И лошади любят блюз

         В пятидесятые годы, когда еще не возник ажиотажный интерес к садово-огородным кооперативам, самой распространенной формой отдыха москвичей оставался съем жилья на лето в Подмосковье. Уровень жизненных стандартов тогда был невысок, народ особенно не избалован, на сортир во дворе аллергия еще не выработалась, отдых получался дешевым и к тому же недалеко, поскольку   ближайшее Подмосковье продолжало радовать просторами и деревеньками с радушными хозяевами. Свежий воздух, натуральные овощи и фрукты из хозяйского сада-огорода, необходимая для нормального отдыха выпивка в сельпо – все это было, а остальное привозилось из Москвы. И главное – не надо ни о чем заботиться. Крыша прохудилась, забор обвалился, трава выросла в рост человека, дом пора красить – не твои  это заботы, а хозяйские. А уж дрожать и думать о бомжах и ворах, промышляющих ныне по оставленным на зиму дачкам, и подавно не надо. 

        Мои родители с 54 года снимали на лето жилье в деревне Голявино Дмитровского района Подмосковья. Добирались туда  на электричке до станции «Турист» и дальше вниз по крутой горе сквозь поселок «Деденево» к парому, иной переправы в этом районе через канал тогда не было. На  другом берегу основная  дорога вела в большое село Кузяево с клубом и магазином, а налево от нее уходила пешеходная тропинка в маленькую деревеньку Голявино.   

         Быть может, по причине своего названия деревня расположилась буквой «Г». Короткая полочка буквы выстроилась перпендикулярно каналу, а длинная, с двумя рядами домов вдоль дороги располагалась параллельно ему. Дорога вела дальше в Свистуху, а знаменита та деревня тогда была тем, что в ней  за высоким, светлозеленым,  сплошным забором располагалась дача популярного киноартиста Бориса Чиркова. Прямо перед забором расстилалась футбольная площадка с полноразмерными воротами, куда мы часто ходили играть и иногда киномэтр выходил посмотреть и поболеть. Еще где-то в тех же окрестностях жил знаменитый бас, артист  Большого театра Иван Петров. Один раз я пошел за грибами и встретил его в свистухинском лесу, он во всю свою петровскую глотку пел яростно и грозно знакомую мне арию Варлаама. Среди деревьев неслось:  «Как во городе было да во Казани…» и я, как загипнотизированный,  шел на расстоянии за ним по лесу, совершенно забыв про грибы. Но думаю,  что, если бы я о них и вспомнил, то, все равно не смог бы ничего  найти - от могучего голоса Ивана Петрова и грибы могли попрятаться. А еще поговаривали, что где-то в районе Свистухи похоронен татарский князь Дедень вместе с конем, в золотых убранствах и при оружии. Не единожды кладоискатели во все времена пытались найти сокровища, но только никому из них так и не повезло.

           Вот и вся география и какие-то основные приметы этого уголка Подмосковья, а все подробности с названиями деревень здесь приведены не случайно, потому что с каждой из них что-то да связано в моем  повествовании.

           В Голявино мы появились, благодаря маминой старшей сестре, тете Майе. Она снимала жилье в деревне уже несколько лет и подбила моих родителей на совместный подмосковный отдых. Тогда мы все вместе поселились в  небольшой  избе у тети Фени, ее дом стоял как раз в углу двух пересекающихся улиц, за ним уже шла дорога на Кузяево. Какой же это был сумасшедший дом, особенно когда наступали выходные и все приезжали из Москвы. Всего набиралось одиннадцать  человек: мама, папа, бабушка, моя старшая сестра Нина, я сам и младший, тогда еще двухлетний братишка Володя, да к нам еще присоединялась вся, тоже большая,  теткина семья. Ох, и надоели мы друг другу в то лето, раздраженность и  усталость поселилась в каждом из нас и на следующий год и дальше родители, поступив по принципу «чем дальше, тем роднее», стали снимать жилье у дяди Паши. Его дом располагался на другом конце  деревни, который ближе к  Свистухе.

           Дядя Паша и его жена Лида, у которых мы снимали  две комнаты, веранду и как приложение весь сад и огород со всеми смородинами, крыжовниками, редисками и прочими дарами природы, всегда с нетерпением ждали нашего приезда, причем у каждого имелись свои соображения по этому поводу.

          Свои ожидания  дядя Паша связывал с тремя причинами. Первая – это деньги, причем все сразу за три месяца проживания. Учитывая то, что в колхозах тогда платили только трудоднями и денег никто не видел, для селянина получить живые деньги  было очень важно. Вторая причина,  как ни покажется странным, крылась во мне.  Меня ждал дядя Паша с нетерпением, потому что я совсем помешался  на лошадях, а он работал колхозным конюхом, которому настолько все обрыдло, что мочи уж не было заниматься этим тяжелым и малооплачиваемым трудом. Я же почитал за подарок судьбы, за счастье возиться с лошадьми, пригонять их верхом по ранним росистым утрам из конюшни, запрягать в телегу, в косилку, в конные грабли, в плуг, борону, ходить в ночное, да мало ли… Всему этому научился я еще в первое лето, когда мы только начали у них снимать жилье, и любил эту работу тогда  больше всего на свете. Третья причина аккуратненько, как струйка из бутылки, вытекала из первой и второй. Получив деньги и переложив на меня заботы о лошадях, дядя Паша уходил в затяжную гульбу, которая была для него желанной необходимостью. Лето – всегда пора свадеб, проводов в армию и возвращений оттуда, летом отмечаются всякие большие православные праздники. Дядя Паша любил хорошо попить, погулять от души, к тому же, он играл на гармони, а гармонист всегда  желанный участник деревенских гулянок. А еще, как и во всех деревнях, у дяди Паши в Голявино и близлежащих селениях была куча прямых и побочных родственников, к которым нет-нет, да надо зайти, а если уж зашел, то пиши - пропало. Вот так и получалось, что не оставалось у него особенно времени на лошадей.

