Кино и немцы

Гувернер-Майор поправил на носу очки в тонкой металлической оправе, сердито посмотрел на страницу и захлопнул книгу. «История Великой Отечественной войны» (Раздел «Днепровские операции 1941 и 1943 гг.») ничем ему не помогла, зря он специально посылал за ней людей в Библиотеку Академии наук на Демеевке, захваченной сейчас немцами, хорошо еще, что никто не погиб - было только несколько раненых в отряде.
- История, - грустно подумал он, - история с географией. Это все равно, как если бы в Ледовое побоище вдруг вмешались современные боевые вертолеты. Хотя, - поправил он себя, - хотя тут еще больше путаницы: с одной стороны, у меня техника опережает их боевую технику почти на столетие, но с другой - у них артиллерия и численный перевес, а с третьей стороны - пули их не берут и, вообще, они со мной не воюют. Главное - людей сохранить, перевести как можно больше в Майорат, - он взял трубку телефона внутренней связи и сказал:
- Сунчицу найдите. Пусть зайдет.
Когда командир Черных гусар, полковник Сунчица Милетич вошел в кабинет, Гувернер-Майор стоял у огромного окна и смотрел на дворцовый парк - за окном шел дождь, мокрые каштаны мотались на ветру, а оконные стекла мелко дрожали от далеких орудийных залпов. Свою резиденцию Гувернер-Майор устроил в бывшем царском дворце, в котором, правда, цари никогда не жили, зато тешили свою холопскую душу разные «секретари» и «президенты» из новейшей истории города. Майор Ржевский во дворцах жить не стремился, но жил, так как полагал это необходимым для поддержания престижа Майората.
- В Святошине, а, может быть, уже и ближе, на Посту, - подумал Гувернер-Майор, прислушиваясь к отдаленной канонаде. Он услышал, как открылась входная дверь, и спросил, не оборачиваясь, - Ну что с евреями?
Полковник Милетич, маленький седой серб, участник войны с хорватами, сбежавший в свое время в город от приставов Гаагского трибунала, внушительно откашлялся и ответил:
- Переехали всех, кроме ортодоксов. Ортодоксы остались синагогу боронить.
- Боронить, боронить, - проворчал Гувернер-Майор и обернулся к Милетичу, - Не оборонят они ее и не надо! Впрочем, это я так, полковник, не обращайте внимания. - поправился он, - Пусть защищают, может быть, и удастся им ее сохранить. По крайней мере, в «Истории», - он кивнул на лежащий на столе внушительный том, - о разрушении синагоги ничего не говорится. Но главное, конечно, сохранить людей. Я для этого вас и пригласил. Садитесь, полковник.
Милетич кивком поблагодарил Гувернер-Майора и осторожно сел на один из гнутых венских стульев, стоявших у стены. Гувернер-Майор подошел к нему, постоял молча, разглядывая маленького серба с высоты своего немалого роста, дернул плечом и щекой и спросил, вдруг понизив голос:
- Что происходит, Сунчица? Ты старый солдат, ты что-нибудь понимаешь?
- Это не люди, майор, - спокойно ответил серб, - это примары - пули их не бьют. А ихние пули наших бьют - у нас уже двое убитых.
- И что делать? - Гувернер-Майор вернулся к столу, взял Историю Великой Отечественной войны, раскрыл ее, сердито посмотрел на страницу и громко захлопнул,
- Два месяца! Каждая Днепровская операция длилась около двух месяцев. Ты понимаешь, Сунчица?! Мы потеряем всех людей...
Командир Черных гусар опять откашлялся, посмотрел на деревья в огромном окне за спиной Гувернер-Майора и сказал:
- Стороженко-капрал одного немца морду бил - немец автомат бросил, на землю сел, коленку себе хлопал и пел "Тумба-тумба" и другие немцы тоже сели рядом и пели "Тумба" и автоматы бросили, а капрал им морду не бил, только одного морду бил..., - он помолчал и добавил, - сейчас еще на дворе сидят, холодно, дождь идет, они сидят, но не поют больше.
