмелившуюся говорить гадости о его матери. Как впоследствии, не без удивления, вспоминал сам Михаил, внутри себя он тогда ощущал полярный холод ледяной пустыни и свирепую жажду горячей крови. И он, не чуя боли от градом сыпавшихся на него ударов, с зомбированным упорством, отвоёвывая сантиметры, продирался в сторону своего обидчика. «Только бы не упасть, только бы не упасть» -  лихорадочно выстукивала в мозгу единственная мысль, - «Только бы не упасть…». Тесное пространство арены неравного боя было ему на руку, он, как-то отрешённо, отметил про себя, что в казарме никто уже не спит, что кто-то включил свет, что грохочут сапогами ввалившиеся в их расположение деды из танкового батальона. «Во народу-то собралось» - мелькнуло за гранью сознания, и в этот момент, не ожидавшие такого яростного отпора и порядком обескураженные нападавшие, растерянно отступили. Отступили, всего лишь, на какое-то мгновение, но этого мгновения хватило, чтобы Миша, одним рывком, оказался в пределах досягаемости до корпуса гнусного националиста. Тот в панике метался на крохотном пятачке, не имея возможности бежать, потому что разбуженные солдаты плотным кольцом окружили кровавое побоище. Последовал страшный удар ногой в грудь, и Исмаил, второй раз за сегодняшний день, всем телом шваркнулся о стену. Правда, на этот раз, учитывая Мишину боевую квалификацию, удар мог оказаться смертельным. Но Исмаила спасло только то, что Миша наносил свой завершающий удар ногой на пределе последних, оставшихся у него сил. И он, теряя остатки рассудка, кинулся было на распластанного, на полу, потерявшего сознание зачинщика неравной драки. Цель – ухватиться за горло и – душить, душить, душить. Миша весь был в крови, кровь струилась по лицу, застилая глаза, по всему телу, кожа на нём вспучилась рваными ранами, потому что били Мишу не только кулаками, но и припасёнными, для такого случая, железными прутами. Любой другой человек на его месте давно бы запросил пощады, или лежал бы уже в глубоком обмороке, но личные качества, помноженные на воспитанные в нём японским тренером боевой дух и нечеловеческую выносливость, сделали своё дело. Впрочем, как говорил позже сам Михаил, в сопоставлении с канонизированными этическими нормами древнего японского искусства, экзамена он, всё-таки, не выдержал. Потому, что в его сердце тогда хозяйничала неуправляемая сознанием ярость, а это, как считал Миша, являлось доказательством неокрепшего ещё его духа.

     Сквозь новый град посыпавшихся на него ударов, он, каким-то чудом, всё же смог дотянуться до горла Исмаила, обхватить его железной хваткой скользких, от крови, пальцев, но это было последнее, что он помнил. Один из стройбатовцев сзади, со всего размаха, расколол на части о его голову деревянный прикроватный табурет. Всё. Сознание Миши померкло, но руками он продолжал сжимать ненавистное горло. Дальнейшее он узнал из рассказов сослуживцев. Танкисты, не сговариваясь, кинулись на стройбатовцев, массовая потасовка, бурлящая бесформенным месивом, выплеснулась за пределы казармы, и драка продолжалась уже на открытом воздухе. Диким табуном, со стороны противоположной  казармы, где был расквартирован батальон военных строителей, приближалась вооружённая кусками арматуры многочисленная подмога. Из средней части длинного здания высыпали под звёздное небо пехотинцы, торопящиеся на выручку к танкистам. Дело принимало серьёзный оборот, и предсказать, чем бы всё это кончилось, не взялся бы никто.

     Перепуганный дежурный по полку, капитан Федянин, стал срочно звонить в караульное помещение. Начальник караула, с тремя вооружёнными бойцами, поспешил к месту происшествия. Ни их вид, ни орущий благим матом начкар, на дерущихся не произвели никакого впечатления. До тех пор, пока не раздались выстрелы вверх из табельного пистолета.
- Назад, суки, стоять всем! – Надрывался, размахивая оружием, молодой лейтенант,
- Перестреляю всех, как собак бешенных! Строиться у своих расположений!
Угрюмо разглядывая друг друга, и тяжело дыша, противники нехотя повиновались.
Подбежал, с выхваченным пистолетом, дежурный по полку.
- Строиться, мать вашу, строиться! – Запыхавшимся голосом, что было сил, кричал Федянин,
- Сейчас, не дай Бог, с дивизии кто приедет! Что ж творите-то, ироды!
И, словно в подтверждение его слов, ворота КПП распахнулись, впуская УАЗик замполита дивизии.
- Видал? - Убирая оружие, негромко сказал капитан, - Оперативно… Крышка нам теперь всем! – И уже в полный голос:
- Становись!
     Словом, переполох был нешуточный. Драчунов, в итоге, усмирили и развели по казармам. Мишу и Исмаила на носилках перенесли в лазарет, а оттуда, той же ночью, увезли в город, в военный госпиталь. Те же, кто попробовал на вкус Мишины кулаки, без посторонней помощи, но с трудом, самостоятельно добрались до полкового лазарета. И Мишины отметины на их физиономиях ещё очень долгое время напоминали о ночном происшествии.

     Из Донецка приехали Мишины родители. Следом прибыли родители Исмаила. Военные следователи, скрупулёзно допрашивавшие всех очевидцев ночного события, картину происшествия восстановили по минутам. Исмаилу и его сподручным грозило серьёзное наказание, но, в итоге, благодаря тому, что Миша быстро шёл на поправку и упросил родителей не давать делу хода, всё благополучно разрешилось, и Исмаила даже оставили дослуживать в своём полку. Три его сломанных ребра, стараниями врачей, срослись без осложнений, и вышел он с госпиталя намного раньше Миши.


АККЕРМАНСКАЯ КРЕПОСТЬ. ИЛЬЯ

 
    Илья, с самого момента своего прибытия в Белгород-Днестровский, с тех самых первых минут, когда он с напарником сошёл из поезда на горячий асфальт залитого солнцем перрона, был охвачен странным ощущением необъяснимой таинственности и необыкновенности этого городка. Благодатный воздух, щедрое солнце, аллеи цветущих каштанов, булыжные мостовые – всё это непередаваемой, звонкой радостью наполняло его сердце, но, в то же время, будоражило некоей неуловимой тайной, предусмотрительной невысказанностью, предложением любви и дружбы и, одновременно, недоверчивой дистанцированностью, приглашением в свои ласковые объятия, но почему-то ревностным отношением к каким-то древним своим секретам. Илья потешался над собой, иронизируя по поводу этих, Бог весть, откуда взявшихся у него ощущений, но, сколько бы он от них не отмахивался, сколько бы ни пытался уверить себя, что все его переживания – плод поэтических движений души, всё равно, ощущение Великой Тайны этого места загадочной вибрацией беспокоило струны его сердца. Счастливо завязавшаяся дружба с Мишей подтолкнула его к сбивчивому и неуверенному пересказу собственных переживаний, но картавый, добродушный очкарик, внимательно слушавший взволнованные объяснения Ильи, только ухмылялся и покачивал головой.
- Ты, Илюша, поэт, романтик и фантазёр. А вообще-то, ты – молодец! Причём – счастливый. Такое дано не каждому. Так что, не переживай, а просто радуйся. А я заодно с тобой порадуюсь.
     Надо сказать, что они действительно радовались друг другу. Миша не скрывал своей искренней радости по поводу того, что на закате своей службы он повстречал Илью. Сергей Теленчи радовался за них обоих и за то, что он, в конце концов, нашёл подходящего ведущего для гарнизонной радиогазеты, выходящей в эфир раз в неделю, и редактором которой он являлся уже на протяжении года. У Ильи чуть сердце не лопнуло от счастья, когда Сергей, как бы между прочим, невзначай, посетовал, что никак не может найти для радиогазеты грамотного, начитанного, знающего русский язык, с хорошей дикцией, парня. А Илья, на его взгляд, справился бы с этой работой. Илья был на седьмом небе. Уладить вопрос с ротным труда не составило, и теперь раз в неделю Илья, с непонятной неловкостью, вслушивался в собственный, доносящийся из репродукторов, голос. Надо ли говорить, как радовался он сам их неожиданной дружбе, как благодарил провидение за то, что оно ему ниспослало Мишу и, вслед за ним, Сергея Теленчи? Но, чего никак не предполагал обнаружить в себе Илья, так это тяжёлой, чёрной зависти к ним обоим по поводу их недосягаемой, какой-то запредельной образованности. Впервые это случилось, когда вся троица, в расположении роты ЧМО, накануне вечерней поверки, уселась  в ленкомнате за партией в шахматы. Играли Миша с Сергеем. Илья наблюдал. И вдруг они стали разговаривать. Нет, в том, что они стали разговаривать, ничего необычного не было. Всё дело заключалось в том, на каком языке, вернее, на каких языках они повели беседу. Начал Сергей. На французском. Причём, безо всякого затруднения, легко и свободно. И тут же, без промедления, как-то даже вальяжно, с усмешкой, Миша отвечал ему по-английски! Илья переводил завороженный взгляд с одного на другого, он гордился своими новыми друзьями, но ему хотелось плакать навзрыд от тоскливого и неприятного чувства самой настоящей зависти! Потом они поменялись ролями, то есть по-французски теперь говорил Миша, а Сергей, хитро поглядывая на Илью, отвечал на английском. Илья глупо улыбался и чувствовал себя последним недоумком.
- Ты, Илюша, не обращай внимания, - Говорил Сергей,
- Это мы таким образом стараемся не терять форму. Сам понимаешь, в условиях армии, очень просто порастерять ранее приобретённое. Вот и тренируемся.
- Я повержен и уничтожен! И я тоже так хочу!
- Ну, раз хочешь, завтра же и приступим – картавил Мишка,
- Только учти, я преподаватель суровый!
- Ага, смотри, Илюша, у него чёрный пояс каратэ, может, не стоит связываться?
- Да ну вас, блин! Не, ну серьёзно, можете хоть чему-то научить?
- Хоть чему-то не получится, - Миша как-то по-детски шмыгал носом,
- Если браться, то основательно. Вам шах, сэр, - И он торжествующе, поверх очков, смотрел на Сергея,
- Не понятна причина ликования в вашем голосе, сударь, - Невозмутимо реагировал Сергей, заслоняя короля.
- Надеюсь, теперь причина будет понятна. Вот это называется мат!
- Ах ты! Погоди! Опять объегорил! Илюша, нет с ним сладу! – Сергей, как правило, всегда проигрывал. Миша играл сильно, но Илья, тем не менее, пару раз сводил партию к ничьей. Но сам пока не выиграл ни разу.
- Как насчёт реванша?
- Не успеем. Пять минут до общего построения.
- Обрати внимание, Илья, наш друг ищет лазейку, чтобы избежать расправы.
- Ладно, гроссмейстеры, шутки в сторону, побежали!

     Скинув сапоги и распластав руки, они лежали в густой и щедро цветущей крохотными цветками невысокой траве, на скалистом берегу лимана, на том самом месте, где приходили в себя после недавней посудомоечной эпопеи. Оба были сегодня свободны от наряда, время до ужина и после него было их личным временем, а что могло оказаться лучше неторопливой и задушевной беседы на фоне закатного майского солнца и открывающейся со скалистого берега великолепной панорамы Днестровского лимана? Успокаивающий шум прибоя, рассыпанные вдалеке рыбачьи лодки, прощальные крики чаек, возвращающихся к месту ночлега, всё это вселяло в их души расслабляющее умиротворение и настраивало на определённый, философический лад, хотелось говорить о чём-то возвышенном и вечном, хотелось, наконец,  понять постоянно ускользающий смысл чего-то большого и общего, хотелось дышать полной грудью и громко восторгаться необъятности мира и своей молодости.  Хотелось звонко смеяться и искренне радоваться, что твоя дорога жизни теряется в дымчатой дали манящего горизонта, что ты ещё в самом начале этого увлекательного пути и что ты непременно преодолеешь все, возникающие на этом пути препятствия, что будешь по-настоящему счастлив и проживёшь прекрасную, долгую и увлекательную жизнь.
- Ёлки-палки, - Потягивался Михаил всем своим тренированным телом, - Так бы лежал и лежал. А, Илья? Представляешь? Набрать пару ящиков книг, столько же консервов, сухарей, облюбовать какую-нибудь пещерку на берегу. Ни тебе армии, ни тебе нарядов, ни тебе вечерней поверки! Курорт! Чего молчишь?
- Ты знаешь, Мишка, - Думая о чём-то о своём и придерживая губами только что сорванную травинку, отвечал Илья,
- Мне кажется, что все живущие здесь люди должны были бы быть поэтами! Или художниками и композиторами. – Перехватив лукавый взгляд приятеля, Илья невольно смутился.
- А, чёрт, ты всё ухмыляешься? – Травинка выпала изо рта,
- Нет, серьёзно, ты сам замечаешь, каково здесь? Природа какая! Небо, воздух!
- Посмотрим, что ты зимой запоёшь! Вон там, - Миша вытянул руку, указывая направление, - Вон там, видишь, у плавгостиницы? Это третий пост. Ты здесь уже хаживал в караул. Хоть раз тебе предложили третий пост? Правильно, до самой глубокой осени не видать тебе третьего поста. Спрашивается, почему? Отвечается: потому, что пост сей – особенный. Дембельский. Таковым считается в тёплое время года. А вот в остальное…  Тебе, уважаемый романтик, ещё представится поучительная возможность испытать на себе все прелести местного климата. – Миша всегда тщательно выстраивал фразы, и слушать его было сплошным удовольствием. Во всяком случае, для Ильи.
- Что, холодно?
- Не то слово! С лимана так задувает, сотню раз маму родную вспомнишь и тысячу раз проклянёшь всё на свете! А спрятаться некуда, а надо, батенька, бодро вышагивать по периметру, зорко высматривая потенциальных диверсантов и быть постоянно начеку! А пурга колючая, бьет в лицо ледяным ветром, глаза не раскроешь, а влажный мороз с лимана так и лезет за воротник, а ноги деревянные и стонут от холода, и спать, смерть, как хочется, и тепла домашнего, аж до слёз, и думаешь, а не встать ли  на четвереньки, отвести душу и по-волчьи, протяжно, завыть!
Илья, словно наяву, услышал заупокойную литургию ночной метели и даже почувствовал, как на него дыхнуло сковывающим душу морозом.
- Красиво глаголете, уважаемый!
- Смейся, смейся. Придёт время, помянешь моё слово.
- Да я верю. Хотя, честно говоря, не верится. Я вот ещё хотел у тебя спросить…, - Илья запнулся в нерешительности. Миша перевернулся набок, подпёр голову рукой и с ожиданием воззрился на приятеля.
- У тебя бывали странные сны?
- Странные сны, господин романтик, случаются даже у самых зачерствевших типов. Предваряя следующий вопрос, отвечу, что толкованием снов в жизни никогда не занимался и считаю это вредным и пустым занятием.
- Да погоди ты, - Досадливо поморщился Илья,
- Понимаешь, сон – на грани реальности, такое чувство, что всё происходит на самом деле…
- Ага. Потом накатывает ужас, хочется бежать, но бежать не получается, начинаешь буксовать, как грузовик на размытой дороге, крик застревает в горле, просыпаешься в холодном поту и испытываешь настоящее счастье, что весь этот кошмар оказался всего навсего сном… И потом клянёшься себе, что больше не будешь объедаться на ночь и вообще, станешь вести здоровый образ жизни и…
- Ты можешь помолчать с полминуты?
- Ради тебя я готов принять обет молчания. Рассказывай.
- Понимаешь, я шёл через пустыню. Вернее, не я, кто-то другой, но, в то же время, я знал, что это – я.
- Замечательно!
- Ты обещал молчать. Так вот, я, то есть, не я, в общем, кто-то, шёл и шёл вперёд, причём, шёл много дней и как-будто знал дорогу. Всё вокруг черно, ураган, молнии, а я ничего не чувствую и иду себе вперёд.
- У меня бабушка говорила, что гром во сне – к известиям. Может, письмо из дома получишь… А может, наряд вне очереди.
-  Да подожди ты! Вот. Забрался я на гребень бархана, всё ненастье разом прошло, небо голубое, солнце сияет… Да, ещё, музыка необыкновенная. А в долине, внизу, подо мной, огромный дворец, а на нём надпись…
- Не проходите мимо.
- Миш, ты – суховей и трухлявый чурбан.
- Я – реалист с развитым чувством юмора. Дальше. Ну, что там написано?
- Ладно, проехали…
- Ну, ты чё, в самом деле! И подурачиться не дашь.  Всё, молчу, больше слова не услышишь! Ну!
- Музей десяти источников… Вот такая надпись. Флюгера на башнях… Дворец утопает в оазисе. Что скажешь?
- Я поклялся молчать, - Миша дурашливо зажал рот ладонью. Потом, глянув на расстроенного товарища, прокартавил:
- Тарабарщина! Илюш, я не пойму, чего ты от меня ждёшь? Я не маг, не чародей, не толмач. Ну, приснилось и приснилось, и бог с ним. И забудь, или вспоминай, как что-то интересное. Подумаешь, дворец во сне привиделся!
- Это было не один раз. В следующее посещение я уже был внутри. С эскортом древних шумеров.
- Илюша, я начинаю опасаться за твоё состояние! С армии – и прямиком в психушку! Какой плачевный финал! Кстати, шумеров современных не существует, стало быть, они так и так древние. Тавтология, уважаемый.
- Ты не понимаешь! Это – как следующая серия одного большого фильма. И персонажи… Скажи, человек может во сне встретить свою любовь?
- Человек может встретить свою любовь даже в самой обшарпанной подворотне. Даже в любом сомнительном заведении. Даже в болоте, куда небрежно пущенная стрела упала. Почитайте, юноша, русские народные сказки. Ну, или хотя бы Мопассана. Из более серьёзных могу порекомендовать Толстого. В смысле, Льва Николаевича.
- А я, кажется, влюбился по-настоящему… И как мне теперь быть? Где я её найду в этой жизни?
- Илюш, ты это серьёзно? Ты глаза разуй! Оглянись вокруг! От обилия женского полу, на выданье, стало быть, возраста молодого, наружно распрекрасного, земля прогибается! А ты во сне умудрился зазнобу усмотреть! Прям, как в сказке. Плохо дело! Теперь тебе, Иван-царевич, пора в дорогу собираться, в тридевятое царство и чёрте в какое государство. Жалко вот только, что угробишь ты, бедолага, всю молодость свою на бесплодные поиски. И будут горевать по тебе все родные и близкие, и слезами умоются все влюблённые в тебя безответной любовью девы молодые.
- Миш, я не подозревал, что ты – такая язва!
- Этим и спасаюсь, - Мишкину дурашливость как рукой сняло.
- Юмор, сатира и ирония – мои три кита, и они меня вполне устраивают. – Илья углядел в Мишиных глазах холодный огонёк,
- А насчёт сна твоего, так я тебе даже завидую. Нет, серьёзно. Я отродясь таких снов не видывал, так что, повторяю ещё раз: ты, Илюха, счастливый малый.
Илья протяжно вздохнул и понял, что развивать дальше тему своих странных снов бессмысленно. Помолчали. Мягкий сумрак стлался над Днестровским лиманом. Вечер вступал в свои права. Илья, желая переменить тему, обернулся к приятелю.
- Слушай, Миш, тут, говорят, крепость какая-то есть…
- Угу. И не просто крепость, а настоящее чудо света. Одно из чудес.
- Ты там был?
- Три раза, - Смачно картавил приятель Ильи. Потом, поверх очков глянув на расстроенного товарища, Миша добавил:
- Но ради тебя готов попялиться на сию достопримечательность ещё пару раз. Потому, как за один день всего ты всё равно не усмотришь, а уж поэтически настроенным романтикам там самое место, уходить не захочешь. Да и страшно тебя одного отпускать, не ровён час, заблудишься, или, что ещё хуже, затеряешься в параллельном мире. Там, брат, с параллельными мирами не всё благополучно. Усекаешь? Силы потусторонние балуют, спасу нет! И нечего ухмыляться, над этой крепостью жуткие тайны витают, там местность такая, романтиками кормится и назад ни за что не выплёвывает. – Миша широко раскрыл глаза и предостерегающе поднял кверху указательный палец,
- Там масса народу пропало! И какого народа! Что ни жертва, так поэт, либо художник. Но, говорят, и композиторы тоже, иногда, попадались. То есть, народ всё больше творческий. Что, испугался? – Миша устал дурачиться и от души расхохотался.
- Ну ладно, ржать-то! Скажи лучше, когда сходить сможем?
- Да хоть на выходные ближайшие.  Главное – что б от наряда оба свободны были. Так что, проси увольнительную у ротного. Заблаговременно проси и не забудь ввернуть про культурную программу, так, мол, и так, товарищ старший лейтенант, наслышан о местной достопримечательности, о крепости, значит, покой потерял, хочу собственными глазами всё увидеть и всем своим родным и знакомым написать, в каком удивительном месте службу нести выпало. – Миша перевёл дух.
- Ты в каких отношениях с ротным?
- В товарищеских. В роте – два человека всего, Черныш, да я. Дисциплину не нарушаем. Пока что, одни благодарности.
- Забыл я фамилию вашего старлея. Кубышкин, вроде…
- Почти. Кубарев его фамилия.
     Старший лейтенант Валерий Кубарев, незадолго до прибытия Ильи в полк, вернулся на Родину, отслужив несколько лет в группе советских войск в Германии. Квартиры своей, как и  большинство молодых офицеров, старший лейтенант не имел и мотался с молодой супругой и малым дитём по чужим углам. Но про службу свою в Германии рассказывал с удовольствием. С другой стороны, маленький городок, куда он был теперь направлен командовать инженерно-сапёрной ротой, его вполне устраивал, во-первых, курортным климатом, а во-вторых, непыльной, вялотекущей службой в условиях кадрированной части. Илья ему приглянулся сразу, Черныша он воспринимал с чувством юмора и, таким образом, вся троица инженерно-сапёрной роты друг другом была довольна, а сам уровень взаимоотношений резко контрастировал с тем, что довелось испытать в учебке недавним курсантам.
- Вот и проси увольнительную! – Подытожил Миша, - Если повезёт, в эти выходные и потопаем.