          Его жена Лида - молодая деваха, лет на десять моложе своего  супруга,  работала на ткацкой фабрике. Хотя она выросла  человеком сельским, но имела гораздо более широкий круг интересов и желаний, чем ее разгульный муж. Для нее наш приезд означал выход из жуткого и унылого однообразия жизни. Она любила поговорить с моей бабкой, с родителями, когда те приезжали на выходные, всегда с большим желанием принимала участие в подготовке застолья, когда к нам собирались приехать гости из Москвы.

          Для полноты описания этой семьи надо добавить, что у них было двое детей: сын дяди Паши от первого брака, примерно мой ровесник и маленькая, в то время грудная,  дочь. Живность они  держали, как и все, немногочисленную: несколько кур во главе с голосистым петухом, свинью и корову.

          Единственными предметами в их доме, свидетельствующими о мировом техническом прогрессе, если не считать электрических лампочек, был репродуктор-тарелка, да радиола «Даугава». В те времена дефицитность семейного бюджета и бытовой техники в магазинах оставались высокими, поэтому в каждом дворе холмиком, обложенным дерном,  возвышался ледник вместо холодильника, коптила керосинка вместо газовой плиты, а вместо телевизора вечерком, селяне, запасясь семечками, смотрели на закат или отправлялись  в кузяевский клуб.

                * * *

          В особые дни, когда в клубе крутили кино, ближе к вечеру нас собиралась целая толпа мальчишек и девчонок разного возраста и мы отправлялись по пыльной, проселочной дороге в Кузяево. Этот клуб - одно название, комната метров двадцать пять - тридцать  с рядами деревянных лавок, в конце комнаты на столе киноаппарат «Украина» и, сшитый из двух простыней, экран на противоположной стене. На стенах висели обсиженные мухами и выцветшие плакаты с призывами и наглядной агитацией против пьянства, бракодельничания и разгильдяйства, а среди них другие - за бдительность,  экономию  электроэнергии, повышение производительности труда и т.д. 

           Киномеханик был самой главной и уважаемой фигурой в клубе. Он таинственно шуршал лентами, молчаливо крутил ручку перемотки и во время подготовки к показу ни с кем не вступал ни в какие разговоры. Наконец, все готово, механик громким голосом остужал всех, делал выжидающую паузу и наступала тишина. Раздавался щелчок переключателя и под стрекот аппарата мы погружались в другой мир.  Фильмы привозили преимущественно советские, редко когда показывали зарубежный фильм, но и такое бывало. Помню, показали как-то «Пармскую обитель»,  «Мост Ватерлоо», какие-то фильмы Чарли Чаплина. В эти дни в клуб нельзя было даже протиснуться, только небольшие размеры и гибкость  детских тел позволяла нам все-таки туда пробираться. Но в основном крутили наши фильмы, больше всего про войну, про всякие стройки, показывали  и веселые  комедии. Наши любимые, отсмотренные по несколько раз,  фильмы: «Цирк», «Подвиг разведчика», «Александр Невский», «Веселые ребята», «Два бойца», «Волга-Волга»,  «Сердца четырех», «Чапаев», «Взятие Берлина», «Оборона Царицына», «Ленин в 18 году», «Ленин в октябре»…

           После окончания сеанса мы возвращались еще более дружной толпой, сплотившейся вокруг только что увиденных киногероев. Шли и шумно, с подробностями обсуждали фильм, фактически мы его просматривали еще раз, заново, с запалом пересказывая весь сюжет.

           - …А помнишь как этот тому ка-а-а-к дал, а тот так фигак, фигак и с копыт…

           - …А здоровско  он этого немца уложил, бэмс и прямо в лоб…

           - …Немцы все-таки дураки, как их наши вокруг пальца обвели…

           - …А как этот того долдона срезал, говорит:  «Вы идиот,  Штюбинг»…

           Из коротких обрывков складывалась шумная разноголосица и под нее быстро и весело мы добирались до своего Голявина. Но всегда в нашей компании оказывалось на одного, а то и на несколько человек больше. Дело в том, что за моей сестрой, к тому времени, уже вполне оформившейся, симпатичной девушкой, ухаживал парень из Кузяева, звали его Виталий. И он всегда после кино шел с нами, а иногда с ним за компанию увязывались и его дружки. В этих случаях  уже на месте, на улице, возле дома всегда устраивались танцы под дядипашину радиолу. Все было отработано до мелочей. Может быть тогда и существовали удлинители, но мы о них ничего  не знали и придумали свою систему электропитания. Вытаскивалась радиола и ставилась около деревянного электрического столба, брались две длинные палки, на концах у них закреплялись металлические крючки из гвоздей или проволоки, к крючкам подсоединялись провода, вот и весь удлинитель. Затем, кто полегче садился на плечи тому, кто покрепче и прицелившись палками, накидывал на каждый провод электросети по крючку и… радиола «Даугава» начинала светиться и подмигивать зеленым глазом. Таким же образом подсоединялась лампа и куча мошкары сразу устремлялась к светящейся в темноте лампочке Ильича. Начинались танцы,  мальчишки и девчонки больше глазели и слушали, а вот ребята постарше, те танцевали вовсю.

