Чужие письма. Часть 11

Продолжение

***

Жизнь наша проходит в окружении разных людей, родных и близких, друзей и просто знакомых, коллег по работе и случайных встречных. Время от времени исчезают из поля зрения одни, появляются другие. И так до дней последних наших. Ухода некоторых не замечаешь, расставание с другими омрачает на время жизнь, но есть потери, которые ничем не восполнимы.

Уйдет иногда из жизни твоей человек, и останется внутри боль. Чем только не пытаешься заглушить, притупить её в суете дней своих, в вечной борьбе за что-то, но - тщетно: днём или ночью, наяву или во сне ловишь себя на том, что думаешь об этом человеке, вспоминаешь время, проведенное вместе с ним, радости и обиды, приобретения и потери, думаешь о том, что многое не успел сделать для этого человека и, главное, сказать, как дорог он был тебе...

И на какое-то мгновение ты – это уже не ты, а боль, заполнившая тебя всего, сжавшая, сдавившая твоё сердце, подкатившая комом к горлу, да так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Тогда закрываешь глаза, сжимаешь изо всех сил кулаки, крепче, крепче... чтобы ногти впились в мякоть ладони, оставив в ней глубокие тёмные следы, и пытаешься либо криком, либо долгим до головокружения выдохом, либо слезами выдавить, вытолкнуть её из себя, иначе боль затмит собою всё в тебе и вокруг тебя, и жизнь потеряет всякий смысл.

«Здравствуйте, тетя Лена. Позвоните, пожалуйста, тёте Эльвире. Бабушка чувствует себя не очень хорошо», - прочитала Лена в сообщении, полученном в середине октября 2001 года по электронной почте от племянника Коли, живущего в Екатеринбурге.

Она была в России у мамы в июле того же года. Они встретились после долгой-долгой разлуки. Лена не оправдывала себя за то, что не смогла найти возможность навестить маму раньше. Так уж сложилась её жизнь. Так уж сложилась... Что было, то было, и теперь уже никому не под силу повернуть все эти годы вспять, как бы того не хотелось иногда. Как бы не хотелось!..

Летела она тогда из Франкфурта-на-Майне сначала в Москву, в Москве перебралась из аэропорта Шереметьево-2 в Шереметьево-1, а уж оттуда – в Екатеринбург. Правда, в Шереметьево-1 пришлось несколько часов провести в зале ожидания, так как других, более ранних рейсов в нужном ей направлении не предвиделось, но это было вовсе не в тягость: в годы Лениного отсутствия в России произошли большие, даже огромные перемены, отразившиеся, естественно, на людях, и ей очень хотелось хоть немного прочувствовать это новое в своих бывших соотечественниках, сравнить увиденное со своими представлениями и чувствами, прежде чем встретиться с мамой... Понятно, что аэропорт – это далеко не вся Россия и услугами авиации пользуется незначительная часть населения, но всё же...

Несмотря на то что так много писалось и говорилось о тяжелом финансовом положении в России, о невероятно долгих задержках в выплате зарплаты, о том, что многим заработка едва хватает, чтобы кое-как свести концы с концами, о неимоверной дороговизне авиабилетов, людей в аэропорту было очень много. Одни летели в командировку, другие возвращались из неё, кто-то отправлялся в отпуск, а кто-то спешил домой с модных заграничных курортов, вспоминая ласковый теплый песок на залитых солнцем пляжах, лазурное приветливое море до горизонта, где оно сливалось с почти всегда безоблачным голубым небом так, что и не различишь, где заканчивается одно и начинается другое, восхищаясь огромными бассейнами с ярко-синей прозрачной водой в гостиницах, от души смеясь над забавными приключениями в их короткой заграничной жизни (например, как не смогли самостоятельно открыть магнитной карточкой дверь своего номера и потеряли уйму времени, опоздав на ужин и оставшись голодными; как не поняли, что им предлагает официант в ресторане, поэтому заказали совершенно не то, что хотели, и т.д.), обсуждая, кому какой сувенир подарить...

В аэропорту появились новые уютные ресторанчики и кафе, совершенно не пустовавшие, хотя цены на многие яства были, по мнению Лены, слишком уж высоки. С многочисленных лотков предлагались аппетитные пирожки, бутерброды с ранее дефицитными колбасами, красной рыбой, балыком, чипсы, различные, прежде невиданные напитки... На одном из лотков Лена насчитала более десятка сортов мороженого в красочных золотистых упаковках. И хотя всё это не слишком уж бойко раскупалось и поедалось, однако и без внимания не оставалось.

Особо поразило наличие мобильных телефонов у обычных пассажиров, встречающих и провожающих, работников аэропорта – чуть ли не у каждого. Неужели, думала Лена, действительно, «жить стало лучше, жить стало веселее»... И если да, то многим ли?

Ах, конечно же, скажут некоторые, никогда не бывает хорошо всем, обязательно найдутся недовольные. Святая истина. Но всё-таки по-идиотски хочется, чтобы у человека везде, в том числе и в России, была более широкая возможность выбора жить по-человечески...

За наблюдениями время пролетело незаметно. Около полуночи пригласили на посадку пассажиров Лениного рейса «Москва – Екатеринбург». Еще одно новшество – объявления в самолете стали делать на русском, английском и немецком языках. Оказывается, много иностранных бизнесменов и специалистов различных отраслей летают регулярно в столицу Урала. А совсем ещё недавно город был закрыт для иностранцев.

Ленина мама очень любила этот город. Она в нем родилась, выросла, впервые полюбила, из этого города проводила своего первого мужа на фронт, откуда он не вернулся - без вести пропал, провела в нём вместе с маленьким сынишкой, появившимся на свет 24 мая 1941 года, и матерью, Лениной бабушкой Машей, тяжёлые, полные лишений военные годы, после войны встретила свою вторую любовь, отца Лены и её сестер, разделив с ним радости и горести до его последнего дня.