     Но через пару дней в полку сформировали стройкоманду, это было традицией, комплектовали, в основном, старослужащими, у кого дембель не за горами и отправляли на строительство ангаров, боксов для техники, а зачастую, просто, на сельхозработы, в ближайший колхоз, благо работы для солдат там всегда хватало. Мишка попал в стройкоманду и был на целый месяц откомандирован от полка, и планам совместного посещения старой крепости так и не суждено было осуществиться. Но увольнительную Илья себе выхлопотал, и получилось так, что в предстоящую субботу он оказался единственным из полка солдатом, имеющим право на целый день относительной свободы, и мог разгуливать, по своему усмотрению, в любой части утопающего в цветах городка.

     Пожалуй, самой главной достопримечательностью Белгород-Днестровского, крохотного, но богатого историей древнего города, была старая, Аккерманская крепость. Хронология самого Белгород-Днестровского начиналась с конца шестого века до нашей эры, когда выходцы из малоазийского города Милета на западном берегу реки Днестр основали город Офиуссу, или, иначе, Тиру. На протяжении тысячи лет Тира подвергалась многочисленным набегам племён гетов, готов и гуннов. Очень важное, со стратегической точки зрения, местоположение Тиры, не могло не привлечь внимания Римской империи, и в первых веках нашей эры город входит в её состав и получает название Алба-Юлия. Славяне называли город Турисом, а тиверцы с уличами – Белгородом. К XII веку, перемешанный самой разнообразной кровью, напитанный течениями непохожих друг на друга культур, город входит в состав Галицко-Волынского княжества, а затем, начиная с 1214 года, подпадает под власть Венгерского королевства. Молдавское господство накрывает город к концу XIV века, он становится главным портом и столицей южных провинций Молдавии и в этот период своей истории именуется как Четатя-Албэ. К этому времени как раз и завершается строительство мощного фортификационного сооружения – знаменитой крепости.
      Крепость являлась впечатляющим воображение памятником средневековой оборонительной архитектуры и, пожалуй, одним из самых больших и мощных сооружений на территории древней Украины. Начало строительства крепости относилось, по мнению историков, к XIII веку и на само строительство ушло не менее двухсот лет, то есть к XV веку она уже приобрела те очертания, которые, за некоторым исключением,  сохранились до наших дней. В результате современных археологических исследований, на территории крепости были обнаружены ещё более древние строения:  оставшийся целым фундамент христианского храма, заложенного ещё в XII веке и полуразрушенные остатки турецкой мечети, в виде единственно сохранившегося минарета. Как на одном клочке суши могли мирно соседствовать постройки для отправления взаимоисключающих культовых церемоний и две разнонаправленные религии, оставалось загадкой для современных исследователей. Крепость строилась на высоком и скалистом берегу Днестровского лимана, и первым и самым древним её сооружением считалась, так называемая, Цитадель, ставшая впоследствии крепостью в крепости. Цитадель, по преданию, возводилась генуэзцами и служила надёжным укрытием для размещения чиновников высокого ранга. Здесь же располагался главный военный штаб, рядом с которым проживал со своим многочисленным семейством комендант крепости. Дальнейшее строительство придало крепости вид неправильного многоугольника, общей площадью не менее девяти гектаров. Протяжённость оборонительных стен равнялась двум с половиной километрам, а их толщина местами доходила до пяти метров. Высота стен тоже была неравномерной и достигала пятнадцати метров. С севера грандиозное сооружение омывалось водами Днестровского лимана, а с трёх остальных сторон было окружено глубоким, до двадцати двух метров, рвом, ширина которого, на отдельных участках, достигала четырнадцати метров. Словом, по тем временам, это было грозное и неприступное оборонительное достижение средневекового зодчества, способное к неустанному отражению бесчисленных набегов нескончаемых полчищ алчных завоевателей.

     Когда-то стены Аккерманской крепости были укреплены тридцатью четырьмя башнями, причём каждая башня имела своё, особое назначение. Башни были самой разной формы: и круглые, и прямоугольные, и восьмигранные, и трехъярусные, с подвальными помещениями. Шатровые крыши над башнями были покрыты тяжёлой и прочной, на века, черепицей. Собственно, крепость стала зваться Аккерманской только после её осады и взятия в 1484 году трёхсоттысячной армией турецкого султана Баязета II и пятидесятитысячным войском крымского хана Менгли-Гирея. Выдержав шестнадцатидневную круговую, и с суши, и с лимана, где маневрировало не меньше  ста кораблей неприятеля, осаду, защитники крепости, проявившие чудеса героизма, но бессильные перед лицом такого циклопического нашествия, были вынуждены сдать её врагу. И с этого момента, на долгие 328 лет над крепостью было установлено турецкое господство, а город обрёл своё новое название: Аккерман, что в переводе с турецкого языка означало Белый Камень.

     В любую точку Белгород-Днестровского можно было, не напрягаясь, за сравнительно короткий промежуток времени, пройти пешим ходом. Тенистые улочки цветущего каштанами городка гостеприимно распахивались перед прогуливающимися, пряный ветер разносил по городу пьянящий весенний аромат, и Илья мог бы позже, много лет спустя, поклясться, что ему ни разу, за всю его службу в этом благодатном крае, никогда не повстречался ни один человек с мрачным, или просто равнодушным лицом. Нет. Жители Аккермана отличались крайне колоритной наружностью, все, без исключения, были добры, казалось, что у всех с губ всегда готова была сорваться песня, а словоохотливость горожан, их добросердечие и лучащаяся в глазах искренняя любовь ко всему окружающему повергали Илью в состояние непередаваемого душевного восторга. Возраст Ильи и его собственное отношение к миру, его постоянный, от природы,  позитивный настрой и любовь к жизни – вот что именно таким образом преломляло Вселенную в его глазах, вот что являлось главным условием и причиной его интимных переживаний, вот что лежало в основе его взглядов на жизнь общества и на своё, в этом обществе, место.  Другого отношения к миру, в силу особенностей характера Ильи, в то время просто не могло быть, и это при том, что судьбою он был тогда поставлен не в самые благоприятные условия. Как бы там ни было, Илья осознавал себя по-настоящему счастливым, и его постоянной спутницей в ту пору было некое предчувствие чего-то прекрасного, обязательно долженствующего произойти в его жизни, причём произойти, уже совсем скоро, в самом ближайшем будущем. Откуда у него была эта уверенность, он не знал, но она вселяла в него бодрость и неистребимую жажду жизни, целительным источником насыщала душу и двигала вперёд, к неосязаемой, но, безусловно, существующей цели.

     Расстроенный внезапной командировкой Миши и нарушением планов совместного посещения старой крепости, Илья, тем не менее, тщательно готовился к предстоящему увольнению и приводил в порядок парадно-выходное обмундирование. Эта была его первая увольнительная на новом месте службы. Впрочем, в учебке увольнительных не было совсем. Так что Илья, можно сказать, впервые за семь месяцев службы, отправлялся в город, в самостоятельное путешествие, в котором, однако, необходимо было быть постоянно начеку, держаться подтянуто, вовремя отдавать честь встречным офицерам и вообще, не забывать, что ты – солдат срочной службы и что служишь не где-нибудь, а в Советской Армии. Черныша, как он ни старался, в увольнение не отпустили, и его недовольное сопение и гнусавым голосом изображаемое по этому поводу недовольство выводили Илью из себя. Странно, при всём его положительном заряде на окружающее и окружающих, он, с некоторым удивлением заметил, что друзей у него, кроме Миши, ну и немного Серёги Теленчи, не было и, что самое интересное, он не больно-то из-за этого переживал. Просто с другими Илье было неинтересно, а иные его попросту раздражали. Как, например, сослуживец, Серёга Черныш. Парень он был, может и неплохой, но Илья тяготился его присутствием и ничего с собой поделать не мог. Точно также он тяготился присутствием подавляющего числа сослуживцев, но чувств своих не анализировал, особо не афишировал и просто снисходил до общения с этими самыми сослуживцами, милостиво допуская к себе и терпеливо дожидаясь малейшей возможности прекратить навязанное общение. И, как всегда, бежал к книгам и находил спасение только в них. Здесь, в линейных войсках, по сравнению с оставленной за плечами учебкой, ситуация складывалась совершенно иначе. Здесь посещение библиотеки не возбранялось, а в полку, где теперь оказался Илья, он с первых дней стал её завсегдатаем и, как-то сразу, любимчиком Александры Ивановны, хозяйки полкового книгохранилища. Бывшая преподавательница русского языка и литературы, Александра Ивановна, выйдя на пенсию, с благодарностью приняла приглашение мужа своей бывшей сотрудницы, командира танкового батальона подполковника Майстренко, стать хозяйкой сиротствующей уже который год полковой библиотеки. Она с рвением и знанием дела  взялась за наведение образцового порядка во вверенном ей подразделении, и меньше, чем через полгода её хозяйство приводилось в пример всему Белгород-Днестровскому гарнизону. Обнаружив в сырых и пыльных запасниках, к немалому своему удивлению, большое количество  по-настоящему редких книг и даже букинистических изданий, Александра Ивановна, при активном содействии замполита полка, отвоевала для библиотеки смежное пустующее помещение, ранее принадлежавшее и никак не используемое местной санчастью. В стене прорубили дверь, а ранее имеющийся выход в приёмную главного санитара, майора со смешной фамилией Кожвош, заложили кирпичной кладкой.  Сделали косметический ремонт, оснастили помещение книжными стеллажами, и именно здесь новая хозяйка библиотеки собрала все редкие книги, и бывшая полузаброшенная бытовка санчасти превратилась теперь в настоящую книжную сокровищницу, доступ в которую, с тех пор,  открыт был только для особо избранных. Все книги были самым тщательным образом очищены от пыли, заботливо внесены в  алфавитный и предметный каталоги и водружены на полки новеньких, пахнувших свежим лаком, стеллажей. И дверь в это хранилище, как правило, всегда была заперта.  Вся остальная литература, отнесённая Александрой Ивановной к разряду литературы массового спроса, нашла себе место, частью в просторном и светлом читальном зале и частью во всегда открытой для общего доступа и примыкавшей к читальному залу комнате.
     Странное холодное пламя, исторгавшееся из глаз Ильи, было сразу ухвачено цепким и мудрым взглядом бывшей преподавательницы, и рядовой Соколов подпал под её житейскую классификацию немногочисленных избранных. Между ними, с первых минут знакомства, сложились тёплые, доверительные и дружеские отношения, причём Илья, истосковавшийся по нормальному, не ограниченному уставными рамками, общению и не раз до кома в горле грустивший по матери, по-сыновьи тянулся к мягкой и какой-то домашней и родной женщине. Почти всё свободное время Илья стал проводить в читальном зале библиотеки и всё чаще обращал беспокойный взгляд на временами неплотно притворённую дверь в святая святых Александры Ивановны – в её книжную сокровищницу.
- Понимаете, Александра Ивановна, - говорил Илья с лёгким волнением, - Всё то, что я читаю, мне нравится, но мне хочется чего-то ещё, чего-то другого… И я сам не знаю толком, чего.
- Ну, голубчик ты мой, - отвечала Александра Ивановна, и Илья вдруг представлял себе, как она наливает ему дымящуюся щедрым паром полную тарелку только что сваренного борща и кладёт сверху добрую ложку густой сметаны,
 - Ты должен понять, почувствовать, что тебя,  собственно, волнует, что будоражит интерес. – Она с пониманием смотрела на него поверх своих тяжёлых, в роговой оправе, очков.
 – Нельзя, невозможно охватить всего сразу. Нетерпеливость в процессе постижения – это, конечно, своеобразный рычаг и положительная, до определённой степени, мотивация, но тут надо быть внимательным и очень осторожным, не то можно случайно разворотить, расшатать и разрушить уже полученные знания и придти к неутешительному выводу, что не знаешь, оказывается, ровным счётом ничего. 
- Вот именно! У меня как раз такое чувство…
- А ты не торопись! Вот как ты думаешь, для чего люди учатся? В школе, в техникуме, в институте? А некоторые и дальше, в аспирантуре? А иные – так всю жизнь посвящают науке? Все эти учебные заведения и научные храмы позволяют подходить к получению образования системно. Понимаешь? – Она поднимала кверху указательный палец,
- Сис-тем-но! Не хаотически. Не как-нибудь. А по системе. В определённом направлении. Нанизывая необходимые знания на ранее приобретенные. Сопоставляя. Сравнивая. Анализируя. И множа собственный багаж.
- То есть мне необходимо выстроить какую-то систему?
- Тебе, голубчик ты мой, - Вздыхая, подытоживала новая знакомая Ильи,
- Тебе необходимо учиться. Вот, закончишь службу – и в институт. А с твоими данными, скажу тебе по секрету, и института мало будет. - Александра Ивановна с теплотой смотрела на Илью, поправляла на себе лёгкий шарфик и добавляла:
- А пока ты в армии, пользуйся предоставленной возможностью, не теряй времени даром и занимайся. Читай, готовься, определяйся. А я уж, чем смогу – помогу…
- Но здесь же – армия! – Недоумённо разводил руками Илья,
- Не самое лучшее место для подобного рода подготовки!..
- С чего ты взял? Это – расхожее заблуждение! Имей в виду, столько свободного времени, сколько у тебя есть сейчас, столько никогда не будет во всю твою дальнейшую жизнь. И не смотри на меня, пожалуйста, как на полоумную, я из ума  ещё не выжила и знаю, что говорю. Я сама всю жизнь по гарнизонам моталась, муж мой покойный, царствие ему небесное, с книгами  сроду не расставался и не жаловался никогда, что времени ему не хватает. А в академию мы с ним как готовились… - Александра Ивановна долгим взглядом оборачивалась к оконному проёму. В открытую форточку струился, теребя занавеску,  весёлый, напитанный терпким запахом Днестровского лимана, игривый ветерок. Через некоторое время, не без труда отрываясь от нахлынувших воспоминаний, она, легко вздохнув, продолжала:
- Он мне всегда говорил, что самое место для неустанной работы над собой – это армия. Тут, Илюшенька, сразу суть-то не ухватишь. Это – жизненный опыт… Порой простые вещи, простые, сотни раз повторяемые нами поговорки, или чьи-то высказывания, афоризмы всякие, вдруг, в одно прекрасное мгновение, открываются нам неожиданным, но истинным смыслом. Высвечивается основная грань, то, чего мы раньше не замечали, о существовании чего мы раньше попросту и не подозревали даже. Это как озарение. Но оно не приходит само по себе, оно – плод некоего житейского итога, подведение некоей черты под приобретаемыми нами знаниями, под тем, что нами прочувствованно и  выстрадано. Я тебе, деточка, хочу посоветовать Куприна, почитай «Поединок», там как раз на эту тему замечательные диалоги выстроены.
- Я, Александра Ивановна, о чём-то похожем уже размышлял. И у меня тоже несколько таких озарений было. Но всё-таки, мне непонятно, неужели я могу всерьёз, здесь, в армии, в условиях ущемлённой свободы, готовить себя к чему-то действительно большому? Я же огорожен стеной от внешнего мира!
- Вот и радуйся! Из любой ситуации надо стараться извлекать пользу. Чем бы ты сейчас на гражданке-то занимался? Да дурака бы валял, и ещё не факт, что всё бы у тебя там протекало благополучно. А здесь ты и воинскую специальность получил, и с дисциплиной подружился, и волю оттачиваешь и кругозор расширил, и с ребятами перезнакомился, которые за тысячи километров от тебя проживают, ты бы их, без армии-то, в жизни никогда бы и не повстречал, да что говорить, ты Родину тут почувствовал! Подумай, Илюшенька,  на досуге.

