Мелкие бесы

Пустоты, разъединяющие отдельные сознания и
делающие их чуждыми друг другу,
непосредственно происходят от распадения
социальной ткани.

Э. Дюркгейм


Дядя Жора пригласил отметить свое шестидесятилетие девятого мая - выходной, ближайший к дню его рождения. Гости съезжались к нему на дачу. В электричке ехали: Жан - худой, невысокий, востроносый молодой человек, начинающий писатель. Его бабушка и мать сидели напротив него. Отец и брат нашли места только в другом купе.

Жан молча сидел напротив бабушки и матери, смертельно скучая в их обществе. Они разговаривали между собой о досужих пустяках, - так ему представлялось. Он что-то читал, потом надолго задумывался, глядя в окно, потом снова читал.

Бабушка недавно вставила новые челюсти.

- Видел мои новые зубы, - оскалилась она. Жан отвернулся. Ему было жалко и грустно.

- Неудачно выбрали день. Дядя Жора не воевал, а день рождения отмечает сегодня, - сказал он.

- Ну, он хозяин - он и решил, когда удобнее.

- Знаешь что я хочу подарить дяде Жоре? - спросил Жан бабушку. Не дожидаясь ответа, он достал из сумки самодельную брошюрку: - Мой рассказ.

- Твой рассказ? Я ничего не вижу. Глаза стали плохие, - равнодушно сказала старушка.

- Про поиски могилы деда. Помнится, дядя Жора отговаривал меня от того, чтобы искать, а теперь он об этом прочитает как о свершившемся факте. Дед-то воевал, ветеран войны. Сегодня бы туда, на его могилу съездить, а не именины сердца отмечать.

Воцарилось молчание.

- Нет у тебя что-нибудь поесть? - спросил Жан.

Бабушка достала пакетик с жареным картофелем, Жан без лишних слов прорвал его и захрустел.

- Нужно установить там надгробье, - сказал он. - Хочу, чтобы и меня там похоронили. Слышали все? Если что со мной случится, чтобы вы знали.

Народу в электричке было много. Сангвиники ехали на дачу и были невольными свидетелями непривычного разговора.

- Везти в такую даль, - проворчала старушка.

- Да не в гробу же, для гроба там нет места.

- Ты что, умирать собираешься? - спросила бабушка.

- А ты не собираешься?

- Нет, зачем. Я люблю жизнь. В ней много хорошего. Я люблю солнце, природу.

"Я про Фому, а она про Ерему. Какая банальность", - подумал Жан и замолчал.

- Банан не хочешь? - спросила бабушка. Он молчал.

- Что ты с ним говоришь, - сказала жанова родительница.

"Бездуховники", - подумал Жан и спросил невпопад:

- А еще есть что поесть?

Бабушка порылась в недрах сумки и достала банан... Жан его съел и отдал обратно кожуру. Не бросать же ее под сиденье - дикость какая!

- Тетерниковы уже выходят, - заметил он: Его отец и брат, которых он теперь за глаза иронически называл по фамилии, заблаговременно пробирались в тамбур.

Когда шли к дачным участкам, Жан продекламировал, перевирая из Пушкина:

- Смешон и юноша степенный, смешон и ветреный старик.

Непонятно, кого он имел в виду - бабушку или всю совокупность "стариков", с которыми он шел теперь или с которыми еще предстояло встретиться.

Пошли по тропинке. Жан был раздражен разговором в электричке. Погода была прекрасная, тепло, тихо, молодая нежная трава пробивалась на месте прошлогодней опавшей листвы. Кое-где по обочинам - лужи, еще не высохшие после таяния снега, в них на дне - мертвые, коричневые листья. Что-то символичное было в этом контрасте.


- Вот ты говоришь, я не о том думаю, - о могилах, - что надо жить, а когда я хочу пригласить девушку, ты начинаешь ту же песню, - сказал Жан бабушке.

- Я говорю, что надо сначала дружить, узнать человека, а потом уже приглашать.

- Я же объяснял тебе..., - начал Жан и хотел сказать: "Мы два года знакомы", - но промолчал. Было смехотворно и досадно объясняться на эту тему.

- Ты все не то говоришь, - рассердился он.

Дорога от станции до дачного кооператива вела через лес. По обочине встречались изрядные кучи мусора.

- Насорили. Свалку устроили. Безобразие, - сказала бабушка. - Еще
два года назад этого здесь не было. Мы шли, и было чисто.

- Это в тебе уборщица заговорила, - поддел ее Жан. Он был раздосадован тем, что так не кстати приплел и девушку.

- Ходят тут всякие с начальным образованием и рассуждают. Кто ты такая? Чем ты лучше других?

- Как ты с бабушкой разговариваешь, - возмутилась родительница.

- А ты кто такая? - сказал Жан. - Кто ты такая?

- С начальным образованием не сорят. Это образованные, считают себя слишком умными и много себе позволяют, - продолжала бабушка.

- Не то ты говоришь, - сказал Жан с досадой, - сама знаешь, что не то.

Дальше шли молча, пока не дошли до забора дачного кооператива "Буровой". Это название отражало род занятий дяди Жоры - считалось, что он занимался разработкой оборудования для бурения скважин. Содомский грех с матерью-землей.