Но с 1950 по 1975 годы мама жила в разлуке с родным городом, переменив за это время пару мест жительства, прежде чем снова вернуться в него – на этот раз навсегда.

Все эти годы, рожая и поднимая на ноги детей, работая, радуясь и страдая, мама мечтала вернуться в свой город, чтобы именно в нём прожить свои последние годы и найти вечный покой. Потому она и не захотела поехать с Леной и своей старшей дочерью Ветой в Германию.

Лена же совершенно не разделяла маминой преданности и любви к этому огромному городу, промышленному и деловому, совсем, по её представлению, неромантичному. Может, это потому, что родилась она в другом месте и до переезда в Екатеринбург пятнадцатилетней девушкой успела полюбить маленькие российские и украинские городки, у неё были даже свои любимые уголки в этом мире, куда она мечтала когда-нибудь обязательно заглянуть снова...

Нельзя сказать, что город был для неё совсем уж чужим, но и родным, милым сердцу не стал.

После окончания университета уехав в Германию, Лена снова училась, на этот раз – на психолога. Полюбила и потеряла свою любовь... А после учебы с головой окунулась в работу... Словом, до этой июльской поездки она не была в мамином городе почти четырнадцать лет.

Когда дети вырастают, они, как повзрослевшие птенцы, покидают родительское гнёздышко, улетая иногда далеко от него. У них начинается другая жизнь, формируется другой круг общения, зачастую не соприкасающийся с родительским. Они создают свои собственные семьи. Они отдаляются от родителей. Это общеизвестная истина. Так было испокон веков. И так будет до скончания века. Но воспоминания, самые разные, хорошие и плохие, о детских и юношеских годах, о тех, кто был все это время рядом, любил и учил жизни как мог, остаются.

Порой кажется, что многое из прошлого забыто или просто размыто долгими годами, отсортировано и стёрто, потому что человек не в силах тащить с собою в памяти всё, приобретенное, накопленное в пути...

Но вдруг подует какой-то странный ветер, толкнет легонько в бок, заставит поднять взор кверху и увидеть над головой разноцветье листвы, кружащейся в низко нависшем над землей осеннем сером небе, и вспомнить что-то совсем-совсем далекое, неожиданное, казалось бы, навсегда ушедшее, забытое.

Может, ничего и не забывается навсегда, а просто откладывается за ненадобностью в какие-то закрома, поджидает нас до поры до времени в каком-нибудь укромном уголке нашей памяти? Может, мы сами, сознательно или неосознанно, прячем некоторые из своих воспоминаний подальше, потому что от них нет никакой пользы, а зачастую они даже мешают нам жить и идти вперед? Но волей случая или провидения они вдруг возвращаются...

Не встречаясь с мамой несколько лет, Лена, конечно же, думала о ней. Зачастую примерно так: как там она, моя милая, добрая, не болеет ли, не нуждается ли в чём, думает ли обо мне, простит ли за долгую разлуку... Вздыхала, редко бралась за письмо, иногда звонила и снова шла своим путём, не пересекающимся с маминым... Однако порой вдруг вспоминалось что-то, совсем даже незначительное, обыденное, но от этого почему-то становилось тесно в груди, учащалось дыхание, к горлу подкатывал ком и на глаза наворачивались слёзы...

Вот и в самолете, мчавшем её в мамин любимый город, воспоминания нахлынули на неё..
 
Давным-давно, Лене шел тогда шестой год, мама позировала фотографу-любителю, своему сыну-первенцу, получившему совсем недавно в подарок фотоаппарат. На маме было крепдешиновое платье, белое, в черных кленовых листах. И в этом элегантном красивом платье, в модных туфельках на высоких тонких каблучках она стояла такая стройная, такая уверенная в себе, со скрещенными на груди руками посреди только что расчищенного участка земли, подготовленного для строительства их нового дома. На лице застыла счастливая улыбка. Ветер трепал слегка платье и волосы... Лена закрывала глаза и видела эту картину вновь и вновь так отчетливо ярко, в самых мельчайших деталях...

То она видела маму рядом с собой и сёстрами в летнем лесу. Густые, плотно сомкнувшиеся над ними кроны деревьев почти не пропускали солнечного света. Под их прохладной тенью пряталась крохотная полянка. Когда легкий ветерок легонечко раздувал густую листву, солнце тотчас пользовалось этой возможностью, прорывалось сквозь образовавшиеся прорехи вниз и рассыпалось на сотни мельчайших осколков, которые, упав на сочные глянцевые листья растений у их ног, играли и сверкали ярко и радостно, скакали с листка на листок, складывались в различные узоры, как в Ленином детском калейдоскопе. Мама вдруг склонилась к земле и некоторое время внимательно наблюдала за чем-то или кем-то, а затем повернулась к ним, детям. По её лицу пробегали шустрые солнечные зайчики, глаза были широко раскрыты, и в них – непередаваемый восторг. Она помахала детям рукой, чтобы подошли, и, прижимая к губам указательный палец левой руки, – тише, мол, а то спугнете - правой показала куда-то вниз...

В тени лесной,
В прохладе зелени густой,
Куда едва-едва
Луч солнца пробивается тогда,
Когда светила круг
Сияньем заливает всё вокруг,
Вдали от тропок и дорог,
Среди травы и скромных полевых цветов
Кристально чистая вода
В миниатюрном ложице ключа,
На дне лягушка замерла,
Чтоб не разрушить чары волшебства.

