Песочные часы - 5. Мариночка

       Календарь ронял последние листки октября, а природа с опережением графика уже вступала в зиму. Солнце почти перестало появляться на небосклоне, задул порывистый северный ветер. Сначала падали крупные и влажные снежные хлопья, а потом мелкая колючая крупа посыпалась сверху и укрыла мёрзлую землю снежным покрывалом крахмальной белизны. Небо стало серым и низким.
       Так бывает в северных широтах: тусклый поздний рассвет, блёклый день и бесцветный закат сменяют друг друга, чтобы надолго уступить власть сиренево-серой ночи. Прогноз погоды становится неинтересен: взгляни в окно - и без синоптиков всё ясно.
В утренней морозной мгле дети шли в школу, а возвращались уже в предчувствии вечера, до которого оставалась пара часов.
На душе было пасмурно, как и за окнами.
       Десятый класс казался тяжёлым не из-за учёбы – учились мы легко. Тяжёлой была атмосфера школы. Борьба за марку и, любой ценой, стремление быть лучше, чем другие!
       Настроение ожидания последнего звонка было сопоставимо только с пушкинским " темницы рухнут". Год был особенным: два юбилея.
  Двадцатипятилетие Великой Победы растаяло, как снежок в тепле, на фоне помпезности празднования столетия Владимира Ильича. Нас то и дело снимали с уроков на спевки: школьный хор разучивал главный шлягер года:"Ленин в тебе и во мне".
       Мы конспектировали и цитировали, будучи уверенными, что "Ленин, как рентген, просвечивает нас".
Многие начинали понимать, арифметическое правило  "пять пишем, два в уме" становится законом выживания.
     Писали и говорили, что требовалось, но остатки, которые надо было брать на ум, становились слишком остроугольными и не укладывались в голове.
       Прав был Архимед, открывший закон плавания тел в результате воздействия на них выталкивающей силы. Как трюм  баржи загружали мы свой мозг "знанием всех  богатств, которые выработало человечество". Вопреки нашей воле на знания действовала выталкивающая сила, и выплескивались эти избыточные знания анекдотами про мыло "По ленинским местам" и супружескую кровать "Ленин с нами".
 Лояльность, ортодоксальность и подобострастие требовались три раза в день в слоновых дозах. Раздражало и унижало всё: при входе в школу предъявить сменную обувь, показать, что ты в форме с передником. Дежурный учитель внимательно следил, чтобы длина этой формы соответствовала его представлениям о девичьей скромности.
    Мальчишек не впускали в школу в модных брюках-клёш или, боже упаси, джинсах, опасаясь за их нравственность. Это было время торжества недоказанных теорем: баян приличнее гитары, джинсы носят предатели родины, ногти красят - проститутки. Суждения большинства учителей были однобоки и категоричны; возможно, они тоже пытались  удержаться на плаву.

       В школе был заведен порядок: в девятый класс брать только тех, кто не подведёт и после десятого сразу поступит в ВУЗ. Но и в девятом продолжалась чистка, отдельная выбраковка продолжалась даже в десятом.
       Я опять открыла альбом. Вот она – фотография десятого-"а" нашей сто десятой… Все лица в медальонах, и фоном - оперный театр. Куда девалась Гришина Маринка?
       Она не хотела быть, как большинство: запуганной, безликой, бессловесной. Марина была смела и независима, как остров в океане, и бунтовала, если кто-то ограничивал её свободу.

       - Младенец весом девяносто килограмм спускается с горы на пятой точке,- начинал урок физики Исаак Абрамович. Это был верхний допустимый предел иронии. И, если кто-то, решая задачки про наклонную плоскость, не знал, чему равен косинус девяноста градусов, учитель выносил  приговор:
- К Политехническому  не приближаться! Держать дистанцию не меньше  километра!
 
 - Кто сегодня проведёт экскурсию по Лондону? – спрашивала Галина Сергеевна, закрепляя на доске кнопками картинки с видами Вестминстерского аббатства и колонны Нельсона на Трафальгарской площади. Сама она при этом куталась в оренбургский пуховый платок, каких в Лондоне, скорее всего, не видали.
       Физика мы боготворили, а Галины Сергеевны - откровенно остерегались.
       Английскому  она учила, но её собственный язык был  пострашнее пистолета!  По цели она била без осечек и промашек.
       Классы тогда на уроки иностранного языка делились на две группы. Она никогда не целилась в тех, кто у неё хорошо учился. Своих  щадила.
       Но горе было тем, кто изучал английский не у неё, или тянулся так себе, на тройку.
       Тут она беспощадно унижала, используя почти  иезуитское остроумие. К сожалению,  её шутки до слёз смешили всех подлиз и подхалимов.
   Однажды, из-за болезни второй "иностранки", объединили  группы. Перед английским был урок физкультуры. За пятиминутную переменку надо было переодеться, причесаться и успеть на  урок. Андрюха Михайлов  не успел, зато покурил в пустом туалете после звонка.
       Он не только опоздал, но еще и не переоделся до конца – остался в спортивной майке под школьным пиджаком.
Англичанка посмотрела на него, большого и усатого, глумливым взглядом и задала вопрос:
- Что это на тебе за майка?
- Костюм,- пробурчал Андрюшка, прикрываясь воротником форменного пиджака, чтобы она не унюхала только что выкуренную  "Приму".
-Какой такой костюм? – не отступала Галина Сергеевна.
-Спортивный! Я не успел переодеться после физкультуры!
-И что ж ты думаешь, в спортивной майке изучать английский?!
Нет, я  такого не позволю! Ты должен быть в рубашке с галстуком, как лорд!
И, обращаясь ко всему классу, она пошутила. Мне эта шутка запомнилась навечно, возможно,   из-за моего воображенья. Она сказала – я представила. Свой смех сдержала еле-еле. Над классом, как угроза катастрофы, нависла тишина:

- А, если я приду к вам на урок в трусах и в лифчике?

 Она себя подробно осмотрела и ощупала причёску. Юбка закрывала край валенка,  шаль скрывала тело, как хиджаб, и перманент лежал послушно, пришпиленный к макушке круглым гребешком.

- И это тоже называется костюм! - продолжила учительница. -Костюм купальный – он для пляжа! Спортивный – для уроков физкультуры, а на английском языке – будь добр: белая рубашка, форменный пиджак и тёмный галстук!

       И всё-таки к мальчишкам Галина Сергеевна была более снисходителна. Девчонок она унижала безжалостно и публично, с особенным стародевичьим наслажденьем.
     Она продумывала тактику, перебирая на столе ученические тетради. Мы чувствовали,  вот-вот начнется...  Становилось страшно. Кто будет жертвой?   Головы втягивались в плечи: каждый желал стать менее заметными, не вызвать на себя залп гнева и насмешек. Англичанка наслаждалась этим страхом: ей удавалось доводить до слёз, до горького раскаянья и жалких извинений...

       Готовили какой-то школьный вечер. Ольга придумала танец и униформу: белый фартук, белые чулки, чёрные сапожки и юбки покороче! Мы разучили эту летку-еньку и после генеральной репетиции всем девичьим ансамблем опоздали на английский.
    Галина Сергеевна нас в класс впустила, но не посадила за парты. Оставила стоять у входа, почти в углу. Все те, кто вовремя явились на урок,  проверили домашние работы, прочли какой-то текст в газете "Новости Москвы", конечно, на английском.
       Урок уже, наверно, подходил к концу, и Галина Сергеевна, сложив тетради на столе, нам говорит:
- С такими юбками и белыми чулками – вам место не в приличной школе, а  у почтамта!

     Мы с Ольгой замерли от страха. Что будет дальше? Родителям, конечно, на работу позвонит. Последствия понятны.

       Почтамт, гранитные ступени и тротуар – Бродвей. Дурная слава у высокого крылечка! Мы, как прибитые, стыдливо в пол уставились, наверно, покраснели. Маринка же в трамвайном хамстве держалась на плаву не хуже, чем московская кондукторша, и за себя умела постоять.
        Она заговорила при всём классе, осмелилась публично возражать:

- Вам моя юбка кажется короткой? А мне  Ваша -  длинной! И перманент Ваш на гребёнке с косым пробором - сущее убожество! Прилизанный, как в парикмахерской при бане!
И Ваша шаль не нравится мне тоже! Но я молчала до тех пор, пока Вы не затронули меня!
 А Вы затронули! Я поняла намёк! Вам кажется, что мы из этих? Кто дал Вам право унижать?! Мне  наплевать, какую Вы поставите оценку! Из-за оценки я зависимой не буду!

       Маринку понесло, как будто бы трубу прорвало! Класс выдохнуть боялся. Все понимали, что Маринка,в сущности, права. Но все сидели молча. 
    "Англичанка" тоже промолчала. Она всё это поняла как бунт на корабле. А бунт, конечно, должен быть подавлен. Маринку Гришину из школы исключили  за два дня. Она потом училась в ШРМ и получила аттестат без троек! А нам всем было стыдно перед ней за общее молчание и страх, почти животный. Осознавая собственную трусость и правоту Маринки, мы не решались бунтовать.
 
         В июне - экзамены на аттестат. Мы с Ольгой  прокололи уши под сережки сразу после сочинения. Мечта осуществилась, но  оставалось сдать ещё семь предметов. Войти с серьгами на  экзамен было страшно. Мы вынимали украшенья из ушей и, как в ломбард, сдавали на хранение мальчишкам. В нашей школьной форме не было карманов. Я серьги с кровью вынимала - ведь там крючки - и Саше Старикову отдавала. Он их клал в карман, хранил, пока я что-нибудь сдавала. Потом обратно - в уши, и, конечно, с кровью. Еще и с табаком от "Примы" из кармана.
       Сейчас я думаю, что наша школа была похожа на телевизионную программу "Выживание", в которой цель оправдывает средства, и победителей не судят, и не пахнут деньги.
 Хотя все выросли приличными людьми...