- В нефтяной отрасли крутятся все деньги, один дядя Жора не умеет приватизировать какой-нибудь рудник или шахту, - язвительно заметил
Жан брату. Тот усмехнулся. Он всегда усмехался и помалкивал. Дядя Жора был резонером, любящим изображать себя значительным, но не оцененным, живущим почти на содержании жены и ищущим себе оправдания в политических катаклизмах.


Проходили мимо чьего-то довольно добротного дома. Бабушка сказала:

- Жора говорит, этот дом построил их председатель, один, своими руками, без чьей-либо помощи. Хороший какой дом. Добротный, прочный.

- Ну да, сам, - сказал Жан. - А кто песок возил, кирпич и все остальное?

- Да это само собой. Строил-то сам.

- Наверняка те, кто привозил, и помогали.

- Да ну тебя, не хочу больше с тобой разговаривать, - обиделась бабушка.

- Ну и не разговаривай.

Когда подошли к дому дяди Жоры, Жан отстал, говоря бабушке:

- Из-за тебя пришли слишком рано. Все торопила. Одиннадцать часов, а приглашали к обеду. Иди вперед.

Мнительный и малодушный Жан опасался, что ему будут не слишком рады. С дядей Жорой и его женой тетей Лидой, дочерью бабушки, у него были некие трения. Он бы и не пришел на этот юбилей, да очень хотелось ему вручить дяде Жоре свой рассказ полемического характера. Как было упустить такой повод? Отчасти потому он так и дергался по дороге, спорил попусту. Какие-то сомнения его терзали. Душа была неспокойна.

Дядя Жора, - мужчина представительный, полный, с седыми буклями по краям большой лысины ("как поднос"), - делал что-то на крыльце, увидел гостей и пошел им навстречу. За ним - тетя Лида. Калитка открылась. Начались приветствия, поздравления. Взаимная радость добряков.

- Здра-авствуйте, здра-авствуйте, - говорила бабушка.

- Вот за то, что привели бабушку - спасибо, - говорила тетя Лида. - Заходите.

Пожав руку дяде Жоре и поздравив его, вошел в калитку и Жан – замыкающее лицо в церемонии. Он нашел, что сейчас дарить подарок не время и уселся возле крыльца на круглый деревянный чурбан, подставив лицо солнцу и прикрыв глаза.
Тем временем, дядя Жора, уже поздравленный и получивший подарки, водил желающих по участку, показывая незатейливые достопримечательности. Чтобы не выглядеть невежливым, Жан решил наконец присоединиться к ним... Они уже возвращались.

- Вот, что мне подарили на работе, - говорил дядя Жора, достав из дома агрегат, похожий на электрополотер старой конструкции - с рулем вроде велосипедного. Занятная чепушинка.

- Это газонокосилка. Сейчас мы ее опробуем.

Снулые, разомлевшие на солнце зрители смотрели, как он подключил агрегат к розетке удлинителя (извините за прозу жизни, дорогой читатель) и, нажимая кнопку, внушительно порычал мотором. Потом он подошел к невысокой еще травке
напротив дома и сделал пробный заход. Молодая мягкая крапивка погибла.

- Лев Толстой любил косить, - вспомнил Жан. - Помогало избавиться от вредной энергии.

- Иди, попробуй, - предложил дядя Жора, услышавший последнюю фразу.

Жан приноровился и начал косить крапиву возле забора. За этим занятием его застали новые гости: дочь дяди Жоры студентка-заочница Лена и ее муж
Сеня, наладчик компьютеров. Стали шутить по поводу жановой работы. Сеня говорил, что Жану нужно бы "халтурить" здесь на участках.

- А я все думал, где взять рабсилу, - вторил ему дядя Жора.

Лена и Сеня подарили электрический лобзик для фигурной резьбы по дереву. Дядя Жора пожелал его опробовать, подключил лобзик в розетку, достал доску и призвал Сеню к действию. Сеня, наэлектризованный просьбой, приложил лобзик к доске, прижал ее ногой к чурбану и вырезал синусоиду. Потом лобзик взял дядя Жора и тоже вырезал синусоиду. Затем взялся жанов отец и вырезал волнистую линию, весьма похожую на синусоиду. Погубили хорошую досочку.

- Я тоже хочу, - сказал Жан.

- Только один этот узор и можно получить, - усмехнулся Сеня.

Некоторые тоже засмеялись.

Жан вырезал кардиоиду, после чего дядя Жора, опасливо следивший за чересчур энергичными манипуляциями Васи, забрал лобзик, чтобы, как он выразился, кто-нибудь пальцы себе не отхватил. Неприятная была бы история. Хотя, вроде, пришивать умеют, но сколько канители.

Появился Иван Юрьевич, друг и ровесник дяди Жоры, с женой. В последний раз они приходили на пятидесятилетие дяди Жоры. С тех пор Иван Юрьевич на вид посуровел, поседел, но держался прямо. Глядя, как важно выступает Иван Юрьевич, Жан припомнил стих Гумилева:

И я в родне гиппопотама
Одет в броню своих святынь,
Иду торжественно и прямо
Без страха посреди пустынь.

