Окуний. Сюрреалистический роман

Глава I.
Окуний.

«Ах, ты проказник»,— сказала отцу Окунию медная лестница.

Несмотря на скоропортящуюся погоду и на балкон колбасы, его сын вязал кофту из гусениц от танка.
— Эй, Брызговиков! — не выдержала супруга.
— Посмотри на нашего сына! Он перестал прятаться!

Ударив о стол решетом и съев пару блинов с поросячьим визгом, Окуний обрезал телефонные провода и пошёл говорить с сыном.
— Что ж ты так плохо о Вознесенском говорил вчера?!
— Ку-уры - ру-у-ки...
— Лидий, у нас сегодня свежие коробки с бордугой.
— Желе - папа...
— С симофорным сиропом!

Отец схватил сына за ядро головы и унёс на кухню. К тому времени Птоломея Губернаторовна накрыла стол.
Семья села ужинать. Окуний взял тарелку и налил себе половник спирта. Лидий, уплетая птичьи жилы, солил себе рот и пил баклажанный сок. Птоломея же, пытаясь открыть перочинным ножом банку с прошлым, жевала кусок теста.

Расправляясь с остатками бордуги, сын лёг вдоль стола и клюнул ножовку.


Глава II.
Лидий.

Засыпав прикроватную кормушку глаголиками, Лидий одел маску Сталина и, накрывшись марлей, закрыл глаза.
Птоломея, отбивая чечётку, ворволась в комнату и, подпрыгнув, щёлкнула выключателем.

Лидий сделал глубокий выдох.
— Мама, тюлени в карете!..
Мать вынула из кармана спички и зажгла комфорку над головой сына.

— Вата - мама ..,— потребовал Лидий.
Почесав наушник, Брызговикова пристегнула к спине бронзовую медаль и села читать...

Сказка леплется за дверью,
Вьюга сыром мажет стены,
Кружит стая полотенец.
Илья Муромец ленивец,
У него семья и теннис.

По холмам крадутся дети,
Крысы веселятся. Лето.
Трактор пряжу убирает,
Человек корыто выбрал.
 
Спи, сынок,
На завтрак чипсы.


Глава III.
Камний.

Последний раз Пенофол видел своего двоюродного отца осенью, когда тот спокойно нёс большие резиновые вёдра яиц.

Во все времена он работал сборщиком на рынке: за деньги и пшено собирал игрушки, различные конструкторы для детей, которые сами собрать их не могли.

Но: главным отличием Пенофола был его сын — Камний. Как никто другой,
он знал, как важно давать каждое утро своему сыну холодное сырое тесто!
Камний благодарно ел и снова засыпал, пока к нему не приходила милиция.

Вставать сыну было тяжело, ведь у него не было спины. Приходилось ложиться лицом к абажуру, выполненному в виде светофора, и карабкаться.

Ничто другое не способно разбудить человека так быстро, как запах жетонов. 
Прикладываясь затылком к стене и убеждаясь в сохранности своей коллекции ресниц, Камний улыбался кончиком языка, который он почему-то никогда не убирал в рот, и игриво смотрел на бутерброд из орешника.

Ночью семья играла в карты, в бразильского дурака. 
Выигрывал тот, кто назовёт больше бразильских слов, так или иначе связанных с Есениным, пока колода лежит на столе. Бразильского языка они, разумеется, не знали.

Перед сном члены семьи брали друг друга за волосы и медленно негромко мычали.
В это время Камний мечтал о новом вантузе или о дополнительных рёбрах, потому что перья, покрывавшие его тело, то и дело неприлично отламывались, падая в ретузы.
Рёбра жёсткости могли бы исправить ситуацию, но настала ночь, и ему снова надо приниматься за работу — нести яйца. 


Глава IV.
Гуглий.

Вечерело... В отражениях бутылок Кусало обнаружил фальшь.
— Сколько можно? — задал он вопрос себе,— по законодательству я имею право носить дома шарф! И фасовать бетон могу хоть до 3-х! Или мы Якубовичи какие-то?

Гуглий в растерянности убрала карман в руку...
— Теперь Камний перебирает всю гречку за меня! Это же перебор, а не цирк, Царствие ему небесное!

Гуглий снова достала ведро фасоли и поставила на стол. Наступила тишина.

Бутылки начали отражать теперь уже простое оцинкованное ведро с Микки Маусом.
Кусало не выдержал и, не говоря ни слова, поспешно выполз в дымоход, советуясь как же ему поступить в такой ситуации с беспечной и грустной Луной.

Дом Брызговиковых по вторникам был полон гостями, заголовками и жареным.
Когда на пороге появился черноликий Кусало, ему молча поднесли торжественные носилки, украшенные дольками борщевика, и любезно предложили варенье.
Кусало чуть не ослеп от удовольствия находиться рядом со входной дверью. Варенье было свежее, крабовое.