Мама и папа любили устраивать в выходные дни пикники в лесу – и каждый раз в разных местах. С тех пор Лена хранит нежную привязанность к лесу: он дарит ей тишину и покой, а с ними приходят воспоминания и раздумья...

Уходя за воспоминаниями в самые глубины памяти, в раннее-раннее детство, Лена всё равно видит маму с седыми волосами. Сначала седина, словно тончайшие серебряные нити, была вперемежку с темными волосами, но постепенно серебра становилось больше и больше, и вдруг – когда же это произошло? - мамина голова стала совсем белой.

Лена думала, что ранняя седина – дело наследственное, поэтому никогда ни у кого об этом не расспрашивала. Маме она даже шла и до некоторого времени совсем не старила её. И только совсем недавно, уже после маминой смерти, в разговоре со старшей сестрой Лена бросила невзначай, что сколько себя помнит, столько и маму седой. «Ты разве ни разу не слышала историю о том, как появилась эта седина?» - удивленно взглянула на неё сестра и поведала следующее.

Это случилось в Запорожье через несколько лет после окончания войны. ДнепроГЭС после восстановления (электростанция была взорвана немцами во время их отступления в 1943 году) ещё не работала на полную мощность.

Однажды мама ехала с Лениной старшей сестрой Ветой (той было лет семь тогда) в автобусе с одного берега Днепра на другой через плотину ДнепроГЭСа, проезжая часть которой была отгорожена от сереющей глубоко внизу (дух захватывало!) неспокойной реки каким-то совершенно не вызывающим доверия хлипким огражденьицем.

Вдруг (сестра не помнит почему) автобус занесло в сторону, к самой кромке возвышающейся над Днепром плотины. По салону пронесся то ли крик, то ли громкий протяжный вздох. Шофёр резко затормозил. Казалось, что автобус висит над зияющей бездной. Мама крепко прижала к груди дочку. Что было дальше, как выбирались из машины, сестра тоже не могла рассказать. Но зато она четко помнила, что, когда они пришли домой, открывшая им дверь бабушка, испуганно отпрянула от порога и прижала руки к губам, не в силах произнести ни слова. Бросив взгляд в висевшее в коридоре зеркало, мама увидела в волосах многочисленные серебряные нити...


Было время, когда семья жила в маленьком провинциальном городишке в западной Украине. Их финансовое положение оказалось настолько тяжелым, что мама решила срочно предпринять кое-какие меры, чтобы вылезти из нужды. Она купила очень дёшево в одном колхозе, председателем которого был друг семьи, целый грузовик яблок и, по совету знакомых, повезла их на продажу в большой областной город. Но, во-первых, яблок на рынке этого города оказалась тьма-тьмущая, а во-вторых, к ней тут же подошли два мускулистых, блатного вида мужика.

- Ты откуда здесь взялась, тетка? От кого? – осведомились они.
- Я сама по себе, - ответила мама. – А в чём, собственно, дело? Кто Вы такие, и что Вам от меня нужно?
- Ты что, тётка, с луны что ли свалилась? – недоверчиво покосился на неё один из мужиков.
- Почему же с луны? Я просто привезла яблоки и хочу их продать. Разве нельзя? - спросила мама.
- Ну, ты, тётка, ёшь твою, и даёшь! Ты прикидываешься или на самом деле дура стоеросовая? – без всякой злобы поинтересовался новый знакомый, окинув ее удивленным взором с головы до пят, как какую-то диковинную птицу, ранее им не виданную.
- Да в чём, собственно, дело, скажете Вы наконец? – начиная нервничать, потребовала Ленина мама.

То ли проникшись симпатией к наивной дурочке, абсолютно не знающей жизни, то ли ещё по какой причине, ушлые мужики спокойно, чуть ли не по-отечески объяснили ей правила рыночной игры. Все места на рынке давно куплены, родненькая. Если ты готова заплатить за место такое-то количество рубликов да ещё и отстегнуть кое-кому определенную сумму от продажи с каждого килограмма яблок, то мы тебе, само собой разумеется, поможем. Если нет, либо продавай нам за копейки свой товар, либо бери ноги в руки и мотай вместе со своими фруктами туда, откуда приехала.
       
Пришлось маме вернуться с яблоками обратно домой. Их выгрузили на веранду, заняв половину всей её площади. И ахнули – такая красотища! Яблоки были огромными, краснобокими, невероятно пахучими. Семье хватило их почти на целую зиму, а на веранде всё это время стоял волшебный аромат лета. Девочки приходили из школы, брали по яблоку, мыли, разрезали пополам, потому что такое огромное просто в рот не лезло, и громко хрустели, с наслаждением вонзая зубы в упругую сочную плоть ароматного чуда-плода. Никогда в жизни не ела Лена больше таких вкусных, сочных, хрустких яблок.


А как-то отец и соседи-мужчины построили во дворе качели. Такие красивые, зелёненькие, с очень удобным широким сиденьем-дощечкой. На них можно было подниматься высоко-высоко, к верхушкам деревьев и даже выше, к самому небу. Детвора выстроилась в очередь за удовольствием взлететь ввысь так, чтобы дух захватило, чтобы сердце сначала поднялось к горлу, а потом потерялось где-то внизу живота.

Но это развлечение, к сожалению, было не для Лены: не повезло ей с вестибулярным аппаратом - на качелях, каруселях, самолетиках, что в городском парке отдыха, ей моментально становилось плохо, кружилась голова, подкатывала к горлу тошнота. Поэтому в день открытия дворовых качелей Лена сидела рядышком с мамой на скамеечке неподалеку от нового аттракциона. В расстройстве она прижалась к маминому теплому, мягкому боку, отчего незаметно и быстро успокоилась, и ей уже не было так обидно от того, что она единственная из всей детворы не участвует в этом развлечении. Они обе смеялись от души и подбадривали криками раскачивающихся что есть мочи детей: «Выше, выше! Ещё, ещё! Вот так! Молодцы!»