          На танцах я всегда находился при радиоле и менял пластинки. Это место я отвоевал для себя с первых дней, во-первых, радиола все-таки нашего дяди Паши, а, во-вторых, никто лучше меня не ориентировался и не разбирался в пластинках. Пластинки мы каждое лето привозили с собой, их набиралось  несколько коробок. Все пластинки я   знал наизусть и ставил, ориентируясь не только на просьбы танцующих, но и на собственные пристрастия. Танцы всегда начинались с самой любимой моей песни, на толстой шеллаковой пластинке было написано по-русски:  «Когда приходит пароход» -  медленный фокстрот. Мягкий баритон в сопровождении большого оркестра выводил на английском языке какую-то трогательную, романтическую историю и в моем сознании всегда возникал образ красивой девушки на пристани и далеко-далеко у горизонта белый пароход и из всех труб у него валит дым. Я до сих пор помню мелодию этой пьесы, но память не удержала исполнителя. Дальше уже шли, сменяя друг друга, оркестры Эдди Рознера, Утесова, Скоморовского, Цфасмана, Варламова, пел Марк Бернес, Клавдия Шульженко, звучали модные тогда румбы, самбы. Под какое-нибудь трогательное, мелодичное  танго, например, «Танго соловья», «Бесаме Мучо» или «Цветущий май» я, надрывая глотку,  провозглашал белый танец и парни замирали в ожидании, когда их пригласят девицы.  И они приглашали, а парни с удовольствием срывались с мест и танцы продолжались. Расходились всегда поздно, где-нибудь около часа, двух ночи, ребята младшего возраста по домам, а кто постарше… У них были свои дела. Я уходил всегда последним, сначала при свете лампы собирал и укладывал все пластинки, затем отсоединял радиолу  и кто-то из старших ребят меня подсаживал, я аккуратно снимал наши волшебные палочки с проводов и сразу все темнело. В полной темноте я со своими помощниками пер все домой и сразу как убитый засыпал, потому что раненько утром надо идти к лошадям.

                * * * 

       Если погода была  плохая, холодно, сыро, дождливо, то была  плохая, холодно, сыро, дождливо, то лошадей на ночь обычно оставляли в конюшне, но если устанавливалось тепло, тогда лошадей треножили путами и оставляли на сытном, травяном лугу. Таких заливных лугов за Свистухой возле Яхромского водохранилища было не пересчитать. Лошадей во всем Подмосковье, наверное, не набралось бы столько, чтобы занять эти луга. Изморенным колхозным лошадкам - настоящим героям какого угодно торжествовавшего тогда труда: социалистического, феодального или рабовладельческого - эти ночные на лугах становились настоящим праздником.

        Я вставал спозаранку и, пройдя тройку километров, приходил к лошадям. Дядя Паша заранее мне говорил, кого я должен пригнать для работы. Прежде чем взять нужную лошадь, я обходил их всех с продовольственными подарками. Лошадей было немного, колхоз бедствовал и его нелегкая судьба отражалась в названии - «Борец». Колхоз действительно все время боролся, но никак не мог победить в борьбе за урожай и за его сохранение, за скот и за его нагул и удои, за сельскозяйственную технику и за ее исправность. А в борьбе  за дисциплину и трезвость вообще проходили все рабочие будни.

         Самым старым был конь Гордый, серой масти, высокий, с длинными ногами и вытянутой шеей. Его имя вполне соответствовало горделивой  стати, но годы и изнурительная работа сделали свое дело - конь был худющ, дальше некуда, и из-за этого у него торчал сильно выдающийся хребет. Для меня в этом заключалось  самое неприятное, поскольку скакать приходилось без седла, сидя на голом крупе,  и это, надо сказать, еще то испытание. После каждой такой поездки верхом я слезал с Гордого инвалидом и долго потом ходил враскоряку, но отказать себе в удовольствии погарцевать не мог.

         Гнедая, с белым пятном на лбу Лысанка, напротив, ростом не отличалась. Спина у нее с плавным изгибом, бока округлые  и хребет, практически, не ощущается, сидишь на ней как в седле. Но толку от такого комфорта никакого, потому что разогнать Лысанку в галоп было невозможно, она трусила-то с трудом. Старость и накопившаяся усталость от  колхозных тягот придавили лошадку, на работы ее давно не определяли, изредка только запрягали в телегу на какую-нибудь совсем нетяжелую работу. Лысанка всегда очень бережно брала еду с руки, не прихватывая, и тепло дышала прямо в ладонь, тем самым, выражая благодарность.

          Моей самой любимой лошадью была Майка. Рыжая, без единого пятнышка, с густой темной гривой, Майка сразу привлекала внимание  своей красотой,  грациозными движениями и своей резвостью. Такой лошади, как она,  место  в вольном табуне, ну, может быть,  в конном полку, может - на ипподроме или в цирке, а Майка оказалась в колхозе. И каждый день ее мучают, заставляя выполнять тупую и однообразную работу, а она всем своим видом и поведением показывает, что не для того  родилась на свет белый. Но человек и обстоятельства всегда оказывались сильнее. Взять с утра Майку и обуздать - задача не из легких, лошадь всегда бурно противилась этому, понимая, что за проклятыми удилами последует хомут и работа на весь день.

