Эпизодень. Арабеск

       Повалил снег; в этот весенний день я тороплюсь на встречу с человеком, от которого ничего не зависит: он словно кивает мне издалека, из полутемного коридора – вежливо и чуть печально. Но главное - намерение, как говорит одна штучка.
Между нами полтора часа дороги – автобус, метро, путь через Дворцовый мост, сырые затхлые дворы, три ступени металлической скользкой лестницы перед бронебойной дверью в свежепрорубленнной стене.
Он ответственный работник издательства и любезно согласился принять у меня предисловие к роману писателя, который они печатать не собирались, да и само мое предисловие читать не хотели. Роман о путешествии и двойничестве – слегка заумный и немного бестолковый, не в меру старомодный и неинтересный книгоглотателю из массовки. Все же думаю, что К. был тайный поклонник этого сочинения из тех немногих, кто не убивал кошек в парадных, – в молодости эта книга португальского писателя в омерзительном переводе ходила самиздатом в единственном тусклом экземпляре.

Долго не могу решить, что надеть, зимнюю куртку или весеннюю. Я все же напяливаю надоевшую зимнюю; на улице внезапно повалила листва. Желтая, почти кипящая. Я поплотнее стягиваю вокруг горла воротник, которое словно (снова) бормочет какие-то стихи – и мне воспомнился эпизод, когда вдруг герой романа приезжает на свидание, а квартал его возлюбленной только строится; вот и у нашего метро Декадентов было все подозрительно разрыто. Рабочие в серых робах мрачно цементируют ступени. Я чувствую неприязнь в их спинах (зачеркни это).
Мобильник не отвечает; К., казалось, улыбается мне издалека – вежливый человек… Почему-то вдруг едва не произнес «труп»… Какой кошмар! Внезапно вспоминаю, что когда-то он тяжело болел, и только курение и алкоголь спасли его. Подхожу к киоску. На всех черно-белых газетах напряженное и самоуверенное-курносое лицо Никто Хрущева. Скоро тебе абзац, почему-то подумалось – тире и прочерк. Но это чужие мысли.
Самое страшное, что сознание, отказываясь мне повиноваться, блуждает, как стрелка комплекса. Еще нет рынка возле недостроенного входа в метро, не торчат высокие красные губастые развращенные дома с ушами-тарелками. Люди выглядят серо, но с уверенностью в завтрашнем дне.

Но и это прошло – картинка покачнулась, стала тусклой и сползла как пелена. Сгинь, сгинь, непречистая – хочется крикнуть мне! Верните меня назад в мой 2004 год от Рождества Христова, я хочу быть собой… Или кем-то еще, теперь не важно.
Бреду в бреду… Нет домов, чернеющая дорога, по ней волоком на щитах тащат тощие тела по сырому снегу изможденные люди. Где-то сильно громыхает, тянет потушенными головешками. Воронки от снарядов. Сожженный барак… Война.
Братья Карамазовы! Мне холодно. А я ведь вас не различаю. Сознание отказывается повиноваться. Кто-то следит за мной. Голова профессора. Фантаст Беляев лежит бездвижен в занятом фашистами Пушкино.
Будь прокляты все эти книги, рукописи, слова! Слова кружатся - то как твердые снежинки, болезненно цепляющие щеки и нос, то соловея от моей серой крови как жирные мухи, то вдруг нечто невидимое больно жалит душу сквозь кожу.
Мне кажется. Я понял, что был прав в предисловии – мир был мукой – или мукой для писателя, путешествовавшего с континента на континент и посвятившего жизнь созерцанию своего ускользающего от слов сознания. За что мне сия? Я не путешественник, у меня нет издателя, пишу я мало, - все больше шипения. А вдруг я что-то уловил? Внезапно вынырнувший Мерседес едва не сбивает меня с ног, ошарашив струей резкого зеленоватого света. Карета процокала мимо с абсурдными и высокомерными лошадьми. Туман, мутан…
Литература куда опаснее, чем мы привыкли думать. У нее мало избранников и куча слуг, кучеров и рядовых. Сжигает на костре. Она смеется над потомками, вчитывающимися благоговейно в дошедшие слова сожженного. У нее нет солнца.

