Отец - детская исповедь в 26 лет

Я рос без отца.
...Нет, не так. Начну с чего-нибудь другого, более отдаленного, а то читатель решит, что я всё придумал. Пожалуй, это единственный мой рассказ, для которого мне ничего сочинять и представлять не пришлось. Жизнь сама «нафантазировала», своим росчерком постаралась, без чьего-либо участия. А я всего лишь натарабанил, настучал на клавиатуре.

Душа давно требовала исповеди.
Просила. Нуждалась. Умоляла. Теребила. Обижалась на мое молчание и «отнекивание».
Плакала, рыдала, билась в истерике. Ругала, снова требовала, снова просила...
Почти половину всей жизни рвала меня на части.
Я сдался, поддался ей в двадцать шесть лет.

У меня частенько спрашивают, почему я пишу под псевдонимом «Андрей Кожухов». Кожуховы – наша родовая фамилия по бабушке, то есть, по сути, мой псевдоним – не совсем даже и псевдоним. Историю Кожуховых я знаю с середины XIX века благодаря, конечно же, бабушке Нине Алексеевне, учительнице по образованию, которая сыграла, пожалуй, после мамы вторую большую роль в формировании моей личности.
Но род Кожуховых достоин посвящения отдельной главы, из которой станет ясно, почему я выбрал псевдонимом именно эту фамилию, а сейчас хочется повспоминать все те эпизодические моменты, связанные с моим отцом. Кстати, не удивляйтесь: слова «папа» для меня просто не существует. Не понимаю я этого слова, не ведаю. Как можно знать, например, что такое любовь, не заболев ею? Радугу, не увидев, тоже не опишешь. И не объяснишь на пальцах, как надо плавать или ездить на велосипеде. А вкус мармелада или клубники? Все это надо попробовать самому.
Одна моя университетская знакомая долго не понимала, почему я за все время общения с ней ни разу не произнес слова «папа» в отношении ее отца («Как там твой папа?», или: «А что папа сказал по поводу...») Она-то своего папу боготворит, любит гораздо больше, чем маму (которую называет в основном «матерью», а не «мамой»).
«Папа» – это очень личное, очень любимое и дорогое, это когда щемит сердце, когда миллион воспоминаний из детства, разговоры по душам за рюмкой «чая» в восемнадцать лет, ремень по жопе или подзатыльник...
У меня есть «отец». И никогда не было «папы».

Меня вполне устраивает моя паспортная фамилия «Горшколепов». Да, она не звучная, ее постоянно путают и коверкают (особенно часто «Горшполеповым» называют, а однажды – «Горшполиповым»), но меня бы стократ она удовлетворяла, если бы не тот факт, от кого она мне досталась.
«Горшком» меня в школе не обзывали, кстати. Правда, некоторые учителя удивлялись и переспрашивали. Уточняли: «Что, предки горшки лепили, что ли?» Я отвечал: «Да, но в те времена в горшках кашу варили, ели из них...»
Но все равно я своей фамилии стеснялся. Особенно это проявилось, когда я перешел в новую школу, в четвертый класс. У меня прямо комплекс возник! В спортивном лагере (мне было лет семь) один парень, старше меня года на четыре, постоянно издевался надо мной из-за фамилии. Списки зачем-то вывесили у тренерской двери, он прочитал, смеялся, вызнал, кто же такой этот «Горшколепов», ему ткнули на меня пальцем... Он никак не мог поверить, что существует такая фамилия. «Как ты с ней живешь?» – спрашивал, ржал, ухахатывался. Я даже тренеру на него пожаловался (кстати, совсем не помогло, а наоборот: тот придурок еще больше стал издеваться, и даже начал бить меня по плечам и ребрам, пинать – по крайней мере, это меня научило никогда и никому не жаловаться, а решать все проблемы самостоятельно)... Но тогда неописуемо как было обидно. Но я не плакал – мужественно, стойко терпел.
Когда я перешел в новую школу, это мне уже было лет девять, я так и не оправился после спортивного лагеря. В ДФК я к тому времени на тренировки ходить перестал. По официальной причине – переезд: нам дали в другом районе однокомнатную квартиру-малосемейку, жилой площадью 13,9 квадратных метров, с балконом и горячей водой, а до этого мы ютились в полуподвале на 13-ой линии (газ в баллонах, уголь и дрова для печи, вода из колонки в ста метрах от дома, туалет тоже не близко, а окна нашего восьмилетнего «местообитания» как раз вровень выходили на асфальт...)
