Чужие письма. Часть 8

Продолжение


***

Собираясь стать после окончания школы сначала журналистом, а потом филологом, Лена верила в силу точно выбранного слова, верила, что оно может многое - спасти заблудшую душу и увести её от зла, поддержать, помочь, повести за собой, сделать жизнь лучше, добрее, интереснее и поэтичнее... Она была уверена тогда, что между злом и добром существуют чётко очерченные границы, то есть одно обязательно белое, а другое - чёрное. И никаких полутонов между ними.

Добро всегда побеждало зло в сказках, былях, рассказах бабы Маши, которые та знала в огромном количестве и с самым серьезнейшим видом повествовала своим внукам по вечерам, освободившись от домашних дел и забот, пристроив на коленях клубочек мягкой шерсти и быстро-быстро перебирая, позвякивая спицами, под мерцанием которых, как по волшебству, возникали то носок, то варежка.

Лишь много позже Лена поняла, что зло, как было в мире изначально, так и останется в нём навсегда. Оно есть в каждом из нас, но его трудно распознать и побороть, потому что зачастую оно настолько бесформенно и трудноуловимо и может принимать вид невинной жертвы, что его запросто можно принять и выдать за добро. Один из Лениных знакомых шутил своеобразно: «Я человек незлопамятный, потому что не помню зло, которое творю».

Единственная надежда и утешение - Бог сдерживал и сдерживает зло, Он сильнее его, иначе мир бы давно уже погиб. Но люди отходят от Бога, от личного общения с ним всё дальше и дальше, а зло подкарауливает их, хватает и держит цепкими руками, из которых так тяжело вырваться...

Лена повзрослела и поняла, что всё человечество спасти невозможно, но зато можно помочь отдельным людям, потому и решила получить в Германии второе образование - стать психологом.

Друга у неё в то время не было. Серьёзные отношения с противоположным полом как-то не складывались. Большинство парней из стран бывшего Советского Союза, живущих в Германии постоянно или приехавших на учебу, зачастую злоупотребляли спиртным, были какими-то материально-приземлёнными, жаждущими стать обладателями всех благ цивилизации в рекорднокороткий промежуток времени, причём неважно какими средствами. Неудачи сопровождались у них вспышками зависти даже к незначительным успехам других, желанием поддеть или унизить более или менее благополучного.

Вот, например, как-то раз Лена была свидетелем неприятной сцены. Одна из ее подруг – девочка из небольшого украинского городка, умница и скромница – подвезла её к университету на своём буквально на днях по дешёвке купленном стареньком «Фольксвагене».

Выходят они на университетской стоянке из машины и сталкиваются нос к носу с одним из русских сокурсников, только что подъехавшим в новеньком БМВ своего немецкого друга (у самого машины пока не было). Парень подходит к девчонкам уверенной пружинистой походкой, на губах играет презрительно-снисходительная улыбка, тыкает носком до блеска начищенной модной туфли в одно из передних колес старенького «Фольксвагена» и сочувственно так произносит: «И как эта старая телега ещё не развалилась по дороге?!»

И таких примеров сколько угодно. Кто-то выдает это за русскую прямоту и искренность, а Лене, уж извините, такое поведение представляется самым элементарным хамством, невоспитанностью, синдромом комплекса неполноценности, болезни, которую надо срочно лечить, а не выставлять с гордостью напоказ.

Если же кто-то из русских парней и блистал неординарным умом, образованностью, то это зачастую проявлялось как-то уж очень высокомерно или даже агрессивно, будто таким образом они старались заранее пресечь возможность возникновения в собеседнике малейшего сомнения или недоверия к превосходству «русского гения» и «русской души» над всеми другими.

А немецкие парни казались Лене слишком рациональными, практичными, совсем неромантичными и оттого скучными. Если бы кто-нибудь спросил её тогда, что значит для неё счастье, она бы ответила: «Когда жить нескучно». То есть жизнь вообще и в том числе с партнёром должна быть интересной и поэтичной всегда, была уверена Лена.

Может, ей просто не везло тогда. Может, у неё были слишком высокие требования к мужчинам и неадекватное понимание жизни и своего места в ней - от молодости и веры в высокое предназначение человека. В общем, Лена была одна в самом начале университетской жизни в Германии, поэтому всё время отдавала только учёбе.