Время за воспоминаниями пролетело незаметно. Самолет приземлился с незначительным опозданием. Было около четырех часов утра. В это время в июле должно уже светать, но над городом висели тяжелые темные тучи, моросил негостеприимно дождь, и было по-осеннему холодно, неуютно и темно. Лену встретил племянник на машине.

Они въехали в город по так хорошо знакомой ей Комсомольской улице, и Лена поразилась происшедшему за долгие годы её отсутствия обнищанию. Первое впечатление было поистине удручающим: разбитая, ухабистая дорога, по обеим сторонам которой стояли понуро невзрачные обветшалые дома: на ремонт, видимо, не хватало средств.

Правда, между домами с осыпающейся штукатуркой и облупившейся краской можно было увидеть резко выделяющиеся своей свежей яркой наружностью и новыми чистенькими стеклами в окнах недавно отремонтированные особнячки, в которых разместились какие-то магазинчики и офисы, но эти островки роскоши только подчеркивали общую нищету.

Город еще спал. Лишь редкие машины и одинокие прохожие попадались им навстречу в этот ранний час. Они въехали в пустой двор и остановились около подъезда дома, в котором находилась мамина квартира. Лена подняла взор к тёмному окну на втором этаже и увидела в нём маму, вернее её бледное измученное лицо, прильнувшее к оконному стеклу, по которому стекали капли дождя. Она сидела так, наверное, давно, прислушиваясь к звукам во дворе, вглядываясь в его медленно отступающую темноту, пытаясь разглядеть в ней знакомый силуэт. Увидев Лену, она махнула приветственно рукой, и на её лице вмиг отразились годы ожидания.

Оставив чемоданы на стареньком, облупившемся крыльце, Лена быстро, перескакивая через ступеньку, вбежала на второй этаж. Дверь в квартиру была уже открыта. Мама стояла в проёме, такая маленькая, ужасно похудевшая, будто съёжившаяся за эти долгие годы разлуки. Она была похожа на старого больного воробышка.

Утонув в её нежных объятиях, Лена почувствовала сквозь тонкую ткань халатика и наброшенного на плечи пухового платка хрупкие беззащитные косточки. Предчувствие маминой скорой смерти вдруг больно кольнуло в самое сердце. Это было так неожиданно, так несправедливо. Ведь она, наконец, приехала к маме и хочет приезжать еще много раз!..

- Ты, наверное, устала и проголодалась с дороги, - разжала объятия мама, - я замесила тесто для оладий. Сейчас быстренько пожарю. Горяченькие! С пылу, с жару! Я же помню, что ты любишь только горяченькие и хрустященькие, прямо со сковородки, поэтому заранее не жарила. Тебя ждала...

Мама медленно, видно, с большим трудом, почти не отрывая ног от пола, прошаркала по-старчески на кухню и засуетилась у плиты. А ведь она была совсем не старой, ей ещё жить бы да жить.

- Мы с Ветой и её семьей очень хотим, чтобы ты приехала к нам в Германию, пожила с нами несколько месяцев, посмотрела на Европу, - Лена обняла маму за плечи и прижалась своей щекой к её, сморщенной и прохладной. - Ты ведь ни разу не была за границей.
- Спасибо большое, родненькие мои, но я уже не смогу, - улыбнулась та грустно. - Далеко очень, а самолетом летать я боюсь – сердце уже немолодое, не выдержит.
- А ты поездом. Кто-нибудь может поехать с тобой.
- Поездом очень долго. Слишком слабая я стала, тяжело мне будет. Вдруг что в пути случится, а я хочу умереть в своем городе и быть похороненной рядом с вашим отцом... Не обижайтесь.
- Ну, о чем ты говоришь, мама, - нарочито возмущенно перебила её Лена, а внутри ужаснулась своей уверенности в том, что мамы скоро не будет с ними. - Ты ещё будешь жить долго, очень долго. Какие твои годы!

Мама только слабо улыбнулась в ответ и поставила на стол перед Леной тарелку, на которой один на другом громоздились горячие пышные оладьи с хорошо прожаренной хрустящей темно-коричневой каемкой, приправленные такой искренней и неугасаемой любовью. И в последующие дни до самого Лениного отъезда мама из последних сил старалась делать ей приятное, помня все слабости своей младшей дочери.

Она была действительно рада Лениному приезду, однако в этой радости был, наверное, и другой смысл... Так казалось Лене. Она видела, чувствовала, что мама устала жить, что её тянет на вечный покой, что перед своим уходом ей хочется повидать близких ей людей, попрощаться с ними...

Нет, мама не говорила об этом открыто, но усталость от земной жизни присутствовала во всём её облике, в задумчивой улыбке, в часто отрешенном взгляде, в том, как безвольно иногда падали на колени её исхудавшие, морщинистые руки... Она уже давно не выходила на улицу, даже к скамеечке рядом с подъездом, объясняя это тем, что у неё опухают и болят ноги, что ей тяжело ходить по лестнице... И никакие уговоры, увещевания не действовали.

У Лены создалось впечатление, что мама отказалась бороться за жизнь, потому что не видела в ней больше смысла для себя, то есть не видела себя в ней. Лена переживала, томилась, глядя на тающую на глазах маму, злилась, что ничего не может придумать, сделать, ничем не может помочь, не может убедить маму в том, что они, её дети и внуки, считают полезным и нужным для неё, упрекала себя в том, что не приезжала к ней раньше, мало помогала...