        Ох, и доставалось же мне от Майки, сколько у меня на всем теле рубцов и шрамов от этой свободолюбивой кобылы. Особенно все усугубилось, когда она родила такого же рыженького жеребенка Майорчика. Только на первых порах, ей дали небольшой декретный отпуск и выпас с жеребенком на сытных лугах, но после того, как у нее прошли все родовые раны,  снова стали брать под хомут. Как Майка сопротивлялась этому, вся ее природная тяга к свободе, помноженная на материнские чувства, проявлялась в полной мере и доставалось тут всем. Дядя Паша лошадей любил, но никогда с ними не церемонился - несколько ударов по шее, по бокам и животное с пеной у рта и блестящими, наполненными кровью, ненавидящими глазами покорялось непреодолимой человеческой воле. Я же, наоборот,  задабривал, закармливал хлебом, сахаром, разговаривал с Майкой и потихоньку, потихоньку мне удавалось все-таки накинуть на нее уздечку. Только после этого я снимал с нее путы и мы втроем, я верхом на Майке и сзади ее любимый сынишка двигались в деревню, к дядипашиному двору, где он уже поджидал нас с уготовленной для Майки работой. Целый день лошадь трудилась и Майорчик покорно ходил за ней по борозде на пахоте, по жнивью на покосе, или по дороге, за телегой. После окончания работы я ее распрягал, холка под хомутом у нее всегда была горячая и мокрая и в ожидании, когда ее распрягут, Майка нетерпеливо кивала головой. Но как только с нее снимались, пропитанные потом, черезседельник и хомут она, почувствовав свободу,  начинала тянуть уздечку в сторону своего дома, в сторону вольного луга и требовались немалые силы и сноровка, чтобы не проиграть ей в этой борьбе.

         Пока Майорчик сопровождал Майку на работе вроде все было ничего, но, видимо, производственные показатели у бригады не достигали нужных высот и бригадир решил, что это не из-за людей, а из-за лошади, которая все время отвлекается на своего Майорчика. Вдруг посередь пахоты Майка остановится и смотрит, как сынишка бегает по полю за бабочками и даже крепкий хлыст не сразу мог ее заставить продолжать движение к коммунизму. А в обед, когда все колхознички располагались со снедью и горючим где-нибудь в тени, Майорчик так присасывался к Майке, что не оторвать.  Откушавшая и отпившая  бригада лениво вставала на работу, а вместе с ней и Майка продолжала трудиться. И все-таки можно было Майке выносить  эту каторгу, ведь сынок-то ее  все время рядом с ней, под присмотром.
 
         И  вот однажды поступило указание, что нельзя уже забирать на работы Майку вместе с Майорчиком. Она должна его оставлять на целый день одного… Одного, без ее пригляда, без ее соска, без ее защиты. Когда это потребовалось сделать в первый раз, дядя Паша взял с собой меня и мы пошли на луг. Моя задача состояла в том, чтобы накинуть на шею Майорчику петлю из толстенной пеньковой веревки и осторожненько без особого насилия повести его в конюшню и запереть в стойле. Дядя Паша-же, удерживая стреноженную Майку, должен был обуздать ее и за уздечку, с путами на ногах отогнать  подальше от луга, а там уже распутать и погнать лошадь в деревню на работу.  Майка с самого начала почувствовала неладное. Она уже привыкла ко мне, к моему ласковому голосу, к моей хлебосольной руке, уже правилом для нее стало,  что Майорчика никто не трогает и сынок все время подле нее. Майка все поняла и тут началось. Она стала рваться из рук дяди Паши и в один момент вырвалась и пошла на него, тот от неожиданности и в страхе попятился и упал, лошадь прошлась по нему копытом и рванула в сторону Майорчика, которого я уже, обкормив сахаром,  потихоньку уводил.

         Она и меня снесла бы, но уже накинутая на нее уздечка  зацепилась за какой-то сук. Майка рвала ее, мотая головой, но ничего не получалась, сыромятная кожа уздечки оказалась крепкой и не удавалось ее порвать. Дядя Паша уже оправился от полученного удара, в нем кипела жажда немедленного наказания и он  схватил толстый дрын и  пошел на Майку с ним наперевес. Майка стояла, нагнув голову, уздечка окончательно запуталась и тут дядя Паша начал. Я привязал Майорчика к дереву и бросился на помощь к Майке, с мольбами о жалости я кидался на конюха, но тот ничего не хотел слушать и лупил несчастную лошадь, с каждым ударом все больше и больше зверея. Истязание продолжалось до тех пор,  пока он в изнеможении не упал рядом с Майкой. Я весь в соплях и слезах гладил Майку по морде, по бокам, которые только что испытали человеческую злобу и яростную силу. Дядя Паша тяжело дышал, все-таки махать таким бревном – дело не из легких, да и сколько энергии ушло с эмоциями. Тяжело дыша,  он сказал мне:

          - Эва, ты какой сопливый, Олежка. Ты так не должóн, ты мужик, а раз так – забудь  про сопли-слюни, а уж плакать-то не смей. Будут у тебя в жизни еще случаи, тогда и поплачешь. Вон, помнишь,  Славонька умер недавно, я и поплакал, хороший был парень. А с животинами надо быть строгим. Ведь как лошак почувствует твою слабину, все… Тебе хана. Не ты им, а он тобой будет управлять. А такого не должно быть. Добром не хочет, значит силой, через колено. Понял? Да утри сопли, эва, распустил. И с бабами тоже так надо, ну это ты сам потом поймешь – с этими словами дядя Паша закончил свою проповедь, а я подумал, что про баб-то он не просто так сказал, ведь не раз и не два я у его жены Лиды видел синяки.

