Два взгляда русских писателей на одну проблему

Никогда я не признавал ни за кем права на сокрытие того, что было. Не могу звать и к такому согласию, которое основывалось бы на неправедном освещении прошлого. Я призываю обе стороны — и русскую, и еврейскую — к терпеливому взаимопониманию и признанию своей доли греха, — а так легко от него отвернуться: да это же не мы...
Искренно стараюсь понять обе стороны. Для этого — погружаюсь в события, а не в полемику. Стремлюсь показать. Вступаю в споры лишь в тех неотклонимых случаях, где справедливость покрыта наслоениями неправды. Смею ожидать, что книга не будет встречена гневом крайних и непримиримых, а наоборот, сослужит взаимному согласию. Я надеюсь найти доброжелательных собеседников и в евреях, и в русских.
Автор понимает свою конечную задачу так: посильно разглядеть для будущего взаимодоступные и добрые пути русско-еврейских отношений.
 
(А. И. СОЛЖЕНИЦЫН, "Двести лет вместе", ВХОД В ТЕМУ, 1995. Здесь и далее все цитаты из А. И. Солженицына по http://sila.by.ru/)

Теперь цитата из Главы 3 - "ПРИ НИКОЛАЕ I" книги А. И. Солженицына (привожу ее в довольно развернутом виде, чтобы не создавалось впечатление, что я пытаюсь скрыть неблаговисную роль верхушки еврейских общин - кагалов):

"Проведение рекрутского набора в этой, для правительства безучётной и бесконтурной, еврейской массе было поручено — кагалам же. А кагал «обрушил всю тяжесть рекрутчины на спины неимущих», так как «уход из общины беднейших членов представлялся желательным, напротив, убыль состоятельных лиц — грозила общим разорением». И многие кагалы ходатайствовали перед губернскими властями (но получали отказы) о праве «не считаться с правилами об очередях», чтобы можно было сдавать «"праздношатающихся", не платящих податей, нетерпимых за производимые беспорядки», с тем, чтобы «хозяева... несущие по обществу все тягости, [не] отдавали рекрут[ов] из своих семейств», — но и тем самым кагалы получали бы средство против членов общины.
Однако при введении среди евреев регулярной рекрутской повинности — подлежащие призыву мужчины стали утекать и не давались в полном числе. А тут ещё обнаружилось, что даже со значительным снижением требуемой с еврейских обществ денежной подати она всё равно продолжала поступать с большими недоимками. И в 1829 Николай I согласился с гродненским ходатайством, чтобы в некоторых губерниях брали еврейских рекрутов сверх развёрстки, в покрытие податных недоимок. («В 1830 был принят сенатский указ, по которому при призыве дополнительного рекрута-взрослого с кагала списывалась 1 тыс. рублей, ребёнка — 500 рублей».) Правда, по причине чрезмерной в том ретивости губернаторов, мера была вскоре остановлена, — хотя и сами «еврейские общества стали просить правительство брать рекрутов в погашение недоимок». В правительственных кругах «это предложение было встречено несочувственно, так как легко было предвидеть, что оно откроет перед кагалами новое поле для злоупотреблений». — Однако идея как бы зрела с обеих сторон.
Об усилении рекрутской повинности для евреев сравнительно с остальным населением Гессен пишет, что это было «кричащей аномалией» в российском законодательстве, ибо вообще в России «законодательство о евреях было чуждо тенденции возлагать на них большие повинности, чем на остальных подданных»
А прямолинейный ум Николая I, склонный к начертанию легко проглядываемых перспектив (как, по легенде, и железная дорога Петербург—Москва проведена линейкою), всё в том же настоянии преобразовывать обособленных евреев в обычных российских подданных, а если удалось бы — то и в православных, — продолжил идею еврейского рекрутства в идею еврейских кантонистов. «Кантонисты» (название с 1805) был институт содержания несовершеннолетних солдатских сыновей (в облегчение 25-летней службы отцов), он продолжал «военно-сиротские отделения», созданные при Петре, — своего рода школы, содержимые государством и дающие воспитанникам знания для дальнейшей технической службы в армии (что теперь показалось чиновному мышлению вполне пригодным и для еврейских мальчиков, желательным — для раннего и долгого их отрыва от еврейского окружения). Имея в виду путь через кантонисты, указом 1827 года «еврейским обществам было предоставлено по своему усмотрению сдавать вместо одного взрослого — одного малолетнего», с 12 лет, (то есть ещё не брачного еврейского возраста). Новая Еврейская энциклопедия называет эту меру «самым тяжёлым ударом». Но разрешено — вовсе не значило обязательного призыва от 12-летнего возраста, это именно не было «введением рекрутской повинности для еврейских мальчиков»20, (20 КЕЭ, т. 7, с. 317.) как неверно пишет Энциклопедия и как утвердилось в литературе о евреях в России, затем и в общественной памяти. Кагалы нашли такую замену удобной для себя и пользовались ею, широко сдавая — «сирот, детей вдов (порой в обход закона — единственных сыновей), бедняков» — часто «в счёт семьи богача»21.( 21 КЕЭ, т. 4, с. 75-76)"

(А. И. СОЛЖЕНИЦЫН, Глава 3 - ПРИ НИКОЛАЕ I)

Мы могли бы далеко уйти от сути проблемы, если бы устроили дискуссию по любому из вопросов: верно или неверно называет Новая Еврейская Энциклопедия «самым тяжёлым ударом» «предоставление еврейским обществам возможности по своему усмотрению сдавать вместо одного взрослого — одного малолетнего»; означало ли такое разрешение обязательный призыв еврейских мальчиков старше 12-летнего возраста или нет; можно или нельзя считать это «введением рекрутской повинности для еврейских мальчиков» и .д.
Кстати. современный юридический словарь дает следующее определемие рекрутской повинности: "РЕКРУТСКАЯ ПОВИННОСТЬ - способ комплектования русской регулярной армии в XVIII-XIX вв. Р. п. подлежали податные сословия (крестьяне, мещане и др.), которые выставляли от своих общин определенное число рекрутов. В 1874 г. заменена воинской повинностью."
(http://dic.academic.ru/dic.nsf/lower/17925)
Мы могли бы далеко уйти от сути проблемы, если бы великий русский писатель ХIХ века А.И. Герцен не обратил бы нашего внимания на другие, на мой взгляд, более важные вопросы: каков был действительный возраст призванных еврейских мальчиков и какова была их дальнейшая судьба после призыва в армию.

