Месть

МЕСТЬ
(РАССКАЗ ХУДОЖНИЦЫ)

И вот – я решилась.
С бьющимся сердцем, по памяти, я набираю ее номер.
Я слышу ее голос – приветливый, оживленный и чуточку жеманный: она, как балованная кошка, с ленцой, но чутко трогает тебя лапкой, в которой спрятаны коготки.
Этот знакомый голос, который отдается в сердце тупой болью. И одновременно – радостью, словно в форточку вдруг пахнул влажный весенний ветер.
- Боже, моя дорогая, сколько лет, сколько зим! Ну, сколько же? Три года, да? Или больше?
И мы решаем, что я сегодня же к ней приду.
- Поболтаем, выпьем чего-нибудь, - мурлычет она, - Ты что хочешь? Вина или коньяку? У меня есть хороший, настоящий армянский.
- Я за рулем…
- Ах, вот как! Представляешь, ведь и я тоже – год назад села за руль, и уже поднаторела, как-то чуть не попала в грандиозную аварию, но лихо вырулила, друзья говорили – Шумахер! – и она со смешком легко обрывает фразу, словно для нее это не имеет никакого значения. Ее манера.
Что ж, опять она меня опередила.
Я смеюсь, словно меня позабавил ее рассказ, и обещаю приехать в семь.
Она игриво изображает в трубку поцелуй, - моя шалунья! Гудки…

* * *

Тихо, медленно, шурша опавшей листвой, мой белый Matiz въезжает в этот старый двор. Прямо передо мной, между стенами солидных «сталинских» домов, нежно розовеет закат, плавно переходя в неизъяснимые полутона морской волны.
Несколько минут спустя я замечаю, что мои руки в темно-красных кожаных перчатках продолжают сжимать руль. Я роняю их на колени.
Как странно: все словно замерло.
Эти огромные деревья: им уже нечем шелестеть и нечего терять. А вот и два каменных медвежонка, играющих в давным-давно пустующем фонтане: они усыпаны рыжей листвой, на них лежит патина времени. Я помню их с детства: уже и тогда в фонтане не было воды.
Странное чувство томной усталости охватывает меня. Я откидываюсь на спинку сиденья и прикрываю глаза. Как во сне, мне слышится знакомый звонкий, беззаботный смех, - смех и голос, зовущий меня в этом прозрачном, волглом осеннем воздухе.
Я открываю глаза и смотрю на часы: без четверти семь. На сиденье рядом со мной – большая коробка конфет и – смешно сказать – пухлая красно-желтая роза. Словно я – любовник, приехавший на свидание и томящийся под окнами, прозябающий в своей тоскливой неуверенности, весь в ознобе волнения.
Дверь подъезда распахнулась, вышла женщина, она показалась мне знакомой. Что-то в ее лице, или в походке, во всем ее облике было мне неприятно. Какое-то смутное воспоминание…
Посижу здесь еще немного…

* * *

Да, вот так мы и жили: жили – не тужили.
Две красотули, любительницы повеселиться, позабавиться. Любили вдвоем, без мужей (которые, впрочем, дома тоже не сидели), пойти в бар, в ресторан. Когда входили в заведение, мужские головы, как по команде, оборачивались в нашу сторону. Мы резвились весь вечер, как хотели, зажигательно танцуя (умели!), попивая коньячок и кокетничая, но исчезали всегда вдвоем. У перекрестка, под мигающим светофором, чмокнув друг дружку в губы, мы расставались. Выбирали злачные места поближе к дому: жили-то мы рядом, на одной улице.
Она уходила в мерцающий, огнистый мрак поздней ночи; бойко постукивали каблучки ее высоких сапог, развевался подол черного плаща. Она была похожа на большую грациозную птицу, улетающую от меня. И всякий раз мне казалось – навсегда, - хотя я знала, что через пару дней мы встретимся снова. И вновь отправимся куда-нибудь «снимать стресс», как она выражалась, и понемногу это стало насущной необходимостью, неким обрядом и способом ощутить полноту жизни. По крайней мере – для меня.
Помню декабрьские ледяные ветра и морозы моего развода с мужем. Что тут скажешь? – мы оба друг друга стоили, оба импульсивные и себялюбивые. Город играл своими огнями, толпился, парковался, весь охваченный праздничной суетой, а я, как рыба, выброшенная на лед, судорожно пыталась вновь нырнуть в жизнь. Я задыхалась в своем студеном одиночестве, промерзала до костей, до глубины души, - задыхалась и злилась на себя, на весь мир, - и что же? Разве кто-то сказал мне хоть одно теплое слово, приободрил меня хоть раз?
Помогало только одно: хлебнешь коньяку и уже легче. И опять хочется резвиться, смеяться, тусоваться, звонить ей, подруге.