     И Илья думал. И приходил к выводу, что права была Александра Ивановна. Илья стал привыкать к армии. Всегдашняя подтянутость и собранность, ясность речи, чёткость  в определениях, требование трезвости в мыслях и выработки контрастной жизненной позиции – всё это импонировало той части его натуры, где хозяйничали врождённая склонность к порядку и любовь к объяснимой расстановке акцентов. Но хаос и смятение в его душу вносила творческая образующая, восстающая против унылой однозначности мнений и  строгой категоричности в суждениях. В сердце Ильи постоянно происходила борьба двух противоположностей, придёт время, и ему даже станут понятны муки раздвоения личности. Но он благополучно преодолеет и этот непростой период своей жизни, выйдет из него победителем, но каждый раз, одерживая верх над очередными, иногда совершенно бесполезными и ненужными переживаниями, он будет ощущать на дне своего сердца  неуклонно накапливающийся, терпкий и горьковатый, и уже никогда  неизгоняемый  из него осадок. И Илья станет потихоньку и незаметно для себя сползать в сторону иронического вектора восприятия окружающего мира, от него начнёт веять сарказмом, но таким, который знакомыми будет встречаться с любопытством и одобрением, а незнакомыми, как проявление недюжинного ума и непростого житейского опыта. Но всё это будет потом, всё это будет когда-то…
      Сейчас Илья весело орудовал старинным, тяжёлым утюгом, отпаривая в быткомнате своё парадное обмундирование. Он стоически перенёс десятиминутное сопение обиженного Черныша, даже сказал ему несколько ободряющих фраз, но Серёга, смачно сплюнув в распахнутое окно и обругав всех сволочами, упырями и гадами, так же смачно и длинно матюкнулся, махнул рукой и, обречённо вздохнув, пошёл готовиться к заступлению в очередной наряд на кухню, правда, уже не в посудомойку, а, как ему объяснили, в варочный цех. Немного получше и полегче, и мясца варённого вполне обломиться может, и рыбки жаренной, и ещё чего, в закромах припасённого. Тут, главное, сноровка. А отсутствием её Серёга не страдал.
     Наконец, китель и брюки были отглажены, ботинки доведены до немыслимого сверкания, а пряжкой можно было бы освещать впереди себя дорогу. Чисто выбритый и свежевымытый под струёй холодной воды в солдатском умывальнике, Илья, источая запах тройного одеколона и приподнятого настроения, козырнув сидящим в курилке танкистам, миновал КПП родного полка.
     И город гостеприимно, широко и щедро распахнул ему свои объятия.
   
  Когда Илья входил на территорию крепости через главные, Килийские ворота, с ним, вдруг, как-то сразу и неожиданно, стало происходить нечто необъяснимое. Сначала, из не поддающегося осмыслению дальнего далека, одной протяжной, трагичной, таинственной и сжимающей душу минорной нотой, ему послышался странный, непрекращающийся и  рвущий сердце на мелкие кусочки, звук. Вернее сказать, не послышался, нет. Он звучал где-то  внутри него, где-то очень и очень далеко в груди, но не в сердце и, скорее всего, не в голове, а где-то ещё глубже, в каких-то неведомых  и загадочных далях его естества. И с каждым его шагом непонятное звучание мягко нарастало, как-будто растекаясь по внутренностям прохладной, липкой и тягучей жидкостью. Илья растерянно приостановился, огляделся вокруг себя, прислушался. На небе ярко сияло солнце. Рядом с ним, и впереди, и позади него, весёлыми, оживлённо переговаривающимися группами, шагали многочисленные, организованные в экскурсии, туристы. Особняком от них держались счастливые парочки. Таких, как он, пришедших сюда самостоятельно, в одиночестве, он не заметил. Но он также не замечал ни малейшего замешательства на их лицах, напротив, на них был написан самый искренний восторг и, свойственная всем на свете туристам, завороженность во взгляде. Значит, этот прохладный минор слышался только ему…  Выходит, что так… «Что же это? Что? Что, вообще, со мной происходит? И ведь некому объяснить, некому довериться. Призывные звуки Музея? Но ведь, я же не сплю. Музей был только во сне… Что же тогда, что?!».
     Между тем, непрекращающийся весёлый людской поток, направленный  в сторону крепости, вынужденно растекался в два ручейка, старательно огибающих внезапно возникнувшее препятствие, в виде одинокого солдата, неожиданно окаменевшего посреди древней, вымощенной булыжником дороги. Некоторые оглядывались с любопытством. Но в массе своей,  Илью никто не замечал. Точно также можно было бы обойти растущее на дороге дерево. Оставив его позади, ручейки вновь соединялись в общий поток, и наэлектризованное движение восторженных экскурсантов в сторону старой крепости продолжалось.
     Внезапным вихрем промелькнули воспоминания о недавнем разговоре с Мишей, о том, как он подтрунивал над ним, говоря о странностях и тайнах этого места… Тогда было смешно. Сейчас к сердцу мягко подкатывала, подкрадывалась, семеня ледяными щупальцами, тихая паника. Тоскливая нота упрямо звучала где-то глубоко внутри.
     «Ну, не поворачивать же назад!.. Чего я боюсь? Так… Вперёд! Назвался груздем… Это становится всё более интересным. Дышу так, словно километр пробежал. Страх? Да, есть немного. Но, волков бояться… Они, все эти люди, они – другие. Пора бы понять. Чёрт! Что это? Лоб весь мокрый. Кажется, это называется испарина. Ага… Не дрейфь, парень. Вперёд!»
     Илья миновал Килийские ворота, и у него было ощущение, что он шагает по раскалённому бархану. Ноги жарились в подошвах ботинок и словно вязли в песке, каждый шаг давался с трудом, минорная нота внутри нарастала, трансформируясь в нестерпимый фальцет. Справа, вдоль бесконечной стены, Илья, уже переставший внятно воспринимать окружающее, заметил глубокую, в форме арки, нишу. Ноги сами понесли его к ней. Внутри – каменная скамья, где-то высоко, вверху – зияющая дыра бойницы. В прохладном сумраке ниши он без сил опустился на скамью. Расстегнул душивший подворотничок, две верхние пуговицы. Скинул ремень. Всем телом облокотился о стену, вжавшись затылком в холодный камень. Звук бесконечно протяжной и драматичной ноты стал тише, но к ней добавилась, гармонично сочетаясь, ещё одна, затем другая, потом ещё и ещё, и теперь в груди Ильи зазвучал, бархатисто переливаясь, словно отражение луны на неспокойной поверхности моря, глубокий и сочный аккорд. Аккорд неземного происхождения. Сколько же нот было всего? Чей демонический гений смог соединить в причудливом сочетании несочетаемое в принципе? Ни один из известных Илье земных музыкальных инструментов был бы не в состоянии передать всю степень трагизма этого звучания. Трагедия космоса буквально истекала багровыми каплями из пульсирующего чрева фантастического аккорда.

     Первоначальный страх, ошеломление и растерянность Ильи теперь уступили место умиротворению духа и внутреннему успокоению. Дыхание постепенно восстанавливалось, в проёме ниши он отчётливо различал рассыпавшихся по необъятному внутреннему двору крепости бесчисленных посетителей и  слышал их громкие голоса.   Но, ещё несколько мгновений спустя, ярко-синее небо почему-то стало приобретать фиолетовый оттенок, в ушах дробно застучали падающие на каменную мостовую стальные шарики, язык намертво сковало металлическим привкусом, а во рту как-то сразу всё пересохло. И не просто пересохло, а немилосердно высохло. Обжигающим огнём испепелило. Ещё немного, и гортань пойдёт трещинами, как изголодавшаяся по живительной влаге почва затерянной на краю света пустыни. Фиолетовая гуща с каждым мгновением жадно отвоёвывала у неба безмятежную голубизну, и Илья вдруг, сразу, как по команде, перестал различать людские голоса. Всё… «Неужели всё?»… Ватная тишина… Пласты фиолетовой ваты… Каждый пласт размером с товарный вагон… В прожилках электрических разрядов… «Как, оказывается, много оттенков у фиолетового цвета!» На ватные пласты кто-то сверху, из чёрных глубин космоса, опрокидывал  целыми танкерами неиссякаемые запасы чернил, и цвет густел и торжествовал уже полным, окончательным мраком. И издевательски ухмылялся миллионами молний, словно отрыгивая из себя предсмертные солнечные конвульсии. И вот…  Полная тишина… Трагический аккорд (или стук сердца Вселенной?), внезапно оборвался. Ни малейшего, даже микроскопического шороха. Нет света. Нет тьмы. Нет предметов. Нет ощущений. Нет мыслей. И нет того, кто думает, что ничего этого нет…



