Китайский фонарик

       …Война не только уносит жизни. Она уносит из обихода доброту и приносит в общество жестокость. Дети, как наиболее восприимчивая часть человеческой общности, ожесточаются первыми. Это талантливо показано в кинокартине «Урок французского»…

       …В военные и послевоенные 40-е годы, на Украине бытовало жестокое и безжалостное слово «байстрюк». В литературном переводе это слово означает «незаконнорожденный», «безотцовщина», «беспризорник». Но все эти переводы приблизительны и очень смягчены. Канва моей новеллы требует, отступив от правил хорошего тона, перевести это слово дословно – «вы****ок».

       Вообще-то, этим словом называли тех детишек, которые, нарождались от оккупантов, или вообще неизвестно от кого. Боготворя своих защитников – воинов, сражавшихся на фронте, народ презрительным своим фольклором клеймил всех, кто не фронтовик. «Тыловая крыса» - тех, кто служил не на передовой. «немецкая овчарка» - тех женщин, что позволили себе гулять с захватчиками.

       Но даже в этом чёрном ряду «байстрюк» было самым оскорбительным, самым злобным и самым жестоким, ибо оно предназначалось ребёнку, который не был никак виноват в своём рождении. Это слово ранило детское сердце так, что куда там Незнамову с его переживаниями!..

       После войны, со временем, это слово стало употребляться гораздо шире своего первоначального значения. Просто, как матерщина…

       …Меня этим словом впервые обозвала родная тётка, мамина сестра. То ли всю жизнь она завидовала чёрной завистью горячей и красивой любви моей мамы и моего отца, то ли просто такая уж уродилась злобная и черноротая, но когда отец с войны в семью не вернулся, женившись на подручной фронтовичке, которая была ровесница моей старшей сестры, у тётки не то что это не вызвало сочувствия к родной сестре, моей матери, а, напротив, вызвало прилив непонятного злобного торжества.

       Надо сказать, что в своей непомерной любви и благодарности к воину защитнику и освободителю, народ всячески реабилитировал и обелял пришедшего с войны. Ему прощались и разгульность, и пьянки. Он назначался, как правило, на руководящие должности. Почти все «командиры производства» были демобилизованные воины, которые командовали основной «тягловой силой» того времени – бабами.

       В свете этого отношения очень редко обвинялся фронтовик, не вернувшийся с войны в свою старую семью, к рано постаревшей от невзгод военного времени жене. И будь она трижды святая, перенёсшая страшные непомерные не женские тяготы военных лет: эвакуацию, болезни свои и детей, нищету, голод, нечеловеческий труд. И пусть она, непонятно каким образом спасла и выходила детей, его детей, всё равно, люди были склонны обвинять в первую очередь её, и так убитую горем предательства, подталкивая, порой, к суициду…
       «Значит, было за что её бросить!» - шипела ей в спину людская молва.

       …Много лет спустя, когда я спросил свою святую мать, как она всё это вынесла, она коротко сказала, вздохнув: «Не могла же я вас осиротить...»

       Не легче приходилось и брошенным и преданным отцами детям, обречённым слышать жестокое оскорбление «байстрюк». Самое горькое заключалось в том, что все споры и доказательства ничего не стоили. Можно было вытащить на улицу свои документы и фотографии и размахивать ими сколь угодно и кричать до хрипоты в кривящиеся злой усмешкой рты, что ты законнорожденный, что у тебя есть законный отец, что он – полковник, что он служит в Порт-Артуре, это в Китае, поэтому он писать писем не может. Но всё было зря. Всё убивалось одной фразой:

- А чого ж вiн с вами не жеве?! Даже твоя рiдна тiтка каже, що ты – байстрюк!

И не было ни доводов, ни моральных сил противостоять этой кинжальной атаке! Можно было только удрать от этих несправедливых и жестоких обвинений, забраться в какое-нибудь своё потайное убежище и бессильно плакать… плакать… плакать…
В таком случае нельзя было даже воспользоваться обычным «обезболивающим» - ласками и утешениями матери, зная по опыту, что она утешить-то утешит, да потом сама будет ночью страшно стонать, кусая подушку и пытаясь заглушить ею, разрывающие грудь рыдания…

       …Почти всё моё детство это жестокое слово хлестало мою детскую израненную душу. Но однажды мои горькие слёзы, видимо, растрогали Всевышего и он решил прислать мне избавление…


       …В тот день я гонял по улице по своим важнючим пацанским делам, когда до меня долетел зов матери. Я удивился и насторожился. Зов был не урочным. Значит, случилось что-то необычное. Сообразив это, я вприпрыжку кинулся домой…

       …Дома за столом сидел солдат. У его ног стоял видавший виды солдатский вещмешок. У мамы были слёзы на глазах, которые она пыталась скрыть. Я набычился и готов был вцепиться в маминого обидчика. Но тут она попросила гостя прерывающимся голосом:
       - Пожалуйста, повторите всё для моего сына…

       Солдат помялся:
- Да, собственно, я всё сказал… Значит, служил я в Порт-Артуре… Под начальством Вашего отца – полковника Тукалевского. Когда он узнал, что я демобилизуюсь в город Белая-Церковь, то попросил меня зайти и проведать сына… То есть, вас проведать… Вот. И ещё сыну подарок передать – китайский фонарик…

Солдат наклонился к своему вещмешку, неспешно развязал его и достал оттуда… О, Боже! Красивый, блестящий, круглый с цветной кнопочкой и большим отражателем фонарик!