Приятное производил он впечатление. Жена его, бывшая младше лет на двенадцать, уже превратилась в матрону.

- А вы изменились, - сказала жанова родительница, когда рассаживались за стол, и, смешавшись, поправилась:

- Я имела в виду - в лучшую сторону...

Жан внутренне посетовал на бестактность матери, - ту особую бестактность застенчивости, когда необдуманные слова говорятся механически, из внушенной себе почти болезненной потребности побыстрее что-то произнести, пока не перебили. Иногда это свойство проявлялось и у него. Вспомнилось когда-то прочитанное, как некая дама, встретив Пушкина после многих лет разлуки, возразила на его простодушный лжекомплимент, сорвавшийся почти безотчетно:
"Да и вы, сударь, постарели и подурнели". Пушкин, задетый за живое,
писал: "Дурен был всегда, молод - был". Не заблуждался на свой счет человек, потому и великим почитают.

- Что ж, время идет, - вздохнул Иван Юрьевич.

Тогда, десять лет назад, у Ивана Юрьевича спросили: в чем секрет, что его жена так хорошо выглядит? "Нет никакого секрета, просто - любовь", - ответил Иван Юрьевич. Жанов отец угрюмо вышел из-за стола и долго отсутствовал, так что даже хотели его искать. Почему именно этот эпизод так запомнился Жану?
Да, именно простота была главной добродетелью Ивана Юрьевича. Он, кажется, не был циником.

После первых тостов за здравие, разговоры мужчин перешли на политику. В этих разговорах проявилось влияние дяди Жоры на его зятя Сеню и особая позиция Ивана Юрьевича, в котором сказался человек положительный, привыкший исходить из того, что все должно быть на совесть, основательно, и не искавший представить экономическое положение в преувеличенно негативном свете, оправдывающем его личное жизненное фиаско. Казалось, он не пытался укреплять словесной бечевкой каркас разрушаемых представлений.

- Если я хозяин, я заинтересован, чтобы был порядок... - начал было Иван Юрьевич. Но дядя Жора возразил:

- Вот, допустим, у меня есть скважина. Мне невыгодно вести геологическую разведку, открывать новые месторождения. Я качаю из старой и помещаю деньги на заграничный счет. Когда скважина истощится, я смываюсь. Раньше велась геологическая разведка, а теперь ничего не ведется, старые скважины истощаются, производство падает.

- А между тем только нефтью и держимся, - вторил Сеня. – Под нее нам и кредиты дают. Без этих кредитов мы бы вылетели в трубу. Ведь у нас ничего не производится. Скажите, есть у нас теперь промышленность?

Вопрос Сени был типично в духе дяди Жени: либо - либо, и никаких полутонов, рубка сплеча, невзирая на тонкости. С помощью таких вопросов-ловушек выстроить силлогизм, доказывающий собеседнику, что он не прав, хотя тот остается в душе с убеждением, что его обловчили, а на самом деле он прав.

- Почему же только нефтью, - не соглашался Иван Юрьевич, когда мужики вышли на улицу покурить, - нашу военную технику охотно покупают... Вот, например,
вертолеты...

- Что вертолеты? Мы лет на десять уже отстали.

- Но я же знаю. Я этим занимаюсь... - начал было Иван Юрьевич.

- Да я что - не знаю? Я работал на фирме Сухого.

Сеня переспорил и Иван Юрьевич угрюмо замолк.

- Так что же по-твоему делать? - спросил он Сеню.

- Нужна диктатура, "половой" подход к стране, ее нужно...

Воспользовавшись случаем, Жан вручил дяде Жоре свой презент.

- Вот книжка моего знакомого писателя, - сказал он, протягивая превосходно изданный дорогой том, - а это в нагрузку - мой рассказ. Вместе с томом он
вручил тоненькую самодельную распечатку своего произведения.

- Нет, наоборот, этот том в нагрузку, - рассмеялся дядя Жора. - Без подписи не приму.

Жан подумал и написал: "Георгию Николаевичу от племянника и автора с пожеланием, чтобы конфликт "отцов" и «детей» оставался только на бумаге."

- А что я еще мог вам подарить? - спросил он, возвращая дяде Жоре подарок.

- Такой подарок дороже всего.

- Вы только не обижайтесь, если
найдете там какую-то полемику с вами. Это не со зла, а от души.

Дядя Жора расстрогался и чмокнул Жана в щеку.

- Договорились, - сказал он, возвращаясь к гостям.

Докурив сигарету, Жан последовал за ним.

Иван Юрьевич предложил Жану произнести тост. Тот возражал, ссылаясь, что свой подарок дяде Жоре он снабдил подписью, в которой все сказано. Но Иван Юрьевич настаивал, и тогда Жан поднялся с рюмкой в руке и, наперед сам не зная, что
произнесет, присоединился к пожеланиям предыдущих ораторов, похвалил дядю Жору за гостеприимство и особенно отметил чары его звучного приятного голоса, к которому он, Жан, так привык за их общим столом.

- Вот у меня совсем нет голоса. Не поставили, - добавил Жан, когда все выпили.

- Ну и что. Нам тоже не ставили, - сказала тетя Лида.