* * *

Анита всегда была умной девочкой. Рассудительной, практичной, несмотря на весь свой игривый романтизм. У меня-то он, романтизм этот, был другой – тяжеловесный, довлеющий над всей моей жизнью, владеющий мной, как куклой. Мне непременно нужны были эмоции, ощущения и впечатления, калейдоскоп событий и лиц, - только тогда казалось, что живу, только тогда заглушалась эта странная, смутная душевная боль, поселившаяся во мне с некоторых пор.
Анита держалась со мной так: ты, дескать, на меня особо не рассчитывай, дорогая. У тебя своя жизнь – у меня своя. И есть только одна точка, где эти линии пересекаются: встретиться иногда, пообщаться, развеяться, выразить друг дружке восхищение и симпатию.
Мне думается, она вполне искренне считала, что такие вот отношения – это и есть нормальная, вполне съедобная и даже вкусная женская дружба. Этакий десерт в конце обеда, согласно меню судьбы.
Иначе чем же объяснить эпизод, когда я – с жалкой, натянутой улыбочкой, - попросила у нее взаймы, а она не дала, хотя сумма для нее была незначительная. И не потому, что у нее не было (деньги у нее всегда были), а потому что это могло повредить нашей дружбе. Так она объяснила, - спокойно, с тонким холодком в голосе. У нее, мол, такая установка, такой вот принцип: никогда не давать взаймы тому, кто, возможно, не сумеет вернуть в срок.
Я у нее на тот момент входила именно в эту категорию. И еще, наверное, она опасалась, что я, после своего развода, начну занимать у нее регулярно, и она решила это сразу пресечь. И я это проглотила, и, хотя меня опалило внутренним жаром, я даже снова улыбнулась: все это пустяки, дорогая, не обращай внимания, это так, между прочим. А занять все равно у кого-то пришлось, потому что выхода другого не было.

* * *

А может, и впрямь наша дружба была хорошей? Ведь, помнится, мы ни разу не ссорились, ну вот как это бывает у некоторых, - со взаимными оскорблениями, ором, склоками и последующим шатким, скользким примирением. Мы никогда не сказали друг другу дурного слова: дескать, ты чокнутая, или что это ты такое на себя напялила. Ничего подобного у нас не было.
И потом, как ни крути, но нас связывало нечто большее, чем совместные развлечения. Иначе с чего бы мы стали так откровенничать друг с другом?
Анита, она ведь такая… тоже, знаете, своего не упустит. И какой-то роман долгоиграющий был у нее на работе, - с программистом, что ли. Она сама мне признавалась. Улыбалась, щурила кошачьи глаза, задорно встряхивала своими длинными шелковистыми волосами: была – не была, один раз живем!
Но я этого никогда, никогда не рассказала Андрею, даже никак не намекнула, хотя были такие возможности, - ведь она потому и откровенничала со мной, что доверяла!
Да, доверяла. И доверчиво так поведала мне однажды: знаю, мол, Андрей мне не изменяет, а то я бы почувствовала, меня не проведешь.
И – странное дело! - я не испытала тогда даже ни малейшего злорадства, и будто даже ничто не шевельнулось в моей затаившейся душе, словно это не я езжу с ним на эту гнусную квартирку в отдаленном районе города, у леса совсем. Он говорил, усмехаясь: поближе к природе. Да, природу он любил, охотился в охотку, а то просто уезжал подальше от «суетни»; у него был куплен домик где-то в деревне, и как-то он приглашал меня составить ему компанию, но я отказалась, - не помню уж, почему. И я тогда поняла по его взгляду, что он немного обиделся, расстроился: он, видать, по-своему дорожил этими нашими встречами, не такими уж частыми, но – регулярными.