К нам даже тренер приезжал, уговаривал мою маму... Она поддалась, но вскоре я сломал ногу (не специально!), и вопрос решился в мою пользу. В доме физкультуры на переулке Крепостном, возле пушек, я больше не появлялся, а три года, там проведенных, мне хватит на всю жизнь: на шпагат я, конечно, уже не сяду (впрочем, и тогда мне давалось это с большим трудом – слишком тугие мышцы), а вот на руках постоять, колесо провернуть, сальто на сетке – это на раз-два без проблем. Хотя зарядку, каюсь, делаю примерно раза четыре за год... Борюсь с собой, заставляю, но все равно не поддаюсь. Знаю, что надо, что это полезно для здоровья – но ни в какую! И режим не соблюдаю: часто ночами засиживаюсь за писаниной, а потом весь день могу проспать, или же после творческой ночи иду на объект клеить обои... Ну да это другая история.
В общем, «фамильный» комплекс в новой школе проявился почему-то на уроке музыки... Система у преподавателя – старого сухожилого баяниста всегда в одном и том же пиджаке и темно-синем свитере в клеточку – была странной. В конце урока он спрашивал у учеников, кому он и что поставил во время урока. То есть, в процесс он говорил, что тебе «5», тебе «4», тебе «3», а в конце урока записывал «показания» в журнал. Все ученики говорили правду. И вот я получил первую «пятерку», потому как правильно угадал ноту «ре» (разумеется, случайно; если ты со второй попытки называешь правильно, получаешь «четыре», если с третьей – «три», дальше – «двойка», хотя «двоек» он никому не ставил). Но в конце урока я постеснялся на весь класс произносить свою фамилию: сидел я тогда в середине среднего ряда, то есть все бы услышали.
Уроки музыки проходили раз в неделю. К концу первой четверти выяснилось, что у меня, единственного на весь класс, по музыки нет ни одной оценки. Да, я каждый раз стеснялся называть свою фамилию и говорить оценку (так-то я на каждом уроке угадывал ноты с первой или второй попытки). Из-за этого у меня чуть не вышло в четверти «3», но баянист поставил «4» за то, что я снова правильно угадал какую-то ноту.
После этого я перестал стесняться своей фамилии. Потому как – я это понимал уже в свои девять лет – не всегда же будет так везти с угадыванием нот. На удачу рассчитывать нужно, но полностью на нее полагаться не стоит. Мы должны быть сами кузнецами своей удачи.
Так что я бы и рад остаться при фамилии Горшколепов, но вот действия отца...
С мамой он познакомился году в 1978-м примерно. Точнее узнавать не буду, чтобы не бередить маме душу. Она старше него на одиннадцать лет. Он влюбился без памяти, ухаживал, бегал... Мама моя вроде как тоже влюбилась, в молодого красавца как не влюбиться?!
В те годы она работала коком на сухогрузах – на «Абрамцеве» задержалась на девять лет, а на остальных – по сезону, по году. В том числе была она и на сухогрузе «Нахичевань», который в ноябре 2007 года затонул в Керченском проливе.
Мой отец был, если не путаю, сначала помощником капитана, потом – старпомом (то есть старшим помощником). Вскоре должен был бы стать капитаном, если бы не...
В 1981 году у них родился первый ребенок, но через три дня он умер (мама таскала уголь и ведра с водой, колола сама дрова для печки)... В следующем 1982 году, не дождавшись своего назначенного срока, за месяц раньше выпрыгнул я. Причем, до роддома меня не довезли: родился я в избушке два на три метра, половину которой занимали печь и кровать. Можно даже заявить, что родился я на берегу Дона (метрах в трехстах). Помощником акушера была хозяйка, у которой мама с отцом снимали эту хибарку. Мы до сих пор часто с ней видимся. Она тезка моей мамы – Валентина, на каждый мой день рождения привозит мой любимый торт «День-ночь», с орехами.
Ну а летом того же 1982 года, когда моя мама снова округлилась животом (говорят, в СССР секса не было, а судя по всему, не было в СССР нормальных презервативов – извиняюсь, что так грубо), ее муж нашел себе другую, молодую. И маму мою бросил. Беременную. Со мной, полугодовалым, в избушке два на три метра, в трехстах метрах от Дона.