АККЕРМАНСКАЯ КРЕПОСТЬ. ИЛЛИАННУК

     Иллианнук протяжно вздохнул и открыл глаза. Он чувствовал себя удивительно отдохнувшим, бодрым, свежим, какая-то солнечная радость наполняла его душу, мышцы возбуждённо подрагивали в приливе плещущейся внутри и ищущей выхода энергии. Сердце его было распахнуто навстречу прекрасному миру, а мозг жаждал познаний и  настойчиво требовал собеседника.
     Он сидел в арочном проёме стенной ниши, в полном одиночестве, скрытый в уютной прохладе от посторонних глаз и от палящих лучей полуденного солнца. Внутренняя площадь возводимой в течение веков и возведённой (он это знал), наконец, крепости, была преисполнена людского шума. Гомон многочисленных голосов, грохот огромных деревянных колёс гружённых поклажей повозок, дробный цокот лошадиных копыт, громкие предостерегающие окрики передвигающейся по площади колонны всадников – всё смешалось в одном бурлящем котле жизни, яркую картину которой Иллианнук наблюдал из своего укрытия. Мимо него, звеня кольчугой и клацая оружием, прошёл отряд пехотинцев, за которым, стараясь попасть в ногу шагающим, увязалась целая ватага красных от возбуждения мальчишек. От дальней стены площади, сверкающий на солнце доспехами кавалерист, вёл на длинной привязи скованного железными цепями невольника. Горожане провожали его презрительными взглядами и негодующими возгласами. Порывы ветра, в котором явно чувствовался запах близкого моря, поднимали  с каменистой поверхности площади тучи пыли и танцующими воронками закручивали их кверху.   
     «Интересно, где это я?» - Подумал Иллианнук, поднялся, посмотрел прямо перед собой и вздрогнул от неожиданности.
- Ты в древнем городе, любимый, - Иштариани, казалось, шагнула к нему прямо из стены.
- О, Боже! Неужели это – ты? Какое счастье! – Восторг, охвативший его, как ни странно, был им ожидаем, смутное предчувствие обязательной встречи с ней таилась в недосягаемых глубинах сознания. У него перехватило дыхание. Он просто смотрел на неё пылающими пламенем глазами, боясь пошевелиться, словно малейшее движение могло растворить этот сказочный мираж и лишить его возможности созерцания предмета своей бесконечной любви.
- Но, я же обещала тебе, что всегда буду рядом. Всегда… - Она подошла к нему вплотную, обвила прекрасными руками его загорелую шею и слилась с ним в нежном и длившимся целую вечность сказочном поцелуе.
- Теперь я знаю, что такое счастье, - Воскликнул Иллианнук и поднял Иштариани на руки,
- Почему я не могу быть с тобою всегда? Почему я не знаю, кто я и что было со мной прежде? Почему я не знаю, откуда пришёл? Любовь моя, что мне надо сделать, чтобы никогда не расставаться с тобой?
- Ты должен одолеть тот путь, который тебе назначен, - Шептала ему на ухо Иштариани,
- А осознание того, что я навсегда останусь в твоём сердце и где-то, в дальней дали, буду дожидаться тебя, позволит тебе уверенно, с вдохновением, страстно двигаться по жизни и не допускать в свою душевную сокровищницу сумрак уныния и холод отчаяния.
- Но, как я здесь? Почему? - Мягко опуская любимую на ноги, но не разжимая нежных объятий, спросил влюблённый скиталец.
- Помнишь, ты проводила меня к Великому Жрецу и, как по волшебству появившись, ты так же непостижимо исчезла. Беседа со Жрецом была недолгой, я оказался со своими бородатыми сопровождающими, но тебя, как я не искал глазами, нигде не было видно…
- Я стояла поодаль, за башней Жреца и наблюдала за тобой. Появись я в тот миг, и твоё перемещение в другой мир оказалось бы болезненным.
- О каком мире ты говоришь? Я не знаю и не помню никакого иного мира! Я словно провалился в никуда, исчез, растворился, потерял сознание, заснул… Я не знаю, что со мной было. И вот теперь я оказался здесь. Это то же место?
- И место не то, и время другое. По вашему летоисчислению, сейчас – пятнадцатый век. Ты в древнем городе, Иллианнук, в самом его сердце. Величественные сооружения, окружающие тебя – это мощная и, как надеялись её создатели, неприступная для завоевателей крепость.  – Иштариани печально усмехнулась,
 - Но никакая твердыня, чьим бы гением она ни была создана, не в состоянии противостоять людской алчности и бесконечной жажде власти. Через несколько столетий тебе посчастливится оказаться здесь вновь и тебя станет одолевать чувство, что ты когда-то уже побывал в этих местах.
- Я не понимаю, о чём ты говоришь. Но, всё равно, раз это говоришь ты, значит, так и должно быть.
- Пойдём, - Потянула она его за руку,
- Я покажу тебе окрестности. Имей в виду, мы – невидимы для окружающих, так что не пытайся заговорить с ними, или как-то реагировать на происходящее. Мы – гости и не можем вмешиваться в исторические процессы, мы также лишены возможности  как-то воздействовать на события. Великий Жрец повторяет это без устали. – Она легко дотронулась до нежно позвякивающего на её талии пояса. В одежде Иштариани ничего не изменилось со времени их последней встречи. Хотя с тех пор, по подсчётам Иллианнука,  миновало не менее  пяти тысяч лет. Но как раз  в этом для него не было ничего странного или необъяснимого. Сознание Иллианнука парило над здравым смыслом, впрочем, само это понятие в данной ситуации оказывалось бессмысленным.
     Они шагнули из своего укрытия на залитую ярким солнцем внутреннюю площадь грандиозной крепости.  Площадь кипела, шумела и бурлила огромными массами пёстрой толпы горожан. Над неровными и длинными торговыми рядами, где расположились  напротив друг друга разномастные ремесленные мастерские, зависшим густым облаком стоял звон металла, перестукивание молотков и повизгивание пил, повсюду слышались громкие крики зазывал, нахваливающих свой товар, взрывы смеха, детский плач, конские топот и ржанье, предостерегающие окрики мастеровых, ловко маневрирующих гружёнными доверху ручными тележками в узких торговых закоулках и ещё несметное количество самых немыслимых и разнообразных звуков. Здесь громко переговаривались на древних и более современных  языках, здесь причудливо и таинственно переплетались экзотические наречия, здесь покрой одежды выдавал приезжих со всего света, и умопомрачительная и резкая пестрота этого места благоухала смешанным колоритом несметного количества уже утраченных для истории наций и древних, овеянных легендами, народностей. Между торговцами и покупателями происходил непрекращающийся и очень эмоциональный обмен репликами, причём возмущённое и наигранное негодование вторых сменялось елейным, добродушным и жизнерадостным втолковыванием первых. Где-то громко ударяли по рукам, скрепляя, таким образом, заключённую сделку и искренне благословляли друг друга и всех ныне здравствующих и безвременно почивших,  вплоть до седьмого колена, родственников, где-то, напротив, проявляли упрямство и никак не могли придти к обоюдному соглашению.  Накал торга постепенно достигал небезопасного градуса, но дальше некоей критической черты,  прекрасно осязаемой обеими сторонами, дело не шло и, даже не придя к единодушию, только что до хрипоты торговавшиеся люди вполне миролюбиво желали друг другу удачи и божьего благословения. Счастливые покупатели, сделавшие удачное приобретение, равно как и те, кому пока что не удавалось договориться с  непреклонными продавцами  о сходной цене, в конце концов, начинали испытывать первые признаки голода и с удовольствием вдыхали стелющиеся вокруг дразнящие запахи  приготовляемой тут же разнообразной стряпни. На этих же рядах, тут и там, жарили нежнейшее мясо и свежепойманную в Днестровском лимане рыбу, готовили пирожки и выпекали хлеб, всевозможные сладости  и диковинные фрукты едва умещались на широких прилавках, и всё это можно было есть тут же, не сходя с места, лишь бы в кошельках у вероятных покупателей звенели монеты и лишь бы посетители торговых рядов не проявляли нерешительности, расставаясь со своими сбережениями. 
- Это Гражданский двор, - Пояснила Иштариани,
- Самое обширное и густонаселённое место крепости. Вон там – христианский храм. На его развалинах позже воздвигнут мечеть и минарет. Здесь проживает основное население города. Челядь и простолюдины.
     По периметру Гражданского двора тянулись многочисленные жилые постройки.  Несмотря на жаркую, летнюю погоду, над крышами некоторых домов из печных труб валил густой дым. Иллианнук перебегал беспокойным взглядом с предмета на предмет, его лицо было озарено счастливой улыбкой. Лёгкий ветер, задувающий с лимана, наполнял воздух терпким запахом йода и морских водорослей.
- Их охраняют только эти стены?
- И самая высокая  башня. Сторожевая. Видишь? Отсюда шло оповещение о приближении неприятеля. Это первая линия обороны. Дальше – Гарнизонный двор. Во всяком случае, под таким названием он войдёт в историю. Мы можем забраться на боковую площадку стены и обойти всю территорию по кругу. И тогда мой добрый странник  увидит не только внутреннее устройство всей крепости, но и кое-что ещё.
- Меня уже впечатлило всё увиденное. Жаль, что я не могу остановиться и поговорить с этими людьми.
- Но ты их слышишь и видишь. Согласись, это немало.
- Великий жрец?
- Он.
 - Да, я незримо чувствую его присутствие. А скажи, Иштариани, когда я смогу ещё раз встретиться с ним для беседы? – Иллианнук влюблёнными глазами, не отрываясь, смотрел на удивительную женщину, похожую на богиню. «Иштариани, Иштариани, Иштариани» - эхом отзывалось в его сердце. Свежий ветер, зародившийся в бескрайних просторах Чёрного моря, перебирал в своих ладонях  её тёмные, как ночь, шелковистые  кудри.
- Думаю, что вопрос «когда» в нашей ситуации не исчерпывает сути… - Она лукаво улыбнулась,
- Ведь мы вновь с тобой встретились, как ты подумал, через пять тысяч лет…
- Ты читаешь мои мысли. А разве не так?
- И да, и нет. Если я скажу тебе, что мы находимся НАД пространством и временем, ты мне поверишь?
- Я поверю во всё, что бы ты ни сказала.  И ещё, Иштариани…
- Да, любимый… - Она смотрела на него долгим и завораживающим взглядом.
- Я не могу отделаться от тревожного чувства, что ты меня опять, вдруг, неожиданно покинешь… Я не вынесу этого. Я не хочу разлуки с тобой. Ты слышишь?
- Что я могу? – Она склонила голову, и ему показалось, будто Иштариани вот-вот заплачет,
- Я тоже не всесильна, - Женщина грустно вздохнула, но тут же весело и с уже знакомым ему лукавством улыбнулась,
- Хотя ты и почитаешь меня богиней. – И опять, с серьёзным лицом:
- Прошу тебя, не надо этих вопросов. Не мучай себя понапрасну. Придёт время, всё станет понятным, всё найдёт своё объяснение. Мой добрый странник, - Она порывисто шагнула к нему,
- Ты мне обещаешь?
- Ты даже не представляешь себе, на что я готов ради тебя!
- Вот и славно! Тогда пошли, не будем терять времени!
- Но, мы же НАД временем?
- Мы – да, но ты, ты один – нет. Ты – в двух ипостасях, и одна из них воздействует на другую. И ты обещал не задавать вопросов…
- Слушаю и повинуюсь, моя царица, - Отгоняя от себя назойливые и беспокойные мысли, весело ответил Иллианнук,
- Идём дальше!
     Когда они взобрались на широкую стену по специальной каменной лестнице, их взорам открылась великолепная картина. С севера, до горизонта, насколько хватало глаз, словно опрокинувшееся небо, сверкала изумрудом волнующаяся гладь Днестровского лимана. У причалов торгового порта под разгрузкой стояло не меньше десятка судов с убранными парусами.  Несколько беспрерывных людских потоков, в обе стороны, организованно и по-военному чётко, опорожняли трюмы сразу нескольких  кораблей. Крепость отсюда была видна, как на ладони. Следующий за Гражданским, сугубо военный, или Гарнизонный двор, имел размеры, чуть меньшие предыдущего. Название оправдывало назначение. Здесь располагались казармы, конюшни и военные продовольственные, оружейные и пороховые склады. К многочисленным складам, со стороны торгового порта,  то и дело подъезжали набитые оружием и боеприпасами повозки, выстроенные в цепь отряды солдат, подчиняясь чётким командам военачальников, занимались их разгрузкой. Никакой суеты, никаких лишних движений. Иллианнук вопросительно посмотрел на Иштариани.
- В секретной депеше, доставленной морем и накануне полученной комендантом крепости, говорится о возможном, и даже более чем вероятном и скором нападении. Поэтому сюда, на торговых и военных кораблях флота Молдавского королевства, в спешном порядке подвозятся боеприпасы и продовольствие. Хотя уже имеющихся запасов хватило бы на несколько месяцев осады.
- Нападение? Но Гражданский двор, кажется, совершенно не обеспокоен, и жизнь там течёт, как ни в чём не бывало!
- Пока об угрозе нападения знают только  комендант и несколько высших военачальников. Но слухи по городу уже поползли, так как горожане искренне недоумевают по поводу прибытия такого количества гружённых под завязку судов.
- И кто же посягает на благополучие этого сказочного города?
- Люди, желающие заполучить сказку в личную собственность. В данном случае, речь идёт о заключивших военный союз крымском хане и турецком султане. Первого зовут Менгли-Гирей, второго – Баязит. Помнишь, я недавно сказала тебе, что взобравшись на стену, ты, помимо всего прочего, увидишь кое-что ещё?
 Иллианнук огляделся вокруг и непонимающе посмотрел на свою спутницу.
- Попробуй внимательно вглядеться в горизонт. Что-нибудь видишь?
Он, сколько мог, напрягал зрение, но кроме водной глади и смыкающимся над её поверхностью синем небосводе не видел ровным счётом ничего.
- Давай переместимся в Сторожевую башню. – Она взяла его за руку и через какое-то мгновение они уже стояли в прохладной, продуваемой всеми ветрами, глубине  смотровой площадки. Иллианнук давно перестал удивляться такого рода моментальным перемещениям в пространстве, поэтому он просто, с горячим любопытством, оглядывал простирающуюся под его ногами  панораму. С высоты Сторожевой башни можно было рассмотреть и  ухватить в деталях не только всю территорию крепости, но и держать под визуальным контролем дальние к ней подступы. Прекрасно просматривался Портовый, или, иначе, хозяйственный двор крепости и во всём своём мрачном и неприступном великолепии, окаймлённая с четырёх сторон пятиметровой толщины стенами и охраняемая четырьмя, по углам, двадцатиметровыми башнями, венчала картину грандиозного оборонительного сооружения Цитадель – сердце всей крепости, её штаб, её казна и средоточие высшего военного руководства.
     Едва не касаясь их тел древком  мощного, с тяжёлым наконечником, копья, мурлыча себе под нос песню своей далёкой родины, неторопливыми шагами мерил пространство наблюдательного поста часовой исполинского роста и могучего телосложения. Вот он приостановился и, уронив голову на грудь, надолго задумался. Должно быть, песня воскресила в его памяти природу родного края, оставленный дом и, возможно, образ любимой. Иллианнук с интересом наблюдал за впавшим в глубокую задумчивость колоссом, и неожиданно громкий голос Иштариани заставил его вздрогнуть.
- Куда ты смотришь, мой милый странник?
- На часового. Он нас не слышит? – Иллианнук с беспокойством оглянулся на гиганта. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что он и его любимая невидимы для окружающих.
- Не волнуйся, он нас просто не может заметить и тем более услышать. А теперь, посмотри ещё раз на горизонт. Что ты видишь?
     Теперь он увидел. Сначала – светлую и очень тонкую полоску. Но по прошествии некоторого промежутка времени полоска вдруг стала дробиться на отдельные кусочки, которые внезапно, в дрожании восходящих потоков воздуха, то исчезали совсем, то вдруг проявлялись со всё большей отчётливостью. И, наконец, он стал догадываться, а потом понял окончательно, что белые крохотные пятнышки – это паруса. Много парусов. Невообразимо много…
- Что это?
- Это флот Менгли-Гирея. Не меньше ста кораблей. И совсем скоро они будут здесь.
- Но надо предупредить!..
- Мы не можем! Я говорила тебе. Историю не изменить. Этот часовой скоро стряхнёт с себя минутное забытье и оповестит всех о надвигающейся угрозе. А теперь взгляни вон туда, - И она указала ему рукой в противоположном почти направлении. Иллианнук проследил взглядом в сторону её простёртой руки и то, что он увидел, заставило его сердце забиться в тревожном ритме. Та же полоска на горизонте, только тёмного, коричневого цвета. Он растерянно обернулся к Иштариани.
- Трёхсоттысячное войско Баязита… Это уже не первая попытка Оттоманских султанов прибрать к рукам жемчужину Приднестровья. Я называю эту местность так, как её станут называть впоследствии и в современном тебе мире. Да…  Так вот,  все их прежние попытки были обречены на неудачу.
- А эта?
- А эта закончится очередной сменой власти над многострадальным городом. Заметь, на протяжении всей вашей истории, я имею в виду историю вашей, земной цивилизации, эта самая история удручающе однообразно и предсказуемо трагически повторяется раз за разом.
- Ты говоришь, как Великий Жрец.
- Я просто произношу вслух то, о чём ты сам беспрестанно думаешь!
Иллианнук растеряно и тревожно смотрел на женщину своей мечты.
- Я не понимаю, о каком современном мне мире ты постоянно говоришь! Ты обмолвилась о какой-то загадочной и неведомой мне иной  ипостаси, но я ровным счётом ничего о ней не знаю! Я просто чувствую, что чем-то, внутри себя, я, по-видимому, с ней действительно связан. Я понимаю любой язык, на котором заговаривают со мной встречающиеся мне люди, я легко читаю древние письмена, но в моём сердце нет покоя, что-то постоянно ускользает от меня, и то великое счастье, которым я наслаждаюсь, находясь рядом с тобой, омрачается этим незнанием. Я…
Иштариани не дала ему договорить. Она прижалась к нему всем телом, и долгий божественный поцелуй сомкнул его уста, прервав поток взволнованной речи.
- Не сейчас, любимый… Придёт время, и ты всё поймёшь. Я не могу, не имею права говорить с тобой об этом. Ты же веришь мне?
- Я готов верить и повиноваться всему, что бы ты ни приказала. Только не оставляй меня! – И он прижал её к себе так, словно действительно опасался, что она вдруг может бесследно исчезнуть, раствориться в задувающем с лимана крепчающем ветре.
     Между тем часовой на посту, стряхнув с себя неожиданно завладевшую им  задумчивость, испустил протяжный и тяжёлый вздох и стал привычно оглядываться вокруг. Вот он обратил свой взгляд в сторону лимана, вдруг замер в неоконченном движении, переменился в лице и от внезапно охватившего его ужаса, широко раскрытыми глазами и перекошенным в немом крике ртом, не в силах пошевелиться, просто стоял и смотрел на горизонт. К этому времени на изумрудной поверхности Черноморского преддверия стали отчётливо просматриваться не только паруса вражеского флота, но и развевающиеся на мачтах грозных и бесчисленных кораблей цветастые знамёна. Флотилия двигалась ровным боевым строем, и гиганту даже показалось, что он слышит шум рассекаемых волн. Копьё выпало из ослабевших рук часового, громко звякнуло стальным наконечником о каменный пол и это подтолкнуло его к немедленному действию. Громоподобным рёвом он стал извещать округу о приближении неприятеля, лихорадочно выбрасывая сигнальные, на случай тревоги, флаги и поджигая для этих же целей приготовленные, заботливо и тщательно просмолённые факелы. Спустя какое-то время со стороны крепостного храма послышался колокольный звон. Тягостная атмосфера неумолимо приближающейся страшной трагедии зависла над городом. Вся крепость пришла в движение. Гражданский двор быстро пустел, зато Гарнизонный бурлил выстраивающимися в стройные колонны солдатами и наполнялся нетерпеливым ржанием конных полков.
     И только теперь, на какое-то время потерявший бдительность часовой, заметил вторую опасность, на этот раз приближающуюся со стороны суши. Такого огромного количества вражеского войска даже ему, бывалому вояке, не доводилось видеть никогда! По направлению к крепости двигалось нескончаемое людское море, в авангарде которого, нестерпимо сверкая на солнце дорогой позолотой, шли, запряжённые лошадьми, тысячи боевых колесниц. Целый лес копий колыхался в такт движению стройных рядов пехоты. Щиты, размером с человеческий рост, отражали яркий солнечный свет, и земля гудела под синхронной поступью сотен тысяч солдат. По флангам, длинными, уходящими в бесконечность шеренгами,  выступала конница. Даже не напрягая зрения уже можно было различить сочный и богатый плюмаж гордо восседающих на породистых лошадях военачальников.
- Что же будет с этими людьми… - Имея в виду постояльцев крепости, скорее, не спросил, а подвёл скорбную черту расстроенный скиталец,
- Ведь только что они мирно вели торговлю, радовались покупкам, строили планы на будущее… Как это всё ужасно и страшно!
- Жестоко и бессмысленно, - Прошептала Иштариани,
- Впрочем, вся ваша история – это история бессмысленной жестокости, которой вы  всегда, очень хитроумно и изворотливо, находили людоедские объяснения и заботливо выстраивали неуклюжие оправдания. Ваши находчивые царедворцы придавали этим оправданиям статус чуть ли не божественного откровения, подводя под них фундамент  в виде шизофренических философских учений, а зачастую обходясь даже без них. – Густые, чёрные волосы Иштариани развевались на ветру, она смотрела в сторону быстро приближающегося флота Менгли-Гирея и говорила негромким, как-будто уставшим голосом.
- Но, надо признать, - Продолжала она печально, - Что без всего этого не было бы вашего движения вверх, без этой непрекращающейся борьбы вы бы остановились в своём развитии. Хотя, движение по восходящей изначально таит в себе постоянную угрозу обрушения в бездну и, как ты понимаешь, главным источником восхождения и срыва в пропасть является именно непрекращающаяся борьба и вековечное скрещенье чувств, сердец и умов.  Таков неумолимый закон истории. Не только земной. Такие же законы действуют в масштабах космоса, они справедливы для всей вселенной.
- Странно… Я мог бы привести сотни примеров из истории в подтверждение правоты твоих слов. У меня такое ощущение, что я знаю историю всей нашей планеты и, в то же время, я ровным счётом ничего не ведаю о себе самом.  – Говоря это, Иллианнук попутно наблюдал за тем, какие спешные приготовления проводились защитниками крепости для отражения скорой атаки. В специальных резервуарах под крепостными стенами кипятили смолу и при помощи верёвочных блоков подавали её наверх, к зияющим бойницам. По периметру бесконечной стены рассыпались отряды лучников. Пращники заняли свои позиции, и перед каждым из них возвышалась внушительная гора отобранных по необходимому размеру камней. Группы канониров слаженно колдовали у артиллерийских орудий, проверяли фитили и аккуратно закатывали тяжёлые ядра в жерла бронзовых пушек. Никакой паники среди защитников крепости Иллианнук не заметил, напротив, движения их были размерены и спокойны. Чувствовалась крепкая дисциплина и хорошая выучка.
- Корабли, стоявшие под разгрузкой, вряд ли успеют уйти! – Кусая губы и наблюдая за маневрирующими кораблями, сказал он, - К тому же, кажется, начинается буря.
- Да, слишком уж неожиданно всё произошло. Хотя комендант и был заранее предупреждён о готовящемся вторжении, всё равно, оно началось скорее, чем он ожидал.
     Грянули первые залпы орудий вражеского флота, но это была, скорее, психологическая атака, потому что накануне разгружаемые корабли, спешно теперь пытающиеся покинуть опасную гавань, пока находились вне пределов досягаемости для пушек крымского хана. Тем более, эти залпы не представляли пока никакой угрозы и для самой, готовящейся к осаде, крепости. Главные двойные ворота её, тем временем, уже были надёжно заперты, подъёмный мост, перекидываемый через четырнадцатиметровый ров и соединяющий крепость с остальным миром, был поднят, так что подобраться к крепости теперь становилось практически невозможно. Так, во всяком случае, казалось её обитателям.
- Вряд ли ядра неприятельских пушек способны принести видимый ущерб этим стенам, - С надеждой в голосе проговорил Иллианнук,
- Может, всё ещё обойдётся?
- Никто не в состоянии был предположить, что ров вокруг крепости засыпят землёй. Это казалось невероятным! – Иштариани повернула к нему опечаленное лицо,
- Но Баязит, располагавший таким несметным количеством войска, сможет себе это позволить. Хотя, он мог бы вообще не предпринимать никаких усилий, просто держать крепость в осаде и, в конце концов, уморить её обитателей голодом. Но чем всё это время кормить собственную армию? Поэтому размышлять он будет недолго. Невзирая на то, что титаническая работа по засыпке четырнадцатиметрового рва при двадцатиметровой глубине потребует от него немалых жертв. Тысячи солдат армии султана погибнут, выполняя эту работу, они станут прекрасной и беззащитной мишенью для обороняющихся, но он будет вновь и вновь отправлять их на верную гибель, грозя, в противном случае, загнать в злополучный ров половину собственной армии.
     Иллианнук подавленно молчал и внимательно слушал её. Тем временем, ветер всё более усиливался, солнце исчезло, потому что  небо со всех сторон стало заволакиваться  рваными тёмными тучами, поверхность совсем недавно мирного и безмятежного лимана окрасилась в  неприветливый свинцовый цвет, высокие волны с грохотом разбивались о берег, и казалось, что в самой атмосфере уже носилось предчувствие сумрачного ненастья и неумолимо приближающейся трагедии.
     Иштариани перенесла Иллианнука на крепостную стену. Здесь всё было готово для отражения атаки.
- Если бы им, - Продолжала она свой рассказ,
-  Если бы Баязиту и Менгли-Гирею были известны секретные подземные ходы, тайны которых тщательно оберегались несколькими поколениями избранных, проживавших на этой территории, тогда, может быть, они бы завладели городом гораздо быстрей. Но даже те избранные, кто был посвящён в эти тайны, не знали и половины секретов крепостных подземелий. Потому что большая часть знаний к тому времени уже была утрачена.  Древние свитки, со схематическими изображениями подземных ходов, в результате бесконечных войн, длительных осад и опустошительных пожаров бесследно исчезли. А прочесть чудом уцелевшие письмена было уже некому. Поэтому эта осада окажется самой тяжёлой и кровопролитной за всю историю существования крепости.
В груди у Иллианнука закипало чувство бессильной ярости.
- Но, раз мы ничем не можем помочь этим несчастным, тогда зачем мы здесь?
- Ты хочешь покинуть это место?
- Просто, столько боли в моём сердце! Любимая, я страдаю от своей беспомощности… Пойми меня!
Иштариани положила руки ему на плечи. В её глазах светились чувства бесконечной любви и непередаваемой нежности. Обдавая его жарким дыханием, она взволнованно ответила:
- Ты обладаешь удивительным даром перемещения во времени. Так используй его для обогащения собственных знаний. И, самое главное, не забывай, что события, свидетелем которых тебе посчастливилось и ещё посчастливиться оказаться – это уже свершившийся факт, это уже история, предопределяющая всё дальнейшее мировое развитие. Да, твой талант сострадания  - это твой крест, который тебе придётся нести по жизни. Но, сострадая, ты будешь закономерно приходить к немаловажным для себя выводам, а это, в свою очередь, позволит тебе предвидеть будущее. – Иштариани взяла его за руки и долгим и нежным взглядом, проникающим в самое сердце, смотрела на своего собеседника.
- Не я выбираю твои маршруты и не я распоряжаюсь историческими декорациями. И даже Великий Жрец тут бессилен. Твои чувства, твой разум и твоя воля – вот что главное. Запомни это, Иллианнук!
     Ненастье, так быстро и неожиданно накрывшее  город, оказалось на руку его защитникам. Корабли Менгли-Гирея, из-за взбунтовавшейся поверхности лимана и продолжающего крепчать северного ветра не могли приблизиться к берегу и дрейфовали на расстоянии,  покрыть которое их снаряды были не в состоянии. Чего нельзя было сказать об армии Баязита. Те уже приблизились на максимально короткую и безопасную для себя дистанцию, отделяющую их от крепостных стен и теперь, повинуясь приказу султана,  занялись разбивкой колоссального по размерам военного лагеря. Уже его шатёр, а также шатры высших военачальников, украшенные цветными знамёнами, стояли на некотором возвышении, уже во множестве горели яркие костры, на которых в невероятного размера котлах готовилась нехитрая солдатская пища и запах походных кухонь достигал крепостных стен, уже первые дозорные отряды, обследовавшие ближние подступы к крепости неслись к султану со срочными  докладами, а его армия всё прибывала и прибывала, и никто бы не смог сказать в точности, когда же придёт конец этому непрерывному и грандиозному шествию. 
     Погода продолжала портиться. Приглушённые раскаты далёкой пока что грозы горным оползнем подкрадывались к самому центру подготовляемого театра военных действий.
- При желании, простым усилием воли, ты сможешь оказаться рядом с любым наблюдаемым тобой объектом, - Перекрывая шум нарастающего ветра, громко сказала Иштариани,
- Давай попробуем, главное – сконцентрируйся, почувствуй, что ты этого хочешь. И не бойся, я рядом с тобой. Ну же, любимый, - Перехватив недоверчивый взгляд Иллианнука, она сжала его руку,
- Попытайся!
     Ветер постоянно усиливался и если вначале он внезапно налетал чуть не сбивающими с ног, злыми и сокрушающими порывами, то теперь неистовствовал не переставая, стонущим эхом разбиваясь о могучие стены  вмиг помрачневшей крепости. Чёрные тучи клубились над древним городом, началась гроза, тысячи молний рассекали угрюмое небо и шипели в обезумевших волнах Днестровского лимана. Пенные клокочущие  гребни вздымались  кверху, накрывая  и безжалостно круша собой многочисленные портовые сооружения.  Потом яростно откатывали, чтобы, набравшись сил, вновь обрушиться  на берег и вернуть ему первозданный, свободный от человеческого вмешательства и прекрасный в своей дикости вид.
     Иллианнук, отбросив первоначальную нерешительность, последовал  совету Иштариани и искренне удивился той лёгкости, с которой ему удалось покрыть немалое расстояние между крепостной стеной и шатром турецкого султана. Казалось, что для этого даже не потребовалось времени. Всё произошло мгновенно. Испытывая бурный восторг по поводу обнаружения такого  неожиданного свойства собственного организма, он огляделся в поисках своей спутницы. Она стояла рядом с ним и теперь звала его идти дальше, в самый шатёр Баязита.  И заинтригованный странник твёрдой поступью направился вслед за своей возлюбленной.
     Внешне, обрастающий первым жирком, но всё равно подтянутый и всегда готовый распрямиться высвобождаемой пружиной всесильный султан, мало напоминал грозного и жестокосердного завоевателя. Нежное, красивое лицо, полные губы, всегда блуждающая лёгкая усмешка и неторопливые  и мягкие манеры в общении, могли ввести в заблуждение кого угодно. Но только не тех, кто составлял его ближнее окружение, и кто знал, какие страшные молнии способны были высекать эти, сводящие с ума и так любимые женщинами завораживающие бархатные глаза и какие невзгоды и опустошения могли бы  обрушиться на целые государства по одному только движению этих густых, воспетых поэтами, бровей.  Сейчас загадочный и противоречивый баловень судьбы, неспешно перебирающий расслабленными пальцами жемчужные четки,  восседал на своей, вырезанной из красного дерева и инкрустированной драгоценными камнями, походной софе. Вывезена она была из Константинополя в качестве трофея его достославным отцом, Мехмедом II и являлась настоящим произведением искусства. Впрочем, всё, что бы ни окружало султана, от предметов интерьера, до самой ничтожной безделушки – на всём присутствовала незримая печать гения и величия сотворивших их однажды мастеров. Султан отличался изысканным и требовательным вкусом и, зная это, льстивые царедворцы соперничали друг с другом в самых немыслимых жестокостях, лелея трепетную надежду раздобыть для своего повелителя какую-нибудь доселе невиданную диковину.
     Короткий военный совет, собранный накануне по приказу султана, успел его утомить и одним небрежным наклоном головы он дал понять своим приближённым о его окончании. Ярко  и богато экипированные военачальники, низко склоняясь к земле, попятились к выходу. В шатре остался только один из придворных, признанный виртуоз самых замысловатых дворцовых интриг, тайный и личный советник султана, располосованный жуткими шрамами через всё лицо, убелённый сединами, мудрый Аббас. Этого человека боялись, как самого султана. Одно его имя внушало ужас и произносилось с трепетом, а угодить Аббасу означало почти то же самое, что угодить султану.
- Ну что, мой добрый Аббас? – Подняв кверху правую бровь, вздохнул Баязит, - Я вижу по твоему лицу, что тебя, как-будто, что-то тревожит?
- Повелитель, - Скрипом старого, качаемого на ветру дерева, ответствовал тайный советник,
- Есть две новости, достойные твоего внимания. – Шум нарастающего ненастья сюда почти что не проникал. В шатре было тихо. Слышалось только лёгкое постукивание жемчужных четков в руках султана. 
- Говори!
- Твой венценосный брат, достопочтенный Джем, да продлит Всевышний его годы, - Старик метнул косым взглядом в сторону Баязита. По лицу правителя неуловимым облачком пробежала серая тень.
- Твой брат по-прежнему не оставляет намерений ослабить твоё могущество и продолжает плести интриги против твоего влияния.
- Это мне известно, Аббас. В чём новость?
- Сведения пока не проверены, повелитель, - Осторожничал тайный советник,
- Но, по имеющимся в моём распоряжении известиям, полученным от надёжных и преданных тебе людей, он что-то замышляет в Египте и уже успел окружить себя целым сбродом смердящих шакалов, почитающих себя его единомышленниками.
- Вот как… Да, это, действительно, достойно внимания. Я думаю, что после взятия крепости мы вернёмся к этой теме. – Он порывисто и легко вскочил с мягкой софы и остановился напротив советника.
- Но, ты ведь уже предпринимаешь неотложные шаги? – Султан оценивающе скользнул бархатными глазами по изуродованному лицу Аббаса. Тот склонился в почтительном поклоне. Аббас был чуть ли не единственным человеком во всей Оттоманской империи, кому Баязит доверял всецело.
- Да, повелитель. Но рассказами о своих действиях я бы не хотел отвлекать тебя от более важных государственных забот. Позволь мне самому разобраться во всех тонкостях плетущегося заговора.
- Хорошо. Вторая новость?
- Менгли-Гирей…
- Мой вассал и союзник? Не слишком ли ты подозрителен, Аббас? Смотри, вон его корабли бьют всеми пушками по неприятелю.
- И ни один из выстрелов не достигает цели…
- Старый лис, ты же видишь, какой шторм на море! Он просто не может подобраться ближе. – Молния полыхнула, казалось, над самым шатром султана. Старик невольно пригнулся к земле, но Баязит, сверкая глазами, радостно улыбался и жадно вдыхал насыщенный озоном воздух. Гром, разламывающий небеса, заставил тайного советника заткнуть уши и вспомнить все имеющиеся на свете молитвы, а султан, воздев кверху сжатые в кулаки руки, вдруг захохотал неистовым и одержимым смехом. В такие минуты даже могущественный Аббас холодел перед своим повелителем.
- Ну, так что же Менгли-Гирей?
- Он продолжает укреплять связи с русским царём.
- А русский царь, - Недобро улыбнулся Баязит,
- Русский царь готов заключить военный союз со всеми, кто недоволен процветанием Оттоманской империи. Ничего, дорогой Аббас, придёт время, мы ещё доберёмся и до русского царя!