* * *

Что меня к нему расположило?
Не знаю, искренне или не совсем, будучи по натуре неплохим психологом, он с большим интересом рассматривал мои натюрморты и пейзажи, развешенные по стенам. Квартира у нас с мужем была маленькая, тесная, хотя и уютная благодаря моим стараниям. И вот, когда Андрей пришел в первый раз к нам в гости, он довольно долго стоял – крупный, чуть грузный, тихонько посапывая от сытости, от подъема по крутой лестнице, - стоял и рассматривал мои картины. Мне было неловко, что он такой большой, а комната такая маленькая, тем более, что я еще плохо его знала, но зато уже побывала в их с Анитой апартаментах, доставшихся им по наследству.
От него веяло чем-то барским, - этаким вежливым самодовольством. Однако он взглянул на меня внимательно и словно бы настороженно, словно с опаской и ожиданием, - но это выражение было очень мимолетно и тут же испарилось из его светлых, чуть прищуренных глаз.
- Я не знаток в живописи, но, по-моему, очень хорошо, - вдруг сказал он просто и веско, хотя и с ленцой. Я слегка зарделась.
Я же с раннего детства знала, что буду художницей. Рисовала по памяти или с натуры. Рисовала то, что видела, то, что происходило вокруг.
Это теперь я пишу картины под готовый интерьер.
Работу свою люблю, хотя заказчик порой попадается капризный, неумный. Но, как правило, остается доволен. Удается найти компромисс. Вместе с тем, есть у меня свой неповторимый стиль, когда ощущается некое внутреннее напряжение, даже несмотря на банальность сюжета. Вот, к примеру, махровые астры, - растрепанные, мокрые, и словно бы испуганные; их только что принесли с дождя, с ветра, поставили в стеклянный бокал, и вот они отогреваются, расправляются, начинают пушиться, роняя лепестки и капли… А вот – во всю картину – просто окно, и в него смотрит луна – таинственная, лучезарная, на фиолетовом небе.
Конечно, все это далеко не сразу получилось: я имею в виду заказчиков. Долгое время денег мне мое рисование не приносило. Был период, - ну просто бедствовала. Чувство было такое, что никому я не нужна в этом мире. И одиночество – как у той луны на фиолетовом небе, которая в чужое окно заглядывает. А там, за окном, - уют и благополучие, мягкий свет, изящная посуда, доставшаяся чуть ли не от прабабушки-дворянки, и в просторной прихожей – огромное старинное зеркало, и в нем отражаюсь я: вот, только что вошла, трясу мокрым зонтом, Анита гостеприимно улыбается, и Андрей принимает у меня пальто, пошучивая с этим своим слегка барственным, небрежным выражением, и тут же окидывает меня быстрым внимательным взглядом.
А потом, потом он якобы едет по делам и предлагает «подвезти».
«Конечно, поезжай, дорогая! – мурлычет уже полусонная Анита, - Такая непогодь…»
И вот мы едем туда, в глухую туманную морось, где ждет нас квартирка, как темная нора, пока не вспыхнет свет в прихожей. Но больше Андрей электрического света не желает и зажигает трепетные свечи, и выставляет на шаткий полированный столик бутылку вина и пару бокалов, тщательно промытых. И в этом подобии романтического уюта, среди этих пошлых, чужих стен, мы долго сидим и беседуем. Мы рассказываем друг другу истории из своей жизни, делимся впечатлениями, чуточку философствуем, смеемся, слегка, до тонкого звона, чокаясь бокалами, а я стараюсь не думать о той минуте, когда он начнет, словно бы шутя, подбираться ко мне, сам внутренне замирая и смущаясь, такой холеный, крупный и породистый… и абсолютно не нужный мне в таком качестве.
Вот эта вторая часть была мне противна, она была лишней, но обязательной частью «программы». Так я ощущала. Уж не знаю, что было для него важнее, - наши ли дружеские беседы, полные взаимопонимания, или же эти сексуальные экзерсисы, в которых были неловкость и натянутость.
И все же он оставался доволен, и его умные глазки шаловливо поблескивали. Он становился мягок, почти нежен, предупредителен. Поил меня кофе с конфетами (хотя, лучше бы я выпила еще вина или чего покрепче). Я смеялась, шутила, демонстрируя легкомыслие и беззаботность, и всю дорогу, пока мы ехали до моего дома, спрашивала себя: зачем я это сделала? И что-то тонко скулило внутри, и холодели руки, и мутило от крепкого кофе, и мое одиночество разрасталось, как снежный ком, катящийся под откос…
Ну, всё, всё, всё, довольно! Сейчас я возьму эту коробку, эту розу, закрою машину и пойду. Вот железная дверь, я знаю код.
 Довольно…