Птоломея Губернаторовна слыла гением молекулярной кухни. Так, она недавно переработала Лидия, освежила свою кожу и гараж чужой снохи.
В слово «сноха» она не верила, поэтому заменяла чаще всего словом «сервиз».
Да и вообще: она была не похожа на обычную вертикальную змею — если только чуть-чуть, да и то за счёт глаз и гусиной кожи.

Во сне Кусало видел ещё совсем юную Гуглий, когда они, будучи пернатыми, учились на КрайФаке. Председатель Райкома Касыгин дарил им наручные часы и проволоку для заграждений, а Лидий показывал стене диафильмы.

Вдруг носилки резко качнулись, и перед глазами Кусало возникла секста глаз: белые, карие и собачьи. Это Гуглий раскрыла китайский веер, чтобы привести супруга к нормализации, не нажимая соответствующих кнопок на его голове.

— Голова болит, Фунтик? — нежно спросила она.
Брызговиковы стояли молча, не двигаясь. Появившийся и пока ещё еле-еле заметный огонёк в глазах Кусало они воспринимали буквально: как Вечный огонь Кремля. Муж надел фуражку и заранее приготовленный китель.

Тем временем Камний перебрал всю гречу и поджёг занавески. Тем самым он сигнализировал о завершении работ, а театр, арендующий спальню Брызговиковых на дневное время, дважды остался без занавеса...

Запахло жареным. Это Ли-и-и-идий настежь распахнул дверь, чтобы вся улица могла насладиться праздником, пока Кусало горизонтально приходит в себя. Жабы, скворцы, голодная моль и Пенафол, обнявшись, дружно запели:

Праздник в доме Брызговиковых,
Свадьба, пир, ура! Хорошо!
Все мы,— вплоть до икс-хромосомы,—
В тёплый дом стоим за коржом.


Глава V.
Черви.

«Дело-то не так уж и плохо»,— торопливо бормотал неопознанный добрый председатель, тормоша изнанку пальцами. «А вы сами-то калининские?»,— продолжал он, нехотя снимая Лидия со своей спины.
— Вам сводить бы мальчнонку-то, это, в цирк сводить что ли, в музей бы? В музей, ещё куда поярче. 

Тишина едва-едва вписывала беглую речь в пространство, произвольно замедляя её темп. Брызговиков машинально подвёл телеточку к спутнику и поцеловал в пятачок пожелтевшую розетку. «Вот и новости!»,– бодро подпрыгнул он и ударился о брёвна. «Та-а-а-ак, что у нас там показывают?». Киногурманов на сей день радовал гигантский бронзовый метроном. Он раскачивался перевёрнутым маятником на белёсом как мартовский туман плазменном экране, закрывавшим собой нарисованную печь. Сегодня играл долгожданный и любимый многими темп: 91.
— Ну, с праздником,— пробормотал Брызговиков и разом выпил гранёный стакан касторки.

Под сизоватой от времени притолокой, как заведённые, метались и радостно визжали теплолюбивые черви. Эпизодически Птоломея Губернаторовна думала о чём-то своём, покуда думать о чужом ей не позволяла смекалка. Словно замирая, она нет-нет, да обнимала ухват №8 (Брызговикова увлекалась Нумерологией и даже гадала на балконе), упоённо настраиваясь на его лакированные, как будто натёртые сыром дуги.
— Кто крайний? — звучно отчеканила запыхавшаяся тётушка со вставными глазами. — Силантий? Ты ль это, своячничек? Вот так встреча, да? Вернулся, да, уже из экспедиции, да? Ну-ка, ну-ка, выкладывай!

Брызговиков потупился на худые сапоги Лидия и, краснея, вспомнил, что иногда он взаправду работает шофёром-экспедитором, осознавая как на глазах истекла его призовая смена.
— Ничего, милостивая Варвара Адольфовна, справляемся.

Птоломея Губернаторовна, поняв намёк, обняла за колючую талию председателя, тайком засыпала Лидию передник сушёным лапником и на всякий случай отвернулась к законопаченному ради урагана окну. «Козоньки  буксуют, ах, как живые»,— ласково прошептала Птоломея, и закат блеснул на её обёрнутой фольгой голове.
На улице стояла жара, крабы неровной проволокой пролегли вдоль реки, а Пенофол тянул резину. Вспомнилось одно из древних хайку:
Ужас как жарко —
Даже циклоп обезвожен.

Он был из тех людей, что часто теряются в разговоре и в лесу, особенно когда дело касается ватмана. Привычка потерь досталась ему генетически от смурной соседки Миклуши. Если он залихватски вынимал борщ, Мила — так звали Миклушу на фабрике им. Ахматовой — немилосердно хватала за его узкую, как весенние бактерии, спину. После таких нападок Пеня терял вдобавок ко всему иному сознание, выдержку и без того слабоватую память. Ухаживаний он не понимал совсем и поэтому часто болел и делал вид.