- Аборигены, - тихо пробормотал Гувернер-Майор, - ясно, что Аборигены. Ну и что? Не морду же бить всей армии. - и спросил Милетича, - Танков наших они боятся?
- Танков боятся, - ответил полковник, - танки их оружия не берут. Танки патрулируют Майорат по границе и один танк я послал к синагоге.
- Правильно, - одобрил Гувернер-Майор, - продолжайте патрулирование. А люди пусть по домам сидят. И пошлите еще один патруль на танке с бронетранспортером в город, по улицам - пусть людей подбирают.
- Слушаюсь, - полковник встал, - Разрешите идти?
- Идите, полковник, - сказал Гувернер-Майор, - У меня тут сейчас совещание будет с учеными. Может быть, что-нибудь и придумаем. Я сообщу вам. - и добавил, - Людей береги, Сунчица.
Когда полковник Милетич ушел, Гувернер-Майор встал из-за стола, подошел к окну и снова стал вглядываться в парк, как будто надеясь найти там какие-то перемены. Но за окном все так же неслись по небу тучи, мотались на ветру мокрые деревья и так же тонко звенели стекла от далеких залпов. Гувернер-Майор постоял перед окном, слушая канонаду.
- Кино и немцы! - сердито пробормотал он себе под нос и опять сел за стол.


ХРОНИКИ КАТАСТРОФЫ
Немецкая оккупация

«Голос Майората», 26 ноября 2013 г.

Однажды ночью, на третий год катастрофы в город вошли войска фашистской Германии. Сначала на улицах появились немецкие патрули на мотоциклах, а потом через город походным маршем прошла армия. На окраинах завязались бои между немецкими войсками и частями Советской армии, которые тоже внезапно появились в окрестностях, а в самом городе немцы установили оккупационный режим. Был введен комендантский час и расклеены объявления, требующие от населения выполнения распоряжений оккупационных властей и грозящие расстрелом в случае неповиновения. Евреям предписывалось зарегистрироваться в комендатуре. Испуганное население сидело по домам, а части Еврейской самообороны из Подольского раввината вступили в бой с передовыми частями немцев, но вынуждены были отступить под защиту гусар Майората, потому что немцев их пули не брали - они просто не обращали внимания на выстрелы - а отряды Самообороны несли потери. Уже на второй день оккупации стали выясняться некоторые странные вещи. Выяснилось, что немцы не нападают на воинские подразделения Майората и Раввината, а только отвечают огнем, если их атакуют; выяснилось, что немецкие танки и тяжелые военные машины не оставляют следов на асфальте, что колеса немецких мотоциклов не вращаются и что сквозь немецкие танки, стоящие на улице, при определенном освещении. просвечивают дома на другой стороне.
Немецкая оккупация продолжалась две недели - потом немцы вдруг исчезли так же внезапно, как появились, исчезли и Советские войска, воевавшие с немцами на окраинах города. .




Рудаки на совещание к Гувернер-Майору не взяли и он очень обиделся. Иванова и Штельвельда пригласили, а его нет. Правда, Рихмана тоже не пригласили и это немного утешало.
- Надо же, - думал он, - надо же специальность у меня какая непопулярная - лингвистика. Была бы, скажем, история - и то лучше. А лингвистам никакого уважения со стороны властей не было, нет и не будет.
Особенно огорчало его то, что не пригласили его как раз тогда, когда было у него, что сказать «высокому собранию». Носился он с простенькой, но, как ему казалось, убедительной идеей о том, что все эти спектакли, устраиваемые горожанам Аборигенами, были ни что иное, как своего рода средневековые моралите, что задачей этих спектаклей было наглядно продемонстрировать людям их прошлые и настоящие ошибки и грехи. Он хотел сказать «собранию», что, по его мнению, все эти малоприятные события прекратятся, как только Аборигены поймут, что люди свои ошибки ( и самую ужасную среди них - войну) осознали и не будут повторять. Вот тогда и будет опять на небе, как прежде, одно солнце и , вообще, все станет, как прежде.