* * *

Это ведь далеко не сразу оформилось. Началось это давно, еще в те времена, когда дружба наша была юной и невинной.
Я стала замечать, что он смотрит на меня с интересом, порой чересчур пристально. Я, признаться, его побаивалась первое время, меня обескураживали его брутальные шуточки (над которыми Анита громко хохотала, как бы вопреки своему возмущению), его снисходительный вид сытого, благополучного баловня. Однако все оказалось не так просто: под маской баловня, шута и сноба скрывалась ранимая, даже несколько растерянная суть. Он вовсе не относился к жизни легко, она его настораживала, держала в напряжении. И, видно, что-то во мне отзывалось для него понятным и близким, - недаром Анита как-то сказала мне: «У тебя глаза бывают, как у раненой лани».
А тут еще у них с Анитой начались разногласия, связанные с тем, что Анита начала прилично зарабатывать, будучи способным бухгалтером-экономистом, а он все как-то пребывал в исканиях (после развала банка, где он «администрировал»). Анита ездила в какие-то таинственные командировки, Андрей – на свою охоту, и это отдаляло их друг от друга.
А тут, значит, я со своим разводом.
Поскольку квартира была мужнина, я от него съехала (и он вполне по-дружески мне помогал) в комнату, которую сняла у «бабули» одной моей знакомой. Я частенько оказывалась бабуле должна, и это меня тяготило. Да если бы только это!..
Анита у меня не бывала, она даже не знала, как следует, где я живу. Зато ее муж знал прекрасно. И – странное дело – я, обычно такая совестливая, согласилась на эту связь и даже гордилась первое время, когда он, такой большой и красивый, приезжал за мной в (отцовой) «Волге». И моя квартирная хозяйка принимала его за моего жениха, как она простосердечно выражалась, не зная ни слова, ни понятия такого, как «бойфренд». И я – раненая лань – ехала с этим фальшивым женихом на фальшивое свидание в этот приют фальшивой любви, коим, как позднее выяснилось, частенько пользовался и его приятель, врач-стоматолог, насмешливый любитель пухленьких вчерашних школьниц.
А потом я бывала в гостях у Аниты, и она мне рассказывала о том, какой у нее непутевый, но верный муж, и как все-таки она его, оболтуса, любит, а программист – это так, чтобы снять стресс.
Она очень уставала на своей работе, но по-прежнему была кокетлива, нарядна и душиста, - как и семь лет назад, когда я встретилась с ней впервые.
Она говорила, пожимая плечиками, что женщины в фирме завидуют ей, это видно по всему, хотя завидовать особенно нечему, но такая уж у нее судьба, так было и в школе, и в институте… А я, ее подруга, сидела, опустив глаза долу, помешивая золоченой ложечкой чай, и думала о том, что вот и я, наверное, тоже… И, встречаясь с ее мужем, хочу таким образом приобщиться к ее благополучию, что ли.
 Да полно, было ли оно? Благополучие-то? Ведь после работы, едва сбросив с гудящих ног туфли, она прямиком шла в свою комнату, к своему шкафу, полному благоухающих шмоток. Там, словно скелет в английской поговорке, была спрятана у нее бутылка водки, и она, на выдохе, выпивала разом с треть стакана, закусив конфетой из припрятанной же коробки. Якобы только после этого она была способна нормально разговаривать с мужем, с его родителями (они тогда еще жили вместе). Анита как-то рассказала мне это все с той же доверительной простотой, как и о своем программисте…
Было ли оно, это пресловутое благополучие?
Пожалуй, что мне, бедной овечке, казалось благополучием уже просто иметь свою комнату, свой шкаф, где можно прятать все, что душе угодно, и – своего мужа, ведь у меня-то его уже не было…