Весомой частью их,— сторожилов,— с Камнием семейного бюджета, расписанного до дюйма, всегда оставалось бескорыстие и занимаемая день ото дня память. Подобно змее, кусающей свой кафтан, память Пенофола ширилась, а кустарник всё больше шёл ему на пользу.

— Бум, со-си-соч-ка, бум! Бум, со-си-соч-ка, бум… — раздавалась гордая вневоенная песня марширующих мимо сбежавшего с уроков Камния краповых отроков. Отряд во главе с Киром наслаждался звуком шофара, а когда наворачивались слёзы, отряд заворачивал их обратно и ходил ломтиком.

В кофейно-зелёном воздухе торопливо прогуливались негодяи. Пенофол снял клетчатый плащ-палатку и ударил хрустящим плавником. Сверху подул оранжевый ветер. Вообще навряд ли можно было бы сказать, что почтенный татуированный Пенофол сторонится четы Брызговиковых из робости; он им скорее завидовал, желая хотя бы разок, хотя бы когда-нибудь, заразиться рахитом и лежать у дороги, мечтая о выздоровлении. То был вепрь своего времени.

Если Кусало в свободное время любил разбивать, а затем склеивать соседские вазы, Пенофолу, напротив, было куда ближе висеть на радуге и свистеть в замочек на разные дельфийские лады. Но естественная тяга к балету едва не погубила этого замужнего главаря. Помимо и кроме балета он решительно не хотел что-либо слышать: ни о выставке гранул, ни о восстании сторожей, названным позднее Большим Якутским Восстанием, ни о новейших моделях угрызения. Всё это было ему чуждо и лихо. Офисный планктон Пенечке не понравился сразу по причине высокой вероятности заболевания стригущим лишаём, а по сему через 18 лет он разжаловался и оттуда, правда теперь уже в звании младшего надполковника в доставке.

Сын шёл в отца, поэтому когда монашествующая детвора предлагала попортить кровь или возлежать на бревенчатой кровати в парке, Камний отмалчивался, хоронясь в кустах дикой рябины и делая значение, что собирает напальчники.

Когда наступал тихий час, ему ли грезилось, то ли так и было, да только сам Ломоносов растирал его густую бревенчатую спину касторкой там, где ещё не ступала нога Тимошенко. Председатель, обходя окрестности с бумажным металлоискателем, лишь отводил побелевший от изучения снега глаз, иногда нехотя подбирал за Пенофолом обёрточную бумагу, чтобы потом использовать её в качестве подарка, и больше в судьбу семьи согласно Конституции ЕС не вмешивался.

По ресторану, где служил председатель, дрейфовала красивая цыганка в ситцевом платье на меху, а вместе с ней маляр в газетной пилотке подкрашивал изъяны потолка и другой утвари.

— Эх, зелёная тоска, рыбы чистая слеза,—  заунывно верещал маляр из-под пилотки,— Ты ходи со мной гуськом, как доска под утюгом.
Цыганка не глядя ударила маляра резным тубусом, тот замолчал, и они пошли дальше — праздновать за столиком годовщину. Одинокий маляр воровато достал из-за пазухи буханку «Льняного» и, не предлагая супруге, её съел. Красавица широким жестом открыла тубус и разложила на обугленном столе карту Нигерии.
Любовь всегда права, особенно когда дело касается отдалённых областей. Там, где Волга впадает в Енисей, а Енисей — в Малую Бронную, председатель наконец-то пришёл в себя и в некоторых из окружающих.
— Звали? — прокричал он, процеживая галлоны воды сквозь зардеющую пасть.
— Никак нет-с,— услужливо откланялся паж Иван. — Ждём-с указаний-с.

Председатель только сейчас понял, что находится в теле кита и, вероятнее всего, выступает на этом митинге в роли царя морей Нептуна. Ну, или на самый худой конец — почётного царедворца по кличке «Царёк». В воде повисла пауза. Морские ежи съёжились.

Мимо Главного Департамента с букетом водорослей проплывала неповоротливо изящная сладкоглазая выдра Лариса, мечта которой сбылась, и она вот уже через время переезжает к своему ухожору из пустыни Гоби. Остановившись, Луся покачала головой по диагонали, затем опустила губами занавес и председатель, влекомый любопытством, снова оказался в халупе Брызговиковых, но только теперь уже по другую от Малой Бронной сторону. Зрители встали и молча выпили всю касторку.


Глава VI.
В лесу.

Только что оштрафованный за ношение устаревших часов Окуний лихо плёлся мимо барж.

Навстречу ему шествовала процессия из госпожи Подбутербродниковой, известной в округе жрицы любви и надежды храма Изиды, что на Пятницкой набережной.
Завидев силуэт Окуния, госпожа села к кому-то на колени и открыла дневник наблюдений.