Правда, Иванову его идея не понравилась.
- Ты что же, хочешь, чтобы опять это ворье вернулось? - спросил Иванов, когда он поделился с ним.
- Какое ворье? - сначала не понял Рудаки.
- Ну эта власть прежняя, - ответил Иванов.
- Причем тут это? Почему это они должны вернуться? - взъерошился Рудаки, а Иванов только рукой махнул. Неприятный осадок после разговора с Ивановым остался, и Рудаки решил впредь никому о своих идеях не рассказывать: - Нет пророка в своем отечестве! - А тут еще и на совещание не пригласили.
Когда Иванов с Штельвельдом ушли на совещание к Гувернер-Майору, Рудаки в расстроенных чувствах вышел из дому и отправился гулять по Майорату. После того, как их ночью подобрал гусарский патруль, жили они на территории Печерского майората в бывшей школе, в которой учились когда-то жена, а потом и дочь Рудаки. Патруль гусар перевез в Майорат семьи и друзей Рудаки и еще многих горожан, которые по той или иной причине избегали встречи с немцами. Все беженцы жили теперь в этой старой школе, превращенной в общежитие: там поставили походные раскладушки и оборудовали несколько комнат под временные кухни.
На дворе был ветер и шел дождь, но на улицах Майората было довольно людно - жизнь в Майорате продолжалась, как и прежде неспешно и солидно, несмотря на немецкие войска за его границами. Только усиленные патрули гусар, разъезжавшие по улицам, говорили о том, что идет война, а так все осталось по-прежнему.
У Рудаки были талоны, выданные беженцам, и он зашел в одно из кафе, чтобы выпить кофе. В кафе все было почти как в мирное время, до катастрофы и даже, пожалуй, и лучше. Публика была солидная и не было крикливых подростков и бритоголовых «братков», чувствовавших себя хозяевами в прошлой жизни. Посетители тихо разговаривали или читали газеты. Рудаки взял чашку кофе и сел за свободный столик.
Он зашел в кафе, чтобы согреться и подсушиться (Погода стояла мерзкая, и даже ни одно из четырех солнц так и не показалось из-за туч), но и, конечно, чтобы в очередной раз поразмышлять над ситуацией, потому что в школе сосредоточиться было никак нельзя - там постоянно было много народу и в гулких коридорах не стихал гомон множества голосов.
В кафе было тихо и уютно, и Рудаки отхлебнул кофе и начал было снова перебирать в мыслях события периода конца света, в который уж раз пытаясь усмотреть в них какой-то смысл, как вдруг в кафе появился его приятель Майборода с негром из миротворческого отряда ООН, при котором он был приставлен переводчиком, и еще с какими-то личностями явно иностранного облика и поведения.
Рудаки съежился на своем стуле, надеясь, что вошедшие, особенно Майборода его не заметят, но не тут-то было.
- Профессор! - заорал Майборода еще с порога так громко, что все посетители небольшого кафе посмотрели на него и, сказав несколько слов своим спутникам, направился к столику Рудаки, таща за рукав слегка упирающегося негра.