Я таких ещё не видел! У Валерки - соседского мальчишки – отец работал железнодорожником и он иногда показывал нам, пацанам, свой удивительный многоцветный фонарик, в котором можно было менять линзы: красная, зелёная, желтая. Сам фонарик был квадратным чёрным и, конечно, ни в какое сравнение не шёл с подарком отца!

       Я пришёл в восторг! Я представил, как будут мне завидовать пацаны и даже Валерка с его отцовским квадратным фонариком. Потому как квадратных фонариков было вокруг много, а вот круглых – он один! Мой! Китайский! От отца!

       …Внезапно я осознал, что этот солдат принёс мне не игрушку, а спасение и я с загоревшимся взглядом, попросил его:

- Дядя! Я вас очень прошу! Пойдёмте на улицу! Вы нашим пацанам скажите про подарок… про отца… Дядя! Я очень Вас прошу!

Я тянул его за руку до той поры пока он не встал и не пошёл за мной во двор. Выйдя на улицу и крепко сжимая одной рукой солдатскую руку, как будто боясь, что солдат может исчезнуть, второй рукой я высоко над головой поднял, как знамя, этот замечательный отцовский подарок, так много значивший для меня и заорал на всю улицу:

- Ну, що?! Бачили?! Цей кiтайскiй фонарик менi батька з Порт-Артуру прислав! А вы казали, що в мене батьки нема, що я - байстрюк! Ну, що, е в мене батько?! Ось цей солдат у мого батьки служив!.. И батько йому дав для мене подарунок!.. Мiй батько – полковник!.. Спытайте цого дядьку… Вiн скаже…

       Я ещё чего-то кричал и всё гордо помахивал своим подарком. Вокруг меня собрались все пацаны с нашей улицы. Они завистливо посматривали на фонарик в моей руке, который сиял своими боками на солнце. Косились на солдата, который стоял рядом со мной и ладонь которого я всё не выпускал, намертво вцепившись в неё своей ладошкой. И молчали. Впервые мои доводы победили их…

       Потом пацаны попросили меня включить фонарик и по очереди заглядывали в его отражатель, складывая трубочкой руки. Они робко гладили пальцами его гладкую ребристую блестящую поверхность.

       Потом просили по очереди «трохi подержать». Потом по очереди включали фонарик…

       Я всем разрешал и подержать, и включить. Я забыл все прошлые обиды. Я был сегодня великодушным триумфатором…


       …Позже жизнь меня баловала весьма торжественными триумфальными минутами. Но эти минуты первого настоящего детского триумфа и освобождения от горьких и невыносимых оков изгоя, я не забуду никогда!

       …Больше я никогда не слышал в свой адрес обидного - «байстрюк». Даже моя тётка, с жестокой руки которой и была присобачена ко мне эта подлая кличка, вдруг перестала меня так обзывать. Я всё приписывал волшебному китайскому фонарику. И только спустя много лет я узнал, что моя добрая, отзывчивая и ласковая мать зашла как-то во двор к своей злобной сестре, зажгла приготовленный факел и поднеся его к соломенной крыше тёткиной избы, звенящим от напряжения голосом сказала ей:
       - Ещё раз обзовёшь сына байстрюком – спалю! – и отбросив факел в сторону, не глядя на метнувшуюся к нему запричитавшую сестру, повернулась и вышла со двора…

       …Прошли долгие десятилетия. Я принимал у себя в маленьком таёжном северном городке приехавшего в гости своего постаревшего отца. Принимал по маминой просьбе. Понимал, что она, гордясь мной и моим положением в обществе, этим рапортовала отцу, что она сумела нас воспитать и без него достойными людьми. Рапортовала, потому… что до сих пор любила!

       … Я не устаю поражаться великой силе материнской любви к отцу! Она не только простила его жестокое предательство и свою разрушенную жизнь, но и удержала нас, его детей, от озлобленности по отношению к отцу, внушив нам на всю нашу жизнь, если не любовь, то уважение к нему.

       Уважение, но и только! Я постарался ради матери показать отцу свою жизнь «фасадом». Его приняли первые люди района, которые рассказали ему много лестного обо мне. Он узнал, что я – ветеран стройки. Что имею награды. Что являюсь бардом этого маленького городка – нашей всесоюзной ударной стройки, что песня моя стала гимном горожан, а позывные местного радио – первая строчка этого гимна…

       Вечером я по случаю приезда отца собрал у себя друзей, среди которых были самые знаменитые люди города. Тамадил за столом мой друг, армянин, заведующий юрконсультацией. Он вёл застолье по-кавказски умело, с цветистыми тостами.

       И когда он мне предложил вспомнить самый памятный день, связанный с отцом, я растерялся. Начал я говорить спокойно, но неожиданно воспоминания детства так нахлынули на меня, так овладели мной, что меня начали душить спазмы, из глаз покатились слёзы, которых я, сорокалетний мужчина и не чаял уже ощутить когда-либо на своих щеках, и я только и мог выдавить из себя:

- Спасибо тебе, отец… Тот китайский фонарик… Он… Мне… Всю жизнь… Если б ты знал!..

       Тамада, почувствовав неладное, выручая, за меня докончил тост:

- Так выпьем же за дорогой подарок отца! За китайский фонарик!...