Ах, ты, бедная овечка!
Что же бьется так сердечко?..

Ах, ты, бедная…

* * *

Был в свое время такой веселый шлягер; и под него-то я, помнится, отплясывала на очередном дне рождения моей подруги, в преддверии очередных новогодних праздников, в странную, слякотную, хандрящую зиму. Я выделывала разные пируэты с серебристым боа из елочной мишуры вокруг шеи, в «маленьком черном платье» (за неимением лучшего), хохотала и кокетничала со всеми подряд, и мне было очень, очень весело. И за мной увивался, совершенно не скрывая того, муж одной из наших общих приятельниц, - симпатичной, незлобивой, но чуточку простоватой, хотя в этом и заключалась ее своеобразная прелесть. В конце концов, она расплакалась на кухне, и Анита ходила ее утешать, а потом туда же ходил и муж, но я как-то не обратила на это внимания… Мне было чертовски весело.
На другой день, в воскресенье, с каким-то смутным чувством вины, я поехала к Аните. Она открыла мне дверь с усталым, чуть небрежным и чуть-чуть недовольным видом, но все же, улыбаясь, напоила меня чаем, и мы дружески поболтали о пустяках, хотя все это время ощущалась какая-то натянутость. Мне было нехорошо, неуютно от этого ощущения, но я не решалась выяснить, в чем дело, списывая все на свое состояние «после вчерашнего». Анита заговорила об этом сама, когда мы уселись в мягкие кресла в ее гостиной (с новыми гардинами, сшитыми в салоне), заполненной вазами и корзинками с цветами. Заговорила, холодно, в упор глядя на меня своими зелеными глазами.
- Знаешь, ты меня здорово подвела вчера, - сказала она, - Нарочно ты это сделала, или нет, но я кое-как успокоила Люську. Ты вела себя вызывающе, и вообще, хочу дать тебе совет: возьмись за ум, прекращай этот твой образ жизни, а то он неизвестно куда тебя приведет. Мы с Андреем теперь выходим на новый уровень, его пригласили в солидную фирму, не без помощи отца, конечно, но… В общем, нам теперь не нужны лишние разговоры, разные дурацкие ситуации, в нашем доме всё должно быть тип-топ, ты меня понимаешь?
На какую-то долю мгновения мне показалось, что Алина в кресле и пухлый диван, заваленный подарками (и среди них, в общей куче, – мой, купленный на последние деньги), - мне показалось, что все это отодвинулось от меня, словно исказилась перспектива. Но с новым ударом сердца все вернулось на свои места. Я ощутила, как кровь приливает к моему лицу.
Анита продолжала говорить, но голос ее звучал для меня, как сквозь воду. И почему-то самым невыносимым зрелищем были эти новые атласные гардины на окнах, - торжествующие, самодовольные.
Откуда-то вернулся Андрей. Он заглянул в гостиную, окинул меня испытующим взором, и я, как сквозь сон, перекинулась с ним парой ничего не значащих фраз. Потом я выбралась из вязкого кресла и пошла в прихожую, - одеваться. Анита меня не задерживала; глаза у нее были усталые и сытые, как после удачной охоты. Пока я натягивала на себя сапоги и пальто, я неимоверным усилием воли сдерживала слезы, но едва вышла за дверь, и она за мной закрылась, - они полились. Крупные, соленые и жгучие.
Я спустилась на один пролет и стояла, вцепившись в перила, глядя в узкое окно, слизывая и глотая эти свои слезы, не в силах двинуться с места. Я не знала, куда и зачем мне теперь идти. Но не могла же я стоять вечно в этом чужом подъезде. Ни платка, ни пудры у меня с собой не было, я просто ладонью вытерла мокрые, гладкие свои щеки, - без какой-либо косметики, без всякого там тонального крема, - и стала спускаться вниз по лестнице. И я уже знала, что больше сюда не приду.
Этот эпизод стал поворотным в моей судьбе, хотя, это громко сказано. Эти слезы на лестнице словно смыли с моей жизни некий флер, искрящуюся муть… Кто-то буйный в моей душе притих, присмирел, как душевнобольной после шоковой терапии. И тогда отчётливее зазвучал голос рассудка: довольно, мол, валять дурака, зарывать талант в землю, ждать милости от природы и у моря погоды. И любви этой безответной и лицемерной с меня тоже довольно.
Может быть, два или три раза меня еще тянуло набрать номер Аниты и поболтать с ней, как раньше, до всей этой катастрофы (о которой она и не догадывалась), но я так этого и не сделала. Я исчезла, потерялась для нее. Что она думала обо мне, вспоминала ли, хотела ли встретиться, - не знаю.