Ей очень нравилась история психологии. Этот предмет вёл довольно-таки молодой преподаватель, сорокадвухлетний доктор Кристофер Херцберг, подтянутый (никакого намёка на пивной животик), элегантный, аристократичный, но в то же время и демократичный. Многие девчонки его курса были влюблены в доктора по уши. Ленина соседка по парте призналась однажды, что у неё сердце млеет от восторга, руки и ноги сладостно немеют и она превращается в беспомощную тряпичную куклу, когда видит перед собой господина доктора Херцберга.

Нельзя сказать, чтобы он был неотразимым красавцем или, как сейчас любят говорить, секс-символом среди мужчин университета, но он был очень, очень обаятельным. В нём всё было приятно сбалансировано, всё в меру - никаких излишеств, ничего экстравагантного. Чуть выше среднего роста, прекрасного телосложения (видно было, что он следит за своим физическим здоровьем, но без болезненного фанатизма), всегда аккуратно постриженные темно-русые волосы естественно свободно, но в то же время и как-то по особенному стильно ниспадали на высокий без единой морщинки лоб (это было видно, когда он время от времени небрежно отбрасывал их правой рукой назад), серо-голубые глаза светились мягко и доброжелательно.

Но самое главное – это его лекции. Он был Преподавателем с большой буквы. Стоило лишь одному слову слететь с его губ, и аудитория, как завороженная, готова была часами следовать за ним по лабиринту его неугомонных мыслей.

Нет-нет, в Лениной голове не бродили никакие любовные мысли, и она совершенно не предавалась мечтаниям о докторе Херцберге. Она просто была увлечена его предметом и, будучи чуть ли не до фанатизма ответственным человеком и усердной студенткой, серьёзно и качественно готовилась к занятиям, используя при этом ещё и дополнительные источники, кроме тех, что указывались преподавателем. Может, это и послужило причиной того, что доктор Херцберг во время своих лекций стал чаще и чаще обращаться к Лене с вопросами. «Он, явно, не равнодушен к тебе, - шепнула однажды во время очередного занятия её приятельница Хельга, но Лена так на неё взглянула, что та тут же пожалела о допущенной вольности и прикусила свой распущенный язычок. – Уж и пошутить с тобой нельзя, - прошептала она виновато через некоторое время, но не удержалась и добавила: - Не мешало бы тебе поработать над своим чувством юмора».

Через пару недель после «шутки» Хельги доктор Херцберг раздал студентам перечень рефератов, которые необходимо подготовить в текущем семестре, предлагая каждому выбрать себе подходящую тему самостоятельно. Протягивая листок Лене, он попросил её после лекции задержаться на пару минут в аудитории. Хельга, язва такая, сразу же скривила губы в улыбке: «Ну, что я тебе говорила?» В ответ Лена крутанула лишь пальцем у виска.

Оказалось, что доктор Херцберг хотел предложить Лене выбранную им самим специально для неё тему, не включённую в общий перечень рефератов. Девушка была приятно удивлена, тронута и польщена таким предложением от уважаемого ею преподавателя.

- Вы лучшая ученица на моем курсе, госпожа Бельц, и, без сомнения, справитесь с этой сложной темой лучше, чем кто-либо другой, поэтому я очень надеюсь, что Вы не откажетесь.
- Как Вы могли такое подумать?! Я согласна. Конечно же, согласна! - выпалила Лена, не в силах скрыть распирающую ее радость: голос ликовал, губы сами по себе растягивались в довольной улыбке, а руки так и тянулись к листку с темой и кое-какими комментариями к ней преподавателя.
- Ну, и отлично. До сдачи реферата полтора месяца – вполне достаточно для подготовки хорошей работы. Обсуждение будет по четвергам в 15:00. Надеюсь, Вам подходит это время?
- Подходит! Конечно! – Лена чуть ли не прыгала от радости.
- Вы не возражаете, если я буду называть Вас по имени? Ведь нам с Вами придётся вместе работать.
- Ну что Вы! Конечно, нет.
- Вы живете далеко от университета?
- Двадцать минут на метро плюс ещё пять минут пешком. Довольно неплохо, если учесть, что некоторые добираются около полутора часов из других городов.
- Вы живёте с родителями?
- Отец умер пять лет назад, еще до моего отъезда в Германию, а мама осталась жить в России, там же живут и три моих сестры, - упоминание о России не удивило доктора Херцберга: видимо, он знал или догадывался по Лениному акценту, что она не коренная немка. - Я из российских немцев, - все же решила уточнить та. – Наши предки переселились из Германии в Россию в середине девятнадцатого века. Я переехала, как говорят, на историческую родину три года назад вместе со своей старшей сестрой и её семьей, они все живут недалеко от Штутгарта. Кроме них, у меня больше нет родственников в Германии. В Штутгарте же я снимаю квартиру вместе с Хельгой Хаммер.
- Если бы Вы не решились переехать в Германию, у меня не было бы такой блестящей студентки, которой я с превеликим удовольствием передам накопленные мной знания и опыт.