— Вороны,— методично проговаривала она, — семь или 16 единиц. Карманная брюква умноженная на браслет от нейзильберовых ватрушек равняется,—  (жрица приуныла),— всего 12 ложных боровиков. Не жирно. Полтора всего процента. Та-а-а-ак. Юннаты празднуют день борьбы с окружающей средой. А вот это славно!

— Вороны,— методично проговаривала она, — семь или 16 единиц. Карманная брюква умноженная на браслет от нейзильберовых ватрушек равняется,—  (жрица приуныла),— всего 12 ложных боровиков. Не жирно. Полтора всего процента. Та-а-а-ак. Юннаты празднуют день борьбы с окружающей средой. А вот это славно!

— Гражданин,— тоном деверя прозвучал мятежный голос Подбутербродниковой. — Куда вы направляетесь и что у вас на душе? Отвечайте бодро, я записываю и тороплюсь. Рязань-Kastorka Plaza, лайнер мой, отходит через одиннадцать прыжков. А у меня ещё канаты не подшиты и конь не валялся. Ну?

— Да вы только посмотрите на неё,— Окуний протянул на вытянутой ладони к громадным губам госпожи Подбутербродниковой кедровые орешки. — Да откуда вы знаете, сколько мне единиц, чтобы так тихо разговаривать по четвергам и краснеть за парадной, а?

— Вы, между прочим,— дневник с треском провалился в сетку для попугаев,— чернокожий самец и батальонный маклак! — выпалила Подбутербродникова и, развернувшись, демонстративно влезла на изгородь.

— Не трогайте Пикассо, он мой троюродный враг,— разбушевался краснолицый штрафник, и струя берёзового сока брызнула из-под его латунной одежды.

Госпожа Подбутербродникова расправила крылья и, заведя мотор, воздушным катером взвилась в нелюдимое и тонкое как небо тесто.

Стоял холодный майский вечер. Окуний стоял рядом. «Через два дня рассвет»: задумчиво покосился Брызговиков и упал домой.

Глава VII.
Шандыбин.


— Ты на Шевчука не слишком-то замахивайся,— (тихо) закричала голова в грязной ушанке.

Щетинистый царь прошмыгнул в курятник.
Голова потеряла ноги и совесть, сражаясь на битве чечёточников, под Ватер Мэлон, и теперь «моськала» почём зря, смущая даже облицованные кургузыми артистами стены храма Афины, что на Крестьянской Заставке.

Наступило глубокое как прозрачное молоко утро. Широкоплечий курьер прокричал так, чтобы во всех (даже заваленных ветошью) окнах было слышно:
— Эх, навернуть бы мне сейчас да черемши с блиночками; подковать бы сапожцы нано-уголочками!

Весь его горделивый образ однозначно выдавал миру известного контролёра Антония, ценившего как синицу ока многочисленных поклонников своего гения и нет-нет, да угощавшего их пухлые лица ватой.

Утро озорничало и почти уже раздалось вширь, когда баночник Ренат своим чередом оттирался от ненароком раскубренного ведёрца свиного рагу «Дымов», называя его про себя гордым именем Шандыбин-Плаза. У него была какая-то объяснимая страсть коверкать: прибор для сверления кратеров марки Гинко Билома он прочно именовал «Зинка Белова», животноводческое хозяйство беглых итальянских каторжников Gucci Рен с лёгкой руки нарекал раскатистым «Гусаччи», а знаменитого мореплавателя Энрике Иглесиаса, так вообще – Диего Изолентосом! Такую неприязнь к чешскому языку можно было объяснить разве что только нападением на Польшу в 1713-м году карательных отрядов адмирала Чипполино. Там, под Ватер Мэлон, они и сдружились с головой. И больше никогда не расставались.

Вдруг осадившись и по-мертвецки взирая на кроваво-увядающее рагу, Ренат шумно развёл в стороны гроздья сосняка своими оловянными от неожиданной радости усами. «Ба, и вы тут!». Брызговиковы недоверчиво пошли хорониться под ель. «А я за ягодками к вам притаранился, можно?»,— поправляя силой притяжения сандаловый галстук пропел рыдающий баночник, и его сиплый бас дуальным эхом растёкся по мостовой имени Ельцина.

Царь тем временем вполне себе ожил и сейчас занимал тусклые от засухи хоромы, что на Приблизительной улице, дом 4, что на перепутье Мясницкого вала и Брест-Литовской поймы. «Курятники»,– единовременно качая головами рекли мальтийцы,– «там добрые. Во всём Заамурье таких не сыщешь». Причём здесь бог любви Амур, Мальта и лидиевая считалочка «куры-руки» Царёк не понимал, поэтому вместо ответа добродушно улыбался и бережно клал мартышек в свою сонную пасть.


Глава VIII.
Кризис.


