Кока

КОКА

Форточку пришлось заколотить деревянными рейками, потому что Кока каждый день сразу после завтрака шел к окну, смешно постукивая твердыми когтями о давно не крашеный пол, косил на деда умным глазом и вполне отчетливо произносил: «Кока хочет гулять!». К этому времени Савельич как раз допивал вторую чашку кофе с молоком, но закурить любимую уже лет тридцать «Приму» не успевал. Кока с его подрезанными крыльями сам не мог взлететь даже на форточку. Нужно было взять специально обструганную ветку и подсадить любознательную птицу.
Савельич недовольно кряхтел, но послушно шаркал к окну, каждое утро ворча под нос одно и то же: «Ну что ж ты, старый петух, не даешь мне покурить спокойно! Кто знает, может, эта папироса последней будет. Ладно, полезай, сплетник несчастный, подыши кислородом».
Кто из них двоих на самом деле был старше? Трудно сказать. В птичьем возрасте Савельич не разбирался, хотя знал, что попугаи живут долго. Кока достался старику по наследству от соседки лет восемь назад. К слову сказать, и дружны-то они не были, и слухи разные ходили о старой чопорной даме. Говорили, что она из дворян, чуть ли не княжеского рода. Что всех ее родственников в известные времена поистребляли, а сама она чудом выжила. Как она оказалась вместе с зеленым попугаем в этом доме с высоченными потолками в самом центре волжского города, никто не знал. Только когда старуха умерла, выяснилось, что родственников у нее не осталось, хоронить некому.
Савельич на тот момент уже второй год отдыхал на пенсии. После двадцати лет работы мастером на заводе привык он к жизни активной. Не пришлось его долго уговаривать и когда выбирали старшего по подъезду. Вот и в этот раз побежал он шустро по квартирам, собрал денег, кто сколько дал. Хоть и чужая бабка, а негоже за государственный счет хоронить, все-таки соседка.
Все тогда Савельич организовал по-правильному. Хозяйка его, Мария, еще жива была. Пирогов напекла, позвали кое-кого из соседей, помянули усопшую. Мария и вспомнила про попугая соседкиного:
- Что ж ты, старый, про животину-то забыл. Давай тащи его сюда, пока квартиру не опечатали.
- Да ты в уме ли, Мария! Это ж не кошка тебе какая, не собака, по-пу-гай! Он, если ты хочешь знать, по человечески говорить умеет, даже по-французски балаболит, сам слышал.
- Да хоть по-какому, – не унималась старуха, - тащи его сюда. Ишь ты, птицу не пожалел, старый дурень, меня пожалей! Сердце кровью обливается, как он там один, и поговорить-то бедняге не с кем.