По законам современных телесериалов, я должна была бы в качестве мести принять решение рассорить эту пару, развалить этот дом, а возможно, даже женить на себе Андрея и все такое. Но мне это даже ни разу не пришло в голову. Я-то знала этого человека: он в первую очередь почувствует отвращение ко мне, если я вдруг возьмусь выдавать ему секреты его жены и как-то настраивать против нее. Потому что это противоречило его кодексу чести. Он исповедовал сибаритство, потворствовал своим желаниям, но никак не хотел допускать, чтоб это принесло какие-либо разрушения в его сложившийся быт, в их, в общем, партнерские отношения с Анитой. Он по-своему ее любил и дорожил ею. Под насмешками, скабрезными шуточками и видимой небрежностью струился ручеек восхищения и признательности. Ведь как-то раз он так о ней и сказал, своим глухим, веским голосом: «Она достойна восхищения».
Но в их отношениях не было чего-то такого, что он искал и находил у меня. Он никогда не говорил об этом, как и о многом другом, но я-то это чувствовала и понимала. Он мною по-своему дорожил. Конечно, меньше, чем Анитой, но – все-таки… И был даже период, когда меня это как-то утешало, поддерживало, что ли, но теперь это стало вызывать чувство униженности.
Да, да, я ощущала себя униженной и виноватой, - перед самой собой, в первую очередь. И однажды был знак (ничего в этой жизни не бывает просто так), когда я ошпарилась кипятком, случайно сунув руку под струю воды в бане. Подумала, что из крана течет холодная вода, а оказался кипяток… И привез меня в эту чертову баню Андрей, и ведь как я не хотела, как что-то внутри протестовало и ныло, когда мы ехали всей веселой компанией, на трех машинах, в тот загородный дом. Аниты, разумеется, с нами не было… Может быть, она так же мчалась с кем-то, в другом направлении, смеясь и кокетничая, но какое мне до этого дело?! Я ощущала, что с каждым километром этой дороги я уношусь все дальше от тех дней, когда мы, юные и беспечные, собирались вместе, и каждый был со своей «половинкой», и не было, не было этого ощущения нечистоты и натянутого, жалкого веселья. И не было этого нагловато-насмешливого, презрительного взгляда близкого приятеля Андрея, который, конечно, знает, знал и Аниту, и меня, - еще в те годы, когда мы были юные и беспечные.
И в тот вечер, в ту ночь, ощущая жгучий зуд в руке и в душе, я окончательно поняла: больше ничего этого не будет. Я отомщу им обоим за то, что они надругались надо мной, над моим одиночеством и желанием как-то согреться. Я брошу их обоих, ибо «лучшая месть – пренебречь». А потом, потом я напишу анонимное письмо, в котором изложу всю правду об их благополучной жизни, об их иллюзиях и заблуждениях относительно друг друга. Я напишу это письмо так, что будет совершенно непонятно, чьих рук это дело.
И действительно, на протяжении нескольких дней, время от времени, я возвращалась мыслями к этому письму, составляя в голове все новые и новые фразы, - одна лучше другой. А потом, внезапно, я полностью потеряла интерес к этой затее. Письмо было написано, порвано и сожжено, - и все это только в моем мозгу. И все же, спустя много месяцев, когда я вдруг вспомнила об этом, на мгновение мне почудилось, что письмо было мной написано и подкинуто в почтовый ящик (как я и планировала), и от испуга я прижала к губам кулак с зажатой в нем кистью.