     Два союзника, один из которых пребывал в вассальной зависимости от другого, два талантливых военачальника, никогда по-настоящему не доверявших друг другу, собрали свои войска у древних крепостных стен Четатя-Албэ и каждый преследовал в этой кампании, как явные, официально  обозначенные, так и скрытые, тайные собственные цели. Оба были ещё молоды, честолюбивы  и полны грандиозных замыслов и оба были  примерно одного возраста. Баязиту недавно минуло тридцать семь лет, Менгли-Гирей принимал поздравления по случаю своего тридцатишестилетия. Баязит взошёл на престол, умертвив собственного отца, Мехмеда II, овеявшего себя славой завоевателя Константинополя. Придёт время и в непрекращающейся борьбе за власть, спустя всего несколько лет после удачного взятия крепости Четатя-Албэ, жестокий султан обнажит меч против родного брата Джема, которого, в результате заговора,  отправят к праотцам верные Баязиту царедворцы. Во время одной из вечерних трапез, они ссыпят ему в питьё лошадиную дозу  сильнодействующего яда, который, разъедая и разрушая внутренности и обрекая свою жертву на мученическую смерть, никак не проявится на внешности. И на долгие годы восторжествует мнение, что брат великого султана скончался по воле Всевышнего, безуспешно  борясь с застарелым внутренним недугом.   
     Что касается молодого крымского хана, то по смерти Хаджи-Гирея, доблестного воина и отца Менгли-Гирея, на трон, по закону, должен был взойти его старший сын, Нур-Даулет. Но Менгли-Гирей, путём дворцовых интриг, лишил трона законного наследника своего отца. Однако, дворцовый переворот всё же потерпел неудачу, и на долгие три года Менгли-Гирей попал в унизительный плен к отцу Баязита. Впрочем, впоследствии был не только освобождён с полагающимися почестями, но и посажен на ханство. Правда, ценой принесения торжественной клятвы в верноподданническом служении великой Оттоманской империи и признанием собственной, вассальной от неё зависимости.
     И блистательный султан Баязит, и великолепный хан Менгли-Гирей получили, по тем временам, прекрасное образование, оба были страстными ценителями роскоши и  покровительствовали искусствам, в честь обоих придворные льстецы, соревнуясь друг с другом, слагали витиеватые красноречивые дифирамбы, прославлявшие их  кроткий и добрый нрав, справедливость и человеколюбие и у обоих руки были по локоть в крови от нескончаемых войн, захватнических набегов и жестоких дворцовых интриг. Первый был одержим расширением границ Оттоманского владычества и достижением небывалого величия собственной империи, второй любыми доступными путями пытался избавиться от унизительного статуса послушного вассала и с готовностью шёл на сепаратные сделки с недругами турецкого султана.  В этом плане для Менгли-Гирея многообещающе выглядели крепнущие связи с русским царём, Иваном III, с которым крымский хан в последнее время вёл интенсивную переписку.
- Он говорит о взятии крепости, как о решённом деле, - Прошептал Иллианнук. В нём закипало нетерпеливое желание ещё раз опробовать свою, счастливо обнаружившуюся способность к перемещению в пространстве.
- Ты хочешь посмотреть, чем сейчас занят крымский хан? – Угадывая его состояние, спросила Иштариани.
- А это возможно?
- Всё в твоей воле, я же говорила. Главное – сосредоточься…