В 1835 году Александру Ивановичу Герцену и его товарищам по несчастью, по окончании следствия и пребывания в тюрьме, была объявлена высочайшая воля: "государь, рассмотрев доклад комиссии и взяв в особенное внимание молодые лета преступников, повелел под суд нас не отдавать, а объявить нам, что по закону следовало бы нас, как людей, уличенных в оскорблении величества пением возмутительных песен, - лишить живота; а в силу других законов сослать на вечную каторжную работу. Вместо чего государь, в беспредельном милосердии своем, большую часть виновных прощает, оставляя их на месте жительства под надзором полиции. Более же виноватых повелевает подвергнуть исправительным мерам, состоящим в отправлении их на бессрочное время в дальние губернии на гражданскую службу и под надзор местного начальства."
(А.И.Герцен "Былое и думы". Цитата из Главы ХII. Здесь и далее все цитаты из издания А.И.Герцен "Былое и думы", части 1-4, Государственное издательство художественной литературы, 1962)
Среди "более виноватых" были из известных нам Огарев и Герцен.
Итак, государственный преступник А.И. Герцен, делом которого занимался государь-император Николай I лично, едет в ссылку. Едет на коляске и даже с камердинером.

"... На другой день после отъезда из Перми с рассвета полил дождь сильный, беспрерывный, как бывает в лесистых местах, и продолжался весь день; часа в два мы приехали в бедную вятскую деревню. Станционного дома не было: вотяки (безграмотные) справляли должность смотрителей, развертывали подорожную, справлялись две ли печати или одна, кричали "айда, айда!" и запрягали лошадей, разумеется, вдвое скорее, чем бы это сделалось при смотрителе. Мне хотелось обсушиться, обогреться, съесть что-нибудь. Пермский жандарм согласился на мое предложение часа два отдохнуть. Все это было сделано, подъезжая к деревне. Когда же я взошел в избу, душную, черную, и узнал, что решительно ничего достать нельзя, что даже и кабака нету верст пять, я было раскаялся и хотел спросить лошадей.
Пока я думал, ехать или не ехать, взошел солдат и отрапортовал мне, что этапный офицер прислал меня звать на чашку чая.
- С большим удовольствием, где твой офицер?
- Возле, в избе, ваше благородие! - и солдат выделал известное па налево кру-гом.
Я пошел вслед за ним.
Пожилых лет, небольшой ростом офицер, с лицом, выражавшим много перенесенных забот, мелких нужд, страха перед начальством, встретил меня со всем радушием мертвящей скуки. Это был один из тех недальних, добродушных служак, тянувших лет двадцать пять свою лямку и затянувшийся, без рассуждений, без повышений, в том роде, как служат старые лошади, полагая, вероятно, что так и надобно на рассвете надеть хомут и что-нибудь тащить.
- Кого и куда вы ведете?
- И не спрашивайте, индо сердце надрывается; ну, да про то знают першие, наше дело исполнять приказания, не мы в ответе: а по-человеческому некрасиво.
- Да в чем дело-то?
- Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. (Выделено мною -И.П.) Во флот, что ли, набирают - не знаю. Сначало было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: "Беда да и только, треть осталась на дороге" (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, - прибавил он.
- Повальные болезни, что ли? - спросил я, потрясенный до внутренности.
- Нет не то, чтобы повальные, а так, мрут, как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари - опять же чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, да и в Могилев. И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?
Я молчал.
- Вы когда выступаете?
- Да пора бы давно, дождь был уже больно силен... Эй ты, служба, вели-ка мелюзгу собрать!
Привели малюток и построили в правильный фронт; это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал, - бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати лет еще кой-как держались, но малютки восьми, десяти лет... Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.
Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких, толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо ровнявших их; белые губы, синие круги под глазами - показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без уходу, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу.
И притом заметьте, что их вел добряк офицер, которому явно было жаль детей. Ну, а если б попался военно-политический эконом?
Я взял офицера за руку и сказав: "Поберегите их", - бросился в коляску; мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь...
Какие чудовищные преступления безвестно схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая! Мы к ним привыкли, они делались обыденно, делались как ни в чем не бывало, никем не замеченные, потерянные за страшной далью, беззвучно заморенные в немых канцелярских омутах или задержанные полицейской цензурой."

(А.И.Герцен "Былое и думы", Отрывок из Главы ХШ. Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1962, с. 209-211.)

Ссыльный Герцен мог "думать, ехать или не ехать", а несчастных детей восьми, девяти, десяти лет, будущих российских солдат или матросов, гнали по этапу и пешком ("жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари - опять же чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, да и в Могилев (то есть в могилу - И.П.). И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?")!

Полагаю, что трагическая судьба будущих защитников Отечества после их призыва в армию важнее той классификации (рекрутская повинность или нет), которую мы сейчас, спустя полтора века станем давать этому явлению.
В заключение отмечу, что, как и Александр Исаевич, я "смею ожидать, что" мое замечание "не будет встречено гневом крайних и непримиримых, а наоборот, сослужит взаимному согласию"