В этой фразе Лене почудилось какое-то скрытое послание к ней, которое ещё надо расшифровать, она почувствовала особую теплоту, как бы укорачивающую дистанцию между преподавателем и студентом. Или так лишь сработало её богатое воображение? Как бы то ни было, но, несмотря на радость, она немного струхнула от такой перспективы. А кроме того, будь они неладны, Лене припомнились слова Хельги, что ещё больше сбило девушку с толку.
 
- Ну, мне пора, госпожа Бельц, то есть Лена. До следующей встречи.

Лена готова была поклясться, что преподаватель заметил её замешательство, поэтому тактично свернул встречу.

- До свидания, доктор Херцберг, - с облегчением вздохнула она про себя.

Они встречались на лекциях и собеседованиях по четвергам. Работа над рефератом увлекла Лену настолько, что всё свободное время она проводила в библиотеке, стараясь отыскать и проанализировать как можно больше материала по теме реферата, рассмотреть различные точки зрения, найти подтверждение своим собственным мыслям и наблюдениям.

Доктор Херцберг очень тонко чувствовал Ленино состояние, понимал её метания и сомнения так, словно это были его собственные метания и сомнения, ему были близки её мысли, идеи, и он постоянно поддерживал Лену в её поисках, ненавязчиво и совсем не по-менторски направляя их в нужное русло. Словом, он был действительно талантливым педагогом.

Во время этих встреч наедине они мало разговаривали о личном, но как-то незаметно, мимоходом, шаг за шагом, слово за слово узнавали друг о друге всё больше и больше. Скоро их беседы уже не вмещались в рамки отведенного для этого времени, которое с каждым разом умудрялось становиться короче и быстротечнее, так что, едва начавшись, оно чуть ли не молниеносно съёживалось и рассыпалось на мельчайшие хрупкие частички, как горящий лист бумаги на твоих глазах. Только что впереди была целая вечность, и вот её уже и след простыл, секундная вспышка молнии, а за ней - темнота. Они оба ждали этих встреч с нетерпением, заполняя время между ними обычными, привычными делами, стараясь загрузить себя на полную катушку, чтобы быстрее, незаметнее пройти промежуток, отделявший их друг от друга.

Однако они ещё долго не обмолвились ни словом о том, что им обоим так недостает друг друга в повседневной суете и всеобщей гонке за признанием, материальным благополучием, смыслом жизни..., что им нужны эти встречи, в которых так трогательно проявлялась их душевная близость, когда понимаешь буквально всё с полуслова, полувзгляда, полужеста.

Наверное, они оба подспудно боялись спугнуть уже зародившееся между ними, но никак не утвердившее себя внешне чувство нуждаемости друг в друге, оно было пока похоже на робкую трепетную бабочку, только-только выскользнувшую из куколки, осторожно расправившую свои хрупкие, тончайшие до прозрачности яркие крылышки, поднявшуюся в первый раз в синее небо над цветочным лугом и не знающую, на какой цветок или былинку лучше опуститься, так и порхающую, порхающую в наполненном благоуханиями воздухе.

Они не решались признаться не то чтоб друг другу, но даже самим себе, что каждый из них в глубине души своей надеется и ждёт, что это чувство нуждаемости одного в другом перерастет в какой-то момент в любовь... Они боялись, особенно Лена, - вдруг всё, происходящее сейчас в их жизни, - не что иное, как чужое письмо, прекрасное, волнующее, но всё же чужое, по ошибке попавшее в их руки...

Кристофер был уже однажды, а точнее в тридцать лет, женат, но брак этот распался через пару лет из-за самой, может быть, банальной из всех причин распада семей и потому особенно неприятной и обидной: жена, по её собственным словам, влюбилась, наконец, по-настоящему и поняла, что их с Кристофером соединила вовсе не любовь, а всего лишь страсть, которая без любви быстро испарилась. И Кристофера долгое время мучили те же вопросы, что не дают покоя многим покинутым партнерам: «Почему? Чего недоставало ей во мне? Чем же таким, чего нет у меня, поразил её новый избранник?»