           Отдышавшись, дядя Паша подошел к Майке и ласково потрепал ее за холку:

           - Эва, Манюня, ты меня прости, я не от зла, просто так надо. Ну, вот и все. Пошли на работу, а Майорчик тут тебя подождет.

           В тот же день после работы дядя Паша доверил мне отвести Майку в конюшню. Как всегда она, почувствовав близкую свободу, начала беситься и мне с трудом удалось запрыгнуть на нее. Вот тут-то и случилось приключение, после которого по вынужденной причине дяде Паше пришлось несколько дней самому  заниматься с лошадьми. Как только я оседлал ее, она тут же рванула в сторону конюшни самой прямой дорогой через лес. Я пытался ее остановить или хотя бы немного отвернуть  от леса, изо всех сил я выворачивал голову ей направо, в сторону дороги, но она на это не обращала никакого внимания и продолжала с вывернутой головой нестись прямо в сторону леса. Ей не нужны были глаза, материнское сердце точно подсказывало ей самую короткую дорогу к своему самому красивому и нежному ребенку на свете. Я понимал, что в лесу мы оба покалечимся, но ошибся - покалечился только я. Майка летела в сторону дерева, у которого крепкая, толстая ветка росла на уровне моей груди. Это только в кино в таких ситуациях проходит все эффектно, красиво и безопасно, в жизни оказалось не так. Страшный удар в грудь,  меня выкинуло и ударило об землю спиной, головой и все как-то померкло в моем сознании. Через некоторое время я открыл глаза, голова гудела, пошевелиться я не мог, лежал и думал о том, что никого нет, и я так и умру здесь, а сегодня в Кузяево показывают «Юность Максима», все пойдут, а меня здесь начнут муравьи жрать. Вот это последнее вызвало во мне бурный протест, я попытался пошевелиться, потом повернулся, еще, еще и вот  уже привстал. После передыха я уже окончательно встал и потихонечку пошел искать лошадь, мне казалось, что и с ней что-то приключилось. Так я дошел до конюшни, Майка была там.  Майорчик жадно сосал, обливаясь материнским молоком, она же, вывернув голову любовно ласкала его взглядом и, когда я появился, только мельком посмотрела на меня, как будто ничего не случилось.

            Дома я никому ничего не сказал, но дяде Паше все поведал. Он крепкой рукой разворошил мои вихры и сказал, что я молодец и, что до свадьбы все заживет, а несколько дней мне надо передохнуть от любимых лошадок, полежать, позагорать, покупаться на канале. Вечером я как всегда пошел со всеми в кино, но  чувствовал себя больным и избитым.

        Однажды произошел еще один случай, когда дядя Паша наглядно продемонстрировал мне, что человек царь всех зверей. Это было в конце августа на праздник Успения пресвятой богородицы. Дядя Паша начал праздновать несколько дней назад и к самому Успению оказался насквозь проспиртован, прокурен, морда и глаза краснющие, а от пьяных криков и песен уже охрип. И вот он мне с утра говорит:

         - Эва, Олежка, иди в конюшню и приведи Жатку. Настала пора окорóт ей делать.

         Мне стало страшновато за молодую, строптивую лошадку, дядя Паша и в трезвом-то состоянии с лошадьми особо не миндальничал, а сейчас, в подпитии,  может так разойтись – не остановишь.

         - А что это значит, дядя Паш? Что за окорóт такой?

         - Ты, паря, давай тащи ее сюда. Эва, какой любопытный. Тащи, а там увидишь. Да не бойся, ничего страшного я ей не сделаю. Окорочу немного, она только лучше будет – и зашелся пьяным смехом, перешедшим в затяжной, захлебывающийся  кашель курильщика.

          Я собрался и пошел за Жаткой, думая о том, что же этот изверг  все-таки собирается делать, мне казалось, что слово «окоротить» должно означать, что он собирается ей что-то отрезать или подрезать. Жатка была последним творением Гордого и очень походила на своего отца, такой же серой масти, очень пропорциональная и стройная. Ей исполнилось всего года полтора и, что такое работа Жатка не знала, да и под человеком еще ни разу не была. Я пытался однажды покататься на ней верхом, мне с трудом, но удалось накинуть на нее уздечку и после сложных маневров я все-таки запрыгнул на нее, лошадка отреагировала мгновенно - подбросила свой зад и я вылетел, как камень из рогатки. Больше я не пытался повторить попытку. 

          С грехом пополам обуздал я Жатку и привел к нашему двору, а там у телеги уже собрались деревенские мужики, такие же пьяные, как дядя Паша. Жатка учуяла пьяный аромат, который источала  развеселая толпа, и начала бесноваться, забегать задом туда-сюда, туда-сюда. Дядя Паша скомандовал:

          - Иван, тащи кол.

         Я вздрогнул от упоминания уже знакомого мне дядипашиного средства воспитания, а когда, еле стоящий на ногах,  Иван припер здоровенное бревно, мне просто стало страшно за молодую красавицу.  Но оказалось все не так, как я предположил. Мужики  стали  заталкивать бревно в задние колеса телеги, насквозь, между толстых, деревянных спиц. После этого с трудом, с матерными проклятиями дядя Паша  с помощниками стал одевать сбрую на Жатку, та не давалась, но на каждое свое норовистое движение получала удар по морде, по спине, в брюхо и, в конце концов, разгулявшаяся компания ее победила. Жатка, ничего не понимая в происходящем, стояла испуганная, стесненная упряжью и оглоблями.