- Здоров, надежда мира, - сказал он слегка заплетающимся языком и тут же, перейдя на английский, стал представлять негра и рассказывать, как они столкнулись нос к носу с немецким патрулем и еле ноги унесли и после этого стрессы снимают. Тут подошли и остальные, естественно, оказавшиеся какими-то начальниками из миротворческих сил ООН, причем начальниками, должно быть, большими, потому что негр, пришедший с Майбородой, несмотря на майорские - насколько разбирался Рудаки - погоны, все время порывался встать и почти ничего не говорил, кроме, изредка, громогласного "Yessir!" *

Скоро их компания уже оказалась в центре внимания всего кафе. Иностранцы, которые, должно быть, пользовались тут каким-то кредитом заказали всем виски, но Рудаки отказался: во-первых, этот напиток он терпеть не мог еще со времен своей заграничной службы, считая его незаслуженно разрекламированным самогоном, а, во-вторых, никакого удовольствия ему не доставляло пить в большой, полузнакомой компании - вот с друзьями, в уютной обстановке - это другое дело.
Говорили, естественно, по-английски, а Рудаки этот язык не любил, хотя и знал. Он вообще не любил говорить на иностранном языке - ему все время казалось, что он лепит ошибку на ошибку и, хотя иностранцы ему часто делали комплименты, говоря, что он владеет их языком безукоризненно, чувство ущербности с годами и практикой только усиливалось.
Говорили, в основном, о немцах: кто как с ними сталкивался и кто они такие, и чем может грозить городу оккупация. Никто ничего нового не сказал: Майборода призывал навалиться на немцев всем миром и раздавить фашистскую гадину; его негр сначала слушал неодобрительно, но когда один из ооновских начальников Майбороду поддержал (Если бы им мандат не запрещал, они бы тоже «внесли свой вклад»), тут же громко высказался в поддержку: - "Yessir!"
Скоро Рудаки не на шутку заскучал в этом мини-интернационале. Покрутившись немного на стуле, он наконец решился и сказал, что вынужден покинуть компанию, так как ждут его неотложные дела в университете.
- Какой университет?! Ты что?! - вытаращил глаза Майборода, но Рудаки пнул его под столом ногой и стал прощаться. Международное сообщество отнеслось с пониманием: Oh! University - и скоро он уже опять шел под дождем и думал, куда бы это направиться.
Домой, то есть в общежитие возвращаться не хотелось - было там шумно и неуютно, но и бродить под дождем тоже радость небольшая. В конце концов он решил пойти во дворец - резиденцию Гувернер-Майора. Был там у него знакомый, который когда-то преподавал у них в университете, а теперь служил у Гувернера кем-то вроде чиновника по связям с общественностью. Во всяком случае у него можно было посидеть в тепле, выпить чаю и послушать последние новости - там всегда толпились разные люди: всякие военные чины, попы из Патриархата и когда-то наглые и самоуверенные представители «четвертой власти», сейчас, после катастрофы утратившие былую самоуверенность и превратившиеся в жалких попрошаек и охотников за талонами на продукты.
Он уже свернул было к дворцовому парку, чтобы сократить путь к дворцу, но тут вмешалась судьба или, как говорил Штельвельд, выпал его номер в генераторе случайных чисел, и рядом с ним затормозил джип, в котором сидел вынужденный его знакомец из Еврейской самообороны и окликал его: - Профессор!
Рудаки давно уже начал задумываться о мистической роли этого еврейского боевика с абсолютно не еврейской, а почти классической славянской внешностью в его, Рудаки судьбе. Этот Га-Рицон - он вспомнил фамилию - уже дважды он спасал его, и, вообще, что-то слишком часто пересекались их дороги. Вот и сейчас «славянин Га-Рицон» окликал его из своего джипа. Рудаки это все не нравилось, он хмуро подошел к машине и, не поздоровавшись, сказал:
- Опять вы меня профессором обзываете!
- Извините, профессор, забыл я, как вас зовут. Закрутился тут. Столько разного было, - сказал «славянин».
- Аврам я, - напомнил Рудаки, - Аврам Рудаки.
- Конечно Аврам! - воскликнул Га-Рицон, - Как я мог забыть?! И не еврей, я помню.
- Не еврей, - согласился Рудаки, - Аврам и не еврей - очень смешно.
Га-Рицон засмеялся: - Аврам и не еврей, - и спросил: - Куда направляетесь? Может, подвезти?