     Хищное и красивое лицо сильного, во цвете лет, хана, было перекошено едва сдерживаемым страданием. Менгли-Гирей не переносил морской качки и ненавидел морские путешествия. Уже третий день он вынужденно постился, не в состоянии проглотить ни малейшего кусочка с изысканно накрытого и через каждый час возобновляемого свежими яствами, по-восточному низкого стола. Лицо его заметно осунулось, запавшие щёки покрылись сетью морщин, а тёмные круги под глазами резко подчёркивали лихорадочный блеск утомлённого взгляда. Надежда на скорейшую высадку на берег, к его великой досаде, не оправдалась из-за внезапно налетевшего шторма. Ненавистная качка  всё возрастала и усилилась до такой степени, что терзающую внутренности тошноту вызывала даже необходимость дышать. Непроходящая тошнота изматывала, лишала сил, выворачивала наизнанку, глумилась и насылала на хана страдания, никогда не испытываемые им прежде. Хан изнеможенно откинулся на атласных подушках, во множестве раскиданных на убранной золотой парчой необъятной тахте.  Он мог бы подойти к крепости во главе своего пятидесятитысячного войска, но вняв уговорам личного предсказателя, полагавшего, что высадка хана со стороны моря произведёт гораздо больший эффект, чем привычное передвижение во главе конной армии, дал на это опрометчивое согласие и теперь проклинал себя за излишнюю доверчивость. Никак не утешало воображение, рисующее картины продуманной и хладнокровной мести придворному звездочёту. Образ насаженной на копьё отрубленной головы умалишённого предсказителя вызывал ещё большую тошноту, и Менгли-Гирей, метаясь на тахте, стонал громкими всхлипами. 
- Мустафа! – Неповинующимся ему голосом позвал хан,
- Слушаю, повелитель, - Словно возникнув из ниоткуда, перед ним вытянулся одноглазый адъютант, здоровенный и очень смуглый, с огромной бородой, детина свирепой наружности. Мустафа был бравым воякой, за долгие годы флотской службы он, благодаря природной смекалке, завидному прилежанию и нечеловеческой выносливости смог продвинуться от когда-то простого моряка до корабельного офицера и успел стать настоящим морским волком. С муками морской болезни он распрощался в далёкой молодости и на любую корабельную качку теперь смотрел с холодным равнодушием. Удостоенный великой чести на время похода стать адъютантом самого грозного хана, Мустафа старался вовсю и незримой тенью следовал  за ним, ловя каждое его слово и замечая любое его движение. Правда, Мустафу немного смущало чувство неизгоняемого  затаённого злорадства при виде измученного и обессиленного морской болезнью великого хана.
- Мустафа, мы можем добраться до берега на шлюпке? – Казалось, Менгли-Гирей вот-вот заплачет,
- Мы разобьемся о  прибрежные скалы, солнцеподобный хан. И неминуемо погибнем.
- Ещё раньше я погибну на этом проклятом корыте! – От прилива ярости хану удалось вернуть себе грозный тон. Но следующий рвотный позыв лишил его сил.
-  Я не перенесу этих мучений! Мустафа! Готовь шлюпку!
- Великий хан! Пощади! Если я стану виновником твоей гибели, все мои родственники, до седьмого колена, будут прокляты и уничтожены! Позволь отдать за тебя жизнь, но смилуйся над моими детьми!
- А-а! Трусливый шакал! – В сердцах, чувствуя правоту бывалого моряка, хан швырнул в адъютанта атласной подушкой.
-  Убирайся! – И Менгли-Гирей, закатив глаза, вновь начал метаться на своём царственном ложе. Мустафа исчез также незаметно, как и появился.
     Иллианнук, уже вполне освоившийся с необычностью своего незримого присутствия в происходящих событиях, позволил себе пройтись по покоям крымского хана и, с сочувствием посмотрев на утратившего всю свою воинственность страдальца, промолвил:
- Выглядит он, конечно, гораздо хуже своего сюзерена. Мне даже его немного жаль.
- Он не стоит твоей жалости, Иллианнук. К ночи грозовые тучи рассеются, ненастье пройдёт так же быстро, как и начиналось. В этих широтах непредсказуемо всё. И климат, и люди. – Иштариани прислушалась к тревожно доносившемуся со стороны крепости колокольному звону.
- Ты заметил, ветер настолько стих, что даже отсюда можно различить церковный набат. Так что совсем скоро флотилия нашего героя начнёт разворачиваться в боевой строй и приблизится к крепостным стенам на расстояние выстрела. К тому времени на передовые позиции доберется, наконец, и отставшая от армии артиллерия Баязита.
- Что же сейчас происходит в Цитадели?
- Я готова следовать за тобой.
- Держась за руки?
- Держась за руки…
     День клонился к вечеру. Ветер, ещё недавно собравший над осаждённым городом чёрные тучи, теперь разметал их по бескрайнему небу, а некоторое время спустя разогнал совсем. В кровавом зареве заката флот Менгли-Гирея разворачивался в боевой строй. На ближних подступах к осаждённой крепости спешно устанавливались дальнобойные орудия армии Баязита. Город замер в тревожном и напряжённом ожидании. Размеренные удары самого большого колокола церковного храма траурным саваном накрывали поле предстоящего сражения.


   АККЕРМАНСКАЯ КРЕПОСТЬ. ОСАДА

 Развеваемое ветром пламя многочисленных факелов ярким, но неверным светом освещало внутренние стены Цитадели. Пустующий двор мог создать иллюзию относительного спокойствия её обитателей. На самом же деле, сжатой до предела стальной пружиной, всё нервное напряжение осаждённой крепости и верховного командования было сейчас сосредоточено  в тщательно охраняемом помещении штаба. Расположенный в верхней части одной из башен, он представлял собой необъятный по размерам зал, слабо подсвечиваемый проёмами нескольких оборонительных бойниц. Даже в случае захвата крепости неприятелем, штаб был в состоянии некоторое время держать оборону самостоятельно. Впрочем, как и большинство строений Цитадели. Вход в штабное помещение стерегли массивные и тяжёлые кованые двери, долгая и витая каменная лестница, ведущая к дверям, была узка, так что прорваться к штабу и атаковать его можно было бы, только заплатив за штурм  непомерно дорогую цену. Внутреннее устройство этого местного средоточия военной мысли выглядело неприхотливо и достаточно аскетично. Периметры пропитавшихся копотью стен горели частыми факелами. Колышущееся пламя выхватывало из холодного сумрака запечатлённые на развешанных  тут и там гобеленах сюжеты победоносных сражений молдавской короны и удачливой охоты господаря и его придворных бояр. Гобелены эти, в разное время, изготовлены были искусными мастерами молдавского королевства и дарованы крепости в знак особого почтения и уважения к представителям королевской власти. Две, чуть меньшие размером, но такие же массивные, отделанные кованой медью, двери, теряющиеся в глубине комнаты, скрывали от посторонних глаз внутренние покои и секретные помещения для особых аудиенций. За одним из гобеленов располагалась ещё одна, мало кому известная, секретная дверь, отпираемая единственным ключом самого коменданта и ведущая в  таинственный лабиринт запутанных подземных ходов. Один из непростых, подстерегающих коварными опасностями маршрутов, выводящий прямиком к скалистому берегу Днестровского лимана, коменданту был хорошо известен. Но только один и только ему. Галерея, на разных уровнях, на разных расстояниях и с неравными интервалами, пересекалась с неисчислимым количеством других проходов, уводящими в неизвестность, и сейчас, по прошествии многих десятков лет, а может быть, и веков, уже ни один из обитателей крепости не обладал секретом древних подземелий. Все ранее предпринимаемые попытки вернуть и разгадать тайну утерянных знаний заканчивались одинаково. Жаждущие обладания тайной правители, в разное время, снаряжали настоящие экспедиции в недра своего обиталища, но, ни один из разведчиков, ни одна из отправленных групп, никто не возвращался назад. Словно кто-то неведомый наслал однажды на эти места не снимаемые проклятия. Уходящие на разведку пропадали без вести в чреве загадочного лабиринта, и с некоторых пор буквально всё население крепости стало испытывать благоговейный ужас при одном упоминании о древних подземных ходах.

     В глубоких нишах крепостного штаба, как живые, будто заколдованные злым чародеем в незавершённом движении, стояли чучела различных животных. Стены, свободные от гобеленов, тускло отражали свет факелов развешанным на них оружием. Позолоченные эфесы сабель, инкрустированные драгоценными камнями и чеканная отделка массивных аркебуз, мерцали разноцветным сиянием и вносили оживляющее разнообразие в сумрачную, в целом, атмосферу. Трагично гудел храмовый колокол. Слабеющий ветер  струился в распахнутые стальными ставнями бойницы и доносил знакомый и возбуждающий запах пороховой гари. Слышался отдалённый свист и приглушённый расстоянием грохот вражеских ядер, уже начавших достигать внешних крепостных стен. Сейчас верховное руководство осаждённой крепости в полном составе собралось на экстренный совет. Комендант и несколько высших военачальников стояли, слегка склонившись, в напряжённых позах вокруг большого прямоугольного стола. На его поверхности, закреплённая по четырём углам тяжёлыми серебряными подсвечниками, расстелена была искусно исполненная  карта местности.

     Иллианнук и Иштариани расположились на пустующей, тянущейся вдоль стены, каменной скамье. Сидеть на её стылой поверхности было бы неудобно, если бы она не была застелена пушистым, толстого ворса персидским ковром, отвоёванным в незапамятные времена в одном из бесчисленных морских сражений у прежнего Оттоманского султана.

     С некоторого времени, по распоряжению молдавского господаря, особо значимые стратегические объекты и, в первую очередь такие, как крепость Четатя-Албэ, управлялись двумя, а иногда и тремя специальными его представителями, называемыми  пыркэлабами. Они отвечали за текущее содержание и своевременный ремонт крепости, за обеспечение городской безопасности, за учёт и мобилизацию горожан в случае возникновения внешней угрозы и принимали самое непосредственное участие в организации сопротивления врагам. В короткие периоды мирного затишья, пыркэлабы подчинялись коменданту крепости косвенно, просто ставя его в известность о предпринимаемых ими шагах в части повышения обороноспособности вверенного им объекта. С началом же военных действий они переходили в полное  и безоговорочное подчинение коменданту. Такое многостороннее руководство зачастую вносило путаницу, раздражало, как самих пыркэлабов, так и коменданта, но у господаря было на этот счёт собственное мнение, поэтому сановитым чиновникам приходилось мириться с  существующим раскладом и постоянно, с разным успехом, притираться друг к другу. 

     Сейчас, вокруг огромного штабного стола, в числе прочих, стояли и трое пыркэлабов, Герман, Дума и Оанэ.
    Все трое были ещё относительно молоды, крепки и в разной степени закалены в прошедших боях. Германа  назначили пыркэлабом по протекции своего могущественного  дядюшки, родственника, близкого к господарю. Убелённый сединами, хлопочущий за племянника сановник, снискал себе славу матёрого волка, ловко обходящего коварно расставленные капканы дворцовых интриг. Для начала он отправил Германа в действующую армию и содействовал его назначению адъютантом к старому и опытному вояке, боярину Станчулу. Герман успел поучаствовать в двух крупных сражениях, но, будучи задействованным при штабе командующего войсками, наблюдал за обеими схватками со стороны. За исключением одного короткого эпизода, сразу принесшего ему громкую славу неустрашимого воина. В разгар второго сражения он был направлен на передовую со срочным приказом командующего. Шквальный огонь вражеских кулеврин вынудил его совершить обходной манёвр с правого фланга, но тут его немногочисленный отряд неожиданно оказался в самом центре яростной схватки молдавских пехотинцев с вылетевшей им в тыл кавалерией противника. Силы были не равны, назревала паника, и Герман безрассудно бросил свой отряд в пекло завязавшегося сражения. Эффект превзошёл ожидания. При виде буквально с неба свалившейся подмоги, пехотинцы сразу воспряли духом, а смутившиеся всадники, за секунду до этого с диким гиканьем атаковавшие  молдавских солдат, невольно попятились назад. Этого мгновения хватило Герману, чтобы подскочить к брошенной кулеврине, развернуть её в сторону нападавших и произвести один единственный выстрел, обративший вражескую кавалерию в паническое бегство. Мало того, отважный поступок адъютанта тогда послужил сигналом к спонтанному наступлению всего правого фланга молдавской армии и обернулся успешной атакой по всему фронту. С тех пор карьера Германа совершила головокружительный взлёт, и именно поэтому он сейчас являлся одним из представителей молдавского короля на территории Белгородского форта.

     Оанэ был самым молодым из троих. Утончённые манеры получившего образование в Константинополе боярина пришлись ко двору изнеженным приближённым господаря.  Чего нельзя было сказать о закалённых в суровых битвах родовитых воинах королевства. Оанэ несколько раз инспектировал приграничные гарнизоны, зарекомендовал себя полным невеждой в военном деле, зато прославился организацией, за государственный счёт, торжественных приёмов и пышных балов, заканчивающихся, как правило, пьяной оргией и изощрённым развратом. Знаток человеческих слабостей, он умудрялся, каким-то чудом, избегать гнева господаря, до которого уже доходили слухи о невоздержанностях молодого аристократа. В конце концов, однажды, Оанэ всё-таки угодил в скандальную историю, совратив юную дочь одного из командиров инспектируемого им в очередной раз гарнизона. Младая дева, поняв, что ею просто попользовались, решила наложить на себя руки, но затея её не увенчалась успехом. Дело получило широкую огласку. Отец девушки, к тому времени обласканный господарем ветеран былых сражений, добился аудиенции в королевском дворце и умолял царствующую особу сурово покарать зарвавшегося вертопраха. Господарь обещал, и Оанэ, в качестве наказания, был сослан в Белгородскую крепость. Что для Германа являлось почётным назначением, стало для Оанэ ссылкой. Лёгкость наказания объяснялась тем, что в своё время, дед провинившегося молодого боярина оказал царскому двору некую тайную, но очень значительную услугу. К тому же сам господарь с непонятной симпатией относился к молодому повесе. Поэтому высокое  и явно не заслуженное назначение было преподнесено двору, как удаление от трона и высылка к неспокойным рубежам королевства. Двор принял распоряжение господаря с угодным ему пониманием. Оанэ стал пыркэлабом.

     Третий и самый старший из троих, боярин Дума, имел репутацию неустрашимого воина, пролившего на полях сражений немало своей и реки чужой крови. Дума был верным солдатом своего королевства, беспощаден к его врагам и чужд милосердия на поле брани. Зато он слыл заботливым отцом, нежным мужем и чутким товарищем. Его боялись, уважали и любили одновременно. Смертельно раненный в одной из бесчисленных военных кампаний и уже предчувствуя неотвратимость близкой кончины, Дума повелел призвать к себе для исповеди священника. Но, так и не дождавшись его прихода, впал в глубокую кому, продолжавшуюся несколько мучительных дней. Местные знахари и могучий организм Думы явили окружающим чудо, ибо он выжил, выкарабкался из цепких клещей застывшей в ожидании своего часа смерти, а выкарабкавшись, быстро пошёл на поправку. И полюбил жизнь той страстной любовью, которая вдруг обнаруживается только у перенесших пограничное состояние людей. Но, любя жизнь поистине одержимым чувством, он, с ещё большим рвением, стремился на поле боя, жаждал новых сражений и громких побед. Однако господарь, проявляя заботу о неукротимом боярине и понимая всю важность сохранения до действительно серьёзных времён военной элиты своего государства, решил направить Думу пыркэлабом в Белгородскую крепость. Дабы поостыл и подлечился в благодатном Днестровском климате. Дума своё новое назначение встретил без особого восторга, но он не мог прекословить воле господаря, поэтому со всем своим многочисленным семейством вскоре перебрался в древнюю крепость. И уже на протяжении нескольких лет исправно нёс службу в непривычной для себя должности.

      С такими же угрюмыми, как и у всех остальных присутствующих, лицами, сейчас все трое стояли у необъятного по размерам штабного стола. Внимательно следили за водимой по карте инкрустированной янтарём указкой коменданта Збиери и вынужденно проглатывали его ядовитые замечания по поводу всей проделанной ими за последние годы работы.

- Девять лет назад, - Гремел благородным негодованием Збиеря, боярин среднего возраста, гигантского роста и могучего телосложения,

- Девять лет назад, тогдашние пыркэлабы Лука и Хырман, которых, я думаю, помнят все уважаемые члены военного совета, достроили и надёжно укрепили главные и большие ворота нашей несокрушимой твердыни. Хвала им! Три года спустя, присутствующий здесь и самый опытный пыркэлаб Дума, под началом уже овеявшего себя славой пыркэлаба Хырмана, воздвигли новую оборонительную стену. И мы искренне благодарны им за безупречно проделанную работу! – С одной стороны, Думе очень даже льстила открытая похвала коменданта, но его излишнее замечание, что он якобы исполнял  свои обязанности под началом Хырмана, вытравило всю мимолётную, тешащую самолюбие, радость и колючей рукавицей перехватило горло. Впрочем, сам Дума, в глубине души, осознавал очевидную справедливость оговорки коменданта, но совсем необязательно было говорить об этом прилюдно, да ещё на виду у всех членов военного совета. Всколыхнувшееся раздражение пришлось мутным осадком  загнать вовнутрь. Двое же его соратников, Герман и Оанэ, озлились на коменданта за то, что тот назвал Думу самым опытным из них. Делалось всё это неспроста. Поднаторевший в тонкостях и неуловимых оттенках дворцовых интриг, опытный Збиеря неплохо знал своё дело.

- Но я не вижу, - Грозным и раскатистым голосом продолжал комендант,

- Я не вижу, чем бы могли за последние шесть лет порадовать своего господаря наши достопочтенные пыркэлабы. И хотя я очень бы хотел, но  не могу возгордиться какими-то новыми и значительными их свершениями по дальнейшему укреплению оборонительной мощи нашего цинута, этого форпоста священного молдавского королевства! – Богато разодетые члены военного совета с мрачным видом и без малейшей симпатии уставились, правда, не без некоторого страха, на сановитых вельмож. У них были свои причины недолюбливать чванливых представителей господаря. Те пребывали в явном замешательстве. Дума поднял глаза на коменданта.

- Ты знаешь, Збиеря, что сделано было немало. Все ядра, застрявшие в стенах с прошлого нашествия, были удалены, а сами стены полностью восстановлены. Мы расширили и укрепили крепостной ров. Мы…

- Вы должны были увеличить количество пушек на крепостных стенах! – Вскричал Збиеря настолько громко, что почти все присутствующие вздрогнули от неожиданности.

- Вы должны были организовать продовольственные склады, рассчитанные на целый год осады! Вы должны были создать мощный оборонительный заслон в границах портовых сооружений! И ты, Дума, знаешь это не хуже меня. – Збиеря с чувством бросил на расстеленную карту свою драгоценную указку. От удара указка с мелодичным и жалобным звоном взлетела кверху, упала вновь и медленно, описывая длинный радиус, покатилась по поверхности стола. Дума подавленно молчал, не в силах оторвать от указки зачарованного взгляда.