Чтобы полюбоваться эксклюзивной коллекцией Музея вантузов, Камнию пришлось пробраться туда в ночь. Перерезав острыми как глаз хирурга зубами провод, юный паломник в благоговейном трепете приник к головонепробиваемому стеклу. За этим стеклом, в центре огромного зала стиля Позднейший Ампир, стоя на сапфировом парапете, возвышался сияющий вантуз VII-го поколения Вэ-7. Подобно раскачивающимся у Стены Плача христараднику, Камний видел себя в движениях, наполненных то ли танцем, то ли полётом шмеля. Совершенный как фигура богини вантуз делал свою работу в мечтах отрока сам, поддаваясь даже неуловимому наклону, нажатию, команде.

Из уборной показался шут. Камний нахохлился.
— Ты что, психический? — исподлобья процедил лазутчик безобразному шуту.

Последнему был интересен невозмутимо пернатый гость ночного музея, тогда как сам гость будто зачарованный едва мог отвести глаз с вожделенного экспоната.

Музей «V» (его название в международных документах провозглашалось как Victory, хотя означало, конечно же, Vantuz) ради денег и треска в газетах с распростёртыми объятиями встречал своих посетителей, чтобы они, гавкающие и одураченные, теперь шумным гвалтом неслись по отполированному веками гравию.
 
Седобородая женщина, почётный член воздушного общества «Птица», наклонилась всем своим тщедушным телом в огромную «в три обхвата» коляску и, забыв выключить мегафон, голосила в него как одержимая:

— Да кто тебя на свет Божий породил-то только, капризного упыря!?
В лицо ей лишь беззвучно двигалась медленная и густая струя дыма.


Когда Камний всё-таки вышел в свет, на улицах не в пример оживлённой музейной жизни было тихо и траурно. Люди тонущими в касторовом масле кеглями передвигались по нелюдимым улицам. Из новостей было понятно, что курс черемши стремительно катится вниз, а значит их ждёт неминуемое перерождение. Прохожие жались друг к дружке и лаяли на автомашины.


Глава IX.
Zatylokh.

В бесшабашной руке Лидия снова красовался небольшой кумачовый флажок.
«Хочешь горячего?»– добродушно спросила прохожего Птоломея.
«Честь имею»,– строго выругался незнакомец, приставив руку к пилотке из отборной газеты, и огромный блок зубочисток рухнул на клеёнчатую мостовую из-под его мышки.

«Вся черемша мира будет у ваших ног!»—  сотрясала Птоломея воздух громадными кулаками, будто бы непослушный полевой петух пробовал в безлунной ночи свой застуженный голос. Однако незнакомец не то, что бы не хотел бордуги, он просто слушал на высокой громкости голос Петрушки, заглушавший голос его чести на 18-20 децибел.

Из-под леденящих душу тазов веяло черникой, а бриллиантовые обогреватели шелудиво потрескивали, качаясь на раздавленном животными пуху. Прогуливаясь в саду, под сенью знаменитых скульптур солнечных зайцев, редчайших образцов цыганской архитектуры, Окуний Брызговиков громко декламировал бередящие его толстую душу строчки забытого поэта:


Корни полыни утонут в снегу,
Гиперболы в поле белеют —
Зима как маляр в газетной пилотке.


— Луна, - восхищённо повторял Брызговиков шёпотом из раза в раз, - как маляр в газетной пилотке! Маляр в газетной пилотке, о мой гад! Какой стройный образ!

Брызговиков прослезился, повернулся на бок и выключил конфорку. Он смотрел на своё электронное обручальное кольцо, исполненное в виде игры «Крестики-нолики», и как бы сызнова переживал жизнь, корректируя красным фломастером нежелательные события и зачёркивая ошибки. Тогда за спиной ни о чём не подозревающего Лидия кружились тучи божественных фазанов, украшенные переливами чёрного золота. Ветви голубики смотрели бурым медведем в глаза, будущие путаны беззвучно праздновали выпускную ночь, а пред околицей уже во всё горло весело щурился благородный рой атомарных частиц.

Словно по мановению палочки Коха рабочие встали, застегнули акваланги и направились вдоль салона новенького ЛиАза, впереди коего гордо восседал Дмитрий Яковлевич Геббельс. Кусало только теперь понял, что многодневная трасса Нью-Йорк — Париж — Мешок проходила через его остановку и он, как это ни прискорбно, вместо рабочего графика попал в струю и вляпался в историю. Струя текла непрерывной шарманкой, потерявшей всякий контроль.

Впереди струи трассирующей пулей город разрезала ошпаренная курица с лантухом на перевес. Шлейф газа тянулся за ней медленной широкой колбасой.
— Да забери меня медведь, если я хоть раз отломлю этому Гришке-Шарпею хотя бы маленький ломтик бордуги!, - верещал болезненный крепыш с головой синицы.