- Да никуда конкретно, - ответил Рудаки, - вот думал приятеля своего, чиновника во дворце навестить, узнать последние новости, а так идти некуда - в городе немцы, а в общежитии шумно и душно - не хочется там сидеть.
- Новости надо в городе узнавать, - сказал Га-Рицон, - А хотите со мной в город поехать? Сейчас мы танк с бронетранспортером направляем в Софийский патриархат - они помощь запросили по рации - будто бы немцы собор хотят захватить.
- А можно? - спросил Рудаки.
- Можно. - ответил Га-Рицон, - Каску вот только наденьте, - и он достал с заднего сиденья голубую каску миротворца ООН.
- Неудобно как-то, - заколебался Рудаки, но забрался в джип, и скоро они уже дожидались у пропускного пункта, пока подойдут танк и бронетранспортер с гусарами. Все время, пока они ждали, Га-Рицон оживленно переговаривался по рации на иврите.
Вклинившись в паузу в этих бесконечных переговорах, Рудаки спросил:
- Ну что там? Какие новости?
- Да все то же, собор хотят захватить, но, вроде, не немцы, а местные какие-то. Сейчас поедем, разберемся. - ответил Га-Рицон.
За углом раздался рев двигателей и лязг гусениц, и на площадь перед пропускным пунктом выехал танк и бронетранспортер с гусарами. Га-Рицон вышел, поговорил с командиром отряда гусар, и вскоре они уже выезжали из Майората вслед за немилосердно ревущим и воняющим выхлопными газами бронетранспортером. Через некоторое время Га-Рицон обогнал военные машины и сразу стало легче дышать и можно было разговаривать.
- Пусто как, - сказал Рудаки, глядя на безлюдную мокрую площадь, которую когда-то стремящиеся в Европу украинцы называли Европейской. Сейчас она, если и напоминала Европу, то Европу времен последней мировой войны, какой она выглядела в старых кинохрониках. Потемневшие от дождя дома с выбитыми стеклами, голые деревья, кучи мусора на асфальте и на клумбе в центре площади, покосившиеся фонарные столбы и ни души нигде. Они стали пересекать площадь, объезжая клумбу, и открылся Крещатик, широкий и тоже абсолютно пустой, насколько достигал взгляд - ни людей, ни машин, ни животных, даже птицы и те, казалось, куда-то попрятались или улетели.
Рудаки вспомнил город атомщиков Припять, в котором ему пришлось побывать вскоре после Чернобыльской катастрофы.
- Город-призрак, - сказал он Га-Рицону. Тот повертел головой, внимательно вглядываясь в пустые улицы, и почему-то почти шепотом ответил:
- Тут осторожно надо. Вон там, - он показал на улицу, круто поднимающуюся с площади на Владимирскую горку, - вон там на углу Мишу убили. Вы его видели, он со мной тогда патрулировал, когда мы вас на Красноармейской подобрали.
- Как убили? - тупо спросил Рудаки, - Кто? Немцы?
- Да нет, местные подонки. Вот из того дома стреляли. Осмелели они при немцах - думают те будут помогать им евреев уничтожать, как раньше, но они просчитались - немцы не те, - он помолчал, - и евреи не те.
- Жалко вашего товарища, - сказал Рудаки и спросил, помолчав, - Так это вы тут - я слышал - с немцами в бой вступили?
- Нет, - ответил Га-Рицон, - мы на мосту их встретили. Тогда много наших убили. Пули эти манекены не берут. Пришлось в Майорат отступить.