Мало того! У них был общий счет в Сбербанке, но книжку оформили на отца, а деньги складывали они поровну больше двух лет. И что же? Отец до официального развода все деньги оттуда снял и потратил на свою новую женщину, чтобы после суда половина не досталась его бывшей жене и его ребенку.
Третья беременность закончилась тем же, чем и первая. Младенец вылез семимесячным и умер через трое суток. Первый тоже в семь месяцев родился; а медики утверждают, что семимесячные выживают гораздо чаще, чем восьмимесячные... А вот, два моих брата умерли, а я, восьмимесячный, должен был по статистике скорее умереть, чем выжить (один шанс из десяти), но вот... Жив. Врачи и хоронили меня несколько раз, заочно: «Мол, не выживет, дохленький...»
Болел я часто. Переболел в детстве всем, чем только можно. Но выжил.
Меня как-то насмешили английские ученые. Оказывается, если ребенка в младенчестве не кормить грудным молоком до года, он вырастет туповатым, несообразительным, заторможенным. А если только полгода, то вообще он будет полным дауном с интеллектом коровы. Английские ученые настаивали, что мать должна кормить ребенка своим молоком до полутора лет!
Я первый месяц своей жизни пролежал в больнице, на сохранении. Потом меня, наконец, отдали выстраданной «мамаше» (как называли ее в роддоме). Кормила она меня своим молоком целых пять... дней! Меньше недели. Потом у нее молоко пропало. Я стал кормиться смесями и всем остальным, что можно детям в начале их жизни.
Ну, английские ученые, что скажете? Школу я окончил с отличием, занимал первые места на олимпиадах, уровень интеллекта у меня тоже очень высок (этот пресловутый уровень IQ который)... Да, здоровьем слабоват, хиловат, физически не развит...
Ну да ладно. Может, английские дети более чувствительные? У нас в классе мальчик один был, ну такой тупой, что просто невообразимо. К классу девятому он только более-менее читать научился, по слогам. Но зато мама кормила его грудью до трех с половиной лет!
Может, у нас в России все наоборот?

Мать отца, моя бабушка, писала сыну в 79-м и 80-м годах, что его связь с женщиной, которая старше на одиннадцать лет, ничем хорошим не закончится. Настаивала, чтобы он мою маму бросил, нашел себе кого угодно, любую... Мне она это много-много позже объяснила так: чувствовала, что ее сын все равно рано или поздно мою маму «поменяет на молодую», и лучше рано, пока у них нет детей.
Но когда отец нас бросил, бабушка поругалась с сыном и упросила мою маму не лишать меня единственных бабушки с дедушкой. Родители моей мамы к тому времени умерли. Мама согласилась, хотя знала о тех письмах (отец их читал ей вслух). И я каждое лето гостил у бабушки в Зверево, и мы ездили к родственникам – в Крым, в Саратов, по деревням, на реку Северский Донец, на пруды... Ох, сколько радостных, восторженных впечатлений у меня осталось из детства благодаря бабушке и дедушке!
К отцу меня бабушка тоже возила, раз восемь или девять. Он переехал к новой жене в Приморку, что на Азовском море, и устроился на рыбзавод. Естественно, с пароходства его поперли, выгнали с позором, после такого-то паскудства. А ведь он мог стать капитаном, плавать в загранку (английский язык знает в совершенстве)...
«Подонок ты», – с обидой и горечью сказала ему на прощание мама после суда. Наедине. Он плакал, рыдал...
Одно из первых воспоминаний о поездке к отцу – светлое, доброе. Я тогда еще многого не понимал. Я не знал зла, ненависти, горя... Мама меня от всего плохого оберегала.
Помню, было у них много черной икры. Но я ее до этого ни разу не пробовал, не ценил, поэтому и не ел. «Гадость какая-то слизкая, фу, как вы ее едите?!» А они намазывали бутерброды икрой с маслом, и уплетали... Икры было вдоволь! Черную икру я оценил тогда, когда она стала для нас уже не доступна. Жили мы с мамой очень-очень бедно (мама в 1992 году попала в пароходстве под сокращение, вынуждена была устроиться на завод «Красный Аксай» фрезеровщицей, за пять лет угробила зрение и здоровье).
А они, особенно вторая жена отца, тетя Ира, аж давились этой икрой...
Еще помню, как мы со сводной сестрой Лидой (она на два года младше меня) «плакали», когда «папа» уходил в море на два-три дня. Брызгали на щеки слезы, и просили остаться. Наверное, тогда я отца любил (тогда он был для меня «папой»). Но многое не понимал.