Медведь, не дожидаясь окончания фразы, выходил и похожими на стеклоочистители тонкими руками забирал всё, что могло бы стать частью интерьера его поистине царской берлоги (медведь был в ту пору несказанно богат): золотой от искусственного мёда улей, камеру для съёмки полезных трав, электрошашлычницу BXW и, наконец, распластавшегося по полу человека с винтовкой. В любви к искусству ему было трудно отказать, поэтому обычно все соглашались.

Гриша-Шарпей, конечно, тоже любил искусство, но ещё больше он любил медведя, в тайне от Бога собирая деньги на операцию по смене вида. Все чувства нашего мира не смогли бы укрыться в его большом водонепроницаемом сердце, при этом всегда непостижимо укрывались там с головой и под плюшевым одеялом с козочками.

Гришка был мастером весла и стога. Его низкопосаженные брови, словно испуганные мураши, час от часа разбегались в стороны. Видимо те, кто сажали эти брови, забыли прополоть на его затылке буйные грядки черемши, ибо сильно торопились на биеннале варёной мешковины, что во дворце Хосе Аморалиса Ookoopnikh Plaza.

Там и встретились, в самой гуще событий, доцент кафедры Отражений Гуглий Силантьева и деверь кафедры — Кусало Абрамов. Он сразу же вылил в окно жижу, оставшуюся от событий, и поставил Гуглий перед фактом.

Глава X.
Билеты.

В инерции огромных бокалов, подобно закатанному облепихой солнцу, переливался многолетний густой раствор марганцовки.
— Поставьте своё вздорное тесто на палубу, дорогие друзья! Прихватите ваше тело и усаживайтесъ.

Кокетливые женские ушки как бы говорили о том, что сей дом полон подгенералов и грандиозного по своей значимости мартышкиного труда.
Направляясь к комоду, вдоль соседней устрицы, Птоломея Губернаторовна была хороша собой. Средневековой триермой плыла она по яблоку-негде-упасть зале. Тучный кавалер по языческому танцу крепко обхватил её крепкую спину, к которой намертво была пристёгнута всё та же канистра. Поняв сию оказию, кавалер ордена Серой подвязки почувствовал, что больше не любит Брызговикову, после чего нарочно отвернулся и показал окружающим эзопов язык.
Внезапно свечи, наклонившись на бок, погасли. Повеяло зимней стужей. Некто в темноте сильно ударился о шарф. Устроители народных гуляний изрядно взбудоражились; кто-то начал неистово молиться Ганеше, иной же быстро дезертировал в негры Земли.

В разлетевшиеся окна вместе со стужей радостно смотрели ночные снайперы, показывая желтоватый плакат «С Новым Годом Собаки!!».

С минуту помолчав, старший солдат Мышьяков проглотил кисть и, крепко выругавшись, пошёл на фабрику имени Ахматовой просить добавки.
Слева тянулась демонстрация против бантиков, а справа — празднование горожанами трёхсотпятидесятилетия со дня изобретения еды, на котором выступала популярная рок-группа «Спящий татарин».
Как-то по-новогоднему вытирая ороговевшую испарину билетами банка Румынии, вся танцевальная процессия переместилась в соседнюю залу. Так приближался к населённому пункту самообслуживания любимый всеми Брызговиковыми праздник.


Бэ-Бэ-Эр, Бэ-Бэ-Эр, к нам стучится в дверь
Тёмно-синий добрый лей и стеклопакет, эх!


В трапезной уже почти не осталось родственников. Помощник младшего подматроса ушёл в кафе.

— Им бы, иродам, только снег белый чадить! – отчеканил Николай.
Он молча указал на притулившуюся под лавкой мартышку.
— Когда отступали хранцузы», – шёпотом подмигивал изумлённому дельфину Улитий,  загадочно покачиваясь в стороны, – «наши орудия — все из берендеева шпона — хлестали как каторжник касторку!!!»
Они уже видели этого хмурого предпраздничного бульдога, замешанного на холостой воде с бензиновкой.
— Всё кончено, – достав из корыта бегущую мышь, промолвила ядовитым дискантом Подбутербродникова, уставшая бродяжничать. — Упрямые факты, – добавила она и вытерла лицо газетой.



Глава XI.
Париж.


— Эх, было время. Жизнь била ключом, да как! А знаешь, внучек, а я когда-то чемпионат выиграл, да-а. По игре «Домовята». Дрались не на жизнь, а, как говорится, на смерть.

Камний, не выпуская дедушкиного окурка из рук, молча слушал. Доверчивый отрок весьма кстати вспомнил, как давеча с усердием достойным титана выписывал на холсте падучую рыбу с большими и зелёными, как флаг Китая, губами. Делал он это не только из любви к искусству и ради прибытка. Брызговиков Младший носил под сердцем иную корысть – скверную разуму страсть обладания. Обладания, как может догадаться трудолюбивый читатель, последним в огромном модельном ряду вантузом, коий он жаждал выцыганить в обмен на новоиспечённую Падучую у местного хромого лавочника Гришки-Шарпея.

