Метаморфоза мысли, которую приютил дождь

Укрывшись от непогоды и плохого настроения в чайной, я попал в уютный и умиротворённый мир, наполненный тонкими ароматами и китайской музыкой. Улёгшись на подушках, попивая пуэр, я рассматривал статуэтку Конфуция. В его руке была книга, рядом стоял чайник, а взгляд его был устремлён куда-то вдаль, словно он всматривается во что-то. Тогда мне представился образ мудреца, познающего мир через созерцание, с каждым днём, постепенно обрастая знанием, как обрастает травой и деревьями вспаханная и засеянная земля.



Стоило мне выйти на улицу, как сонмы непонятных звуков, запахов, цветов сжали меня со всех сторон. И лил дождь. Огромный, враждебный мир, можно ли понять его, можно ли его постичь? При подходе к мосту, который облепили разнопёстрые безжизненные машины, мне показалось, что я знаю, на что мог смотреть Конфуций – на дерево, пусть это будет ива. И что мир можно постичь только через созерцание. Возьмём иву, кто может рассказать, что это такое? Мы можем прочитать в энциклопедии, к какому виду растений она принадлежит, а, взглянув на картинку, сможем узнать её, одиноко стоящую у берега речушки; мы даже можем попробовать, какие на вкус её листья, если их разжевать. Но, увидев её летом, ведь не будет она такой же, как осенью или зимой, а в июне она не будет такая же, как в августе. И разве сможем мы понять, как трясутся от холода её ветки под жуткий оркестр январских ветров, иначе как, не увидев это. Через созерцание мы постигаем детали, а, постигая детали, мы постигаем суть целого. Или вот дождь, этот холодный, уставший дождь, который уже чуть моросил, заглядевшись на военный парад на Дворцовой площади. Сколько времени понадобится на постижение его сущности? Сколько сил? Надо будет подставлять своё лицо под тысячи хрупких стрел, несущихся с ветром; вымокнуть под тропическим ливнем; бродить под тёплым и нежным летним дождём; хлюпать по лужам, в которых отражается серое небо, отгородив его от себя зонтом; ловить в ладони мокрые хлопья, которые вот-вот станут снегом. И разве можно понять дождь, не простудившись, гуляя под ним весь день; не увидев радужный мостик, соединяющий серые крыши домов с облаками, похожими на сахарную вату; не различив в игре капель на водной глади мотив знакомой песенки; не вслушиваясь в его приглушённую дробь за окном, когда руки греет чашка со свежесваренным кофе? Да что такое дождь? Может просто сгустки воды, или каплевидная форма, или, быть может, это небесные слёзы…

Опять передо мной возник странный образ старца, всю свою жизнь созерцавшего дождь и достигшего в этом такого совершенства, что никто не смог бы сказать больше чем он, ни о мороси, ни о ливне. Но дождь, существуя, соприкасается с остальными вещами и явлениями, и через него этот мудрец знает и об остальном мире. В своей прогнившей лачужке, в каком-то безымянном лесу, где только птицы приносят вести о людских делах, он дожует корешок неведомого мне растения, промочит иссохшие губы водой, которой вдоволь скопилось на широких листьях деревьев и соберётся в далёкий путь, чтобы передать свои знания кому-нибудь другому. Но кому? И сможет ли он? Ведь чтобы достичь его знаний, ученику придётся созерцать дождь, как и ему, многие лета, и всё что он может дать - это наставления о том, на что обращать внимание и как не совершить ошибок. Но разве ошибки – не знание? И ошибаясь, разве не постигал старец мир и не укреплял уверенность в знаниях полученных? И кто знает, если его ученик, вместо созерцания дождя будет учить других, а его ученики третьих, то спустя многие, многие зимы его знания превратятся в сухие слова и наставления, а мудрости в них не будет. И сев на камень, поросший мхом, старец закроет глаза и будет вспоминать о том, что, быть может, когда-то давно он знал, что такое плакать. А потом, потом… в его всепостигший и мудрый разум заползёт чёрная гадюка сомнения, и будит жалить: всё свою жизнь, он созерцал и осмысливал дождь, но может ли он сказать, что теперь знает его суть, ведь сколько бы он не наблюдал, всегда появляется нечто новое и так до бесконечности. Разве знает он, каким был дождь сто лет до него, и каким он будет через сто лет, а жизнь его уже подходит к концу, значит, он так никогда и не обретёт желаемое знание. Да и как можно быть уверенным, что дорога, по которой шёл - верна, а ошибки его были ошибками? А может его мудрость – лишь тень той мудрости, о которой он мечтал, и движение его – ложное движение? Я оставлю старца умирать на этом камне, на радость диким зверям, птицам, насекомым, со всей его мнимой мудростью, в которой я разуверился.