Детей у них не было, но все равно этот разрыв дался Кристоферу нелегко и не прошёл бесследно: он перестал верить в «вечную» любовь и ни одной из женщин, которые у него были после неудачного супружества, не предлагал больше руку и сердце. От чрезмерного самокопания, тоски по едва мелькнувшему и тут же скрывшемуся за недосягаемым горизонтом счастью любить и быть любимым, от не находящей выхода страсти, лишающей порой рассудка даже, казалось бы, самых приземленных, лишенных романтики, наделенных богатым жизненным опытом людей, спасала работа, которой Кристофер был предан до самозабвения.

Какой разной, однако, бывает любовь, думала Лена: одна дает силу любящим, способность разделять радость, поддерживать друг друга в горе и беде, умудряется быть всегда рядом, даже когда расстояние между любящими огромное, а другая терзает и ломает, унижает и наслаждается твоим унижением, властвует и наказывает. Может, и вправду никакой любви нет, а есть только сексуальное влечение, боязнь одиночества, желание продолжить род, привычка... Или что там ещё?

Жена Кристофера была из редкой породы роковых, магических женщин, превосходно знающих силу своих чар и упивающихся властью над мужчинами, всегда в достаточном количестве кружащими вокруг таких небезопасных богинь и готовыми на любую услугу, ожидая лишь малейшего знака, кивка головы, повелительного жеста или одного-единственного слова госпожи. Такие женщины обычно без долгих раздумий и жалости отворачиваются от наскучивших им воздыхателей.

Огромные почти чёрные глаза, похожие на переспелую, но еще довольно упругую вишню с бархатистой нежной кожицей. Короткие густые каштановые волосы с легким рыжеватым блеском на солнце, едва прикрывающие маленькие аккуратные, высоко сидящие ушки и ненавязчиво, но благородно подчеркивающие нежную белизну и упругую молодость лица. Стройная и длинноногая, с легкой уверенной походкой и твердостью во взгляде, в котором нет-нет да мелькнёт чертовщинка, вспыхнет грубо-чувственное влечение. Одним словом, идеал женской красоты и сильной личности, предмет мужского поклонения, восхищения, гордости и в то же время их беспокойства, ревности, мучения.

С одной стороны, Лене всегда импонировали женщины, не пасующие перед грубостью, наглостью, цинизмом некоторых представителей сильного пола, женщины, имеющие в себе всё для того, чтобы поставить любого зарвавшегося в своих фантазиях мужчину на подобающее ему место, а с другой стороны – её порой пугала агрессия некоторых из них, неприятие ими чуть ли не всего мужского рода без разбора, как будто на них незримое и вечное клеймо поставлено – «прокажённый, исцелению не подлежит, отселить на безопасное расстояние».

Супруга Кристофера не была такой уж агрессивной дамой. Но она была очень прямолинейной особой и всегда преподносила собеседнику свою точку зрения, своё категорическое суждение о чём бы то ни было, в том числе и о нём самом, без обиняков, без какой-либо предварительной подготовки и, самое главное, без малейшего сочувствия или жалости, которые, по её глубочайшему убеждению, губительно влияли на развитие личности. Вдобавок ко всему перечисленному она была умна, образованна, остра на язык, что помогло ей сделать прекрасную карьеру, стать популярной телеведущей.

Кристофер познакомился с Мишель на одной из вечеринок своего школьного друга – ныне известного немецкого кинорежиссера. Однако он не сразу подпал под её чары. Будучи психологом, хоть в то время довольно молодым, Кристофер понимал, что эта женщина создана не на его счастье, поэтому старался пореже попадаться ей на глаза, что, в свою очередь, подстегнуло интерес Мишель к нему. Если же такая женщина, как Мишель, чего-то хочет, то обязательно добьётся своего. Она не будет сидеть сложа руки и втайне вздыхать. Она будет действовать, причем умно, учитывая все возможные обстоятельства, все за и против... В конце концов, Кристофер не устоял, его крепость оказалась не такой уж неприступной и пала под натиском женщины с необыкновенно красивыми вишневыми глазами. А через пару лет она ему спокойно объявила: «Наш брак был ошибкой. Я ухожу к другому».