Дядя Жора по наущению Ивана Юрьевича запел что-то душевное негромким, но приятным баритоном.

Потом распелся Сеня. Нарочито горланя и невозможно ломая голос, как бы подчеркивая, что нечего тут стесняться, он запел "Из-за острова на стрежень..." Ему подпевали. Особенно усердствовал он, когда доходило до припева: "Ээх выплываа-ют росписны-е..."

Предложили Сене и Лене выступить вместе, и они в два голоса запели "Пошли, Дуня". Жан слушал хорошо спевшуюся парочку и тоска сжимала его сердце. Это была не зависть, а другое чувство. Ему казалось, что кто-то мог бы теперь сидеть рядом с ним за этим столом, что какая-то девушка напрасно его дожидалась. Это состояние длилось недолго, но было столь острым, что Жану захотелось выйти из-за стола и остаться в одиночестве, но он не вышел. Были какие-то другие слова и тосты, но он не слышал, думая о чем-то своем.

Когда он снова включился в происходящее за столом, стал свидетелем унылого тоста за советскую науку.

- За российскую, - поправил он и присоединился к тосту охотно.


Он думал о своих разногласиях с людьми типа дяди Жоры. Ему казалось, что они
пытаются отвлечь внимание от настоящих проблем, от собственной вины за неблагополучие в обществе на политику и злобу дня, а тех, кто это отрицает, называют иинфантильными Это демагогический прием вполне равнодушных людей, которые и привели страну к краху, к необходимости всеобщего покаяния, которые упорствуют, углубляя кризис, и живут по принципу "чем хуже, тем лучше". Жан вспомнил строки из Конан Дойла двадцатых годов. "Англия напрягает трудовую спину, чтобы расплатиться с военными долгами". Почему у нас нет такого? Или пуританская мораль с ее занудным принципом, что за все надо платить, действительно более жизнеспособна, а наш национальный характер, как думают некоторые, - некрофилия? Мертвые души, живые трупы, лишние люди, обломовы – типично русские темы. С другой стороны – естественный отбор по Ницше: падающего - толкни; жизнь выше морали; человек есть нечто, что должно преодолеть. Не с этим ли багажом следует подходить к дядям жорам? Не ждать же, пока они своим цинизмом вырождения, пессимизмом и претензией на уважение окончательно утащат нас на дно. Отступать некуда. Предел вырождения достигнут. Дальше - атомарный распад духа, каменный век.

Они отвлекают внимание от насущного разговорами о погибшей "системе", которая их впрочем никогда особо не привечала, разве что заманивала. Пытаясь спорить с дядей Жорой, Жан неизбежно чувствовал, что, так или иначе, почти поневоле
обращая внимание на позитивные моменты новой действительности, он попадает в
положение виноватого за приписанные ему взгляды или их отсутствие. А дядя Жора напротив находит в этой словесной эквилибристике оправдание.

Будучи не согласен с дядей Жорой и его фэн-клубом, собравшимся за столом, уступая ему в полемическом разговорном жанре, Жан отстаивал свою позицию, сочиняя рассказы и статейки, которые так или иначе доходили до его оппонентов. Рассказ, подаренный дяде Жоре на день рождения, был его отмщением. В нем он "системному" мышлению, в котором нет места человеческой свободной воле, противоставлял политику безусловно хороших малых дел, таких
как уважение к памяти умерших предков, благотворительность, подвижничество.


На сегодня его задача была выполнена, но он невольно задержался, слушая, как жена дяди Жоры Лида в угодной мужу тональности рассказывала историю, как цыганка своим пением и пляской напрасно пыталась расшевелить толпу угрюмых людей, сгрудившихся вокруг нее на какой-то провинциальной ярмарке. Вперед неизвестно откуда протолкнулась десятилетняя девочка и задела огромную сумку обтерханного пожилого парня. Зазвенели бутылки и парень, словно его дернули за ниточку, взъерепенился и начал громко материть несчастного ребенка. Лица окружающих были все так же угрюмы и безучастны. Это были такие же пожилые парни и старухи Шапокляк.

- Я сначала не поняла, - сказала тетя Лида, - но когда зазвенели бутылки...

- То поняли, что он на работе, - закончил Жан с усмешкой.

- Вынуждены собирать бутылки, потому что пенсия маленькая.

Лида сочувствовала этой бутылочной оппозиции, чем-то действительно созвучной идеям ее мужа, который, хотя и жировал пока за ее счет и рассуждал о преимуществах японских телевизоров с плоскими экранами перед "обычными",
легко мог оказаться в подобном же положении.

"Собирал бы свои бутылки, но при чем здесь девочка", - подумал Жан, но не счел возможным затевать спор в гостях, чувствуя, что обстановка накаляется.
Рассказ об угрюмом парне, - не парне, а настоящем животном, которому никто не дал отпор, неприятно запал ему в душу. С грустью подумал он, привыкший тушеваться за общим столом, вступился ли бы он сам за ту девочку, окажись там поблизости, и не был этом уверен. А между тем - тема классическая, из Достоевского: кто-то, в данном случае грязный бутылочник, попытался достичь душевного равновесия ценой слезинки ребенка.

