Неисчерпаемый источник

Жил в нашей деревеньке Замшиловье мужичок один, Алексашкой звали. С виду пенек пеньком: в плечах неширок, да ростом не вышел. Бывало, идет Алексашка по главной улице и не понять взрослый, аль подросток топает. В первые дни, как у нас появился, ему даже водку продавать отказывались. Он с собой потому постоянно паспорт носил, дабы возраст законный, аж с семидесятого года ведущийся, подтверждать.
У нас же в деревне на кого не глянь – орлы. Высоченные, плечистые, шагают вразвалочку, будто то, что между ног, ходить мешает. А уж силищей с малолетства не обижены.
Вот, как сейчас помню, Василь Тимофейкин однажды под телегу груженную подлез, да и поднял. С обода тогда колесо слетело, ну, мужики и заспорили, можно ли одному справиться. Телега-то в луже застряла. Грязи по колено, а пачкаться никому не охота. А было Василю тогда только пятнадцать годков.
Про нашу замшиловскую грязь говорить можно долго, если не бесконечно. Даже по центральной улице проехать осенью и весной, если только на тракторе можно. Зимой, когда худо-бедно подмерзает, то и на «козле» получается. А лето у нас - та же осень или застарелая весна: дожди, жара, комарильня.
А мы дорогу-то и не починяем: не за чем нам. Деревенские без резиновых сапог из дому не выходят. Кому пачкаться не хочется, тот и задворками пройдет, то есть через заборы до сельмага. Мы ж не москвичи какие, прости господи, котеджев не строим и заборы двухметровые не городим. Так, проволочку натянем или штакетничек редкий, вот вам и ограда.
А чего против своих хорониться-то? Друг друга, как облупленных, знаем, чужих по деревне не шляется. Так что живем почти как при коммунизме – все общее и только дорога ничейная.
Зато ментовской козел к нам не ездит - боится. И начальство не жалует. А деревенскому мужику тока того и надобно.
Нам же, чем от властей дальше, тем и лучше. А-то был у нас один «реформатор» однажды: не побоялся завязнуть, приехал. Все хотел из нас фермеров, едрить их в кошель, сделать. Что-то про запад плел, я уж сейчас и не помню, что именно. Многих тогда подговорил, по полтораста рублев со двора собрал, и уехал.
Нет уж, ну их, приезжих, своих «деятелей» хватает. Так что грязь знаменитая замшиловская – наша спасительница и оградительница от всех напастей.
Ну, так я ж про Алексашку не дорассказал. Появился у нас Прыщ Александр Семеныч внезапно и неизвестно откуда. Рассказывают, что приходился он троюродным племянником бабке Авдотье. По крайней мере, к ней в дом и напросился.
А Авдотья-то что? Ей, почитай, уже годков девяносто. И родни у нее, что у моей собаки: всех не упомнишь.
Приняли мы Алексашку, как родного. Да и он быстро с мужиками общий язык нашел. Денег из городу привез много, подарков всяких, ну и нос не задирал, тем, что городской не гордился. Жил мирно и тихо. В разборки не лез, на собраниях молчал, а коль кому очень надо, то и в долг давал. Прижился, короче.
Однако время-то текло. Куда-нибудь пристроить его все-таки надо было. А куда?
На пилораме не сдюжит: там бревна тяжеленные. Трактор водить не умеет. Землепашец, тем более, никакой. А за стадом у нас подростки следят, и отлучить их от этого занятия никак нельзя. Потому что еще те оболтусы, и если не работа мозги им вправит, то уж не знаю и что.
Однако ж, пристроили Алексашку библиотекарем. Вернее, сам он напросился.
Вот, как сейчас помню, шли мы с ним и Пашкой Афоненко по улице, немного в грязи оскальзываясь и штакетины в заборах пересчитывая. А Алексашка тычет в двухэтажное белое здание и спрашивает:
- А это что?
А сам сапогами по грязи: чпок-чпок-чпок.
- Библиотека, - отвечаю, - только она сейчас не работает. Последний библиотекарь еще пять лет назад в город подалась, да и пропала. Не по нраву ей наша деревня стала, видать начиталась шибко.
Шлеп-шлеп.
- А зачем нам библиотека? – спрашивает Пашка.
Шлеп-шлеп.
- Цыц, - говорю, - ты вот когда учился, книги где брал?
- А нам выдавали.
- Да ну?
- Да я их после одиннадцатилетки видеть не могу!
Шлеп-шле…ш…
- Блин… мать перемать.
- Осторожней, Пашк. Это ты так говоришь, потому что только отучился. А вот я бы после работы с удовольствием какой-нибудь детективчик в руках подержал.
- А в городе, говорят, скоро двенадцатилетку введут, - вставил Алексашка. – А книги-то что?
Шлеп.
Хрясь.
- А ты Никадиму теперь штакетину должен, - ехидничает Пашка.
- Цыц, ты, - опять я. – Книги-то на месте, да выдавать их некому.
- Ну, значит, я этим и займусь, - предложил Алексашка.
- А и займись.
Шлеп-шлеп.
Чап-чап.
Шмяк.
Бздынь.
Хрясь.
Блямс.
- Блин!
- Задрала бездорогщина!
Буль.

Вот так и повелось. Стал Алексашка Прыщ библиотекарем. И вылезла через эту библиотеку наружу вся его дурость, что сначала, вроде как, и невидна была.