Это было пока всё, что Лена узнала и поняла о первом супружеском опыте Кристофера. В своих беседах друг с другом они пока не откровенничали особо, не торопили события, осторожно и бережно исследуя чужую территорию.

Однажды после очередного обсуждения Лениной курсовой работы они вместе вышли из университета. Осень была на исходе, но дни стояли на удивление тёплые, солнечные да в придачу на редкость безветренные. Лене так не хотелось расставаться с Кристофером! Она шла и просила про себя: «Господи, Боже милостивый, сделай так, чтобы сегодня мы провели вместе побольше времени. Сделай так! Прошу, молю и за всё благодарю...» И тут Кристофер предложил:

- Может, немного прогуляемся, проветрим слегка наши хорошо потрудившиеся сегодня головы? А то скоро зачастят дожди, будет уже не до прогулок.
- С превеликим удовольствием, - радостно откликнулась Лена. – Как раз думала, как же не хочется идти домой! - и едва сдержалась, чтобы не закричать вслух: «Господи, благодарю тебя за милость Твою!»

Они шли медленно, выбирая боковые малолюдные улочки. Некоторое время оба неловко молчали, не зная с чего начать, оказавшись в непривычной для них обстановке.

- Здесь неподалеку есть уютный маленький ресторанчик, - первым начал Кристофер. – Я частенько заглядываю туда вечерами после работы. Очень приличная кухня. Честно говоря, я здорово проголодался. А Вы?
- Я тоже.
- Тогда приглашаю Вас на ужин.
- Спасибо. С удовольствием принимаю Ваше приглашение.

Официант встретил Кристофера как старого знакомого и проводил пару в тихий уютный уголок зала. Это был довольно старый немецкий ресторанчик, какие вызывают у посетителей тёплое чувство соприкосновения с прошлым. Высокие деревянные потолки с перекладинами в виде полок, на которых были расставлены различные предметы старины - семейные реликвии, как то: необычной формы бутылки из под вина и спирта, старинная посуда, массивные медные подсвечники... На подоконниках красовались куклы в самых разных нарядах - с такими, наверное, играли ещё прабабушки Кристофера и Лены. В одном из углов стояла даже настоящая детская коляска столетней давности, а в другом – ножная швейная машина конца девятнадцатого века.
 
В ожидании заказанных блюд они пили шпет-бургундер, любуясь сквозь тонкое прозрачное стекло бокалов игрой его насыщенного тёмно-красного цвета в мягко колышащемся свете свечи, которую официант только что зажёг. Эта свеча, стоявшая на столе между ними, будто устанавливала границу их возможной близости на данный момент и предупреждала – ещё не время переступать её.

Они говорили о разных пустяках: о приближающейся зиме, о Рождестве, о том, кто что собирается предпринять в рождественские каникулы... Потом разговор перешёл на Ленину семью (кое о чём она уже поведала Кристоферу в их ранних беседах), и он попросил рассказать, что же стало с её бабушкой Марией, после того как та бросила работу у большевиков.

После смерти бабушки Лена очень часто думала о ней, о её необычной, полной приключений, лишений и приобретений жизни, о том, каким кладезем премудрости и человеческой доброты она была. Лишь после ухода Марии в мир иной Лена поняла и по достоинству оценила неординарность этой женщины, её глубочайшую преданность семье, боль за слабых и обездоленных.

Кричит порой душа и мечется в раскаянии: «Ну почему, почему мы так часто эгоистичны, особенно в молодости? Почему стесняемся проявлять свои чувства открыто? Боимся лишний раз сказать родному человеку «люблю», уделить близкому пару минут своего времени и расспросить о его жизни, его чаяниях и нуждах, поисках и приобретениях?» А в ответ получает безжалостное: «Поздно спохватилась! Раньше надо было думать!» Непростительная бездумность... Поэтому Лена безмерно рада и тем немногочисленным крупицам знаний из жизни близких, что в суете дней умудрились скопиться и сохраниться в самых разных уголках её памяти и души. Она их бережно хранит, как безумно дорогое сокровище, как бриллианты чистой воды, свободные от всяческих изъянов и примесей.
       


***

Мария была довольно образованной девицей: ведь в Нарве она закончила женскую гимназию. Девушка сравнительно быстро освоила русский язык и говорила на нём бегло и грамотно, но с заметным эстонским акцентом, из-за которого её многие принимали за иностранку, чаще – за немку, что в России во времена Марииной молодости вызывало у людей некоторые подозрения и неприязнь.

