Жить и помнить

Вспоминать и жить - это цельно,
 слитно, не уничтожаемо одно
без другого и составляет вместе
некий глагол, которому названия нет.

Ю.Трифонов


Некоторыми критиками принято разделять нашу военную прозу на, так сказать, "эпохально-монументальную" и "лейтенантскую". Такое разделение в известной мере грубо-условно и не исчерпывает всего спектра направлений и духовных оттенков обширнейшей темы. К первому типу следует отнести, например, трилогию К. Симонова "Живые и мертвые", а ко второму - "Горячий снег" и "Берег" Ю. Бондарева, произведения В. Быкова, К. Воробьева и многих других. Фронтовая проза предстала в значительной части "лейтенантской" прозой, ибо ее создавали вчерашние лейтенанты, и одновременно прозой о лейтенантах, хотя, конечно, не только о них.

Кроме этих двух направлений можно выделить стоящую несколько особняком прозу о войне глазами тех, кто в предвоенные и военные годы пострадал от сталинских репрессий. Здесь нельзя не вспомнить и о творчестве А. Солженицына, ветеране Великой Отечественной и другой, растянувшейся на десятилетия, войны. Это своего рода Колумб современности, открывший миру неизвестный Архипелаг и совершивший свое кругосветное путешествие: эмигрировав через Европу, он вернулся в Москву через Дальний Восток, - обстоятельство, упущенное многими биографами писателя, но имеющее, как нам кажется, важное символическое значение при характеристике его личности. Безусловно, к "лейтенантской" прозе его не отнесешь - тут свои мерки и масштабы.

Своеобразие и притягательность "лейтенантской" прозы для нас состоит в том,
что она строится вокруг "маленького человека" на войне, который в экстремальных условиях испытывается на прочность, - и тогда с наибольшей рельефностью выясняется, что это за человек и как много зависит от его личного, всегда трагичного по сути, выбора. Этот человек - в центре, в фокусе сюжета, мы сопереживаем его дилеммам даже и не задаваясь мыслью о том, что от выбора таких людей в их массе зависит исход всей войны. Дилеммы возникали разные: от бесхитростно-фатального "грудь в крестах или голова в кустах" ("Горячий снег") до отношения к пленному солдату или мирному населению на вражеской территории ("Берег"). Этот "маленький человек" является тем воспринимающим субъектом, тем самоценным микрокосмом, чья своеобразная оптика восприятия окружающего мира определяет стиль и сюжет произведения. Такого рода своеобразие, как правило, теряется в "эпохально-монументальной" прозе, оперирующей батальонами и идущей от внечеловеческой общности к ее отражению в судьбах самых разных людей. Здесь существует опасность за большими идеями и идеологическими штампами потерять конкретного человека. "Лейтенантская" проза более лирична, менее опосредованна и вызывает живой отклик. Как правило, в ней отражены личные переживания автора, лейтенанта Великой Отечественной.

Юрий Бондарев родился (15 марта 1924 г.) в Орске. Корни по отцу - уральские, крестьянские; дед по матери – из Полтавы, железнодорожный рабочий. Отец будущего писателя только начал крестьянствовать, как был призван на первую мировую войну; в девятнадцатом году, в гражданскую, вступил в партию большевиков, участвовал в становлении советской власти на Урале. Работал народным следователем, а потом, получив юридическое образование, в коллегии адвокатов. Уже с сыном на руках Бондаревы колесили по Оренбуржью, Южному Уралу, Средней Азии. Путь в Москву пролегал через Ташкент.

Все сознательное детство писателя прошло в Замоскворечье, но в подсознании жили ощущения, запахи и краски первых семи лет жизни: Оренбург, степь, Средняя Азия... Это нашло отражение в его творчестве.

В ранней юности, как многие сверстники, он мечтал о путешествиях, состоял в спортивном обществе, учась управлению яхтой, воображал себя отважным мореплавателем... Эти грезы наяву продолжались какое-то время и после 22 июня 1941 г.

Вот каким представало внутреннее состояние большинства тех юношей, из поколения которых уцелело к 1945 г. лишь три процента:"... жили недавним счастьем школьной свободы, мы не сомневались, что героические подвиги, мужественные поступки отпущены нам судьбой, возбужденно и радостно были убеждены в слабости обезумелой Германии, в своей недалекой победе (конечно, без потерь), которая вновь вернет и безмятежно продолжит зеленое солнечное лето, июльскую пору футбола, тополиного пуха, школьных каникул, прерванных войной на короткий срок."

Этот легкомысленный настрой отражен, например, в романе "Выбор": Владимир и Илья, вчерашние школьники, возвращаясь с рытья окопов, ребячески сетуют, что не удалось поймать - вооружившись лопатами! - вражеский десант. "И спустя много лет, - скажет Юрий Бондарев, - я с печалью вспоминаю ту пору, хорошо зная, что чистота, наивность и романтизм стоили миллионов жизней моему поколению в сорок первом и сорок втором году!"