Их догнали танк и бронетранспортер, и говорить стало невозможно. Поднявшись по крутой улице мимо костела, они оказались на площади перед Софийским собором. У входа на территорию собора, отгороженную забором, собралась группа людей - человек двадцать, не больше. У некоторых в руках были автоматы. Увидев танк, люди стали разбегаться и прятаться в подъездах. Вскоре оттуда раздались выстрелы. Танк остановился и повел из стороны в сторону пушкой, а из бронетранспортера выскочили гусары и, развернувшись в цепь, побежали ко входу в собор, на ходу отвечая на выстрелы из подъездов. Га-Рицон поставил джип под прикрытием танка и, бросив Рудаки: - Не выходите из машины! - побежал за гусарами, придерживая на груди автомат.
Рудаки стало неуютно. Не то, чтобы он испугался, под прикрытием такого конвоя бояться вроде бы было нечего, да бывал он и раньше и не в таких переделках - просто стало ему неуютно и как-то не по себе. Танк, стоявший рядом с джипом, вонял и грохотал. Рудаки посидел еще немного, потом нахлобучил поплотнее каску и, пригнувшись и петляя, побежал к собору. Он отдавал себе отчет, что его долговязая фигура в длинном плаще была хорошей мишенью, но перестрелка, похоже, уже прекратилась - стрелявшие из подъездов возле собора, должно быть, убежали, испугавшись гусар.
Когда он добежал до входа в собор и вскочил в широкий проход под колокольней, там уже стоял пост Черных гусар и ему пришлось долго объясняться с капралом, пока его, наконец, не впустили во двор, и он сразу увидел Га-Рицона, стоявшего у входа в собор с командиром отряда гусар и разговаривавшего с растрепанного вида священником в заляпанной грязью черной рясе.
Увидев его, Га-Рицон нахмурился и сказал:
- Ну, профессор!
- Извините, - промямлил Рудаки, - заскучал я там один. - и поспешно добавил, - я сейчас назад...
- Оставайтесь уж здесь, - Га-Рицон покачал головой.
- А джип?
- Джип никуда не денется.
И Рудаки остался и, прислушиваясь к разговору, стал смотреть на собор и окружающие его постройки. Все здесь было так же, как и тридцать почти лет назад, когда заходил он сюда студентом, а потом гулял со своей маленькой дочкой. Строгие очертания тысячелетней византийской церкви не смогли испортить ни более поздние пристройки, ни неуклюжая современная реконструкция - она была по-прежнему прекрасна, и еще более жалкими, жестокими и нелепыми рядом с ней казались людские поступки.
- Они давно хотели собор захватить, - говорил между тем священник, вытирая рукавом рясы измазанное грязью лицо, - а сегодня пришли с бумагой от немцев, где будто бы Патриархату приказано передать собор Украинской церкви. Его святейшество их отказался принять и тогда они тут погром учинили. Стрелять, правда, не стреляли, но преосвященнейшего епископа Леонтия сильно прикладом ударили и утвари много побили. Спасибо вам, а то захватили бы храм. - Говоря, священник подчеркнуто обращался к командиру гусар и недовольно косился на шестиконечные звезды на погонах Га-Рицона.
Из соседнего с собором здания, где, должно быть, находилась канцелярия патриарха, вышел монах в сиреневом клобуке и подошел к говорившим.
- Как он? - спросил священник у монаха.
- Бог милостив, оклемался, - ответил тот и Рудаки подумал, что речь идет, очевидно, о епископе, пострадавшем от бандитов.
- Мы оставляем у вас небольшой отряд и будем поддерживать с ним постоянную связь. Если надо будет, пришлем подкрепление, но я думаю, они больше не сунутся. Покормите потом моих людей и разместите на ночь, - говорил священнику командир отряда гусар.
- Конечно, конечно, всенепременно. Бог вас благословит. - благодарил и кланялся священник, а командир громко позвал: - Сторженко!
Подскочил гусар с какими-то малопонятными символами в петлицах и лихо отсалютовал.
- Вольно, вольно, капрал, - сказал командир отряда, - давайте отойдем в сторонку, - и они отошли в сторону.