Жизнь заставляла Жана пребывать среди людей, похожих на дядю Жору, зависеть от них, а потому терпеть, стараться говорить в угоду им на их языке, вместе с тем, оберегая от них свои настоящие представления, свою подлинную сущность, от имени которой он весьма редко в подобных обстоятельствах выступал прямо.
Это создавало впечатление о нем как о разорванной личности, он сам это сознавал и своим творчеством пытался компенсировать тот разрыв, который не мог преодолеть в обычной жизни. Он чувствовал себя жертвой обстоятельств и что, может быть, было бы честнее по отношению к себе самому, к божьей искре, таящейся в глубине его я, если бы он прямо и непринужденно отстаивал свои взгляды, свою правду, вместо того, чтобы терпеть дурновкусие и чуждую ему правду, высказываемую столь беспрепятственно, не возлагать на себя бремя какой-то странной ответственности заа мир и порядок за столом, чт при данных обстоятельствах граничит с трусостью. При такой позиции, которую он избрал, он был вне жизни, вне игры, ходил как призрак между людей. Урок его жизни состоял в том, что попытка считать себя выше или стоять в стороне от злобы дня может привести к утрате человеческого достоинства.

- Все разрушили, - вздыхал тем временем жанов отец.

- Вот хотите терпеть - и терпите, - говорил Жора. - Не хотите сбросить эту власть - терпите. Скоро все кончится, кончатся кредиты, и тогда...

- Нам не подняться, - в тон ему вздыхала жена Ивана Юрьевича, поддавшись атмосфере стола.

"Вы хороните Россию, а она живет, и даст бог, выживет. Хоронить-то надо вас", - думал Жан с досадой, которая отлагалась где-то в запасниках его памяти,
чтобы потом вылиться в его дневнике или рассказе. "Мне жаль бутылочную оппозицию, но нельзя до нее унижаться, ей потворствовать, - это распад".
Было ему отвратительно разжигание страстей, злые пророчества тех, кто, по лености или слабости не видя себе будущего, отказывал в нем и всей стране,
Которая, впрочем, поднималась и не из такой еще смуты. Не сам дядя Жора хотел штурмовать нынешнюю власть, - любил он тепло и уют, - он, как злой дух, подбивал на это окружающих, доказывал им безвыходность положения. "Не посещай собрания развратников", - сказано в Библии. Да как не посещать, если связан родственными узами, если не можешь оставаться безучастным?

Пришло время уходить. Жан пошел вместе с Леной и Сеней. Следом за ними собрались Ивван Юрьевич с женой. Остальные гости намерены были задержаться.

Ворота в заборе кооператива оказались закрытыми на замок. Какие-то женщины ковырялись с ключом, не в силах открыть. Они обратились за помощью к подошедшему Жану. Он попытался повернуть ключ, дергал дужку, просил женщин держать или надавить что-то в замке. Подошла уже Лена и тоже помогала. Решительно не получалось, как Жан ни горячился.

Проезжавший на машине местный бугай, которому надо было выехать в эти ворота,
вышел из машины и в минуту открыл замок. Норов замка знаком был ему
доподлинно.

Жан был огорчен своей неудачей, показавшей его физическую слабость, но бодрился, хорохорился внутри себя, уверяя, что это для него не главное, что "дурацкое дело не хитрое", ан нет - не помогло. Поник.

- Таких тоже любят, - утешала его Лена.

Шли по тропинке. Было узко идти, поэтому разбились на пары. Лена и жена Ивана Юрьевича шли впереди, разговаривая. За ними в некотором отдалении - Иван Юрьевич и Жан. Иван Юрьевич перед самым уходом выпил адский коктейль из водки, коньяка и другого какого-то вина из оставшегося на столе, -
его уговорили это выпить для полного удовольствия, - и теперь у него в голове несколько шумело, мысли путались, впрочем, держался он неплохо, - ни ноги, ни язык не заплетались, только реакция замедлилась.

Сеня имел нужду забежать в лесок и отсутствовал, а когда появился, Иван Юрьевич спросил:

- Сеня? Ты откуда взялся?

- Стреляли, - бросил на ходу Сеня и рысцой устремился догонять Лену.

Жан засмеялся. Но надо было что-то из вежливости говорить, раз попал в компанию Ивана Юрьевича. Сенина реплика, заставившая вспомнить фильм про товарища Шухова, навела его на мысль о тонкостях востока, затем - о горцах, потом, как ни странно, - на мысль о Лермонтове. Не иначе, как именно такое полубессознательное зацепление мыслей навело его на реплику:

- Лермонтова в моем возрасте уже не было в живых, а вот - общепризнанный второй поэт.

Ивана Юрьевича передернуло:

- А что - Лермонтов? Что он такого сделал?

- Написал героя нашего времени.

- Ну и что?

- А то, что если я теперь умру, обо мне не вспомнят, а он вошел в историю.

Ивана Юрьевича задело за живое. Ему было под шестьдесят, и мысли о подведении
итогов были не совсем безболезненны для его самолюбия. Этому самолюбию уже сегодня досталось. А тут какой-то мальчишка толкует ему о каком-то Лермонтове... Послышался шум электрички.

- Не наша ли? - задался Жан.