И сестра, Лидуха, хорошая девчонка, тоже многого не понимала. Спрашивала, как это я тоже сын ее папы... Жаль, что мы с ней не общаемся. Родная кровь, все ж таки.
Это мне, наверное, было лет шесть-семь-восемь-девять.
Потом мы стали к ним ездить реже. Они начали строить двухэтажный дом, бабушка с дедушкой им помогали основательно. Хотя, и отец тоже имел «левых» заработков прилично, продавая рыбу и икру. На рыбе они двухэтажную домину и построили.
Мать Лиды, тетя Ира, настраивала дочь против нас всех. «Бабушка тебя не любит, она Андрюшу, первого внучка только любит, а тебя и в гости не зовет...» Ребенок был затурканным с детства (сразу уточню, что как только ей исполнилось восемнадцать, она от родителей – а точнее от мамы – съехала сначала в Таганрог, потом в Батайск).
А, вот еще случай. Велосипеда у меня не было – и денег нет, и ставить некуда. А у них в Приморке было их несколько: два больших с рамой, один детский «Салют», и один для маленьких детей, к нему еще два колесика сзади можно прикрепить, когда учишься ездить. Лидуха, как хозяйка, каталась на «Салюте», а я, старше ее на два года, был вынужден на том детском, для пятилеток. Ей было бы удобнее на детском, но на «Салюте» хотел я, поэтому «Салют» мне не доставался... Ну, дети, чего уж там. Я на нее не в обиде.
И однажды мы поехали к ним на стройку. По возвращению Лида встретила подружку, и я по-джентельменски уступил той детский велосипед. А сам побежал за ними как собачонка. Они, конечно, скорость увеличили, специально. Оборачивались и сильнее накручивали педали, потом помахали мне рукой и скрылись за поворотом. Мне стало обидно, и я остановился. Дорогу знал, сам дойду.
Подходя к дому (кстати, Приморка – это обычная деревня), я почувствовал укол. Мне в спину, в позвоночник, что-то воткнулось. Стало очень больно. Я оглянулся и увидел подбегающего пацана лет 14-15. Он ржал, вытащил из меня иглу буквой «Г» и дал пинка: «Дальше вали». Только я отвернулся, как в меня снова что-то воткнулось. Этот же... отморозок снова вытащил из спины иглу. Я заплакал и побежал. У ворот стоял отец, я ему рассказал, что случилось. Тот пацан как раз вышел на улицу и показался в метрах двухстах от нас. Я указал на него пальцем... Отец закричал ему, тот дал деру.
И вот тогда я, вытерев сопли и слезы, восхитился своим отцом. Нет, не отцом. Папой! Наверное, это был единственный раз... Отец... нет... Папа так стремительно, так быстро погнался за моим обидчиком, и быстро его настиг, отобрал иглу, дал по ушам, отвел к родителям (оказалось, его мама врач, и это игла – специальная медицинская, он у нее украл)... В общем, тогда я был чертовски горд своим папой. Папой!!!
На следующий день мы пошли на море (о, это Азовское море! Полтора километра прошагать по илу, чтобы зайти по пояс в воду). Лидуха увидела того пацана, подошла к нему и сказала: «Если ты еще хоть раз тронешь моего брата, тебя папа закопает!»
Мне это очень понравилось. Сам бы я на такое не решился. Эх, сестра, сестра, родная кровь...
А потом бабушка вдруг перестала меня возить в Приморку. И сами они перестали к ним ездить. Кажется, поругались с тетей Ирой. Вроде бы как-то к ним приехал дедушка, а тетя Ира его не пустила за порог и собаку натравила... Потом отбрехалась, что не узнала свекра с бородой.
Мы как-то прибыли к бабушке на Новый год – вместе отмечать, а им пришла телеграмма из Приморки: «Срочно приезжайте, мы разводимся». Ну, в итоге выяснилось, что разругались они из-за поросенка: отец хотел его зарезать на Новый год, праздник ведь, а тетя Ира запретила.
Еще она ревновала его ко всем подружкам тринадцати-четырнадцатилетней дочери. И вообще ко всем подряд. И каждый раз высылала бабушке унизительные телеграммы...