Погода наладилась: отступили дожди, пришло тепло. Иногда Лена гуляла одна по пыльному городу, не испытывая к нему никаких особых чувств. А мама любила его так, что, чувствуя свой близкий уход из этого мира, боялась покинуть даже ненадолго, боялась не вернуться в него, боялась умереть где-нибудь на стороне.

Они попрощались ранним утром, когда мамин город только-только начинал просыпаться. Мама грустно смотрела на свою младшую дочь из окна второго этажа и махала рукой. Лена её очень-очень любила, но не сказала об этом вслух.

Как-то, когда Лена училась ещё в десятом классе, они остались с мамой дома одни: все родные разъехались из города по каким-то своим делам. Мама купила билеты в драматический театр. Она очень любила ходить в театры. После спектакля они вдвоём зашли в центральный гастроном и накупили всяких вкусностей, в том числе и Ленины любимые миндальные пирожные, приехали домой и устроили пир горой. Мама была так рада, так счастлива, что дочери хорошо.

Она любила всех своих детей и внуков безмерно, постоянно хотела сделать им что-нибудь приятное и радовалась так искренне, так непринужденно, прямо как ребёнок, если ей это удавалось. Когда, например, в России или Украине хорошие шоколадные конфеты стали большой редкостью на прилавках магазинов, мама, получая от кого-нибудь в подарок или случайно приобретая эту сладкую мечту любого ребёнка, не ела их сама, хотя была большой «любительницей сладенького» (её выражение), а припрятывала, собирала, потом же, накопив до определенного количества, раскладывала поровну в маленькие кулёчки и раздавала внукам, которые расправлялись с подарком прямо тут же, на глазах у бабушки за считанные минуты.


После июльской встречи Лена часто разговаривала с мамой по телефону. Та не жаловалась особо на здоровье, только вот иногда то простывала, то уставала, а так - ничего особенного... Лена собиралась снова приехать летом и спрашивала что привезти, а мама неизменно отвечала, что ей ничего не надо, лишь бы дочь приехала.

А через два с половиной месяца пришло сообщение по электронной почте: «Позвоните, пожалуйста, тёте Эльвире. Бабушка чувствует себя не очень хорошо». Не очень хорошо... «Что это значит - не очень хорошо?» - задавала себе вопрос Лена, ответ на который было страшно произнести вслух.

Немного успокоившись, она набрала номер маминого телефона, трубку взяла Галина, Ленина вторая по старшинству сестра:

- Уже несколько дней мама совсем не ходит сама... – тяжелый вздох, - только опираясь на кого-нибудь. Долго не хотела тебе сообщать, чтобы зря не беспокоить, не срывать с места – ведь не ближний свет. Я ночую уже несколько дней у мамы. Мы с Эльвирой и Лилей (тоже Ленины сестры) дежурим по ночам у её постели. Но сегодня всё-таки решила сообщить вам, тебе и Вете. Боюсь, что осталось совсем немного... – Галя так и не смогла облечь в слова то, что каждый из них в глубине души понимал, но боялся высказать вслух, лелея себя надеждой – а, может, удастся обвести смерть вокруг пальца. - Подумала, вдруг вы не успеете прилететь. Такие вот дела, сестрёнка... Только, когда приедете, не проговоритесь, пожалуйста, маме, что это мы вам сообщили... Не говорите, что прилетели из-за её... здоровья... Скажите, что у тебя и Веты отпуск, а у Юли (дочь Веты) - каникулы...

Лена, Вета и Юля договорились лететь все вместе. Телеграмма о состоянии маминого здоровья, заверенная врачом, давала им возможность получить визу в российском посольстве в Бонне сразу же при личной подаче заявления.

Они очень боялись не успеть попрощаться с мамой, поэтому решили вылететь из Дюссельдорфа в день получения визы: времени, чтобы добраться из одного города в другой, должно было хватить, если бы в российском посольстве всё шло без задержек. Авиабилеты заказали накануне своего отъезда, то есть ещё не имея виз в паспорте, так как абсолютно не сомневались в том, что в данном случае их оформят без каких бы то ни было проволочек. Места были только на рейс Аэрофлота, и выкупить билеты предстояло в аэропорту не позднее, чем за два часа до вылета.

К российскому посольству подъехали за полчаса до открытия и заняли очередь. Людей было не так много, поэтому их напряжение немного спало. Должны, обязательно должны успеть.

В девять часов утра всех ожидающих впустили в здание посольства. Общая очередь к радости Лены и её спутниц распределилась по разным кабинетам. Так что перед ними стояли всего лишь два человека.

Принимал их молодой человек лет тридцати, высокий, статный, симпатичный, учтивый. Так думала о нём Лена, пока наблюдала за тем, как он беседует со стоящими впереди неё местными, рожденными в Германии, немцами. Когда подошла очередь сестёр, Лена почтительно протянула посольскому сотруднику свой, Ветин и Юлин немецкие паспорта.

Поняв, что перед ним выходцы из СНГ, то есть его бывшие соотечественники, прежде такой учтивый чиновник моментально, без всякой предварительной подготовки сменил маску на лице: приветливая улыбка испарилась, улетучилась, а на её место водрузились неприязнь, раздражение (хорошо хоть не презрение!). Холодные серые глаза смотрели куда-то поверх Лениной головы, как будто перед ним было совершенно пустое место.

«Что мы ему такого сделали? Почему он так внезапно изменился? - запаниковала Лена. - Скорее всего, он просто презирает своих бывших соотечественников за их «предательство» Родины или завидует тому, что им удалось стать гражданами высокоразвитой европейской страны, а, может, и ещё по какой причине... Ох, Господи! Надо взять себя в руки... Успокоиться... Постараться не разозлить его – иначе точно не успеем на самолёт...»