Но и это неважно. Я замечаю, что нахожусь у темно-зеленых Нарвских ворот. Значит, я вхожу в город и скоро уподоблюсь Акакию Акакиевичу, шагавшему через Калинкин мост к ежедневным пыткам от людей и радостям каллиграфии. А вот и львы на канале Грибоеда – они составлены из двух половинок, в которых находятся взаимопроникающие штырьки. У всякого искусства есть свой механизм. Писатель забирает силы у окружающих, а потом мир мстит ему. Так домашние выбрасывали уркописи слепого Борхеса.
Огромная тень накрывает город дланью Медного Кумира. Ужо тебе, стихия! Сегодня ты меня не возьмешь! И все же пришлось взбежать в вонючую парадную, незакрытую на замок от грязной ледяной подступившей в ужасе воды. Человек курит наверху у полукруглого грязного окошка, ничего не слыша. Тень Данте с профилем орлиным. И все-таки мне надо донести это ненужное предисловие.
На Сенной становится легче. Безвременье отпускает. Бессмысленная стекловидная башенка Мира уже торчит на людном месте. Обломки козырька уже убрали. На Васильевский! В метро толкаются; сам вагон дергается от нерадивого машиниста. На меня уставился из зеркала с предупреждением «Не прислоняться» абсолютно бледный человек. Это я. Миф о путешествии всегда кончается назиданием о его бессмысленности. Кажется. Я еду на трамвае. Да-да, с низкими деревянными скамеечками, обтянутыми старым дермантином, выкрашенным серой масляной краской. Вы в Питере все ж. Но кругом культура. Кондукторша ждет денежку. Вручаю ей тридцать монеток. Машинально сую десятку какой-то женщине с сумкой. Тут я выберусь на поверхность.

Странно, что я совсем забыл про женщин. А-а, ведь они повсюду – на расстоянии вытянутой руки и даже ближе. Вне проникновения. Прочитать им что ли Григория Ивановича… Это совсем не из романа, – я привык, что моя жизнь стала его цитатами – то пытающимися склеиться, то разбегающимися, как народ из метро. Слава богу. Ни одной мёртвой головы. А подростки уже основательно обколоты. Пустота атома.
Чорт. Где же эта улица? Как сыро! Туман. Достоефщина. И никакой надежды оторваться от всего этого и уйти ввысь. Странно. Он и в самом деле ждет меня в коридоре. От него пахнет дешевым табаком. Какой-то ливерный пиджак. Принимает дискетку. Распечатанный вариант. «Никто не отвечает за свои слова, - отчего-то произносит он. – А за поступки? – Вот в том-то все и дело». Как честный литератор, я хочу написать, что у него мешки под глазами. Наверно, ему стыдно перед молодыми сотрудниками, что он ничего не смыслит в коммерческой литературе. Или делает вид. Мне тоже немного неловко. Тут заплесневело. Он обещает прочитать и… прячется. Я медленно бреду назад, как боксер, отказавшийся от поединка. Но зачем-то ему все это нужно – сочинявшему на том языке, которого я не знаю, и жившему совсем в иное время. Болеть за газовщиков!
Аврора с досады опять лупит холостыми. По автору. Звенят высокой истеричной трелью дробящиеся стекла – обычные и вакуумные.

Хорошо, что перестал надоедать снег колючий и скоро мутные льдины тают и обнажают воды Невы с химическими компонентами. Кидаю в воду через шершавый грязный гранит монетки. Никто их не найдет.
Прокрадывается дождь. Полые статуи на Зимнем пытаются заглянуть в воды Леты. Но их держат сзади металлические штыри. Грязный плюшевый мишка уткнулся в брусчатку. Не поднимай – на нем порча.
Город забывает себя. Путешествие не приносит успокоения. Но фонари, вглядываясь в людей, помнят о вечном.
Самое т-трудное, в опрокинутое и перевернутое назад путешествие вспять…
Опять этот трамвай – он выныривает на поверхность, кто-то даже пытается прикурить от его скоротечной искры. Но тщетно. Она светит только тем...

пятница, 11 апреля 2008 г.