- А где уже давно обещанный боевой флот, долженствующий нести постоянное дежурство на ближних подступах к крепости? Где?  - Заложив руки за спину, комендант теперь расхаживал по каменному полу своей резиденции. Шаги его, как и громкая речь, гулким эхом многократно отражались от теряющихся в сумраке стен. И даже массивные гобелены не способствовали смягчающему скрадыванию звука.

- Корабли крымского шакала беспрепятственно вошли в наши воды! Как к себе домой! Слышите, как они разряжают в нашу сторону свои пушки?  - Отдалённый грохот канонады артиллерии Менгли-Гирея смешивался с близкими и размеренными ударами церковного колокола.

-  Пока без последствий. Пока! Господь помог нам с непогодой! Слава ему! – Збиеря воздел руки к небу. Затем, словно его осенила внезапная догадка, резко повернулся в сторону тех, к кому он обращался с горькими упрёками,

- А может, господа пыркэлабы испытывают тайную радость по поводу их прибытия? И незаметно готовят нашим недругам подобающую встречу?

     Это было уже явное оскорбление.  Наместники молдавского короля потянулись за висящими на поясе мечами. Но тут же за их спинами грозно выросли фигуры личной охраны коменданта. Конечно, личная охрана была и у пыркэлабов. Вот только в помещение штаба, где сейчас проходил военный совет, никто, кроме самих участников совета и охраны коменданта не допускался. Поэтому, скучающие без дела отборные гвардейцы королевских посланников, развлекались сейчас игрой в кости за запертыми, тяжёлыми входными дверями штаба. С удовольствием наблюдая за беспомощной яростью всегда нелюбимых им соперников, Збиеря, посреди тревожно зависшего гробового молчания, выложил беспроигрышный козырь:

- И, наконец, где восстановленные планы наших подземелий? Где? Могу ли я напомнить тебе, Дума, что согласно указу нашего непобедимого господаря, да продлятся его годы, этот пункт был одним из самых главных? – Збиеря, дразня Германа и Оанэ, намеренно обращался только к более опытному пыркэлабу, избрав Думу своей основной мишенью. Обернувшись ко всем троим и широко, словно для объятий, расставив руки, комендант, смакуя каждую фразу, с удовольствием продолжал лицедействовать:

- А может быть, господа пыркэлабы подскажут военному совету, как в условиях круговой осады, в условиях намертво замкнувшегося железного кольца, нам вывести за пределы  крепости женщин и детей? Или немощных стариков? Как? – Комендант заложил страшные ладони за широкий шёлковый пояс и теперь хитро прищурился на королевских представителей,

- Насколько нам известно, - Чеканным голосом, не предвещавшим ничего хорошего, продолжал он,

- Семьи уважаемых пыркэлабов уже месяц назад, с торговыми кораблями покинули наши стены. Почему? Значит ли это, что господа пыркэлабы были кем-то предупреждены о готовящейся осаде? И узнали об этом раньше господаря и меня, коменданта? – Над штабом зависла напряжённая тишина. И, как-будто остерегаясь нарушить величавую важность момента, внезапно стихла вражеская артиллерия. Збиеря наслаждался произведённым эффектом. Удары колокола, казалось, отсчитывали последние минуты перед неминуемой катастрофой. Наместники короля растерянно переглядывались друг с другом, и отвечать пока не решался никто. Невыносимую и вязкую тишину разорвал глухой голос Оанэ:

- Помнится, господин комендант сам проявлял недовольство по поводу прибытия наших семей на территорию цинута и всячески отговаривал нас от их дальнейшего здесь проживания!

- И в часы дружеского застолья, - Подхватил всё время молчавший Герман,

- Советовал нам внять его уговорам и отправить наши семьи с ближайшей оказией в родовые поместья…

- На что уважаемые пыркэлабы так и не дали своего согласия, - Вкрадчивым голосом подытожил комендант,

- И семьи их, до недавнего времени, вполне благополучно наслаждались местным климатом. И вдруг – скорый, и я бы даже сказал, поспешный отъезд! Членам военного совета, уважаемые наместники, такие поступки кажутся странными…

Затем, видимо решив, что дело сделано, и необходимое сомнение в души военачальников посеяно, решительным шагом вернулся к столу.

- К делу! На какое время крепости хватит продовольствия? – Стальным, вибрирующим нетерпением голосом, глядя исподлобья на пыркэлабов, спросил Збиеря.

- При разумном рационе, - Попробовал отвечать Герман, но тут же был прерван Думой,

- При любом рационе, то есть, при самом обычном, не урезанном, продовольствия должно хватить на три месяца. С учётом того, что припрятано в амбарах у населения, хватит на пять месяцев.

- Пороховых зарядов?

- Тут посложнее. – Сабля Думы звякнула о край штабного стола,

- Если бы сегодня мы успели полностью разгрузить направленные нам на помощь господарем корабли,

- Дума, – Взревел комендант,

- У нас нет времени на выслушивание твоих «Если бы»! – Он опёрся о стол обеими руками,

- Сколько?

- При интенсивной круговой обороне – на две недели…

- Слава нашим пыркэлабам! - Грохнул кулаком по столу Збиеря. Одним таким ударом можно было бы запросто свалить дикого вепря. Комендант прекрасно знал ответы на все задаваемые им вопросы, быть в курсе всех дел вверенного ему форта было его прямой обязанностью, но искушение выставить сановитых посланников господаря в неподобающем свете диктовало именно такую линию поведения.

- Вы не забыли приготовить белые знамёна? – Комендант сверлил всех троих яростным взглядом. Понуро глядя себе под ноги, те были вынуждены молчать.

- Значит так… - Обернулся к военачальникам Збиеря,

- Поступим следующим образом. – И он стал неторопливо, короткими, рублеными фразами, предлагать военному совету разработанный им план действий. На пыркэлабов он уже не обращал никакого внимания, всем своим видом демонстрируя в их адрес полное равнодушие. Военачальники по очереди высказывали собственное мнение  по поводу плана Збиери, внося в общую картину уже начавшейся обороны личное видение ситуации и дополняя стройную схему вполне разумными дополнениями. Грохот первых попаданий ядер неприятеля во внешние крепостные стены не поколебал их хладнокровия, и  дальнейшее обсуждение продолжалось в строгом и деловом тоне. Наконец, подводя итог короткому собранию, Збиеря, слегка удручённым голосом, обратился к присутствующим:

- К несчастью, мы не можем сейчас рассчитывать на помощь могучей молдавской армии. Наши славные войска, и вы все это прекрасно знаете, в данный момент сражаются на Дунае, у Облучице. – Комендант твёрдым взглядом оглядел присутствующих,

- Поэтому, наша задача – Продолжал он, повысив голос,

- Удержаться и не допустить измены. Дурные настроения – пресекать в корне и методы применять – безжалостные! Таково моё мнение. Что скажут господа, члены военного совета?
Ропот всеобщего одобрения прошелестел по комнате.

- Но Стефан-воевода, - Неуверенным тоном вдруг обратился к присутствующим Оанэ,

- Стефан-воевода мог бы выслать нам подкрепление…

- Стефан-воевода, господин пыркэлаб, - Едва сдерживая негодование, отвечал комендант,

- Стефан-воевода сейчас добывает славу молдавскому оружию и молдавскому королевству! Стефану-воеводе некогда утирать сопли ничего не смыслящим в военном деле горе-пыркэлабам! Поэтому обороняться будем собственными силами и рассчитывать будем только на себя! – Комендант повернулся к Думе:

- Хотя, хотелось бы ещё рассчитывать и на присланных сюда  самим господарем пыркэлабов! Держать оборону будем вместе, собравшись в единый кулак! – И Збиеря, демонстрируя этот самый кулак, высоко поднял руку. Таким кулаком можно было бы пробивать стены.
- И да поможет нам господь!

     Оанэ уже успел пожалеть о своей несдержанности. Сейчас он люто ненавидел Збиерю. Тем более, что тот был не так уж далёк от истины. Два месяца назад Оанэ тайно встречался с посланником Аббаса, всемогущего придворного советника самого Баязита. Первые завуалированные сигналы он стал получать от него ещё раньше и поначалу, когда перед ним наконец-то раскрылась истинная суть странных посланий, его охватил непередаваемый ужас. Он решил тут же, не мешкая, рассказать обо всём  Думе и Герману, а затем доложить о затеваемом коварстве коменданту. Но, совладав с первым безотчётным порывом и призвав на помощь всё своё хладнокровие, погрузился в глубокие размышления. И чем дольше размышлял сановитый вельможа об осторожных намёках хитрого Аббаса, тем больше укреплялся во мнении, что нельзя и даже преступно отвергать предусмотрительно протянутую руку. Что с его стороны было бы глупо не внять разумным предупреждениям и заманчивым предложениям турецкого лиса и не озаботиться уже сейчас, пока есть время, дальнейшим собственным благополучием. О том, что влияние и мощь Оттоманского государства расползается в невиданных доселе масштабах, знал не только Оанэ. Закат молдавского владычества уже предчувствовался не погрязшими в мотовстве и разврате, сохранившими способность к бесстрастному анализу международной обстановки, высшими чиновниками  королевства. Другое дело, что не бежать от собственных мыслей и не трепетать от собственных догадок, дано было далеко не каждому. Движение в сторону правильного выбора требовало мужества, расчёта и выдержки, и Оанэ пришёл к выводу, что обладает всеми этими необходимыми качествами. Поэтому, решившись, в итоге, на секретную встречу с тайным посланником Аббаса, Оанэ был уверен, что решает, таким образом, всего лишь вопросы сохранения собственной жизни и намечает пути сбережения своего рода. В конце концов, быть подданным молдавской короны  и предчувствовать неотвратимость неминуемого краха, наверное, всё же гораздо хуже, чем верой и правдой служить непобедимому султану, сохранив при этом и даже приумножив собственное благополучие. Придя к такому выводу, Оанэ вновь обрёл, утраченную было, жизнерадостность и, всё-таки ещё не совсем ясно, не в полной мере осознавая, что окончательно становится на путь измены, сжёг за собой последние мосты.  Посланец Аббаса был принят, внимательно выслушан, по-королевски обласкан и выведен тайными ходами из охраняемых покоев пыркэлаба за пределы крепости. Собственно, этими же ходами он был к нему и доставлен личным адъютантом Оанэ, которому изменник уже приуготовил скорую и неожиданную смерть. Оанэ прекрасно отдавал себе отчёт в том, насколько опасно было оставлять в живых свидетеля такой многозначительной и рискованной встречи. Во время одной из нечастых прогулок сиятельного пыркэлаба по крепостным стенам, неизменно сопровождавший его адъютант проявил крайнюю неосторожность, подойдя очень близко к самому краю стены. Внезапное головокружение подкосило ноги несчастному адъютанту, и он полетел в крепостной ров. Оанэ вполне натурально сокрушался о невосполнимой потере многие годы верой и правдой прослужившего ему адъютанта. Но – на всё божья воля, а незаменимых людей, как известно, не бывает. Пыркэлаб обзавёлся новым доверенным лицом и обрёл долгожданный душевный покой, потому что теперь никто из своих, кроме него самого, не мог знать об измене высокого сановника.

     Сейчас скулы Оанэ пульсировали желваками, на пальцах, яростно сжатых в кулаки, ломались ногти, в прерывистом дыхании слышался скрип белых и здоровых зубов. Комендант, не отводя от него тяжёлого взгляда и, словно видя пыркэлаба насквозь, сказал:

- Тебе, господин пыркэлаб, со всем вверенным тебе войском, мы поручаем способствовать охране наших главных ворот. И первую, слышишь ли, Оанэ, самую первую вылазку в сторону становища неприятеля предстоит совершить именно тебе! И вся кипящая в тебе сейчас ярость, да обратится на головы неверных!

- Я делом докажу господарю, что не напрасно пользуюсь его особым доверием! – Намеренно вставляя подтекст и упирая на особое доверие, ответил Оанэ. Збиеря только усмехнулся и шагнул к Герману.

- За тобой, Герман, надзор за продовольственными складами и особое внимание к входам в подземелья. Слабые духом могут попытаться найти там спасение, не ведая, что найдут позорную, мученическую смерть. А смерть, - Повысив голос, продолжал неустрашимый комендант,

- Смерть для нас может быть только одна: лицом к врагу и с оружием в руках! – Он обернулся к последнему пыркэлабу.

- Дума, перед лицом смертельной опасности призываю тебя забыть на время о наших разногласиях и проявить ту доблесть и то мужество, на которые, мы знаем, ты способен! – Збиеря всегда был тонким психологом и ведал, на каких струнах души своих соратников можно играть в определённые моменты.

- Будь уверен, Збиеря, - Отвечал сразу воспрявший духом королевский представитель,

- Я не посрамлю чести молдавского войска!

- Тогда, благослови нас, господи! С богом!

     Меньше, чем через полчаса несколько  ординарцев уже мчались с первыми приказами в разные стороны крепости, и вскоре долгожданные залпы пушек осаждённых смешались с  рёвом орудий нападавших. Отряды Баязита, с западной и восточной стороны, пока что безуспешно пытались наладить переправу через крепостной ров. По северной стороне крепости вела прицельный огонь корабельная артиллерия Менгли-Гирея. У самого рва отдельные смельчаки переправлялись вплавь. В мутную, стоячую воду, уже начавшую приобретать красноватый оттенок, опускались бесчисленные лодки. Очевидно, желая с первых шагов деморализовать осаждённых, турки бросили к стенам неоправданно большое количество солдат. По обе стороны внешних стен оскалившейся крепости, сквозь гром разрывов, слышались непрестанно множащиеся вскрики и стоны легко и тяжелораненых. Первые бочки с кипящей смолой были опрокинуты на головы осаждавших. Истошные вопли заживо сваренных турецких пехотинцев мешались с восторженным рёвом выглядывающих из бойниц молдавских гвардейцев. Рассыпанные по поверхности стены пращники, обозначая точные попадания,  ликующими голосами  приветствовали друг друга. Лучники, пользуясь собственной временной недосягаемостью,  косили неприятеля целыми рядами. И, самое главное - ядра защитников крепости наносили страшный урон бесчисленному войску Баязита.  Приказ командования, поступивший из Цитадели, был суров: с целью максимальной экономии боезапаса, разряжать пушки только по выверенным целям. Хотя, ввиду обилия неприятеля у крепостных стен, огонь можно было вести, почти не целясь. Ядра ложились прямо в людскую массу, разрывая неприятельские тела целыми сотнями. Бесформенные и окровавленные человеческие куски, за секунду до этого бывшие чем-то единым, целым и живым, беспорядочно и далеко разлетались по притихшей и замершей от творимого ужаса вечереющей Днестровской степи.  Поверхность земли за крепостным рвом приобрела багровый оттенок, земля просто не успевала впитывать ручьём лившуюся кровь. Задние ряды атакующих напирали на передних, те оскальзывались на истекающих остатках туловищ своих бывших товарищей, валились в это ужасающее месиво, провоцируя тем самым неминуемое падение идущих следом. И в это кровавое, бестолково копошащееся и приумножаемое вновь прибывающими ристалище, посылалось очередное ядро, и новая кровавая баня, вулканическим извержением остатков человеческих тел, накрывала страшное побоище.

     С высоты крепостных стен было видно, в каком спешном порядке турецкие подразделения копали траншеи для своих, продолжающих прибывать, артиллерийских орудий. Закатное солнце прощалось с совершенно очистившимся после недавней грозы небом. Тусклыми лучами отражалось оно от грозных, смертоносных стволов. Дальностью стрельбы осадные пушки Баязита превосходили молдавские. И уже совсем скоро первые раскалённые ядра, со страшным свистом превозмогая неприступную высоту крепостных стен, начали падать на каменную мостовую Гражданского двора. Ядра били в стены, вырывая из них целые куски, раздробленный щебень белого известняка рикошетил по непредсказуемым направлениям и смертельно поражал любого,  оказавшегося в пределах его траектории. Густой дым расползался в разные стороны, на территории крепости занялись заревом первые пожары. Но гражданское население сохраняло спокойствие. Предусмотрительно сформированные  из их состава пожарные и санитарные команды сейчас были заняты своим прямым назначением, то есть спасали от огня жилые и административные постройки и переносили в крепостной лазарет  первых раненных.

     Земля из раскопанных траншей сваливалась турками в крепостной ров. Защитников крепости это явно забавляло и они, громко смеясь, указывали друг другу на бестолковых турецких солдат, крутили пальцами у виска и выкрикивали в их адрес отборные крепкие словечки. Засыпать крепостной ров – такое предположение казалось не просто неисполнимым, а безумным, вздорным, не заслуживающим серьёзного внимания действом. Тогда никто и подумать не мог, что турецкий султан относительно этой затеи придерживался прямо противоположного мнения. А если турецкий султан принимал какое-то решение, то оно, пусть даже самой невероятной ценой, должно было быть исполнено. И оно исполнялось.

     Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Турки, понеся значительные  и совершенно бессмысленные потери, лавиной отошли от крепостных стен на безопасное расстояние. Странная и неожиданная тишина, разбавляемая жуткими стонами тысяч раненных, зависла над крепостью. Не видно было, чтобы кто-то из вражеского войска подбирал уцелевших и оставшихся в живых под неприступными стенами. Отступив к шатрам своих военачальников, турки, казалось, больше не вспоминали о брошенных товарищах по оружию. Их становище сейчас кипело заученными вечерними приготовлениями. Будничное равнодушие царило над необозримым вражеским лагерем.