На лице посольского сотрудника так и читалось – всё в моих руках, голубчики, что захочу, то и сделаю. У Лены неприятно засосало под ложечкой, стало как-то совсем уж не по себе, ноги вдруг обмякли и подкосились, она облокотилась на стойку.

Кого-то он напомнил ей в тот момент... кого-то, кто и раньше вызывал в ней панический страх, расползающийся по всему телу, парализующий волю... Точно, чуть не хлопнула себя по лбу от догадки, ведь он вылитый дьявол-качок из моего жуткого сна, пришедший тогда по мою душу.

Молодой человек равнодушно выслушал Ленины объяснения и, едва взглянув в телеграмму, собрал нарочито медленно все документы, анкеты и заявления и сказал им, чтобы ждали.

- Как долго надо ждать? – робко, боясь прогневить высокомерного чиновника, столь успешно усвоившего все азы бюрократизма, вызвать ещё большее неудовольствие у этого представителя великой державы, спросила Лена. – Через четыре часа вылетает наш самолёт из Дюссельдорфа, а мы должны выкупить билеты не позднее, чем за два часа до отлета, иначе их могут продать... От Бонна до аэропорта добираться более часа...
- Ждите. Я вам скажу, когда всё будет готово, - сухо прервал тот Лену и отвернулся от них, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.

Лена с сестрой и племянницей выбрали место для ожидания так, чтобы постоянно быть в поле зрения чиновника, от которого сейчас зависела их судьба.

Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать, полчаса... В кабинет заходили и выходили другие сотрудники посольства, приносили или уносили какие-то документы. Каждый раз, когда открывалась дверь, Лена с замиранием сердца смотрела на чиновника, но тот холодным, равнодушным, словно навсегда замороженным, взглядом скользил по её лицу, как по абсолютно пустому месту...

Прошло сорок пять минут, час – ничего. Лена уже была на грани отчаяния, нервного срыва и, будто заведенная, твердила одну-единственную фразу: «Не успеть, не успеть, не успеть...»

Ей не оставалось ничего другого, как только снова подойти к этому бездушному чинуше. С большим трудом подавляя в себе желание выложить ему всё, что о нём думает, Лена спросила с обреченностью человека, жизнь которого висит на волоске, в каком состоянии их дела. Порывшись в своих бумагах, тот спокойно так, без всяких эмоций или угрызений совести - ах, мол, простите, заработался, забыл - протянул ей паспорта, которые, как подозревала Лена, были у него уже давно, потому что в последние полчаса в кабинет никто не заходил.

Выйдя из посольства, Лена торжественно пообещала Вете, Юле и провожавшему их Юлиному другу, выражая накипевший в ней гнев редко употребляемыми ею словами, что никогда больше её нога не переступит через этот порог, что она больше никогда ни по каким вопросам не обратится лично в российское посольство, а все необходимые дела будет решать только через посредников, хотя это, несомненно, обойдется гораздо дороже да и, скорее всего, займет больше времени.

Рассказывая потом о получении визы своим сёстрам и племянникам, с которыми она встретилась в Екатеринбурге, Лена тоже прибавила, что ни за что на свете не обратится к этим пи...кам-индюкам, - настолько она была покороблена бессмысленным унижением со стороны молодого российского чиновника. Одна из её племянниц сказала потом Юле, что никак не ожидала услышать подобные слова из уст такой интеллигентной женщины, как тётя Лена.

Они всё-таки приехали в аэропорт позже назначенного времени, но, слава Богу, вылет самолёта тоже немного задержался, и их билеты не успели продать.

Екатеринбург встретил их легким морозцем и кружением редких снежинок в грустном октябрьском воздухе. Покружившись в вышине, снежинки медленно опускались на уже совершенно голые (а в Германии деревья в это время года убраны разноцветной листвой) и тоже грустные деревья, серую и грустную дорогу, обшарпанные и грустные дома. И мысли Лены были такими же грустными...


Однажды, живя в Украине, они всей семьей гостили у родственницы в небольшом посёлке на берегу Азовского моря. Лене шёл тогда четвертый год. Вода в море была голубовато-зелёной, прохладной и солёной. День клонился к вечеру, и солнце опускалось ниже и ниже к воде. Папа и мама держали Лену за руки, и они втроем шли туда, где море сливалось с небом, где солнце расплавленным золотом мерно покачивалось на поверхности воды. Малышке было совсем не страшно, и скоро её голова оказалась под водой, в прозрачной зелени которой она увидела колышущихся бело-розовых медуз, похожих на колокольчики из тончайшего фарфора...

А ночью того же дня Лена проснулась от шума в квартире. Мама лежала на диване в гостиной, бледная, с перекошенным от боли лицом, на лбу её блестели капельки пота, влажные волосы в беспорядке разметались по подушке, а руки безостановочно теребили, комкали край одеяла, прикрывавшего её до пояса.

Рядом на стуле сидел врач в белом халате и что-то с мамой делал (Лене было не видно что), о чём-то с ней разговаривал. Двое других людей в белых халатах возились у носилок. Отец стоял в изголовье дивана и растерянно смотрел то на маму, то на врача, то на суетившихся вокруг носилок санитаров. Бабушка с отчаянием в глазах и прижатыми к подбородку и губам руками, сложенными как в молитве, прислонилась к дверному косяку. Ленины старшие сёстры испуганно выглядывали из коридора. Лене стало страшно, и она расплакалась. Старшая сестра взяла её на руки и попыталась успокоить.

Маму решили везти в больницу: у неё оказались камни в почках. Боли были настолько сильными, что она теряла сознание. Когда маму вынесли на носилках из квартиры и дверь за ней захлопнулась, Лена вдруг подумала, что больше никогда её не увидит, и малышке стало ещё страшнее.