Хотя, я помню этих подружек Лидухи! Уух!!! Красавицы, как на подбор. Загорелые, кожа шелковая, длинноволосые, а ходили в таких легких-легких коротеньких сарафанчиках, что все наружу, и просвечивалось, и пуговки они не особо застегивали верхние... А уже было к 13 годам то, что «наружу». В общем, одним словом, уух! К одной я даже приставал, неуклюже, неумело, нагло...
Как-то отец приехал в Зверево, к матери, сам, без жены. Я оставался дома один, дедушка был на шахте, бабушке – в детдоме. Я открыл, узнал его по голосу. Не виделись мы лет пять. Он еще спросил: «Узнал?» Я кивнул.
Мы с ним и с моим младшим братом играли в прятки. Я залез за шкаф, меня долго не могли найти. Было весело. А потом мы вышли на улицу, поймали зеленого жука, привязали к лапе тонкую нитку и гоняли его по воздуху, как на поводке. Он летал, а мы им управляли. Вдруг подошел ко мне пьяноватый мужик лет пятидесяти и говорит: «А если тебя вот так за ногу привязать на нитку, а?» И отобрал жука, и начал даже будто бы привязывать нитку к моей ноге.
Тут я услышал рев отца с балкона четвертого этажа. «Эй, мужик, быстро отпустил его. Сейчас спущусь и...» Но мужик сразу же отпустил и пошел дальше.
Но после этого случая я действительно перестал привязывать к жукам нитку. Жалко стало, что ли. Хотя, ничего же плохого с жуками не происходит! Ну, полетают часок с ниткой, пожужжат, потом мы отпускали их...
Но все равно стало стыдно, совестно. Жук же, живое творение, лапками шевелит, мордочкой крутит, жужжит так прикольно... «Жук – это маленький вертолет», – объяснял я брату.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, бабушка через две недели приехала в Ростов, и забрала меня в Приморку. Самое начало марта, у Лидухи как раз день рождения. Помню, отмечали – шикарно, тетя Ира накрыла богатый стол в зале, подружки пришли, мы конфеты с вкусными начинками ели... А на десерт был шоколадный торт-мороженое!
Кстати, насчет подружек. В них я разочаровался скоро. Лидуха, с которой к тому времени отношения у нас испортились, с подружками развлекалась следующим образом: они притаскивали на дорогу бревно, закидывали его какими-то кустами, и ждали машину. Большинство водителей не хотели останавливаться из-за травы, и врезались в бревно. Мне такая забава показалась глупой.
И вот, мы поехали на рынок в Таганрог. Уж не знаю, кто в лесу сдох, но тетя Ира изображала из себя такую добренькую, заботливую... Мне купили зимне-осеннюю куртку, крутые самозаводящиеся часы и норковую шапку.
Домой я приехал утром, и следующие два дня меня тошнило, рвало... Мама сказала, что больше я в Приморку не поеду. И на бабушку обиделась. Но мама умеет прощать. Она и на отца не обижается, простила. «Его Бог наказал», – говорит.
И бабушка тоже так говорит. Рассказывала мне, что прям в глаза ему сказала: «Тебя Бог за Андрея наказал!» В Бога-то бабушка не верит, но...

В девятом классе в экзаменационном сочинении по литературе я написал свое отчество с ошибкой: «Дмитревич». В самом деле, раньше-то я свое отчество не писал нигде. Классная руководительница объяснила, что у мальчика нет папы, поэтому мне за ошибку не посчитали, и поставили «пятерку». То была единственная ошибка на все сочинение.
Алименты маме присылали, где-то рублей по тридцать в месяц. Но сколько имел отец реально, можно судить о двухэтажном доме.
А году в 1996-ом их рыбзавод стал бедным. Отец оттуда ушел в какое-то, вроде бы, частное рыбхозяйство совсем рядом с Ростовом. Алименты приходить перестали. А жили мы крайне-крайне бедно. Бабушка нам занимала, без возврата. Бывало, только на хлеб оставалось. Как-то приехали в Зверево, бабушка дала денег, так на станции я сразу же захотел ананасового сока. И шоколадку. И жвачку с наклейкой.
Баловала меня мама, ох, баловала! Все что я хотел – покупала. Электронная записная книжка! Ну зачем она мне нужна, на кой черт?! Нет бы бачок поменять в туалете, который заржавел и нам приходилось сливать с ведра! Или собрать денег да балкон застеклить... Захотелось, видите ли, Андрюше, электронную записную книжку. В школу пришел, похвастался; на парту выставлял, как на выставке... Через месяц надоела. «А знаешь, сколько в Бангладеше времени?» – спрашивал я у соседки по парте, в которую был влюблен. Да какая разница! Детство, детство, наивная пора... Сколько глупостей мы понаделали в детстве! (возможно, затем, чтобы не совершить их в зрелости, когда уже ошибки так легко не исправляются?)