Однако, будучи особой вежливой, общительной, но не болтливой, в меру открытой, работящей и очень чистоплотной, что особенно важно для кухарки, Мария понравилась своей новой хозяйке, и та, тронутая до слёз сложными жизненными перипетиями совсем молоденькой девушки и поражённая силой любви, которой лично у неё никогда не было, но о которой она так много читала и втайне от всех мечтала, решила помочь Машеньке (как она её, по доброте своей душевной, называла) в поисках затерявшегося в сибирских просторах жениха и уговорила, упросила своего мужа-чиновника порасспрашивать об этом человеке в соответствующих высоких инстанциях.

Не прошло и месяца как последний, вернувшись однажды вечерком после службы домой и застав супругу на кухне с Марией, тотчас отозвал её в гостиную под предлогом уточнения кое-каких деталей воскресного обеда, на который приглашены его коллеги по работе. Едва жена переступила порог комнаты, он без слов протянул ей сложенный вдвое печатный листок, при этом лишь сочувственно пожав плечами – ничего, мол, не поделаешь, дорогая, такова жизнь.

Это был ответ из Сибири на запрос о женихе Марии. Бедный парень умер от чахотки ещё в самом начале 1919 года, но из-за царивших в стране революционной неразберихи и хаоса известие об этом так и не дошло до родных и близких в Эстонии.

- Что же это получается, - всплеснула пухленькими ручками хозяйка, и в её миндалевидных глазах поочередно отразились разные чувства: и ужас, и боль, и жалость, - Мария отправилась на его поиски тогда, когда он уже несколько месяцев лежал в чужой холодной земле. Ах, Ясик, мне её так жалко, так жалко... - со слезами в голосе молвила она и бросилась на широкую мягкую грудь своего супруга, уткнувшись хлюпающим носом в его родное округлое плечо, что доброму мужу показалось явным перебором, но за долгие годы супружества он уже привык к таким выражениям чувств со стороны своей второй половины на все неординарные события в жизни.
- Ну, успокойся, Софочка дорогая, душечка моя отзывчивая, нежная. Тебе нельзя так волноваться: опять давление подскочит. Жизнь сейчас такая... неровная, жёсткая. Сама знаешь, видишь, что кругом творится, - Яков Моисеевич непроизвольно перешёл на шёпот и боязливо оглянулся по сторонам. – У тебя такое доброе, такое большое сердце, родная моя, но всех ведь невозможно пожалеть, утешить... Помни, что доктор сказал: никаких волнений.
- Но Мария – это ведь не все, - не желала успокаиваться супруга. – Она почти что член семьи. У неё никого, никого, кроме нас, нет на всём белом свете, - и Софочка завсхлипывала ещё чаще, захлюпала носом ещё громче.
- Конечно, конечно, - поспешно согласился Яков Моисеевич и нежно погладил жену по ее роскошным черным волосам, лишь чуть-чуть, совсем слегка тронутым сединой на висках.

Ох уж эти волосы! Они до сих пор не оставляют его в покое. Как взглянет на них, как притронется к ним, так желание приятной теплой волной накроет низ живота и... Так хотелось взять Софочку за руку (на руки – увы! – уже не получится) и увести её, каждый раз смущающуюся, прямо на глазах розовеющую и слегка упирающуюся, за собой в спальню, уложить в их огромную супружескую кровать... Но, к своему большому сожалению, он понимал, что сейчас было совсем не подходящее для этого время. Хорошо зная свою Софочку, он не хотел расстраивать её ещё больше каким-нибудь неуместным словом или действием, поэтому решил лучше помолчать, переждать, дать ей возможность успокоиться самой.

- Я поговорю с Марией... после ужина... – Софочка наконец-то подняла голову с плеча супруга и взглянула на Якова Моисеевича такими грустными и преданными глазами, что тот на минуту даже устыдился своего неуместного желания и равнодушия к чужому горю.

Едва они успели отужинать, как отключили электричество, что в последнее время происходило регулярно по вечерам. «Это даже и к лучшему, - подумала хозяйка. – При тусклом свете свечей мне будет легче поведать Марии о смерти ее жениха. Как тебе не стыдно. Эгоистка! – тут же одернула она себя. – Речь же не о тебе, а о Марии. Вот все мы такие – своя рубашка всегда ближе к телу. Прости меня слабую, грешную, Господи, прости!»

