Чужие окна, свои окна

***
А началось все, как всегда, в детстве...

За одним окном в нашей старой филевской квартире летом в ящиках бабушка выращивала помидоры и клубнику. Каждое утро начиналось с того, что я еще босая, лохматая и толком не проснувшаяся бежала к окну в бабушкиной комнате посмотреть, как там наш огород. Помню маленькие бурые помидорчики, которые бабушка снимала с куста и прятала в шифоньер под постельное белье «дозревать». А еще помню несколько ягодок ароматной, сладчайшей клубники, которые доставались все мне, и только у меня было право угостить кого-то еще.
А в другое окно в той же бабушкиной комнате в мае и в июне впускали липу. Когда становилось тепло, распахивали окно, и в комнату врывались липовые ветки с маленькими бело-желтыми цветочками и сильным медовым ароматом. Я часто стояла под этими ветками, листики щекотали мне уши, запах вползал куда-то глубоко внутрь меня, заставляя сжиматься сердце. Часто я мечтала, как вот еще чуть-чуть подрасту и смогу по ветке с подоконника добраться до липового ствола и по нему подняться на самый верх дерева, откуда увижу весь мир. Однажды я предприняла попытку, я уже сидела на карнизе, свесив ноги наружу, и примеривалась к ветке, как в комнату вошла бабушка, спокойно и молча подошла, схватила меня за плечи и дернула к себе. А вечером дед, высунувшись опасно из окна, отпиливал ветку. А я плакала. И бабушка плакала.

В моей комнате были темные, плотные шторы, которыми всегда на ночь занавешивали окно. Я дожидалась, пока все уйдут, потом тихо вставала с постели и ныряла в свое убежище, на подоконник. От комнаты меня отделяла стена штор, а через окно я видела соседние дома, много неба, верхушки деревьев, и мне казалось, что я сейчас принадлежу этому внешнему миру, а не дому. Часто я так и засыпала: свернувшись калачиком на подоконнике, уткнувшись лбом в холодное стекло.

Еще одно окно нашей квартиры выходило на соседний дом, до него нас отделяло метров двадцать, не больше. Ровно напротив нашего окна было другое, чужое, принадлежащее другому дому. Вечером, когда там зажигали свет, мне было хорошо видно, как там ходит, садится, читает книгу, пьет чай красивая женщина. Я часами сидела за столом, рисовала, поглядывая на чужое окно. Иногда в голове сами придумывались истории про эту женщину, про то, почему она всегда одна, про то, что делает она, когда в ее окне не горит свет, и мне ее не видно, про трагедии и горести ее жизни. То я представляла ее шпионкой, вынужденной проводить всю жизнь в одиночестве, чтобы не подвергать близких опасности, то она казалась мне жертвой большой несчастной любви, то страдающей матерью, у которой погиб ребенок. Я привыкла к ней, к ее длинным прямым волосам, цветастым халатам, привычке теребить себя за бровь, когда она думала или читала. Она стала частью моего мира, вполне понятной и определенной. Однажды я встретила ее во дворе, она шла под руку с мужчиной, смеялась, прижималась к нему. Мне стало обидно настолько, что я чуть было не подбежала и не выкрикнула ей в лицо: «Как ты можешь!? Ведь ты должна быть всегда одна и страдать! Я же все знаю про тебя!» Но я не подбежала, а в ее окно старалась больше не смотреть.

Потом детство кончилось, в нем же осталась и филевская квартира с моими окнами. Меня забрали родители в новый дом, в новый район, в котором наш дом был последним домом Москвы. Я смотрела в окно и видела пустыри, заросшие аптекарской ромашкой, за ними яблоневые сады, а за ними леса, леса, леса. И опять я придумывала. На этот раз истории о том, как вон в том лесу стоит избушка, в которой живет седовласый, длиннобородый старик. У него есть ночной колпак и длинная сорочка. А еще подзорная труба. Он смотрит в нее на меня, даже тогда, когда меня нет у окна, дома. Он видит меня всегда. Он живет для того, чтобы видеть все, что происходит со мной, и в самую страшную минуту он сможет вмешаться и спасти меня от опасности. Но только один раз, именно тогда, когда опасность будет самой серьезной. Поэтому я ничего не боялась, зная, что есть вон в том лесочке старик, который не допустит беды.

А потом я стала смотреть на чужие окна. Чаще всего я видела лишь люстру под потолком, цветы на подоконнике и узор занавесок. Из каких-то окон лился на землю теплый желтый свет, из каких-то - мурашковый, голубой, из других - пьяняще-красный. Можно было смотреть на прямоугольники света и то нежиться в уюте, то подрагивать от холода, то сладко замирать от неосознанных желаний.

Однажды вечером, зимой, я сидела на лавочке в чужом дворе и ждала свою первую любовь, вернее, героя своей первой любви. Он задерживался, да и не знал, что я вдруг собралась, вылетела из дома, приехала в его двор, чтобы просто его увидеть. Я ждала долго, у меня не было уверенности, что он вообще придет сегодня. Но мне не хотелось уходить. Поэтому я смотрела на дом перед собой и гадала на окнах. Сначала я решила, что если светящихся окон в доме будет четное количество, то Он непременно скоро войдет во двор. Но сосчитать было невозможно: какие-то окна зажигались, какие-то гасли. Поэтому я изменила условие, и договорилась сама с собой о том, что надо выбрать какое-нибудь темное окно и засечь время. Если оно загорится за, положим, ближайшие десять минут, то я скоро Его увижу. Я выбрала окно, загадала время, и все получилось. Окно зажглось, и почти сразу я услышала за спиной знакомые шаги. С тех пор, когда мне надо получить ответ на какой-то непростой вопрос, я выхожу на улицу, сажусь на скамейку, выбираю окно и загадываю на него. Иногда ответ сам приходит в голову, пока я смотрю на темный прямоугольник в ожидании света.

А теперь у меня есть окна своего дома. Когда ночью возвращаешься домой, - вокруг полный мрак, но есть звезды на небе и розовый свет окна моего дома, на который я иду, который всегда указывает мне дорогу. А там, в этом розовом приглушенном свете спят мои дети, причмочкивая или посапывая, наполняя мой дом теплом, покоем и счастьем.