И вправду сказать, пришелся Кока ко двору. Как будто понял, кто его спас от гибели. Полюбил он Марию всем сердцем. Да и она к нему прикипела. Бывало, сидят старики на кухне, ягоды на варенье перебирают или грибы на засолку сортируют. Кока пристроится на спинке стула, головку скособочит, наблюдает за процессом с живейшим интересом. А процесс-то долгий, муторный. Уже, кажется, совсем засыпает Кока, круглый глаз мутной пленочкой подергивается, как вдруг вздрогнет и нежным тоненьким голоском что-то такое по-французски начинает ворковать. И как будто бы через ласковый рокот слышится: «Мари, Мари!» В такие минуты Мария розовела от удовольствия, бодро топала к раковине мыть руки, чтобы накормить чем-нибудь вкусным своего ненаглядного Коку. В доме всегда были и изюм, и орехи, и чернослив с курагой.
Так уж сложилось, но скрасил спасенный попугай Марии два ее последних года. Савельичу иногда казалось, что у Коки с Маней какие-то свои дела, ему неведомые. Но он и не думал ревновать, ведь знал про болезнь жены, знал, что в любой момент может наступить конец их такой слаженной жизни. Так оно и случилось.
Не любил он об этом вспоминать. Только потом, после похорон, вроде бы он даже на Коку и обиделся. Кормил его, поил, но в душу не пускал. Кока сам туда забрался - тихо-тихо, нежно-нежно. Нашел уголок и расположился с удобством. И вот удивительно – на душе потеплело. А еще никогда больше дед не слышал ласкового: «Мари, Мари!»
После смерти жены Савельич вел жизнь размеренную. Общаться ему было особо не с кем. Сын в столице уже лет двадцать как обосновался. Приезжал редко, хотя звонил почти каждый день. Парень-то он был хороший, быстро понял, что у отца для души только Кока и остался. Когда звонил, всегда интересовался, как здоровье старого попугая. А в редкие приезды обязательно привозил изрядный запас уникального птичьего корма, которого в Волжске из-за дороговизны отродясь не продавали.
Так они и жили. Старик вел свое нехитрое хозяйство. Когда он возился на кухне, Кока по обыкновению журчал по-французски. Чаще всего варил себе Савельич куриную лапшу или щи – не мог без первого, привык за много лет счастливой супружеской жизни с Марией. Вот ведь говорят, что мужчины раньше умирают, ан нет, и по-другому бывает. Так иногда думал старик, а потом умиленно смотрел на дремлющего на спинке стула Коку и спешил к старенькому шкафчику за орешком или конфеткой: «Проснется, порадую!»
Окна старого дома, в котором коротали свои дни Савельич с Кокой, выходили во двор. Двор был проходной. Много всякого народа повидал он на своем веку. Всяко бывало – и дрались, и пели, и плясали, и целовались-миловались, и в последний путь провожали. Вот и стала для Коки бурная дворовая жизнь чуть ли не главным развлечением. У Савельича телевизор, газеты, а Кока с утра пораньше с дедовой помощью залезет на форточку и глазеет до обеда. Да не просто глазеет, а с комментариями. Голос у Коки громкий. Прохожие озираются – не могут понять, откуда такие звуки странные доносятся. Репертуар у Коки за долгие годы сложился обширный. Как и все попугаи породы ара человеческую речь Кока воспроизводил, иногда удачно, но чаще не очень внятно - только свои толком и понимали, а вот подражать умел необыкновенно. Кошачье мяуканье, собачий лай, карканье ворон, а особенно дикие детские визги удавались попугаю на удивление похоже, а главное, очень громко.
В копировании же смеха Кока был настоящим виртуозом. Образцов смеха у него накопилась целая коллекция. Тут был и смех Савельича, когда он по субботам «Аншлаг» смотрит, и лошадиное ржание дворничихи Варвары, и влажные гортанные переливы кондитерши Насти, соседки по площадке, молодой добродушной бабы, по-соседски подкармливающей одинокого Савельича еще теплыми пирогами с печенкой. Кулинария, в которой работала Настя, располагалась в соседнем доме, а пироги с печенкой Савельич уважал особенно.
Но вот однажды заметил Савельич, что в отлаженном Кокином репертуаре появились новые звуки. Это был женский смех – нежный, колокольчатый, с едва заметными всхлипами. Никто из знакомых Савельича так не смеялся. Да и вправду сказать, из молодых-то женщин общался он только с Настеной. Ну, иной раз с невесткой поговорит по телефону, когда сына дома не застанет.
Раньше Кока очень любил передразнивать близнецов Коляшу и Толяшу. Те, играя в песочнице, вечно что-нибудь не поделят, подерутся, разревутся. Савельич удивлялся. Когда сын его, Николай, рос, дети в песочницах лопатками песочек в ведерки нагребали да куличики в рядочек по бортику выстраивали. Ссорились, конечно, но чтобы лопатками по голове, такого, пожалуй, и не было. А лопатки-то были металлические. Близнецам же Коляше и Толяше тяжелее пластмассовых совочков ничего не давали. Да и то, что ни день, замечал Савельич у пацанов совочки другого цвета. Не берегли они доверенный им инвентарь, ломали часто, бывало, что и друг об друга.
Так вот, когда в погожий день близнецов выводили на прогулку, весь пожилой контингент старого дома забывал о послеобеденном отдыхе. Уснуть под вопли пятилетних террористов мог только глухой. Тут и Кока подтягивался. Надо отдать ему должное, что просто так он воздух криками не сотрясал – только за компанию.
Первый раз Савельич услышал этот удивительный смех за вечерним чаем. Старик не признавал чайные пакетики. Всегда заваривал чай покрепче в большую синюю кружку. Кружку эту Маня ему подарила незадолго до смерти. Угодила и размером, и цветом. В ней и чай как будто вкуснее казался. Коке же по вечерам пару раз в неделю полагалась водица с медом. Сын Николай постоянно находил в Интернете какую-нибудь новую полезную информацию о том, как правильно ухаживать и кормить солдатских ара, каковым являлся Кока. Оказывается, вода с медом была этим птицам просто жизненно необходима, впрочем, как и многое другое. Старик тщательно соблюдал все рекомендации, не задаваясь глупыми вопросами, откуда берут воду с медом бедные дикие попугаи, обитавшие в лесах Южной Америки, или где там они еще водятся.
В другие дни недели поил Савельич Коку водой с разведенным черносмородиновым вареньем. Покойная Мария была мастерицей варить варенье из самых разных ягод и фруктов. Поздней осенью в кладовке выстраивался не один десяток банок и баночек, наполненных разноцветной и душистой продукцией. Тут было варенье самых разных сортов: и клубничное, и малиновое, и крыжовенное, и смородиновое двух сортов - из красной и черной смородины. Колдовала Мария по-всякому, чтобы добиться удивительного и неповторимого вкуса. То корочек апельсиновых добавит, то ванили, то корицы. А однажды даже сварила варенье из зеленых помидоров, да такого вкуса необыкновенного, что никто не мог догадаться, из какого экзотического фрукта изготовлен сей кулинарный шедевр.
Оставшись один, Савельич, конечно, ленился, но варенье из черной смородины на зиму себе и Коке все-таки варил. Шел на центральный рынок, не скупясь, покупал самую крупную и душистую ягоду. Перебирал в компании Коки, вспоминал покойную Маню. Варил в старом медном тазу. Пенки отдавал попугаю. Получалось литровых банок штук семь-восемь – этого им с Кокой вполне хватало до нового урожая.
Солдатские ара – птицы крупные, никак не меньше 70 сантиметров в высоту. По формату Коке этот новый смех совсем не подходил, но впервые в глазах попугая Савельич заметил то, что потом после долгих раздумий назвал таким простым и желанным словом «счастье». Что-то похожее он наблюдал, когда сын Николай забавлялся с Кокой и распевал на все лады: «Берегите попугая, Попка – птичка дорогая!» Бывало это очень редко, но Коке нравилось, он мотал головой из стороны в сторону, при этом вид у него был идиотский и одновременно счастливый.
В тот вечер, напившись медовой воды, Кока как будто бы даже пригорюнился.
- Ты что, зеленый, обиделся? Может, меду мало тебе положил? – обеспокоенно вопрошал Савельич.