* * *

Теперь, глядя в опущенное окно автомобиля на этот тихий старый двор, на резвящихся каменных мишек, я понимаю, что все это осталось в моей жизни, несмотря на то, что я все-таки осуществила свой план: рассталась с Андреем и больше не виделась ни с ним, ни с Анитой. Мне-то казалось, что это уже не будет иметь никакого значения, ведь все это останется в прошлом. Но мне почему-то так грустно, и волнительно, и противно, что даже пробирает озноб. Ничего не ушло… И эту молодую женщину, что вышла из подъезда Аниты, я наконец узнала, вспомнила: это была та самая обиженная жена на той самой злополучной вечеринке. Значит, все это время, пока меня не было, они не расставались с Анитой. И какое-то странное чувство, похожее на ревность, шевельнулось, лизнуло горячим язычком…
Да, с Андреем тогда я поступила, можно сказать, жестоко. Он, ничего не подозревающий о метаморфозах, происшедших в моей душеньке, приехал за мной в очередной раз, и мы снова оказались в той уединенной квартирке, и пили, кажется, коньяк, а не сухое вино, как обычно. Должно быть, благодаря этому обстоятельству, я и высказала ему все, - когда он уже привез меня домой. Не помню, что именно я ему говорила, но смысл был в том, что пора прекратить эти наши отношения, эти встречи тайком, что я давно хотела ему это сказать, но как-то не решалась, а вот теперь говорю: все, баста, надоело, с меня довольно. И еще я ему сказала (и он все это молча слушал, растерянно и удивленно на меня глядя), что с самого начала мне все это претило, и я сама не понимаю, как я могла такое допустить, будто затмение нашло, но теперь всё. Я попросила его больше ко мне не приезжать, открыла дверцу, выбралась из машины и ушла. Он не стал меня останавливать, он даже ничего не сказал, а просто уехал. Я знала, что теперь, пока я сама ему не позвоню, он не объявится, - такое уж у него болезненное самолюбие, такой кодекс, - и ощутила только одно: облегчение. Я думала: слава Богу, всё это закончилось.
И вот теперь, сидя в машине под окнами Аниты, ожидающей меня, я поняла: нет, не закончилось, у старых грехов длинные тени. То, что случилось тогда, останется со мной навсегда.
Останется, так же, как и те ее слова, что она мне сказала однажды, вот здесь, возле старой заросшей клумбы, беззаботным, гуляющим летним днем. Она сказала мне: «Зайка моя, ты же удивительно красивая женщина, а иногда бываешь просто ослепительно красивой, - знаешь, когда ты вот так смеешься, и тебе в лицо светит солнце!»
Слава Богу, она так и не узнала эту историю с её зайкой, - брошенным и бросившим, - и, надеюсь, никогда не узнает.
Я улыбнулась и, протянув руку, взяла и поднесла к лицу свою розу – все еще свежую и душистую. К подъезду шёл мальчик; я подозвала его через опущенное стекло, дала сколько-то денег и попросила передать этот цветок даме из такой-то квартиры; он кивнул и, уходя, пару раз обернулся. Я завела мотор и тронулась с места, и, хотя объятия двора были извилистыми и тесными, я стремительно и плавно покинула их, и вот уже скользила навстречу огням шоссе, в синеющий вечер.
Прощай же, подруга!