Она не помнит, как долго мама была в больнице, навещала ли она её там или нет, не помнит больше ничего, кроме описанной выше ночной сцены, но она до сих пор физически ощущает этот страх потери и – жалость к себе. Та маленькая девочка, которой была тогда Лена, не могла и представить, как можно жить без мамы... Дети просто не могут жить без мамы... У детей обязательно должна быть мама...


- Ну, как она? – тихонько, чтобы не услышала мама, спросила Лена у открывшей им дверь Гали.
- Плохо, - в глазах сестры блеснули слёзы, а голос дрогнул, но она сдержалась, не расплакалась и после приветственных объятий добавила: - Только не забудьте, не говорите ей, что это мы написали вам, а то она уже нас с Иринкой (одной из Лениных племянниц) спросила, не хоронить ли её приехали...

Мама сидела в кресле. Она отказывалась ложиться в постель, говоря, что ей гораздо хуже, когда она лежит. Увидев её, Лена, Вета и Юля еле удержались, чтобы не расплакаться, - так она изменилась: бледная-бледная, худенькая, ужасно постаревшая, измученная бессонными ночами, смертельно уставшая... Она как будто медленно растворялась в окружающей её среде, таяла, становясь прямо на глазах всё меньше и тоньше, бледнее и прозрачнее.

- Я же обещала тебе, что скоро приеду, - голос Лены звучал нарочито бодро. - У меня осталось несколько дней от отпуска. Надо обязательно отгулять в этом году, а то пропадут. У Юли как раз каникулы начались. У Веты тоже отпуск подошёл. Вот и решили все вместе приехать, тебя навестить, пока у вас ещё не так холодно. Ты же знаешь, какая я мерзляка. Зимой меня никаким калачом на Урал не заманишь! - Лена расцеловала маму в обе щеки и продолжала болтать, потому что очень боялась расплакаться, если замолчит.

- Ну-ну, - устало улыбнулась мама и поправила пуховый платок на груди. – Девочки, - обратилась она к сёстрам и племянницам, собравшимся в маминой квартире к приезду Лены, Веты и Юли, - напоите их горяченьким чаем. Замёрзли, наверное, и устали с дороги... В квартире тоже холодно, как видите, несколько дней уже не топят. Говорят, опять где-то авария. А, может, кто-то из жильцов не заплатил. Отопление же отключили всем... для профилактики.
- А ты разве не хочешь посидеть с нами на кухне? Пойдем, вместе веселее, - улыбнулась Лена маме.
- Нет, мне лучше здесь посидеть, в своей комнате... А вы идите, идите. Попейте чайку, поболтайте. Не обращайте на меня внимания. Я подремлю в кресле.

Дружной гурьбой - а собралось их в этот ранний утренний час человек восемь - отправились на кухню, которая в этой квартире была огромной, и за большим столом, стоящим посредине, каждому нашлось место.

Почти все они отдали предпочтение кофе, хотя некоторые из них глаз не сомкнули этой ночью и не мешало бы прилечь на часок, но, видимо, никто не хотел оставаться наедине с самим собой, со своими неутешительными мыслями и страхами. Они говорили и говорили обо всём, что придёт в голову, о важном и неважном, сложном и простом, и никак не хотели расходиться по разным комнатам.

Они и верили, и не верили, что положение действительно серьёзно, что мама умирает, успокаивали себя тем, что она больше капризничает, как и многие больные пожилые люди, чтобы лишний раз привлечь к себе внимание...

Ну, как, например, можно объяснить её внезапное нежелание ходить! Понятно, когда ноги вдруг отказывают, но с ней-то этого не случилось, а она заявляет, что ноги её совсем не слушаются, не ходят. Буквально несколько дней назад она передвигалась, опираясь на кого-нибудь одного, а сейчас в туалет её надо водить вдвоём, так как одному не под силу, - мама почти совсем не пытается переставлять ноги, и ее приходится чуть ли не на руках нести.

- Ладно, вы посидите ещё тут, поговорите, а я пойду к маме, - первой встала из-за стола Галя, - а то опять обидится, что так надолго оставили её одну.

Мама совсем не хотела оставаться одна, ни днём, ни ночью. Она об этом не говорила вслух, но по её виду можно было легко догадаться. Она почти совсем не спала в последнее время, только дремала, сидя в кресле.

В доме поселилась Смерть. Это чувствовали уже все. И мама, наверное, тоже. Но Жизнь и Смерть не боролись друг с другом открыто. В доме не было ни суеты, ни рыданий, ни криков, ни срочных вызовов скорой помощи. Потому что все, несмотря на присутствие дамы с косой, может, даже и мама сама, пытались убедить себя в возможности благополучного исхода. Пытались верить в лучшее. Ведь каких только чудес не бывает на свете!

Дочери убеждали маму, что ей надо двигаться, ходить хоть чуть-чуть самой. «В движении жизнь», - уговаривали они её. И на некоторое время она поверила в это (или просто подыграла им, чтобы немного успокоить?) и несколько раз честно пыталась передвигаться самостоятельно, после чего бессильно и надолго снова опускалась в кресло.

А в это же время Жизнь спокойно, шаг за шагом сдавала свои позиции, ровно столько в день, сколько предписано инструкцией, выданной ей Господином, а Смерть почтительно вступала в свои права, тоже шаг за шагом, не подгоняя Жизнь, но и не позволяя ей мешкать.