Кока озирался, всем своим видом показывая, как мелки и ничтожны предположения деда. Потом возвел очи горЕ, приняв мечтательно-отрешенный вид, и тихонечко засмеялся тем самым чудесным смехом. Старик понял, что меда было вполне достаточно, и что с этого момента мелодичный женский смех будет означать у Коки высшую степень удовольствия. Однако вопрос остался открытым – у кого попугай позаимствовал эти волшебные звуки?
Ответ на него старик получил уже через пару дней. Чаще всего он ходил в ближайший супермаркет раза три в неделю по утрам. Вставал Савельич по привычке рано, да и народу в это время в магазине практически никого не было. Добрым словом поминал сына Николая, который буквально с калькулятором и ручкой убедил его, что совершать покупки в дорогом магазине удобнее, приятнее, а главное, выгоднее, чем на оптушках, по которым раньше мотался Савельич. И обвешивали его там нещадно, и товар подсовывали дрянной, а один раз даже стащили кошелек. Но это все в прошлом. Теперь Савельич чувствовал себя почти европейским пенсионером, катя к кассе тележку с продуктами. Конечно, он не был одиноким стариком, живущим на одну смехотворную пенсию. Николай помогал ему и финансами, и советами, а главное, никогда не экономил на телефонных переговорах. Уже третий год Савельич не выходил из дома без мобильного телефона, подаренного сыном. Модель была простая, но надежная. Сын самостоятельно пополнял счет. Просьба была одна – вовремя заряжать батарейку. Все остальное – забота Николая.
Но в этот день Савельич изменил свои планы. Майское утро было таким солнечным, так нежно зеленели свежие листочки на березе за окном, что решил он после завтрака прогуляться по набережной, а поход в магазин отложить на вечер.
Правда, пришлось ему вечером постоять в очереди в кассу. И своего любимого кефира среди изобилия молочных продуктов Савельич не обнаружил, но прогулка теплым майским днем по старинной волжской набережной того стоила. По обыкновению вспомнил он свою Марию, вспомнил, как часто они прогуливались с ней здесь еще до женитьбы. И вот что удивительно, сегодня эти воспоминания впервые не резали острой бритвой сердце, а были теплыми, ласковыми, как лучи майского солнца, золотой россыпью резвящиеся по чуть заметной муаровой ряби, ветерком нанесенной на синий шелк воды.
Савельич уже открывал дверь своего подъезда, как раздался тот самый смех, причем совсем рядом, буквально за спиной. Он обернулся, и у той самой березы, свежая красота которой утром навеяла ему мысли о ранней прогулке, заметил парочку. Парочка была странная, колоритная, и явно заслуживающая более подробного рассмотрения. Чего Савельич в принципе не мог себе позволить ввиду природной застенчивости и деликатности. Но рассмотреть очень хотелось, поэтому старик шустро юркнул в подъезд, на ходу достал ключи и в очередной раз порадовался, что досталась ему квартира на первом этаже.
Ну, совсем это не было на него похоже! Никогда не интересовали его подробности чужой жизни. Он прошаркал на кухню и тихонечко пристроился чуть в стороне от подоконника. На форточке маячил тихий Кока.