Сколько потом ещё ударов судьбы сыпалось на Марию... Но это потом, потом... И к этому потом она была уже более закалённой: от ударов, правда, каждый раз гнулась, но не ломалась.

А страшное известие о смерти любимого, ради которого она ушла из родного дома, семьи, сожгла за собой все мосты, проделала такой долгий нелёгкий путь, чуть было не сломило её.

Хозяйка долго что-то говорила, говорила, поглаживая Марию по безжизненно упавшей на колени неподвижной руке, однако все её слова проплывали вроде совсем рядом, но все же мимо Марииных ушей, лишь отзвуки их слегка колебали барабанную перепонку, сливаясь в протяжное бессмысленное бу-бу-буу, бу-бу-буу, бу-бу-буу, через которое время от времени прорывалось в сознание: «Все кончено. Все кончено. Все кончено...»

Полночи просидела Мария у окна, с высоты четвертого этажа глядя в этот совершенно чужой для неё мир, перевернувшийся в буквальном смысле слова с ног на голову. Она не понимала и не хотела даже попытаться понять, как можно в таком неправильном мире жить, ведь она не может ходить вверх ногами и, без сомнения, никогда не научится... Но даже эти мысли существовали как-то отдельно от неё, её тела, её сознания, потому что сама она будто и не жила уже, лишь глаза по-прежнему фиксировали предметы вокруг, но мозг их уже не воспринимал адекватно, не обрабатывал полученную информацию. «Я была живым трупом тогда», - так описывала баба Маша своё состояние внукам, рассказывая о той страшной ночи.

И вдруг уставшее, затёкшее от долгого неподвижного сидения тело покачнулось, и Мария прикоснулась лбом к холодному оконному стеклу. Из темноты ночи через тонкое стекло на неё с грустью смотрела Кайя, всё в том же розовом платьице и с большим бантом в светлых шелковистых кудряшках.

- Ты видишь, я была права, Мария, - нежно, ласково, словно с маленьким неразумным ребёнком, заговорила Кайя. – Ты в этом мире совершенно чужая, никому, никому ненужная. Он жестокий и злой. Он беспощадный. А я люблю тебя, Машенька. Я очень люблю тебя. Пойдем со мной, родненькая моя, бедненькая моя Машенька, голубушка моя ненаглядная, - и протянула к стеклу свою тонюсенькую бледную ручку.

Словно сомнамбула, Мария медленно поднялась со стула, открыла окно, абсолютно не почувствовав моментально ворвавшегося в комнату ледяного воздушного потока, пододвинула стул поближе к высокому подоконнику, чтобы было легче взбираться на него, с трудом взгромоздилась на стул и собиралась уже подняться на подоконник, как резкий порыв холодного ветра (а, может, это был вовсе и не ветер) изо всей силы толкнул её в грудь, она закачалась, потеряла равновесие и вместе со стулом свалилась с жутким грохотом на пол, разбудив хозяев...

Что было потом, она узнала уже только со слов хозяйки. Перепуганные Яков и Софочка прибежали на шум и увидели Марию, лежащую без сознания около распахнутого настежь окна, а рядом с ней опрокинутый стул. Они осторожно подняли бедную девушку, отнесли в её комнатку и уложили в кровать. Бежать среди ночи за врачом было опасно, поэтому решили подождать до утра. Но сердобольная Софочка попросила мужа принести в комнату Марии кресло и остаток ночи провела рядом с бедной девушкой.

На следующее утро Мария не встала – она всё ещё была без сознания, бредила и порывалась куда-то идти.

- Кайя, малышка, подожди, не уходи без меня, не оставляй одну, - снова и снова повторяла Мария. – Возьми меня с собой. Ты права, сестрёнка, здесь мне больше нечего делать, - и тянула, тянула к кому-то руки.

Чем мог помочь в такой ситуации совсем дряхлый, уставший от долгой и уже изрядно наскучившей ему жизни, сморщенный, как перезревший гороховый стручок, старичок-доктор, по привычке лишь таскавший за собой свой столь же древний неопределенного цвета (а когда-то благородно коричневого) кожаный саквояж, более полувека назад подаренный отцом ему, молодому, подающему большие надежды доктору, местами отполированный временем и шорканьем об одежду при ходьбе до масляного блеска, но в последние год-два всё реже и реже открываемый, даже при посещении больных? Зато услуги его обходились весьма и весьма недорого в те зыбкие времена.