- Нет, я спрашиваю, что сделал он настоящего? Что?

- Еще он воевал с горцами.

- Ну, послали бы его теперь куда-нибудь в Чечню, - смягчился Иван Юрьевич.
 - В жизни нужно сделать что-то настоящее, - втолковывал он, - чем-то оправдать свое существование, выполнить природную программу: семья, дом, дети, дерево. А что Лермонтов? Что он сделал?

 В чем его сущность?

"В их глазах Лермонтов действительно ничего не значит, - подумал Жан, - и разве я не знал этого раньше? Им нужно к каждой вращающейся балерине динамо-машину приделать, чтобы энергию вырабатывала. Просто, надо было о чем-то говорить, и эта тема не лучше и не хуже остальных, а стало быть, не о чем особенно беспокоиться".

Дошли до платформы и выяснилось, что их электричка только что ушла - это ее прощальный шум они недавно слышали. До следующей было ждать полчаса. Купив билеты, они вчетвером обосновались на скамейке платформы.

Жан уселся рядом с Леной, раскрыл сумку и, чтобы развлечь ее, стал показывать брошюрки, сочиненные его собратьями по перу.

Лена выбрала одну и стала листать. Какой-то рассказик заставил ее рассмеяться. Некоторое время изучала его со вниманием, потом поднялась со скамейки, повернувшись к остальным, и стала читать, как с эстрады.

- Это очень похоже на какой-то рассказ Зощенко, - сказал Сеня.

Жан к стыду своему не знал, есть ли такой рассказ у Зощенко. Он промычал что-то неопределенное.

 - А твое что-нибудь есть? - поинтересовалась жена Ивана Юрьевича у Васи.

- Нет, я подарил дяде Жоре.

- Сеня тоже пишет. У него есть очень даже неплохие стихи, - сказала Лена.

- А кто теперь великий писатель? - сказал Жан. - Солженицын и все. Больше никого общепризнанного нет. У каждого кружка - свой.

- Какой Солженицын великий, - усомнился Сеня, - развалил страну.

- Ну, одиозная личность... Не об этом речь, - сказал Жан. - Я уверен, что почти каждый, у кого есть компьютер, набирает туда что-то свое. Графоманов полно. Некоторые люди просто физиологически не могут не сочинять.

- Если хочешь, - предложил Сеня, - мы издадим что-нибудь твое. У нас "Пентиум", лазерный принтер.

- Нет, спасибо. Я уже раздал всем, кому хотел.

- Для себя сочинять - это одно, - говорил тем временем Иван Юрьевич. - Другое дело - издавать. Это какая-то самонадеянность. С какой стати навязывать свои
произведения другим? Я этого не понимаю, - показал он на брошюрку в руках Лены.

- Не одного же Толстого с Солженицыным читать, или там, Ремарка. Вам же объясняют - это пишут для своих, для тех, кому это интересно, для своего круга. И потом, - кто вас заставляет это покупать?

Идея рынка: не хочешь - не покупай, - ускользала от понимания Ивана Юрьевича,
как ни пытался Сеня ему втолковать.

- Посмотрите, какой здесь тираж? Вот видите - триста экземпляров, - сказала
Лена. - Разве это много? Какая пропаганда, о чем вы говорите?

- А что? Разве мало?

- Вы сами не писали статьи в своем КБ?

- Не писал.

- Вы не писали статей?! - удивилась Лена. Она была лучшего мнения о друге своего отца.

- Ну... писал, - поколебавшись сказал Иван Юрьевич, словно припомнив.

- Ну и вот. Почему же другие не могут?

- Это другое дело... Там была узкоспециальная тема.

Жана утомил этот спор ради спора, он пересел на другой конец скамейки,
где сидел Сеня и проворчал:

- Связались со спорщиком.

Ему начинало казаться, что идет размен по мелкой монете чего-то важного
для него. Те книжечки, которые он так нерасчетливо показал, находили
отзвук в его душе, хотелось вернуться к мысли об этом. Потому и захватил он их с собой в дорогу. А тут некстати тяжеловесный спор на повышенных тонах. На них с любопытством поглядывали собирающиеся на платформе пассажиры. Это тоже раздражало Жана. И, самое главное, а отчасти и обидное - в этом споре было нечто, задевающее его за живое. Он помнил, сколь через многое ему пришлось переступить в себе несколько лет назад, когда он впервые отдал свои произведения прочитать другим вместо того, чтобы писать в стол для собственного развлечения. Живя в среде таких как Иван Юрьевич, нужно было изрядное мужество для такого шага, и он считал его одним из значительных поступков в жизни. Но кто он, сам Жан, - просто выскочка, каких много, или нечто большее, - можно ли сказать наверняка? Да и так ли это важно? Он точно знал одно: у него тогда не было выбора.

"Как странно, - думал Жан, - неужели такие поступки нуждаются в оправдании!
Само по себе это дико, но для познания нравов - поучительно. Трудно было бы жить, если не верить, что у всех минусов есть свои плюсы".