Кстати, с теми часами, которые мне подарил отец на день рождения, я красовался недолго. Той же весной мы с другом поехали на книжный рынок, стадион «Динамо». Он купил два учебника, идем обратно на остановку через парк. Подходят трое амбалов (два кавказской наружности, один славянской), окружают нас, в кармане виден нож... Развод был простой: «Я хочу купить твои часы, но деньги тебе принесу завтра, подходи к бассейну «Волна», получишь двести рублей». Так я лишился часов, которые легко достались и только излишне напрягали руку. Я вот думаю, может, мое подсознательное нежелание их носить и привлекло к нам «гопников»? Норковую шапку я тоже где-то посеял, а куртку на следующий год отдал «по наследству» младшему брату...
С год не приходили алименты. Мама – гордая, наплевала. Но я как-то сболтнул своему лучшему школьному другу Мише, с которым мы «съездили» на книжный рынок и мама которого, тетя Оля, очень умная, грамотная женщина. Она узнала телефон рыбзавода в Приморке, и, сказав, что она из районной прокуратуры, стала спрашивать о Горшколепове и почему перестали приходить алименты. Тогда-то мы и узнали, что уже больше года он там не работает, а где – они не знают, мол. Тетя Оля сообщила в суд... В общем, завели дело.
Как позже выяснилось, к отцу приходило семь повесток, но он их чудеснейшим образом не получал. Восьмую посылать не стали, а обратились сразу к участковому... Вскоре, на своей машине к нам в Александровку впервые приехал отец. Попросил маму, чтобы она написала расписку, что долг он отдал весь и что претензий у нее не имеется. Мама подписала, а долг он заплатил только через год, через бабушку (наверное, бабушка с дедушкой этот долг и собирали весь год). Причем, долг был за тот год, что он не платил, а за следующий уже прошедший год он вновь ничего не заплатил. Собственно, больше алиментов мы от него не имели. И когда я поступил на мехмат в университет, мне он тоже по закону должен был бы платить алименты. Из-за него я не получал хорошую материальную помощь (мать – пенсионерка по старости, не работает), так как нужно было предъявить все справки, в том числе справку о доходах и алиментах. Справку об алиментах я предъявить не мог. Тетенька в кабинете спросила, почему. «Не платит он алименты, с четырнадцати лет», – ответил я. «Он обязан по закону! Подайте в суд...»
Ага, проходили уже. Развернулся и ушел.
«Лысый, маленький, сгорбленный, сутулый... Тряпка. Фу, как я могла в такого влюбиться?» – удивлялась мама после того случая. Она ведь его не видела пятнадцать лет.
Мне было до чертиков обидно из-за этой материальной помощи. Мою повышенную стипендию нужно было увеличить втрое, чтобы мне хватало только на проезд (добирался до факультета на двух автобусах, то есть за день – на четырех; проездной на месяц покупать было невыгодно, потому что с нашей Александровки до Центра ходили в основном только коммерческие автобусы и маршрутки; некоторые пары оканчивались в девять часов вечера, то есть домой приходилось возвращаться только на маршрутках). Приходилось во вред здоровью и желудку экономить на столовой... Та материальная помощь очень бы помогла...

В 2003 году умер дедушка. Я хорошо помню ту ночь: до четырех часов утра я писал, только лег спать, как позвонила бабушка. Вернее, кто-то позвонил, включился автоответчик, и разнеслась страшная новость по небольшой комнатушке (мама спала в кухне, а единственную комнату отдала мне): «Андрюша, дедушка умер...»
Я поднялся, но трубку взять не успел. Собрался, мама передала денег, я опустошил свою заначку и в полшестого утра уже был на вокзале. Электричка пела свою арию: «Ты-дых-тых-тых, ты-дых-тых-тых», а у меня в ушах стояли все пять часов «тряски» только три слова: «Андрюша, дедушка умер...»
«Андрюша, дедушка умер...»
Все плакали. Я тоже не сдержался. Сам бы, может, и не плакал, но когда все вокруг... Бабушка, тетя, остальные женщины причитают...