         - Мужики, садись – скомандовал дядя Паша, удерживая натянутыми вожжами Жатку.  – Олежка, прыгай сюда – и показал на место рядом с собой.

         - Поехали -  заорал он и отпустил вожжи. Жатка рванула вперед, но дядя Паша вывернул ей голову направо и лошадь понеслась в сторону перепаханного поля, которое горкой спускалось вниз к пруду. На телеге разместилось человек шесть пьяных мужиков и когда телега запрыгала на бороздах, они начали падать с нее. Дядя Паша с криками охаживал Жатку вожжами и лошадь неслась по пашне, волоча за собой тяжеленную телегу с невращающимися колесами.  Мы приближались к пруду, Жатка заметно устала, не было у нее уже ни сил, ни прыти, ни желания бороться с  этими мучителями. В изнеможении она встала за несколько метров до, затянутого ряской, пруда. Дядя Паша слез с телеги, подошел к лошади и стал гладить ее по морде.

          - Эва, Жатка, вишь, как окоротили мы тебя. Ты не забижайся на меня,  прости меня, пьяного-то. Так надо. Теперь будешь послушная, теперь будешь работать.  Давай, Олежка, распрягай ее и потихоньку отведи  назад. Не гони и верхом не садись. Она устала, вишь, как дышит. Пожалеть надо лошадку. Давай.

          Мне было так странно услышать от него эти слова, не вязались они как-то с его жестокостями в обращении с лошадьми. Но, поразмыслив, я понял, что человек дядя Паша не жестокий, а жесткий, а это все-таки не одно и то же. А сам по себе мужик он добрый  и лошадей  любит. 

                * * *

        Канал был самым главным местом наших развлечений. В хорошую погоду мы уходили туда с утра и пропадали на нем целый день. Голявино находилось на высоком берегу и, если спуститься по деревянной  лестнице вниз, то, перейдя небольшую дорожку,  сразу оказываешься на бетонных плитах, обрамляющих берега. Правее уходила к огромному шлюзу длинная дамба, с которой мы любили нырять.

        Шлюз и жизнь канала являлись  самой главной интригой, которая всегда возбуждала и будоражила наше воображение. Суть этого  достижения  гидротехники нам, пацанам в подробностях не была известна,   но мы всегда с интересом наблюдали и отмечали для себя дыхание канала - то он наполняется водой,  то оголяются бетонные плиты берегов на одну, а то и на две штуки. Мы воспринимали это как данность, в которой самый главный момент -  открывание  шлюзовых ворот, за которыми наизготовку стоит  белоснежный красавец-теплоход или мощный буксир с караваном  барж или  плотов.

        Теплоходы мы любили, потому что от них всегда шла волна, а покачаться на волнах – неземное удовольствие. Мы знали расписание всех пассажирских кораблей, и всех их  делили на волновые и на «таксебе». Первым в списке значился  «Иосиф Сталин» и вовсе не потому, что носил имя недавно ушедшего вождя всех народов, просто волна от него получалась самая большая.

         Однажды произошел такой случай. Бабуля отправила меня  с сестрой в Деденево купить керосину и чего-то еще. Дорога туда шла через канал, переправляться надо было на пароме. И вот мы идем по дорожке, а в это время открываются ворота шлюза и оттуда, извещая всех басовитым гудком о своем появлении, выходит «Иосиф Сталин». Жара была страшная, упустить такой момент я никак не мог и, сбросив с себя майку, передав сестре канистру для керосина,  бросился бегом к парому, чтобы успеть прыгнуть с него и покачаться на волнах. Теплоход уже набрал хороший ход и вот он уже проходит мимо, я влетаю на паром и с ходу прыгаю вниз… Я летел прямо на толстый, стальной трос, распушившийся торчащими проволоками, с помощью троса паром и перемещался с одного берега на другой. Когда проходил корабль, паромщик отпускал трос, тот увеличивался в длине и провисал в средней части вниз, освобождая фарватер для судна, но концевые его части висели снаружи. Вот на эту часть каната, прикрепленную к парому я и летел. Все, что я успел сделать, так это отклонить голову вправо, но левым боком, рукой и ногой  проскользил по стальному наждаку, сдирая все в кровь. Тем не менее, оказавшись в воде, я покачался на волнах и переплыл на другую сторону. На берегу стали хорошо видны последствия моей безрассудности - все кровило и болело. Паром причалил и Нина сошла на берег, я старался быть к ней все время правым боком и мы пошли по пыльной дороге в гору. Только дойдя до аптеки, я попросил ее купить бинт и йод. Узнав зачем это нужно, она сама чуть не упала в обморок. Сестра настояла и мы зашли в больницу, там меня обработали по полной программе, красили  йодом,  как  маляр красит забор, да и укол противостолбнячный еще забабахали.