     Омытая отгремевшей грозой, ярко сверкающая бесчисленными звёздами и молодым народившимся месяцем, трепещущая порывами ласкового ветра, над Днестровским лиманом, над всей необъятной Днестровской степью, распростёрла свои чарующие объятия тёплая и прекрасная украинская ночь. Стряхивая с себя последние дождевые капли, перешёптывались с нею высокие степные травы. В негустой рощице ухал филин. Запоздалые птицы торопились найти приют в кронах уснувших деревьев. Заяц, выискивающий место посуше, бил лапами кусты. Волны слабеющего на лимане прибоя одаривали ночь завораживающей морской сказкой. Прислушиваясь к ней, готовилась к беспокойному  сну и осаждённая угрюмая крепость. А её защитники, собравшиеся на широких стенах, с тревожным вниманием вглядывались в поражающие бесчисленностью огни вражеского полчища.

     Лагерь неприятеля светился многими кострами, оттуда явственно доносились обрывки чужеземной речи, громкие команды, взрывы смеха и конское ржанье. У одного из таких костров, из гущи рассевшихся широким кругом воинов, кто-то чистым и печальным голосом неожиданно затянул диковинно звучащую для местного слуха песню. Мотив её, вначале неторопливо стлавшийся над притихшей Днестровской степью, вдруг взволнованно взлетал верхними нотами, трепыхался, словно подбитая птица, судорожно взмахивал крыльями и, замерев на  короткое мгновение, так же неожиданно обрушивался вниз. И вновь, полным скорби, неспешным повествованием, рассказывал о чём-то дорогом и близком, о чём-то  оставленном и утерянном, утерянном и позабытом где-то очень далеко и, вероятно, очень давно, о чём-то печальном и неотвратимом. Песню подхватило ещё несколько голосов, она зазвучала уверенней и громче, и напоённый тысячами запахов вольный степной ветер разносил её далеко вокруг. Растворяясь в волшебном бархате наступившей ночи, песня,  странным образом, терпеливо сеяла в души  внимавших ей смутные и беспокойные сомнения. Она, казалось,  звала и открывала широкую дорогу неосознаваемым ими, противоречивым чувствам. Чувствам,  которые легко разрушали их былую твёрдую уверенность в необходимости ведения войн и правомерности умерщвления себе подобных. Чувствам, для которых жизнь и любовь были неизмеримо важнее смерти и ненависти. Даже собравшиеся на стенах защитники крепости притихли, зачарованные странной песней. И хотя язык, на котором она пелась, был им незнаком, скрытый и истинный смысл её почему-то понимался каждым из присутствующих и доходил до самого дна  их ненадолго распахнувшегося сознания.

     Словно рассечённая саблей, песня вдруг оборвалась зычным призывом муэдзина к вечерней молитве. Всё её очарование разом было утрачено. Во вражеском лагере отчётливо обозначилось торопливое движение. Правоверные спешили вверить себя своему богу и просили его сохранить им жизнь в предстоящем штурме. Небеса равнодушно приняли в себя адресованный им мощный, синхронный импульс. Жизнь продолжалась…

     Иллианнук и Иштариани всё это время переносились с места на место, причём он сам, уже достаточно осмелев в экспериментировании с новым обнаруженным свойством, даже не спрашивая её, а просто держа за руку, оказывался со своей возлюбленной в самом центре происходящих событий. Иштариани одобрительно молчала, внимательно наблюдая за выражением его лица, готовая, в случае необходимости, придти ему на помощь. Сожалея о внезапно оборванной песне, Иллианнук глубоко вздохнул и, нежно прижав к себе любимую, сказал:

- Я вижу, что несколько шлюпок пристают к берегу. Менгли-Гирей, наконец-то, ступит на твёрдую почву.

- Помимо избавления от перенесённых морских страданий, у него имеется более важная цель.

- Султан?

- Да, вассал должен убедиться в добром расположении сюзерена. Ведь не только у Баязита есть свой Аббас.

- У него появились основания для беспокойства?

- Оно у обоих никогда и не пропадало. Такова участь правителей.

- Величие ничтожно…

- Смотря какое. Вскормленное на крови – да, но порой требуется целая эпоха, чтобы осознать эту простую истину.

- Понимаю. Ты противопоставляешь  ему величие духа.

- Только оно и заслуживает уважения. И опять же, может пройти не одно поколение, чтобы, в конце концов, современники почувствовали масштаб и истинную цену такого величия.

- К тому времени давно почившему носителю этого величия будет уже всё равно.

- Но это окажется далеко не безразличным для истории и потомков.

- Иначе бы не было самой истории.

- И -  будущего. Не было бы вариантов в выборе приоритетов. И не было бы самой проблемы выбора. Мучительная категория, обозначенная творцом только для человечества.

- Да. Однако, я не заметил, чтобы пыркэлаб Оанэ мучился  угрызениями совести…

- Тебе открылась правда о нём?

- Вся его никчемная жизнь промелькнула у меня перед глазами. Совесть нельзя отнести к числу его добродетелей.

- Способность к такого рода чувствам тем острее, чем выше уровень личности.

- Да, я знаю. И степень духовных запросов диктуется именно этим уровнем.

- Но надо иметь в виду, что каждая эпоха лепила и формировала свою собственную философию этой самой личности.

- И в этом ты находишь какое-то оправдание?

- Нет, Иллианнук, в этом я нахожу объяснение…

     В шатре у Баязита было просторно. Светильники, заправленные ароматическими маслами, мягким светом освещали внутренности. Воздух благоухал доставленными из Индии экзотическими курениями. Слегка откинутый полог шатра позволял видеть рассыпанные по небу звёзды и горделиво сияющий молодой месяц. Циклопического роста чернокожие стражники, вооружённые, под стать их размерам, неподъёмными для прочих секирами, с каменными и непроницаемыми лицами замерли у входа.
     После традиционных, утомляющих, длинных и витиеватых первых приветствий, турецкий султан и крымский хан, в присутствии нескольких приближённых, опустились на толстого ворса персидские ковры и откинулись на вытканные золотой парчой, замысловатого узора подушки.   Ещё какое-то время беседа носила ничего не значащий, общий характер. Наконец, решив, что сполна воздали традициям, оба венценосных переговорщика пожелали остаться одни. Что и было немедленно исполнено. Вокруг шатра, на расстоянии десяти метров, выстроилось оцепление. Слышать содержание разговора двух великих самодержцев, под страхом смертной казни, не полагалось никому.

- Видишь, дорогой хан, на небе родился месяц? – Султан, сквозь отодвинутый полог, устремил взгляд к звёздам.

- Брат мой, великий султан, я успел помолиться ему, ещё будучи на корабле. – Менгли-Гирей со вздохом поправил съехавшую подушку,

-  Хотя страданиям моим, во время морского путешествия, не было предела.

- И мне не по душе водные прогулки. – Баязит придвинул к себе изящный кальян,

- Но, брат мой, судьба решает за нас. Поэтому нам надлежит принимать ниспосланные на наши головы испытания с подобающим смирением. Не так ли?

- Я всегда помню об этом. – Вассал выпрямил спину,

- Твой незабвенный отец, в минуты откровений, не раз ронял в разговоре эту драгоценную истину. – И Менгли-Гирей, печально склонив голову, замер в неподвижности. Молниеносный взгляд султана холодным пламенем скользнул по его скорбному лицу.     Он слишком хорошо был знаком с повадками крымского хана, чтобы  доверять его показной скорби. Зато он имел все основания заподозрить его в скрытых намерениях при нарочитом упоминании почившего предка Баязита.   О странной и неожиданной смерти Мехмеда II ходили разные слухи.

- Султан Мехмед был мудр. Жаль, что он не дожил до этого славного момента.

- До теперешней осады?

- Да. Помнишь, Менгли-Гирей, он всегда считал захват этого приграничного порта золотым ключом от желанных ворот всего Чёрного моря. В том числе, от Польши и… - Султан выдержал небольшую паузу,

- И от России. – Клубы кальянного дыма плавно растекались по шатру и также лениво устремлялись к откинутому пологу.

- Русский царь сейчас вряд ли достоин твоего пристального внимания. – Небрежно обронил хан,

- У него хватает внутренних проблем…

- А вот по-настоящему преданные Оттоманской Порте патриоты, - Султан с лёгким нажимом выговорил про настоящих патриотов,

-  Извещают меня о том, что царь ведёт обширную переписку с нашими недругами. И даже ищет недовольных в стане моих друзей!

- Это неудивительно, - Холодея всем сердцем, но внешне невозмутимо, ответил Менгли-Гирей,

- Предчувствуя скорую и неизбежную войну, он ищет новых союзников.

- Я вот только недоумеваю, с кем же из моих друзей он ведёт переговоры?

- Ведёт, или собирается?

- А я сказал: «Ведёт»? Значит, я оговорился. Потому, что если бы кто-то из моих приближённых, или кто-то из правителей дружественных мне государств осмелился бы, в самом деле, на такие шаги, - Султан пристальным взглядом впился в лицо крымского хана,

- Я бы узнал об этом первым, и кара всевышнего настигла бы изменника.

- Брат мой, во всём мире не найдётся государя, который бы решился на столь опрометчивый шаг!

- Ты тоже так думаешь?

- А кто думает так же?

-  Мой советник Аббас.

- У него проницательный ум.

- И преданное сердце. Я ему верю. Но, я подумал, что тебе может быть что-либо известно.

- Твои враги – это мои враги, - Вздыхая и не веря ни единому слову Баязита, ответил Менгли-Гирей,

- Я бы не стал скрывать того, что могло бы быть по-настоящему достойно твоего внимания.

- Я и не сомневался. – Баязит легко вскочил на ноги и подошёл к выходу из шатра,

- Молодой месяц на небе – это хороший знак! Думаю, что мы не надолго задержимся у этих древних стен. Мои стратеги подсчитали, что нам хватит недели.

- Твои стратеги стремятся всячески угодить тебе…

- Ты не веришь в скорую победу?

- Брат мой, история этой крепости не помнит примеров такой скорой победы.

- Кто нам мешает оказаться первыми?

- Вот если бы кто-то раскрыл перед нами главные ворота… Предварительно опустив подъёмный мост…

- Ворота, по воле всевышнего и стараниями Аббаса, раскроются и без моста. Семь дней – столько мне надо, чтобы засыпать крепостной ров.
Менгли-Гирей с сомнением покачал головой,
- Велики твои замыслы, Баязит! Неоспоримо твоё величие… Однако…

- Одновременно, за эти семь дней, - Не обращая внимания на сомнения своего коварного союзника и сверкающим взглядом блуждая по звёздному небу, продолжал султан,

- Я врою все свои пушки в землю вдоль крепостных стен. С севера ты поддержишь меня кораблями, а с южной стороны своим славным войском. И мы одновременно ударим со всех сторон! Мы устроим здесь светопреставление! Память об этом штурме останется в веках, и потомки впишут наши имена золотыми буквами  во все военные энциклопедии. – Ноздри Баязита хищно трепетали, полураскрытый в усмешке рот обнажал белые и здоровые зубы.

- А уже потом мы сможем потревожить русского царя. – Султан мягкой походкой обошёл внутренние покои шатра и вернулся к своему кальяну. Сквозь сизые клубы он выжидательно смотрел на крымского хана. У того по лицу расползалась бледность недомогания.

- Прости мне мою слабость, мой сиятельный брат, - выдерживая взгляд султана, виновато усмехнулся Менгли-Гирей,

- Я до сих пор не могу справиться с последствиями своего морского путешествия. Позволь  мне оставить тебя наедине с твоими грандиозными планами и удалиться в свой шатёр. Из меня сейчас неважный собеседник.

«И соратник – тоже», - Подумал Баязит, но вслух, изображая тревожное волнение, сказал:

- Мне следовало бы сразу догадаться о твоём самочувствии и не утомлять тебя долгой беседой.  Сейчас я распоряжусь, чтобы тебя проводили в твои покои!

- Не стоит, повелитель. Мустафа уже обо всём позаботился. Мне доложили, что мой шатёр встал первым в лагере моих воинов. 
     Менгли-Гирею подвели коня. Венценосные стратеги обнялись с явно показным чистосердечием. Пышная процессия, озаряемая светом бесчисленных факелов, покидала расположение войск турецкого султана. В лагере крымского хана шли лихорадочные приготовления к встрече своего верховного главнокомандующего.

     Наспех осуществлённая ночная вылазка Оанэ не принесла никаких результатов. Его конный отряд, не успев отойти и двухсот метров от крепостного рва, напоролся на дозорный турецкий разъезд, был атакован и обращён в бегство. Мало того, турки едва не проскочили на спешно поднимаемый вслед за отступающими мост. Потери оказались значительными, отряд лишился нескольких десятков всадников. Самого Оанэ, оказавшегося в арьергарде партизанского броска, чудом не захватили в плен. И это было главным, как ему казалось, аргументом при докладе ненавистному коменданту. Збиеря, огромным утёсом возвышаясь над седлом своего нетерпеливого коня, против ожидания, ничем не выказал своего недовольства и, с ядовитой усмешкой на грубом лице,  просто отослал Оанэ на помощь к Герману. Но он бы не был самим собой, если бы не бросил вслед удаляющемуся пыркэлабу:

- Надо было к главным воротам ставить Думу! Уж он бы справился! – Комендант делал вид, будто не замечает того, о ком он только что говорил. Дума приблизился к немногочисленной конной свите коменданта на взмыленной лошади.

- Збиеря, плохо дело!

Скрежеща, позвякивая и поскрипывая сверкающими в свете факелов доспехами, Збиеря поворотился к говорившему.

- Что так?

- Турки налаживают артиллерию по всему нашему периметру! – Лошадь под Думой пошла боком, захрапела и с недовольным ржаньем встала на дыбы.

- Пушек – не сосчитать! И всё подвозят!

- Нам не впервой, Дума! Пусть себе палят. Уверен, что господарь уже спешит к нам на помощь. Сломает себе хребет султанишка! О наши стены сломает!

- Это не всё, Збиеря! Ров они засыпают!

- Что?! Ров?! Какой ров?! Наш?! Засыпают?! Ох-хо-хо-хо! – От неожиданно громкого смеха коменданта, пугливо попятились лошади свиты. Збиеря схватился за бока, откинулся в седле и хохотал заливисто, искренне и заразительно. Он никак не мог остановиться, и вот уже загоготал кое-кто из свиты, а ещё мгновение спустя покатывались со смеху все сопровождавшие коменданта военачальники. И даже сам Дума заулыбался. Смеялась в рукава рассыпанная поодаль личная охрана Збиери. Странно было посреди ночи слышать этот весёлый смех.

- Видишь, Дума, ты и сам смеёшься, - С трудом отдышавшись, сказал комендант,

- Пугает нас султанишка, головы нам морочит! Пальнуть надо, разок-другой, хоть и ночь на дворе. Распорядись, - Обернулся он к кому-то из сопровождающих. Тотчас от группы отделился один из всадников и растворился во мраке крепостного двора.

- А как думаешь, Збиеря, не попробовать ли мне, с моим отрядом, как пушкари шуму наведут, пощекотать их немного?

- Да как же, Дума? Оанэ, только что, еле ноги унёс! Вояка…

- Вот потому и хочу попробовать. Нас сейчас, точно, не ждут. Что скажешь?

- А что? Мысль – добрая! С богом!

     Несколько неожиданных залпов со стороны крепости, произведённые почти наугад, в кромешную тьму, внесли в копошащихся у рва турок настоящую панику. В стремительном отступлении к своему лагерю никто из них не заметил мчавшихся им наперерез всадников Думы. То, что не могли сделать пушки, довершили сабли и алебарды лихих молдавских гвардейцев. Стоны, хрипы и мольбы о пощаде разрывали тишину ночи и слышались с разных сторон. Увлечённые преследованием воины пыркэлаба едва не достигли турецких костров. Спохватились уже почти у границы вражеского становища. Дума скомандовал отход, и отряд, слыша и чувствуя организованную неприятелем погоню, мчался теперь, что было духу, к стенам родной крепости. Последний из всадников широким прыжком успел заскочить на уже начавший подниматься мост. В диком улюлюканье преследователей слышалась свирепая и бессильная ярость. Туркам не хватило буквально нескольких секунд.

     Отряд Думы был встречен дружными приветствиями защитников крепости. Сам комендант со свитой выехал ему навстречу. Несколько гвардейцев отчаянного пыркэлаба истекали кровью. Сам Дума тоже был ранен. В пылу сражения и погони никто из них не заметил своих ранений и не почувствовал боли. И, самое главное, отряд вернулся без потерь, в том же составе, в котором уходил на рискованное мероприятие.

- Ай да Дума, - Гремел на всю площадь комендант,

- Засвидетельствовал почтение турецкой голытьбе! Пощекотал, называется! Ха-ха-ха! Слава пыркэлабу Думе!

- Слава!

- Слава! – Неслось с разных сторон.

     Подскакавший Герман радостно обнял соратника. Дума смущённо улыбался. В отдалении, за спинами обитателей Четатя-Албэ, высыпавших сейчас на площадь и торжествовавших пусть малую, но так необходимую победу, недосягаемый для света факелов, восседал на вороном коне королевский посланник, пыркэлаб  Оанэ. И глаза его полыхали пламенем ненависти, а лицо исказила судорога зависти и глубоко затаённой мести.




ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ... как, впрочем, и начало...