Не случайно "книжная культура" утверждается (лейтенантами, вчерашними романтиками) как один из главных факторов, определяющих уровень нравственности. Эту позицию отстаивал также и В. Быков. Особенно четко она проявляется в "Береге" Ю. Бондарева: отношения между Княжко и Никитиным, с одной стороны, и их антиподом сержантом Межениным - с другой, - тоже столкновение духовной культуры с грубой силой, интеллигентов с неинтеллигентом. Меженин открыто презирает Никитина, "москвича-лейтенанта, интеллигентного чисторучку, оторванного от мамы и папы, от сладких барбарисок, от задачек в школе, тогда как сам Меженин за тридцать прожитых лет хлебнул разного опыта через край".

Лейтенант Княжко, сын профессора, бывший студент-филолог, пишет любящей его женщине: "На войне по-книжному ничего нет. А жаль: я хотел бы быть рыцарем, или Андреем Болконским (мой тезка), хотя это смешно сейчас и даже очень". Но в романе Бондарева это вовсе не смешно. Княжко и Никитин ведут себя как рыцари, не отступая от принципов, которые Меженин презрительно называет "интеллигентскими". В этой же книжности - влюбленность героев Бондарева в "тургеневских девушек", поиск в жизни (и не безуспешный) книжного идеала, взятого за образец.

Помимо такого рода романтиков, были совсем иные, но, во всякком случае, не менее достойны молодые люди. Одного из них избрал своим персонажем Ю. Трифонов (как и Бондарев, выпускник Литинститута) в "московской" своей повести "Дом на набережной." В. Кардин по этому поводу замечает: "Романтика нашего детства - романтика Перекопа и волочаевских дней. Кинокартины о гражданской войне нам были милее "Знака Зорро". Через наше детство мчались с экрана в атаку Чапаев, Щорс, Котовский. Ее исход - нам внушено со школьной скамьи - предопределен: человек с неизменной трубкой на своем посту. Его полководческий гений подтвержден под Царицыном..." Но "не надо наше поколение выдавать за более простодушное и доверчивое, нежели оно было," - пишет далее Кардин и замечает, что Трифонова влекло к ребятам, видевшим чуть дальше, чем большинство сверстников и, между прочим, взрослых. Школьник Юра Трифонов дружил с мальчиком из большого дома на Берсеневской набережной Левой Федотовым, который в повести "Дом на набережной" изображен как Антон Овчинников.

Сохранились потрясающие дневниковые записи предвоенного школьника Федотова. 5 июня 1941 г. он пишет: "Рассуждая о том, что, рассовав войска вблизи наших границ, Германия не станет долго ждать, я приобрел уверенность, что лето этого года у нас в стране будет неспокойным. Я думаю, что война начнется или во второй половине июня, или в начале июля, но не позже... Они наверняка не будут объявлять на войну, а нападут внезапно и неожиданно, чтобы путем внезапного вторжения захватить побольше наших земель. Как ни тяжело, но мы оставим немцам такие центры как Житомир, Винница, Витебск..."

21 июня 1941 г.: "Теперь, с начала конца этого месяца, я уже жду не только приятного письма из Ленинграда, но и беды для всей нашей страны - войны... То, что немцы захотят напасть на нас как можно раньше, я уверен, ведь они боятся нашей зимы и поэтому пожелают окончить войну еще до холодов. Я чувствую тревожное биение сердца, когда подумаю, что вот-вот придет весть о вспышке новой гитлеровской авантюры. Откровенно говоря, теперь в последние дни, просыпаясь по утрам, я спрашиваю себя: а может быть, в этот момент уже на границе грянули первые залпы?.."

Трифонов описывает начало войны, когда его сверстники дежурили на московских крышах, разгружали баржи со снарядами, освобождали товарняки от дров... Есть что-то экзистенциальное в царившей тогда атмосфере, которую эти вчерашние школьники ощущали особенно остро: "Мы стояли с Антоном на крыше возле металлической, из тонких прутьев оградки и смотрели на черный ночной город. Ни проблеска, ни огонька внизу, все непроглядно и глухо, только две розовые шевелящиеся раны в этой черноте - пожары в Замоскворечье. Город был бесконечно велик. Трудно защищать безмерность. И еще река, ее не скроешь. Она светилась, отражая звезды, ее изгибы обозначали районы. Мы думали о городе с болью, как о живом существе, которое нуждается в помощи. Но как мы могли помочь? Была минута оцепенения и тишины. Мы стояли на краю невидимой бездны и смотрели в небо, где все переливчато дрожало и напрягалось в ожидании перемены судьбы: звезды, облака, аэростаты, косо и беззвучно падающие белые лезвия прожекторов, без устали разрубающие это утлое мироздание. И тогда Антон пробормотал фразу, поразившую меня:

- Знаешь, кого жалко? Наших мамаш...