Скорее всего, мама знала, что время её в этом мире истекает, и в ней вдруг непроизвольно взыграло чувство противоречия. Если ещё совсем недавно она искренне верила, что ничто больше не держит её в этом мире, то теперь ей было очень больно отделить себя от тех, кому принадлежало её сердце. И эта боль вылилась в последние дни в простительные слабости, в капризы, в маленький бунт... Перед своим последним днем ей, может быть, хотелось услышать признание своих близких, признание в том, что им будет плохо без неё, что они помнят и ценят всё, что она для них сделала, что они, в конце концов, любят её...

Днём дети и внуки чуть ли не всей компанией собирались в одной комнате. Мама сидела в кресле, а они – кто где: на диване напротив неё, на стульях рядом с ней. Бывало забывались, вспоминая о чём-либо, и очень громко болтали, перебивая друг друга, даже хохотали.

Как ни странно, маме это совершенно не мешало, и даже наоборот – нравилось. Иногда в своих воспоминаниях они перевирали какие-нибудь факты или путали имена и даты, тогда мама, до этого, казалось, дремавшая или погруженная в свои мысли, тут же вскидывала голову, вклинивалась в разговор и живо расставляла всё на свои места. Присутствующие только переглядывались удивлённо. Её внимательность - а им казалось, что она большую часть времени дремлет, - и память поражали их.

Дочери по очереди дежурили у постели больной ночью. Мама обижалась (нет, она не говорила об этом вслух, но на её лице было написано всё), если кто-то из них читал книгу или журнал во время дежурства. Она, видимо, думала, что чтение отвлекает их от мыслей о ней, смягчает остроту момента, преуменьшает его важность. Ей хотелось постоянного внимания со стороны родных. Она полусидела, полулежала на диване с закрытыми глазами, но, если кто из дочерей, уткнувшись в книгу, долго не поднимал на неё свой взор, то в какой-то момент начинал чувствовать на себе её пристальный и сердитый взгляд, ощущать идущие от неё сигналы недовольства. Скоро они все отказались от чтения во время ночных бдений у её постели.

На маленьком столике слабо горела настольная лампа, едва разгоняя тьму вокруг себя, но не проникая в отдалённые уголки комнаты. Ночь за окном в эти дни была чёрная, непроглядная, неуютно тревожная и чужая-чужая. И мысли ночные были совсем не похожи на дневные...

Пока не знаешь (хотя бы приблизительно) срока ухода из земной жизни, мысль о том, что все мы без исключения приговорены к смерти, все к ней, родимой, идем, не пугает нас, а даже утешает. Одних смерть заберёт чуть раньше, других – чуть позже, все когда-нибудь там (где там?) будем. Но, когда назначенный тебе на земле срок совсем близок к своему завершению, утверждение о нашей всеобщей обреченности многими уже не воспринимается безропотно спокойно. Так было, думает Лена, и с её мамой.

Врачи не прописывали ей больше ни лекарств, ни уколов, так как не видели в этом никакого смысла. Маму такое невнимание беспокоило и обижало.

Эльвира попросила знакомую медсестру прийти и сказать маме, что ей необходимо вводить витамины. Роли были сыграны, и все остались довольны. Лена делала маме уколы в руку: в другие места было нельзя - под кожей моментально вздувались огромные водяные пузыри. Было видно, что маме очень больно, но эта процедура действовала на неё успокаивающе: её не забыли, ей оказывали внимание, о ней беспокоились. Вот так вот: она устала от жизни, ждала смерть, но, чем ближе та подходила, тем больше ей хотелось оттянуть встречу с ней.

Уколы Лена делала четко в определенное время, чтобы это мероприятие выглядело крайне серьёзно. Однажды, незадолго до очередной инъекции, ей позвонила подруга, они заболтались: не хотелось оставлять беседу незаконченной, ведь Лена знала, что укол можно сделать в любое время. Выждав пару минут после назначенного для процедуры срока, мама начала нервничать, ворчать, что никому не нужна, что все думают только о себе, умри она сейчас – никто и не заметит...

- Я очень эгоистична и капризна. Я знаю это, - сказала она в один из этих последних дней. – Простите меня.

Но они, дети и внуки, и Лена лично, никогда не воспринимали её такой. Не могла она так искусно играть перед ними чужую роль на протяжении всей своей жизни. Для них она всегда была любящей и заботливой мамой, готовой пожертвовать многим – лишь бы им всем было хорошо.

- Из-за меня ваша баба Маша не вышла больше замуж после смерти Данилы, хотя могла бы. Ведь она была тогда ужасно молода и любима. А я поставила ей ультиматум – либо я, либо твой избранник. Вот такая я есть...

Для них же, детей и внуков, а потом даже и правнуков, мама всегда была рядом, что бы ни случилось. Добрая и бескорыстная, она жила только их радостями и горестями, однако никогда не вмешивалась в их личные дела, не надоедала «добрыми» советами, не учила жизни с высоты своего опыта. Родителей, как и Бога, не выбирают. Им же с мамой очень повезло.

Да, мама была эгоистичной бунтовщицей перед своим последним днём. Лена думает, ей просто было очень тяжело расставаться с близкими, с теми, кому она отдала своё сердце. В её душе ещё жили земные привязанности, поэтому она и не могла спокойно ожидать Смерть...

Через пять дней после приезда Лена с Юлей должны были возвращаться домой: одну ждала работа, другую – учеба. Вета осталась ещё на несколько дней.

- Мы обязательно приедем летом. Жди нас, обязательно жди, - сказала Лена маме при прощании, а та слабо, одними лишь глазами, улыбнулась в ответ и слегка махнула рукой.

И в этой её улыбке, и в слабом взмахе руки уже не было никакой игры и бунта, а лишь знание того, что совсем скоро она должна оставить этот мир и им не суждено больше увидеться.

Они улетели, а через два дня мама умерла. Когда ее хоронили, было очень холодно, и шел снег.

(Продолжение следует)