- Мне просто интересно, у кого Кока слизал этот смех, - оправдывал себя Савельич, - я же не подслушиваю. В конце концов, я просто мог подойти к окну и увидеть.

А посмотреть было на что. Дама, истинный возраст которой Савельич на первый взгляд определить не смог даже приблизительно, была чудо как хороша и являла собой собирательный образ известнейших женских литературных персонажей. Про себя Савельич тут же окрестил ее Эсмеральдой, но с таким же успехом ее облик подошел бы гордой Кармен, упрямой Маргарите, героиням трагедий Шекспира или чаровницам сказок тысячи и одной ночи. Ярка была женщина – личико белое, волосы черные, блестящие, крупными волнами спадающие ниже пояса. И сложена была при небольшом росте… Тут старик смутился. В общем, даже по его стариковским старомодным меркам, как говорится - не прибавить, не убавить. Но дело не в этом. Было странно, что такая женщина ходила по улицам, ездила в маршрутных такси, работала, наверное, а вот сейчас стояла под березой и совершенно нешуточно обнимала немолодого упитанного господина. Тот тоже был в своем роде хорош – густоволос, хоть и порядочно седины было в тех волосах, основателен - на земле стоял крепко, так что сразу бросалось в глаза удобство, с которым расположилась на его груди черноволосая красавица. Он что-то тихо говорил ей на ушко, а она слушала и иногда смеялась тем самым переливчатым смехом, закидывала голову, терлась о его плечо. Они никого не замечали вокруг, и, наверное, та степень близости, которую они являли миру, должна была показаться неприличной, да, собственно, таковой и являлась, но почему-то Савельичу это и в голову не пришло, да и Кока сидел тихо, вытянувшись в струнку, совершенно не обращая внимания на беснующихся в песочнице близнецов.
- Да, Кока, - шепотом заметил старик, - это любовь. Только, видать, не все у них гладко, раз приходится по дворам хорониться. А ты молодец! Ишь, чего понял, индюк одинокий! Опять же не вопишь – тоже дело. А смеется-то она, как ручеек журчит. Ну ладно, хватит подсматривать. Пора обедать. Давай, сползай. Так и быть, заслужил шоколадку.

А про себя подумал: «Ну, вот и весна наступила! И, слава Богу, хорошо я пожил и, дай Бог, еще поживу, на белый свет погляжу. А что мне еще, старику, остается?» Глаза у него увлажнились. Кока же, как будто почувствовав, как растрогался хозяин, с веточки переполз на его плечо, потерся о щеку и что-то тихонечко забормотал по-французски. И показалось Савельичу, что снова слышит он сквозь ласковый рокот: «Мари, Мари!»