За все три дня с отцом мы и словом не обмолвились. Мне, признаться, было вообще не до него. А к нему был пристегнут цербер – жена... Ночевать они остались у бабушки, я же пошел к тете. Бабушка потом рассказывала: Лида не успела позвонить в Таганрог своему жениху и предупредить, поэтому тайком попросила отца проводить ее в телефонный пункт, где есть межгород. Позвонить от бабушки она не могла из-за мамы. Отец придумал отговорку и повел дочь на телефонный пункт. Сказал, что пойдут в аптеку за валерьянкой (бабушке тоже пришлось поучаствовать в этом нелепом «заговоре»). И что же вы думаете? Через двадцать минут тетя Ира подходит к бабушке и с претензией спрашивает, куда это пошел ее сынок? Бабушка, сидя у гроба с дедушкой, отвечает: «В аптеку, он же сказал». Та обозлилась: «Почему так долго?» Бабушка еще спокойна: «Ближайшая, наверное, уже закрыта, они пошли в круглосуточную». На самом же деле, в переговорном пункте обычно еще ждешь минут двадцать, пока соединят. Но что же делает тетя Ира? Требует, кричит: «Так, пойдемте искать его! Ни в какой он не в аптеке, он к любовнице пошел, у него тут наверняка остались любовницы...»
Да Господи ж ты! У него отец умер, а он с дочкой на ночь глядя пошел к любовнице!!! Просто отлично (при всем при том он за последние двадцать лет в Зверево появлялся всего раз пять, и только однажды без жены). И, главное, тетя Ира берет бабушку за руку и тянет к выходу: «Пошлите по любовницам, вы знаете, где они...»
Бабушка не выдержала, ругнулась. Она, когда хочет, умеет... Тетя Ира заткнулась.
Вся шахта и весь детский дом, в котором дедушка проработал последние годы, пришли его хоронить. И потом еще очень долго все будут обсуждать то, как на меня смотрела, с какой ненавистью, стервозностью и злобою, тетя Ира... Прям, говорят, взглядом выжигала. «Если б могла – на месте бы прикончила!» Я тогда на нее не обращал внимания... Да я на нее вообще никогда не обращал внимания, собственно.
А в прошлом году отец с женой приезжал к бабушке на день рождения. Мы не смогли, потому как я ввязался в очередную учебу – заочно поступил на журфак родимого университета. И летом не пришел на экзамен по античной литературе, так как срочно нужно было сдать объект. Оставил «античку» на осень. И как раз в конце августа готовился. И снова мы сдавали объект, как обычно, срочный.
Весной прошлого же года мы приезжали к бабушке, и я захватил кое-какие свои публикации (газеты, журналы, в том числе с моей фотографией), чтобы порадовать ее. Конечно же, первым делом бабушка рассказала сыну, что я пишу рассказы, статьи, печатаюсь под псевдонимом «Андрей Кожухов». И протянула ему все газеты и журналы, с моей фотографией... И не его фамилией.
Бабушка рассказывает, что скулы и желваки у него играли шибко... Мне его, наверное, даже жалко (впрочем, штук пять публикаций у меня есть под настоящей фамилией, под его фамилией, так как в редакции перепутали).
Тетя Ира, разглядывая газеты, спрашивает:
«А откуда он их берет?»
Бабушка с отцом переглянулись.
«Что берет?» – интеллигентно спросила бабушка.
«Ну, вот, как их называют?»
«Рассказы?»
«Да. Их».
«Сам пишет, придумывает», – в душе посмеивались они.
«Как это, сам? – удивляется тетя Ира. – Как это можно самому писать?»
Занавес, господа.
«Это тебя Бог наказывает, за Андрея и Валентину!» – в очередной раз объявила она сыну горькую истину, когда он курил на балконе. «Андрей – моя боль на всю жизнь...» – ответил он.

Не знаю, как я отношусь к отцу. Люблю? Нет, не за что. Ненавижу? Тоже не за что.
Мама меня отгородила от ненависти и злости. Ни одним плохим словом не называла его при мне.
Равнодушен я к отцу. Совершенно.
Да, когда-то я хотел, очень хотел с ним порыбачить. Обожаю рыбалку. А так мы с ним ни разу и не порыбачили, хотя возможности ему судьба давала. Я очень хотел, чтобы у меня был папа. Приезжал, навещал, дарил подарки, учил жизни... Еще я мечтал, грезил, что вот стоим мы с друзьями на берегу Дона, ловим рыбу, мелочевку (себелей, бычков), и тут на моторной лодке вдруг подплывает папа, достает огромного сазана или толстолобика, и мне вручает...