Дедушка уже успел рассказать о Битве слесарей на TV-6, и какая эта Элеонора Ярмак некомпетентная обезьяна, раз не может угадать слово из трёх букв, и зачем нужно вращать маршевый барабан, и о том, где сейчас зимуют раки, и почему император Евгений Львиная Доля до сих пор не стал, как и все нормальные люди его положения, гомосексуалистом.

Лишь куранты затихли, Камний, оттолкнувшись от Кутафьей башни, пошёл навстречу. Возле большого красного здания их с дедушкой в полуобморочном состоянии ожидал действующий гражданин Парижа, криминально-ориентированный прокурор Кыштымского района (в прошлом евнух) Миша Слепнёв. Вошли. Сели.
— Ну, за наших! – буркнул прокурор, глядя в то место, где по художественному замыслу должен был стоять дедушка.

Камний сделал реверанс. Миша белым облаком опустился в неустойчивое кресло, стоящее на небольшом бархатном пьедестале точно по центру комнаты.
Так, закутавшись в вату, глава кыштымского евнухиата качался взад-вперёд на кресле-качелях и повторял, в полудрёме перебирая изумрудные чётки: «Братки, не стреляйте друг в друга, братки… Братки, ну, не стреляйте друг в друга, аминь...». Битый час Миша без оглядки изрекал свою мантру, пока не заметил, что на него кто-то пристально смотрит.

Камний всё чаще и чаще интересовался живописью и даже установил на свой рабочий стол Богемскую рапсодию, тогда как стены хижины Слепнёва-Лычева были подвергнуты осквернению такими подлинниками как Спящая девушка Пикассо и Собака, выкупленными им на аукционах по подстроенному им же самим банкротству Эрмитажа и богом забытого Лувра.
Камний дышал.
— Абулия окаянная, – тихо пробормотал Миша, даже не подняв глаза на непрошеного гостя.
Гость, не проронив ни слова, стал медленно снимать тяжеловесные образцы искусства с полугоризонтальной доброй стены и аккуратно рядком укладывать их в целлофановый пакет с надписью «Троечка».

Слепнёв неохотно запустил руку в огромную резиновую сумку с нарочито выдающейся вперёд эмблемой Svinetti и достал пластмассового попугайчика, но вскоре уснул. Медузка капала из круглого рта на признанную лучшей в тысячелетии, прямо на её пожелтевшие от купания страницы, книгу «Тайны 3 проклятых шишек».

Сон был на редкость приятным и спокойным. Снился влюблённый однокашник Улитий, сжимавший в неловкой руке лавровый букетик. На бегу лица и головы людей казались Улитию горизонтальными и словно облитыми сметаной. Он быстро здоровался с со всеми безлицыми и летел дальше. Лишь краями глаз успевал он заметить, что двое на паперти, что у Внешэкономбанка, молчали в небольшую тряпочку. Тогда только он понял, что бесповоротно вернулся в лоно староиранского культурно-богоборческого дома «Подкидыш».

Когда Миша случайно пробудился, ни картин, ни Камния, ни даже признаков Улития уже не было и в помине. Стояла лишь равномерная пустота. Два одинаковых трельяжа отражали в глубине алюминиевой прихожей юного художника-модельера, старательно сшивающего из прочных холстов свою первую нарядную ночную сорочку.

Уже через час придворный Трясогус величаво прохаживался по спиралеобразной комнате в майке Иуды и подметал заржавевшее масло. Миша нажал головой кнопку, и жизнь снова, как и вчера, потекла по городу.


Глава XII.
Тени.


На закоренелом от непогоды стекле проступили едва заметные контуры борова. Сычи смотрели наружу, лёгкий ветер поднимал тяжёлый балкон и, переворачивая, вытряхивал из него всё ненужное. Два озябших лицедея тихо шептались о чём-то, не выходя за рамки. «Беременность — не порок», – услужливо заявлял один из них в пустоту. «Потерпи ты до лета, не трусь. А там, глядишь, и новые силы поспеют». «Ты смотрел, между прочим, турнир по весёлой атлетике?», – перебил голословного собеседника более тёплый лицедей. «Да, – угрюмо ответил тот, – ходили всем взводом на премьеру в к\т им. Митрополитова-Иванова». «Ну, выкладывай?». Тот неохотно выложил из кармана брюк снотворное и надкусанный огурец, бережно засупоненный зелёной фольгой из-под «Мартышки на каторге».