Пришла электричка. Молодежь хотела сесть в одно купе, полагая, что Иван Юрьевич сядет с женой в соседнем. Вышло иначе. Иван Юрьевич оставил жену в одиночестве и подсел к ним. Лена достала книжку по истории права, намереваясь
готовиться к экзамену. Иван Юрьевич, сидевший напротив, достал свою книжку: пухлую, в мягкой обложке, кричаще раскрашенную. С заголовком "Москва бандитская". Он было сделал вид, что углубился в свое криминальное чтиво, открыв где-то посередине. Его жена, заметив иронические взгляды, направленные на Ивана Юрьевича и его книжку, заметила:

- Ты здесь уже читал. Ты в конце читаешь.

Иван Юрьевич, помаявшись с книжкой, безуспешно ожидая вопросов и заглядываний на ее обложку, начал приставать к Лене.

- Вот сейчас что надо читать, - говорил он, показывая свою книжку, - а это что? - указывал он пренебрежительно на книжку Лены. - Это все выдумки. О каких там временах говорится?

- От Киевской Руси до начала двадцатого века, - ответила Лена.

- Ну, тогда это все неправда. Это все выдумки. Вот реальность, вот что надо читать, - стукнул он тыльной стороной ладони по "Москве бандитской."


- Иван Юрьевич, - сказала Лена, собираясь силами, чтобы говорить доходчиво и аргументированно. - Мне надо сдавать экзамен, а если вы будете мне мешать, я его не сдам.

Иван Юрьевич продолжал свое:

- Вот она реальность, вот реальность. Вот о чем писать надо, - говорил он, листая книжку напоказ, словно Ноздрев, азартно тасовавший карты, соблазняя
Чичикова словами: "Экое счастье, экое счастье".

- Ваня, прекрати мешать мальчикам, - периодически вскрикивала его жена,
сидевшая на скамейке в другом ряду. Лена, не найдя должной защиты у "мальчиков", пересела в купе к жене Ивана Юрьевича.

Тот переключился на "мальчиков". Поскольку Жан демонстративно не глядел
на него, ему пришлось спорить главным образом с Сеней, хотя он метил больше в Жана.


- Вот реальность, смотрите, - говорил он, суя под нос Жану и Сене фотографии с трупами и бандитообразными парнями, воровскими авторитетами. Жан искоса посмотрел и отвел глаза. - Вот что нужно читать.

- Смотри, какими крупными буквами напечатано, - съязвил Сеня.

- Вот для таких это и пишут, - добавил Жан, указав на фотографии. Оба засмеялись.

- Вот сейчас какие все люди, - не унимался Иван Юрьевич, показывая на
фотографии. - Вот о чем надо писать и читать. А это, - он кивнул
ы сторону лениного учебника, - никому не нужно.

- Хорошо, - сказал Сеня, - если следовать вашей логике, вы сами -
бандит?

Иван Юрьевич сделал глухое ухо.

- Вы бандит?


- Я хочу понять, есть ли предмет для спора, - заявил он.

- Можно ли говорить с собеседником, который тебя абсолютно не слышит? -поинтересовался Сеня тем громким голосом, каким говорят с туговатым
на ухо собеседником.

- Если нет предмета, то и спорить не о чем, - подытожил Иван Юрьевич и,
после неудачной попытки разговорить сидящих рядом других пассажиров,
захватил бандитскую книжку и пошел курить в тамбур.

Он отсутствовал долго. Жан и Сеня молчали. Жан думал, как удивительно сейчас получилось, и в сущности все встало на свои места: Сеня обычно выступал в
роли показного циника, как бы солидаризируясь с "отцами" в этой семье,
а теперь, - то ли тошно ему стало от "Москвы бандитской", то ли симпатии его к Жану был сильнее, - но он был заодно с Жаном против упрямого зашоренного спорщика. Он даже думал поздравить с этим Сеню, но нашел это намерение

неуместным.

Сеня должен был заехать на дачу к своим родителям и маленькому сыну. Пожелав Жану творческих успехов и пожав руку, он сошел с электрички.

Лена говорила тем временем с женой Ивана Юрьевича. Та словно оправдывалась:

- Вообще он не такой, а как напьется, на него иногда находит.

Когда Иван Юрьевич, слегка шатаясь, вернулся из тамбура, ему с женой пора было выходить. Он попрощался с Леной и Жаном. Лене сказал:

- Хороший человек твой отец.

- Ну еще бы, - отозвалась Лена.

А Жану он сказал:

- Вот о чем надо писать, - и показал на книжку "Москва бандитская".

Жан досадливо отмахнулся. Жена Ивана Юрьевича решила, что это был взмах рукой на прощанье, тоже резко рубанула рукой в воздухе, должно быть решив, что у молодежи так принято.

Размышляя над диалектикой феномена Ивана Юрьевича, Жан должен был признать,
что на даче этот человек спорил скорее в положительную сторону, жизнеутверждающе - против дяди Жоры и Сени, который находился под влиянием Жоры, скорее всего, в силу того, что жена его Лена в определенной степени боготворила отца, творя для себя его образ безусловно более величественный и превосходный во всех отношениях, чем оригинал. Расстроенный этими дачными
разговорами и изрядно выпивший, Иван Юрьевич потерял ориентацию и тормоза. Это так. Но "Москву бандитскую" он все же захватил с собой еще до того, как был выбит из колеи, а это безошибочно позволяет судить о его вкусе.