Нет, конечно, ерунда. Даже если бы он проплывал мимо, вряд ли бы остановился – стыдно...
Помнится, в военкомате нужно было заполнить графу «Отец». Я поставил прочерк. Военком на меня заорал: «Как нету, из пробирки, что ли, вылупился?» Пришлось объяснить ему, что бросил он нас давно, мы не общаемся. «Адрес пиши, где живет, где работает...» Я пожал плечами: «Понятия не имею. Он и алименты не платит давно, с четырнадцати лет». Военком сжалился, согласился, скривился, махнул рукой: «Оставляй тогда так...»
Отец – нету. Из пробирки...
Но я не переживал. Ерунда все это. Я вырос, жив, здоров, увлечен, у меня есть любимое занятие... Женат, снова учусь, зарабатываю сейчас, в основном, малярством, хотя и гонорары существенно помогают. Мне всё нравится, мама жива-здорова. Чего еще желать-то?
Пожалуй, я отцу благодарен за две вещи. За то, что его не было в моей жизни, и за то, что я тут описал. За бабушку, дедушку, за тетю, за брата и сестру, за его родственников, по которым прослеживается вся география России... За все обиды и переживания, за коверкание фамилии... За то, что жилось нам очень сложно, и я через много трудностей прошел, о чем я тоже обязательно напишу, когда-нибудь... За то, что не было у меня материальной помощи в университете... За то, что я никогда не повторю его ошибок.
Еще раз спасибо ему за бабушку и дедушку, не без участия которых я стал тем, кем стал. И я очень доволен, кем я стал. Не важно, что будет дальше, стану я писателем или нет, добьюсь ли каких-нибудь успехов на этом нелегком поприще...
За этот вот ночной крик души тоже ему спасибо. За те десять часов, что я безотрывно просидел за этим текстом и все из себя вытряс... Душу излил. Сейчас, ранним утром, выпив за ночь три литра чая и съев два сухарика с изюмом, я устало, но довольно вздыхаю... Легче стало, как камень с плеч...
Меня немножко потрясывает, сердце колотится...
Вот странно получается. Я его не люблю, ненависти тоже не испытываю, но и не могу утверждать, что равнодушен. Равнодушие, безразличие – гораздо хуже ненависти.
Нет, что-то я к отцу чувствую, но что?.. Не знаю.
Хотя, вспомнил. За один «пробел» я на него обижен. За английский язык, который мне дается с трудом, и никак не выучится, хотя я и в школе столько лет мучился с ним, и на мехмате, и теперь вот на журфаке... Когда я перешел в новую школу, с пятого класса собирали группу английского языка, дополнительное раннее обучение. Нужно было купить тетрадок и дорогой учебник. На который, я это знал, денег у нас нет. А учебников несколько, да еще кассеты прослушивать надо, и покупать их, а у нас и магнитофона не было тогда... И, скрипя сердцем, мне пришлось отказаться по причине: «Не хочу». Хотя я очень хотел в ту группу. Я видел, как все мои друзья ходят на дополнительный английский (у нас он начался в седьмом классе, если не ошибаюсь), и я дико завидовал. Так у меня за пятнадцать лет с этим языком и не сложилось.
Я не злюсь на отца, и не в обиде на него за себя. Но я никогда не пойму, как он так мог поступить с женой, с моей матерью? Бросить беременную без денег... Только по его вине, я в этом убежден, умер мой младший брат... В голове не укладывается.
Но мама его простила. И Богом он уже наказан...
А я... Пожалуй, все-таки к нему равнодушен. Хотя, порой, так хочется с ним посидеть на Дону с удочкой, порыбачить, поговорить по душам... Простить. Пожать руку, похлопать по плечу, посмеяться над каким-нибудь бородатым анекдотом, обсудить что-нибудь... Вместе выпить, в конце концов!
Нет, пустое. Сколько ни заполняй дырявую посудину, прохудившийся дырявый горшок водой – все выльется, ничего не сохранится. Так и в моем сердце в том месте дыра...
Порой из-за этого становится очень грустно и одиноко. И обидно, ведь у остальных, у многих – были и есть папы, хорошие, добрые, любимые... А у меня – только «отец».

10-11 апреля 2008 год
(с) Кожухов Андрей