         Тот день оказался незадачливым и черным для меня, на этом мои приключения не закончились.  Ни о каком канале, купании, футболе, лошадях и речи не могло быть,  весь перебинтованный, похожий на уэлсовского человека-невидимку из фильма,  я  был посажен под домашний арест. Сидел дома, читал книгу и вдруг громкий, знакомый голос за окном и звон колокольчика –  старьевщик приехал на телеге с разными украшениями, игрушками, которые он отдавал за тряпки и бумажную макулатуру. Мы с  сестрой всегда держали наготове узелок, подготовленный для этого случая. Я потихоньку  вылез через окно в сад и незаметно для бабки пробрался на улицу.

         Чего там только не было на телеге у местного Гаруна аль Рашида. В коробочках разложена бижутерия и украшения из олова, алюминия и меди с цветными камушками и стеклышками. Девчонки западали на колечки, перстенечки,  цепочки, браслетики, расчесочки и не беда, что это всего лишь дешевка, смотрелись они как  настоящие драгоценности. Особенно, если рассматривать какую-нибудь красную стекляшку на солнечном свете и ловить преломления и отражения лучей - ни дать ни взять, настоящий рубин. Мальчишек  интересовали оловянные пугачи, стрелявшие  пороховыми пробками, фонарики, ножи, рыболовные крючки, поплавки. Напугав старьевщика до смерти своим видом, я выбрал перочинный нож с острым лезвием и таким же путем вернулся в дом. Без дела я сидеть не мог и занялся вырезанием узоров новеньким ножом на коре сосновой палки. И вот, увлекшись творчеством, я сделал неловкое движение,  острый нож сорвался и глубоко вошел мне, теперь уже, в правую ногу. Крови, крику, паники было столько, что теперь уже бабку пришлось отпаивать от сердечного приступа. Эти два случая, следы от которых я до сих пор ношу на своем теле,  теперь воспринимаются как забавные, тогда же все выглядело совсем не так.

          Вернусь к каналу. На канале проходила вся наша пацанячья жизнь, там мы загорали, купались, играли в карты, по каналу мы отправлялись в путешествия на плотах. Не знаю, как сейчас, но в те времена в сторону Москвы гнали много бревен, связанных между собой и образовывавших огромный плот. Его размеры были такими, что   он занимал примерно половину ширины канала, а длина его составляла много десятков и десятков метров и ограничивалась только длиной шлюза, через который  проходил караван.

           Когда открывались ворота и из шлюза выходил мощный буксир, тащивший за собой огромный плот, мы прыгали в воду и в несколько приемов доплывали до бревен, вскарабкивались на них и   основательно располагались, загорали, на ходу прыгали в воду, чтобы освежиться и снова забирались на плот. Так мы шли до Икшинского шлюза и там покидали плот. На берегу мы поджидали другой караван с баржами, идущий из Москвы и, если нам везло и из шлюза выходил такой караван, то мы доплывали до него и залезали на баржу или в какую-нибудь лодку, которая всегда болталась сзади на веревке. Если же караваном не пахло, мы шли до станции и возвращались домой на электричке.

           Канал, как магнит тянул к себе рыбаков. Большинству мальчишек, к которому относился и я, это спокойное, усыпляющее занятие было малоинтересным, нам хотелось больше двигаться, играть в какие-то живые игры. Но те, кто повзрослее, с удовольствием рыбалили  на канале, где водились ерши,  окуни, плотва, подлещики и мечта каждого рыболова – увесистые лещи. Мой отец обожал рыбалку и, когда приезжал на выходные, то все дни пропадал с удочками на прудике, недалеко от канала, ему больше нравилось таскать белых и золотистых карасиков, да и дома все больше любили хрустящую, тающую во рту рыбешку. Но иногда папа ходил и на канал, и на водохранилище, особенно, если этому предшествовала встреча с дядей Мишей.

            Дачник, дядя Миша снимал в Голявино комнатушку у одного из многочисленных дядипашиных родственников. Дядя Миша почитался как знаменитость, ему завидовали все рыбаки, потому что с рыбалки он постоянно возвращался со знатными трофеями, судок у него всегда наполнен рыбой, причем довольно крупной, даже здоровенных лещей вылавливал этот хитрый мужик. Но почему ему так везло, никто не знал. За ним следили: куда он идет, когда и чем  прикармливает рыбу, старались узнать какой наживкой  пользуется, как ее готовит. Дядя Миша производил впечатление человека серьезного, не способного на обман и какой-то мальчишеский розыгрыш. На самом деле все совсем наоборот, никому своих секретов он не выдавал, но на все вопросы всегда отвечал с охотцей и без намека на улыбку. Однажды отец, увидев его улов, поинтересовался, как ему удается ловить таких крупных подлещиков и лещей, какой он пользуется наживкой. Дядя Миша выдал ему  рецепт, что-то вроде такого: надо взять еловую шишку и перетереть в порошок, смешать с манной крупой, добавить пять капель коньяка, горячего растительного масла, в котором предварительно прожарить вишневые косточки, влить чайную ложку меда, все это хорошо размешать и долго-долго мять руками, пока все это не превратится в плотную массу. Я не ручаюсь за точность описания, но помню, что там присутствовали и еловые шишки и вишневые косточки. Когда доверчивый отец начал колдовать на кухне с материализацией полученных знаний, все здорово удивились, потому что кухня и отец - понятия абсолютно несовместимые. Но он продолжал там творить, никому не рассказывая о своем деле, и на следующий день, вскочив по утренней заре, пошел ловить крупных лещей.  Хорошо, что кроме дядимишиной  наживки отец захватил обычных червей с огорода. На них рыба как-то лучше ловилась, и вернулся он домой к завтраку не с пустыми руками. С чувством юмора у него было все в порядке и мы узнали от него про рецепт дяди Миши.  Ох, и насмеялись мы тогда вместе с ним, а дядя Миша при очередной встрече с отцом выслушал все и, не признавая свой рецепт за розыгрыш, не дрогнув ни одним мускулом в лице, искренно удивился и серьезно заметил, у него на эту наживку очень хорошо клюет рыба.
               