Когда Иван Юрьевич с женой вышли, Лена перебралась к Жану.

- Неужели он действительно такой циник? - спросил Жан.

- Нет, не циник. Просто эта перестройка так на него подействовала. Раньше он сидел в своем КБ, конструировал вертолеты. А теперь только его жена зарабатывает.

- Он тебя достал.

- Достал, - подтвердила Лена.

- Не мог же я сказать такую фразу: "Милостивый государь, вы невежливы с дамой". Начитался девятнадцатого века. Здесь надо оглоблей - для убедительности. Какой-то он зашоренный.

Женщина, сидевшая напротив Лены с Жануй встряла в разговор со словами:

- Напился. Пьяные они все такие.

"Вот тоже культура, - сказал Жан Лене уже потом, когда женщина, сидевшая напротив, вышла: лезут в чужой разговор."

- Когда я была маленькой, я была влюблена в него. Высокий, с прямой спиной,
чем-то похож на нашего деда, - сказала Лена Жану.

- Дед-то наш был сутулый, да дело не в этом... А тот... тоже мне! Нашел что рекламировать. "Москва бандитская". Говорит: только об этом и надо писать. Да у нас процентов восемьдесят об этом только и пишут. Меня тошнит. Хочется же чего-то другого!

- Все-таки он прав.

- Ну прав, прав! - воскликнул Жан. - Что мне от его правды - вешаться, что ли? Хочется, чтобы по крайней мере наши дети были не такими. И потом - это не вся еще правда. Есть ты, я, Сеня, есть многие, похожие на нас.

Лена внимательно и пристально посмотрела на него: "Да тебя, братец, и самого
изрядно достали!"

- Поехали ко мне домой, переночуешь. Давно ведь не был.

- Ночевать?... Нет... Ага, ты хочешь, чтобы я проводил тебя, - по-своему
понял ее Жан. - Это пожалуйста. До дома доведу. Поздно ведь уже.

- Зайдешь, чаю попьем, а там - как хочешь.

- Ну, пойдем... Читают чернуху и делают вид, что не отстали от жизни, - бормотал он.

Электричка подъезжала к вокзалу.

- Казанский вокзал самый... почвенный, что ли, - сказал Жан. - Ленинградский или Киевский - те совсем другое впечатление производят.

- Еще Ярославский.


- Нет, тот меньше. Только Казанский. Здесь нутряная Россия.

Переговариваясь таким образом, они выходили из электрички.

В метро было уже мало народу. Сквозь шум и вой поезда трудно было
разговаривать. У Васи голос был слабый, плохо поставленный. Чтобы
быть услышанным собеседником в метро, ему приходилось кричать.


- Как твоя девушка? - спросила Лена.

- Был у нее недавно, - прокричал Жан ей в ухо. - Нравится мне она. Но не знаю до сих пор, выйдет ли у нас что-то серьезное.

Лена поняла, что он имеет ввиду свое скудное финансовое положение, которое терпит из потребности в творческой самореализации, не приносящей особых доходов.

- Она ведь тоже такая - самостоятельная до невроза. На тебя похожа, -
добавил Жан.

- Ну, тогда она мне тоже нравится.

- Вы и внешне похожи... Знаешь, - кричал Жан в ухо Лене, - у меня есть такая теория. То есть не теория, - продолжал кричать он, - а так, наблюдение.
Существует три вида жен: жена-мать, жена-сестра и жена-дочь.

Они вышли из поезда и пошли к выходу в город. Разговаривать стало легче.
Жан развивал свою теорию.

- Это дело вкуса - какая нужна жена. Вот, у Ивана Юрьевича, например,
жена-дочь. По характеру и по возрасту. Он ее намного старше. У твоего отца - что-то среднее между женой-сестрой и женой-матерью.

- У него жена-мать, - поправила Лена.

- А мне нужна жена-сестра. Такой уж я человек.

- Я для Сени тоже жена-сестра.

Зайдя к Лене, пошли гулять с собакой. Лена говорила, что на Жана все время жалуется бабушка, мать, тетя.

- А что? Я, кажется, не пьяница, не наркоман.

- Ты иногда такое говоришь своим ближним...

- Но я не могу от этого отказаться. В этом весь я... Ну а ты разве не ссоришься с...

- Да ссорюсь, - вздохнула Лена.

- Вот черт. Я подарил твоему отцу рассказ. Кажется, это подольет масло
в огонь, - расстроился Жан.

- Это нет.

- Да меня вроде ничего... любят.

- Хм.

- Так ведь и я их люблю. Оттого иной раз и выкинешь какую-нибудь штуку.
А то ходят, как сонные. Ничем не проймешь.



Когда вернулись домой, Лена предложила ему ночевать.

- Нет, пойду. Я тут... как Бобик в гостях у Барбоса.

- А что, оставайся.

- Мы-то с тобой люди нормальные, а другие мало ли что подумают.

- Если у тебя такие опасения, значит тебе кто-то сильно наступил на хвост, -
сказала Лена.

Жан промолчал. Потом попрощался и отправился домой. А что ему оставалось?