Под ногами раздался весёлый хруст осколков стекла – маленьких изумрудов свадебного счастья, которые щедро рассыпаны на асфальте между привычными здесь длиннотелыми уродцами – лимузинами и Театральным мостом. Театр – процесс ускоренного восприятия чьего-то опыта. И всё-таки, можно ли постичь суть, созерцая? Ведь пришлось бы наблюдать за тем-то и тем-то с появления и до окончания, при условии, что созерцающий будет воспринимать всё, что происходит с тем-то и тем-то, возможно целую вечность. Между тем, чтобы познать мир, необходимо наблюдать за бесконечным множеством того-то и того-то, за бесконечностью помноженную на вечность. А возможна ли она? Ведь даже если кто-то и в состоянии подарить человеку бессмертие, то с рождением, человек обретает начало, а значит, никогда не сможет прикоснуться к вечности, ведь у неё нет ни начала, ни окончания. А значит, человеку никогда не дано понять сущность того, что уже было до него. Можно ли познать нечто в полной мере, пусть не сущность, но свойство сущности, или явление или нечто подобное? Возможно ли абсолютное знание о чём-либо? И прочий бред, и прочий бред… Ведь как бы человек не приближался к знанию о сути того-то и того-то, как бы его знание не было совершенно, оно никогда не достигнет предела, а значит абсолютное знание невозможно. А значит знание ради знания – абсурдно, ведь оно никогда не сможет быть удовлетворенно в полной мере. И много ещё других «а значит», и много ещё другого бреда. Пока я перепрыгивал лужи, неряшливо разбросанные по щебенчато-землянной кромке Марсова поля в моей голове медленно перемешивались кусочки Николо Кузанского с его абсолютным и конкретным максимумом, математического анализа, физики, Лао-Цзы, и прочего-прочего - всё это приправлялось дождём, и получался прекрасный салат, которым можно было бы закусить, но так и не понять его вкус, цвет, запах.

Минуты ожидания у светофора достаточно для того, что бы оттряхнуть с себя мокрые и лишние мысли. Вглядываясь в лица пешеходов, серые, совсем не по-весеннему потухшие; в канавку, с красивым названием – Лебяжья, в которой вместо лебедей плавают пластиковые бутылки, пакеты и прочие продукты величия человека; в покрытые толстым слоем пыли машины, - во всю эту гадость и серость, я позволил своему воображению перенести себя в дальние страны, где под сенью смоковницы Омар Хайям, забыв про свои математические труды, пишет Рубаи. Ради чего мудрец обретает мудрость, знания? Знания ради знаний – абсурдно, ведь это вечная дорога, у которой нет конца, а разве будет мудрый человек пускаться в путь, который никогда не завершиться? Разве будет мудрый человек заниматься работой, которую он никогда не сможет закончить? Ведь его путь будет ложным движением, а работа – пустой тратой жизни. А значит, мудрец, который не осознаёт, что знание ради знаний бессмысленно – совсем не мудрец, а если осознаёт, то он идеалист и мечтатель. Он бросает вызов чему-то неведомому, но уже не ради знаний, а ради мечты о знании, он подобен сэру Персевалю, видящему цель своих скитаний – Грааль – лишь во сне, но так никогда и достигшему её. Обладая мудростью, такой мечтатель может оставлять после себя толстые тома рукописей, которые вдохновляют одних на подвиги, других на такой же бесконечный и бессмысленный путь к той звезде, которую они зовут знанием. К чему же должен стремиться мудрец? Раз знания ради знаний бессмысленны, значит, цель должна быть иной. Раз абсолютное знание недостижимо, знание должно быть точным и конкретным и выступать в качестве инструмента для достижения некой цели. Что же за цель должен преследовать тот, кто хочет быть мудрецом? Серое небо, надо головой… Мне захотелось, что бы цель эта была – счастье. Но чьё? Мудреца? Других людей? «И умножающий знание, умножает печаль» - было написано в Экклезиасте, но разве не радуется человек, когда плоды его знаний приносят пользу? А если они приносят вред, то разве не значит это, что выбрал он ложный путь для познания? И достижимо ли счастье? Ведь оно всего лишь призрак, мираж, который мы видим в те солнечные моменты, когда радость заполняет лёгкие вместе со вздохом, когда улыбка кажется более вечной, чем горные хребты. Вот оно, радость! Ради каких-то мгновений, своих, чужих, только ради них стоит постигать глубинны учёного царства, пускаться в дальние странствия по книгам, созерцать, осмысливать, думать, постигать, и снова возвращаться к началу пути. Ради чьёй-то мимолётной улыбки стоит источить сотни стальных перьев, создавать модели государств и миров, передавать своё знание другим. Но разве требуется столько трудов ради радости? Разве нельзя достигнуть её более простыми средствами? Да и приводят ли знания – к радости? К тому же, радость одного, совсем не значит радость другого… Но вот показался подъезд моего дома, и гудок спешащей куда-то машины, да ворчание какого-то забулдыги прервали эту нелпеую метаморфозу.



Две вещи тревожат меня теперь. С последней поставленной точкой, эта мысль станет мёртвой, похороненной среди беззвучных букв. Но ещё печальнее другое: что-то не складывается в этой мозаике из слов и предложений, её красочные стёклышки безвозвратно утеряны, а то, что осталось, похоже на чью-то глупую шутку. Записывая этот текст через сутки, я навсегда потерял те слова и образы, которые мне подсказывал дождь и уже привычная дорога. В комнате сухо и тихо, а послевкусие пуэра растворилось вместе со вчерашним днём.