                * * *

       Был еще один человек, без которого описание дачной жизни в Голявине тех времен, осталось бы неполным. Звали его все Тосик, от какого имени произошло столь необычное ласкательное имя неизвестно, потому что я никогда не слышал, чтобы кто-либо обращался к нему иначе. Его семья снимала жилье всегда у одного хозяина, дом которого располагался с самого края на короткой улочке Голявина и стоял всего лишь в нескольких десятках метров от крутого спуска, за которым протекал  канал.

       Тосик выглядел на все  восемнадцать, а то и двадцать лет, он учился в институте и часто приезжал из Москвы с шумной компанией парней и девиц. Всем видом своим и поведением эти ребята  выделялись из основной массы отдыхающих здесь горожан. Вели они себя очень легко и свободно, нет, они ничего не нарушали и никого не трогали, но было в них что-то такое, что никак не проявлялось в других. Потом, с годами я понял, в них отсутствовала затравленность, у них уже проявилось чувство и ощущение  свободы.

        Компания Тосика всегда весело проводила время, сквозь раскрытые окна неслась заводная, ритмичная музыка, шум, смех. Сам Тосик выглядел как настоящий штатник -  короткая,   прическа с тонким боковым пробором,  свободные, полотняные, светлые брюки, рубашечка с воротничком на маленьких пуговичках, из-под которой выглядывала белая футболка. Открытое лицо часто  украшала добрая улыбка, губы слегка припухлы и, если хорошо присмотреться, на губах просматривался круглый след от мундштука. Тосик играл на трубе, и уже одно это выделяло его из всех местных и приезжих обитателей Голявина. Когда Тосик  приезжал в деревню, то всегда под вечер устраивался на самой вершине крутого спуска к каналу, на немного выступающем вперед бугре,  и начинал раздуваться. Он гонял взад и вперед гаммы и пассажи, разогревая себя и трубу, но вот разминка закончена и… Тосик всегда начинал с «Сент Луи Блюза», вокруг на почтительном удалении собиралась вся пацанва  и девчонки, те, вообще,  все поголовно были в него влюблены. Иногда и местные колхозники задерживались послушать заморскую мелодию, а капитаны кораблей, ходивших по расписанию,  коротким гудком приветствовали Тосика и пассажиры высыпали на палубу полюбоваться и послушать настоящий, американский блюз.  Звук его трубы раздавался далеко  по обе стороны канала и однажды, когда я был с Майкой в поле и подкармливал ее с руки хлебом и сахаром, то обратил внимание, как она внезапно прервалась в пережевывании пищи и насторожила свои рыжие уши. Я тоже прислушался  и услышал далекий звук Тосикиной трубы.

        - Ну что, Майка, нравится музыка?

        Майка скосила на меня глаз, требовательно мотнула головой, намекая на очередную порцию деликатесов, и продолжила жевательный процесс. Мне тогда даже показалось, что делала она это в ритме звучавшего блюза.
 
                * * *

        Весной этого года я вместе с музыкантами отправился на теплоходе «Николай Бауман» в трехдневную поездку. Корабль шел мимо знакомых мне и любимых мест, я жадно вглядывался в правый берег, пытаясь найти какие-то знакомые приметы. Парома давно здесь уже нет, но береговые здания, в которых были механизмы, тащившие тот самый лохматый трос, остались. Вон пошла та самая прямая дорога на Кузяево, а вот налево уходит накатанная грунтовка в сторону Голявина и Свистухи.  Впереди виден шлюз и дамба, с которой мы прыгали, а вот и тот самый, слегка выступающий вперед бугор, на котором сидел Тосик и играл «Сент Луи Блюз». Как мне захотелось, чтобы в этот момент капитан дал гудок, но мы прошли мимо, лишь сбавив ход перед шлюзом.

                Варна 
         12 – 15 сентября 2006 г.

P.S.  Рукопись этого рассказа я дал прочитать моему хорошему, доброму другу, легенде российского джаза, трубачу  Андрею Товмасяну.  Он давно сам пишет прозу и стихи, является тонким знатоком литературы, а по натуре является человеком очень дотошным, въедливым и требовательным. Его замечаниями и советами я очень дорожу, и именно поэтому Андрей  часто является первым читателем всех моих произведений.

      Андрей  позвонил мне на следующий же день и похвалил за  рассказ, при этом с восхищением отметил  точность описаний тех мест и того  времени. Как выяснилось, рассказанное мною, за исключением  лошадиной темы, связано и с его детством, поскольку его родители снимали дачу по той же дороге. Любимый канал, плоты, кино, танцы под патефон и радиолу, слушание музыки из  приемника через наушник – это такие же памятные приметы  его летней жизни в те годы. Возбужденные удивительным совпадением истории наших детских лет, мы начали наперебой, азартно вспоминать другие детали и подробности, а в конце Андрей заметил, что он также как Тосик часто сиживал на берегу канала и играл на трубе. Играл много чего, возможно и «Сент Луи Блюз». А по поводу того, что и лошади любят блюз, Андрей коротко заметил:

     - А кто ж его не любит.