- Я поеду, поручик, - крикнул Га-Рицон командиру гусар. Тот обернулся, приложил два пальца к кепи и неодобрительно покосился на Рудаки - нелепую фигуру в длинном плаще и надвинутой на уши каске. Рудаки смутился, снял каску и пошел за Га-Рицоном к выходу.
Джип действительно никуда не делся и возле него все так же грохотал танк, окутанный синеватым дымом выхлопа. Скоро они уже ехали по площади, объезжая памятник Хмельницкому.
- Куда мы теперь? – спросил он Га-Рицона:
- Надо на Подол подъехать, посмотреть, как там у синагоги, - ответил тот и надолго замолчал.
Пока ехали, Рудаки думал о нацистах и даже не о нацистах, а о национализме, который ему, по сути человеку без родины, казался диким и совершенно неуместным в это время.
- А вот поди ж ты, - размышлял он, - как глубоко сидит он в народе: вот местные антисемиты, как только появилась возможность, стали сводить счеты с евреями. Евреи вот тоже первыми напали на немцев, хотя, конечно, тут их дело правое. А этот поп, - вспомнил он, - как принципиально он не обращался к Га-Рицону, а ведь служитель Церкви Христовой – «несть ни эллина, ни иудея», так сказать. И украинцы тоже имеют право молиться на своем языке и, если подумать, и на независимость право тоже имеют.

Он так был поглощен своими размышлениями, что только сейчас заметил, что их джип еле ползет, а Га-Рицон дергает его за рукав и что-то говорит.
- Что? - переспросил он.
- Немцы, - ответил Га-Рицон, - мотоцикл вон там впереди, смотрите, арестовали, похоже, кого-то. Там у них женщина в коляске и ребенок, кажется.
Рудаки увидел недалеко впереди мотоцикл с коляской, на мотоцикле сидели немецкие солдаты в касках и потемневших от дождя плащах, а в коляске была женщина, одетая во что-то яркое и пестрое и державшая на руках ребенка. Рудаки испугался, а Га-Рицон взял в левую руку автомат и прибавил скорость.
- Что вы собираетесь делать? - спросил Рудаки дрожащим голосом.
- Не бойтесь, профессор, - усмехнулся еврей, - это же куклы. Не надо только в них стрелять - тогда они отвечают. Он поравнялся с мотоциклом и громко крикнул:
- Halt! Herr Kommandant bef;hl uns dieses Weibst;ck zu ;bergeben!*
Мотоцикл остановился и немец, сидевший впереди, сказал: - Jawohl!** - приложил руку к каске и крикнул женщине: - Raus!***
Цыганка молча вылезла из коляски, прижимая к себе ребенка, и, подобрав юбки, быстро забралась в джип. Как только джип тронулся, она тут же разразилась громкими проклятиями, призывая на головы немцев и их родственников всевозможные беды, среди которых самой невинной напастью была чума. Ребенок, оказавшийся не таким уж маленьким, тут же схватил сзади каску Рудаки и пытался ее стащить. Пока Рудаки сражался с ребенком за каску, немецкий мотоцикл свернул за угол и скрылся.
Возле синагоги все было спокойно, Га-Рицон недолго поговорил на иврите с бойцами Самообороны, охранявшими синагогу, и они поехали обратно в Майорат.
Больше ничего достойного внимания по дороге не случилось, а как только они подъехали к пропускному пункту, цыганка схватила ребенка, выскочила из машины и побежала прочь. Рудаки окликнул ее было, а Га-Рицон только пожал плечами. Позднее выяснилось, что она прихватила радиотелефон, лежавший на сидении.
На этом приключения Рудаки в оккупированном городе закончились - в общежитии жена посадила его под домашний арест. А скоро закончилась и оккупация - через десять дней немцы исчезли из города так же внезапно, как появились. И слава богу, потому что, как сказал Иванов, никакого действенного средства борьбы с ними на совещании у Гувернер-Майора придумать не удалось.