Это значило, нас прежних уже не существовало. Тут был насильственный слом. Время, как и небеса, лопнуло с оглушительным треском..."

Таких, как Лева Федотов, было, вероятно, немного, и не им предоставлялся режим наибольшего благоприятствования, но при характеристике молодого поколения, вступившего в войну, о них нельзя забывать. Они были сопричастны той культуре, которая уничтожалась в лагерях и застенках предвоенной поры. Для Ю. Трифонова обращение к образу своего школьного товарища-провидца, погибшего летом сорок третьего года на фронте, имело глубинные мотивы.

В середине 30-х годов отец Ю. Трифонова написал книгу "Контуры грядущей войны", в которой указал на роль в ней фактора внезапности и преступную беспечность тех "странных людей", которые не вполне сознают сущность фашизма. В "Отблеске костра" Ю. Трифонова приводится выдержка из отцовской рукописи, завершенной в начале 1937 г. и посланной членам Политбюро. Вместо ответа ночью за автором пришли...

Таким образом, Лева Федотов выступает прямым преемником предчувствий отца Ю. Трифонова. Здесь есть еще один важный пласт проблемы: судьба тех, кто видел в Сталине не мессию Победы, а наименьшее зло в сравнении с Гитлером, кто, будучи верен революции (а как же иначе?), приветствовал обращение к русским вековым традициям и национальным святыням для поднятия народного духа.

В. Кардин замечает: "Трифонов-старший поплатился за "странных людей", Трифонов-младший поплатился за фразу: "Одним из этих "странных людей" был Сталин."" Но сколько еще миллионов людей поплатилось за то, что сигналы верных, проницательных и осведомленных не были услышаны.

А. Твардовский в стихотворении "Я убит подо Ржевом" развернул девиз князя Святослава: "Мертвые срама не имут", - придав ему метафорическое обращение павшего солдата к живым:

... Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам - все это, живые.
Нам - отрада одна:
Что не даром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос -
Вы должны его знать.
Вы должны были, братья,
Устоять как стена,
Ибо мертвых проклятье -
Эта кара страшна.


Эти строки К. Воробьев взял эпиграфом к повести "Убиты под Москвой". В творчестве сверстников автобиографичная проза К.Воробьева выделяется исключительной остротой личной боли... Кремлевский курсант, участвовавший в боях под Москвой, попал в плен, бежал и закончил войну в партизанском отряде. В различных произведениях он изображает сцену побега из фашистского плена (наиболее подробно в рассказе "Седой тополь"). Нося в разных повестях и рассказах различные имена, герой почти не изменен по внешнему облику: высокий (183 см - рост кремлевского курсанта), истощенный, с отросшими волосами.

Исследователи находят у Воробьева мотивы и образы, восходящие к древнерусским истокам. Их можно найти и в произведениях В. Курочкина. Такое сопоставление нам кажется уместным, например, в сцене из "Железного дождя", где описывается жестокая, ужасная в каждой конкретной своей детали рукопашная схватка с фашистами глазами ее участника и - огненные отсветы боя на стенах находящейся неподалеку церкви, которые придают вековечный смысл всему происходящему... Так или очень похоже могли сражаться воины князя Игоря.

Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
............
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она - спасена...

Солдатской правды - "самой высокой правды", по словам К.Симонова, - исполнена повесть В. Кондратьева "Сашка". Все в его биографии типично для этого поколения. Призыв в армию после первого курса вуза, служба на Дальнем Востоке, рапорт с просьбой направить на фронт, бои на тяжелейшем Ржевском направлении весной 1942 г., ранение, новые фронты. "Сами бои составляли не главную часть жизни человека на войне, - пишет Кондратьев. - Остальное был быт, неимоверно трудный, связанный и с лишениями и с огромными физическими перегрузками." В глубине того, что называют бытом, бьется мысль, томится душа, взыскует совесть, принимаются безвестные героические решения, кто-то рискует собой ради курева, кто-то терзается, впервые убив человека...


Тема "юношей 41-го" биографически близка и В. Быкову (повесть "Дожить до рассвета"), но для него она все же не стала главной магистралью творчества, которое в основном посвящено партизанской войне ("Круглянский мост", "Сотников", "Обелиск" и др.). Характерная черта "лейтенантской" прозы - свобода нравственного выбора - распространяется В. Быковым на всех персонажей его повестей, и в том числе на антагонистов главных героев...

Прошедших Великую Отечественную так или иначе волнует одна общая тема - память. "Наша память, - замечает Ю. Бондарев, - это душевный и жизненный опыт, страстная любовь к жизни, наш характер, и это - дорогая цена всему, что совершил и совершает великий наш народ. Вот почему, когда память наша по случайным ассоциациям напоминает нам о днях войны, мы больше начинаем ценить тишину мира, спокойный блеск солнца, прозрачность воздуха, улыбку женщин, детский смех".