Раньше с ним и поговорить можно было, и выпить. А теперь, как придет на работу, как уткнется в книжецу какую, так и не вытянешь. Он и дорогой читал бы, да с нашим замшиловским бездорожьем, хрен почитаешь. Скорее штакетник весь снесешь к едрене матери.
Очень уж он историей края заинтересовался. А в особенности, все пытался выяснить, откель у мужиков такое здоровье богатырское.
Надо, кстати, сказать, что бабы наши от мужиков не отстают. Помните про «коня наскоку», «яйца ему», да с этим самым «в горящую избу»?
Так вот, тем бабам, про которых стих, быков останавливать точно не приходилось, а нашим – еще как. А про избу и не говорю: все быват.
А Алексашка, все в книги, да в книги. Уже почти врос в них. Не Прыщем, а сморчком каким-то заделался. И вот, дождались: выдал теорию, что во всем виновата наша грязь. Мол, сидим в ней мы по уши. Сызмальства сидим и до глубокой старости. И от этого силища в нас непомерная, а годами иной раз век перемахиваем.
Ну, честно скажу, Алексашке мы не поверили. Как-то оно, скажем так, не по сердцу пришлось. Вроде, как свиньи какие, раз в грязи-то?
А чем дальше, тем хуже. Алексашка науками занялся, не знаю уж как, но вывел формулу грязевую и даже понял, почему она при морозе не замерзает, а жаре не высыхает.
- Ну, ты, Алексашка, совсем того, - сказал я однажды.
- Ничего я не того, грязь у вас и вправду целебная.
- А раз целебная, что ж ты сам такой мелкий ходишь, давно бы вылечился. Вон, посмотри на себя: в этой самой грязи с ног до головы. Признавайся, ты Данилычу забор сломал?
- А вот и докажу, - обиделся Прыщ, - всем докажу.
И понеслось, как по накатанной.
С утреца Алексашка Библиотеку открывает, если никто до обеда к нему не идет, то бросает работу, раздевается догола и в грязюку ныряет.
Люди вначале потешались, ребятишки так особенно. Но срам, срам-то какой! Как ни велико терпение наше, но и оно предел имеет.
Вот представьте: идете вы по улице, за соседские заборы, дабы в грязь не звездануться держитесь, а в самой глубокой луже мужик голый валяется. Как говаривал один городской, случайно к нам из лесу попавший (по грибы ходивший, да заплутавший): «Жесть»!
В общем, собрались мы с мужиками и хотели уже с Алексашкой поговорить, как исчез он из деревни. Собрал одежонку какую-то, смену белья, затолкал в пустую тару грязюку и в город свалил.
Ну, мы постояли у Авдотьиного дома, пождали, сколько положено, да и разошлись. Думал я тогда, что больше Алексашку не увижу.
В том году стояло больно уж жаркое лето. Даже лужа посреди города чуть подсохла, и иной раз вздрагивали мужики, боясь, что проедет по бездорожью какое-нибудь местное начальство.
Выхожу как-то на крыльцо, щурюсь на солнышко. Жарень такая, что аж воздух звенит.
Прислушался - не воздух это, а кто-то к нам на машине едет.
«Накаркали, - думаю, - едрить его в дивизию».
Тут уж и остальной народ замшиловский из домов повылазил. Смотрит и глазам не верит. Потому что, если не мираж это, то не знаю уж, как и назвать.
Едет по дороге, машина легковая, но на колесах как от трактора. За собой тучу пыли подымает. А сама красная, как тот помидор, аж в глазах рябит. Если б не все ее видели, точно решил, что удар у меня солнечный, или, того хуже, «белочка».
Однако ждем, глаза выпучив.
«Мираж» подъезжает, останавливается. Водила наземь спускается.
Поглядели мы на него внимательно. . . Алексашка! Едрить его, Алексашка и есть. Только другой какой-то не то помолодевший, не то, наоборот, возмужалый. Да и выше ростом будто стал.
Подошел он к нам, засмеялся. Вблизи-то еще заметнее его рост оказался. Раньше он мне едва до плеча доставал, а нынче где-то у самых глаз макушка болтается.
- Что, - говорит, - поверили?
А вечером в избе бабки Авдотьи праздник состоялся. Вся деревня, поди, гуляла. Алексашка-то не просто так пропадавши был. Он к приятелю в город ездил, а оттуда - в саму Москву.
То, что действительно, грязь наша замшиловская целебная, мы-то, положа руку на сердце, и раньше догадывались. А теперь, когда перед глазами этакое живое чудо сидит, тем более, уверовали.
Алексашка пьет с мужиками на равных, не то, что раньше: полбутылки и в койку. Речи дивные говорит, о том, что будем мы грязь в бутылки закатывать и по всей России продавать. Мол, от нашей грязи, что под ногами просто так лежит, всей стране польза огромная будет.
А мы и не против. Вот уж, почитай, года три из лужи берем, а она только больше становится. Видимо, и не лужа это, а неисчерпаемый источник, да еще и живительный.
Где ж еще в России такое чудо сыскать? Только у нас в Замшиловье.
Жаль, дороги у нас как не было, так и нет. Хотя, на хрен она нам нужна, дорога эта. У нас у всех теперь машины вездеходные, а чинуши городские, менты на козлах и чужие, нам не надобны.