- Время, голуби мои, только время сможет вылечить Вашу больную, - едва ворочая языком, прошамкал старый доктор, после того как несколько минут – и, скорее всего, безуспешно - пытался нащупать пульс Марии своей трясущейся слабой рукой. – Покой и время – вот главное лекарство. Не помешает и валерьяночка, голуби мои. Она хорошо успокаивает мятущуюся душу. А у Вашей подопечной – ох, как! – неспокойно сейчас на душе. Если через пару дней ей не станет лучше, пошлите за мной, - и, прихватив свой дряхленький саквояж, поплелся в прихожую, с трудом передвигая непослушные старые ноги.
- Сдал, сильно сдал Евграф Платонович, - грустно покачала головой Софочка, когда за доктором закрылась входная дверь. – А ведь когда-то блистал в городе, отбоя от пациентов не было. И всюду ведь поспевал. Время никого не щадит... – вздохнула она и на некоторое время притихла, наверное, задумалась о своем будущем. - Знаешь, Ясик, - вернувшись в действительность, с печальной улыбкой обратилась она к мужу, - мне кажется, что саквояж его почти или даже совсем пуст, потому что ему и без всего тяжело его таскать...

Сознание вернулось к Марии лишь на третьи сутки. Огромные серые глаза на бледном похудевшем лице блестели влажно и лихорадочно. По тому, как недоуменно смотрела Мария по сторонам, будто ища кого-то или что-то, будто пытаясь вспомнить или понять что-то важное, видно было, что она ещё не совсем в себе.

Обрадованная хозяйка сварила легкий мясной бульончик и собственноручно накормила больную, категорически пресекая слабые попытки девушки сделать это самой, и без перерыва говорила, говорила обо всём, что только приходило ей в голову, думая, что тем самым сможет отвлечь несчастную Машеньку от мыслей об умершем женихе и попытке самоубийства.

Монотонная хозяйкина трескотня действительно сыграла свою роль, и вскоре утомленная, убаюканная ею девушка снова погрузилась в глубокий долгий сон, продлившийся до следующего утра. Ей абсолютно ничего не снилось в ту ночь, как будто все её чувства в одно мгновение отключились на определенное время, а потом вдруг кто-то взял и так же неожиданно вернул её к действительности одним легким прикосновением руки к слегка влажному, в мелких бисеринках нездорового пота лбу. Над ней склонилось круглое, как добрая полная луна, лицо хозяйки.

- Ну, Машенька, девочка моя бедненькая, наконец-то! - её лицо расплылось в радостной улыбке, когда она увидела, что Мария проснулась. – Как же я за тебя боялась! Но вот кризис и миновал, слава Богу. Теперь дело пойдет на поправку, дорогая моя. Скоро можно будет и встать. А сейчас покушаем горяченького и нам станет вовсе хорошо.

Вместе с физическими силами к Марии возвращалась и память. Мысли о смерти жениха приносили боль, от которой в груди становилось теснее и теснее, как будто бы её сдавливали широкими и жесткими железными обручами плотнее и плотнее, так что ей, в конце концов, становилось тяжело дышать, и она начинала делать судорожные частые вдохи, изо всех сил стараясь поймать ртом растекающийся перед ней в разные стороны воздух.

Голова от этого шла кругом, и снова хотелось впасть в забытье, стать бесчувственной частичкой непроглядной тьмы. Но приходила хозяйка, клала свою маленькую пухлую ручку на холодный и влажный лоб Марии, а другой поглаживала её неподвижную, исхудавшую бледную руку, выпростанную из-под одеяла, и нашептывала тихонечко что-то успокоительное, отчего дыхание девушки начинало выравниваться, она успокаивалась и, обессиленная, снова погружалась в полусон-полудрёму.

Так постепенно Мария возвращалась к жизни, мысль о смерти отступала, блекла, а боль от потери переходила в задумчивую грусть. Молодость и физическое здоровье брали своё. Через неделю Мария уже поднялась с постели и занялась своими привычными по дому делами, благодарная хозяйке за теплую, чуть ли не материнскую заботу о ней. «Может, родная мать была бы как раз и рада моей смерти», - мелькнула как-то в Марииной голове мысль, и по щеке скользнула слеза, которую она тут же решительно смахнула, как будто этим жестом, этим движением стряхнула, отогнала от себя тяжелые, неприятные воспоминания. Жизнь продолжалась...

(Продолжение следует)