Так прошла весна. Муравьи уже строили новые виллы, кратеры бездомной Луны наполнялись молоком, саженцы, отбыв наказание, проваливались в поле зрения. Ничего не предвещающий петух сидел на корточках. День теперь, сродни запасному министру обороны, стоял в зените, а Динамо-футбол проиграл вильнюсскому Манчестеру. Лицедеи по-прежнему прятали украденный шёлк, но только один из них догадывался, кем хочет стать, когда он умрёт.
Вдруг из-под неба показалась листва. Солнечные зайчики разбежались, словно брызги детского шампанского, по потолку и неохотно, чуть заметно, из-за угла появился неряшливый Штирлиц в рубахе из красного меха.
— Здравия, чьих будете, сап двач? – гаркнул Николай Штирлиц недавно обманутым вкладчикам и залихватски прикурил от буржуя. Двое услужливо видоизменились в лицах.
— Куда и зачем вы свой путь держите? – продолжил Николай с невозмутимым положением корпуса. — Пока вы планы строите, великоросскый Спартак-трюмо остался давно в хвосте.
Оба положили путь на прежнее место, а беременный лицедей, словно подстреленный электронный варан, затянул заунывно псевдобурлацкую песнь:


Ох, хвосты-ы-ы мои хвосты-ы-ы
Да хвости-и-инушки.
Мне бы ящик колбасы-ы-ы
Да свини-и-инушки...

Небеременный и теперь уже более тёплый лицедей, обнявшись с Николаем, перебивая друг друга, заплакали: «Вот ведь талант от бога, а? За душу-то берёт как!..» А песня лилась, как огонь из решета:

За высокой высотой
Видна хаточка,
Там лежит седьмой Айфон
Да зарплаточка.


Все трое, включая Каштанку, так зарыдали и так растрогались, что прекратили орать и месить друг дружку только под утро, когда влияние непостижимой силы живого искусства немного спало. Спал и тетерев, сползая с ограждённого противорадиационным чугунным забором торца, накренился изнемогающий от телекинеза тяжёлый петух, и шапка-ушанка, накрывшая муравейник с момента Швейцарско-якутского конфликта, отдавала честь господину Морфею, сельскому служке.

Шёл осьмой год, телевидение высохло, Камний примерял перед зеркалом бивень.
— Выключай свою голографию, – лениво протянул Брызговиков.
Лидий нажал на большую зелёную кнопку на своём прикроватном подоконнике. Петух моментально исчез. Камний выпрыгнул из окна. В доме повисла большая уютная пауза. Её прервал испуганный голос Варвары Адольфовны:
— Батюшки! Никак утро настало!? Наконец-то! Пойду за хлебом схожу. Вам взять что-нибудь? – выплеснула она, едва повернув свою радостную голову в сторону муравейника.

Довольные мураши в ответ благодарно улыбались, щурясь на яростном солнце.
По пыльной и изъеденной проволочником дороге устало двигались две похожие тени.
— Здравия вам желаю, – прокричала прямо в ухо Варвара Адольфовна одному из лицедеев.
Тот поморщился.
— Наваристый бульон вчера получился, да? С наливочкой! То-то!

Лицедей опрокинулся навзничь. Из-под кафтана выкатилось нечто сферическое, напоминающее маленькую летающую тарелку. Вдруг скорлупа надломилась, и из непрозрачной полусферы засияла улыбка крохотного, но уже до крайности осмысленного Петросяна.


Глава XIII.
Евклид.

С той поры Улитий много думал. Он часто взвешивал все «за» и «против», при этом безбожно мухлюя. Часы показывали время. Абрамов что-то медленно высосал из пальца.
— Не сезон, батенька? Дьяволовы черевички! – практически в одно слово выдохнул Улитий и, думая, что его не видят, отсыпал несколько «против» за портьеру, чтобы затем снова уставиться на охотничью обувь.
— Мужчина по сути своей охотник, – посеял зерно уверенности Кусало Абрамов. – Нет, скажем, дичи? Значит надо найти, так ведь?
— Нет, – вскинул брови влюблённый собеседник.
— Вот я и говорю, – продолжал Абрамов. – А как только её, дичь-то эту, заподозришь – надо прицелиться хорошенечко, и «БАХ!». – Улитий с грохотом упал со стула. К.А. знал, что нехорошо стрелять в безоружных и пакостить беззащитным охотницам любого пола, но пренатальные травмы и бесчисленное количество лярв каждый раз науськивали обратное, чему он был несказанно рад, улыбаясь слоном.
Раздосадованный Улитий вздохнул, пожаловался плечами и скрылся за портьерой.

Несмотря на тяготы зерновых изображений, организм Кусало со временем успел достаточно окрепнуть от побед над загрузкой свежей синьки. Только вступив в ряды кооператива «Новый Оскал», гласила реклама, вы можете получить первоклассную синьку от отца её основателя. По вероятности, отцом синьки являлся бывший сотрудник ташкентского рыбнадзора Домовой Е. Я.

Являясь гражданином Рыбинска, Евклид Ярославович нет, да и показывал горделиво на проходной в царскую прачечную белый изрядно испачканный синькой увесистый паспорт, где он, вместе с многочисленным семейством, на фоне Дома Учёных твёрдо вздымает руку к Солнцу. Повсюду кружат птицы, парят бабочки, хохочут креветки, да и сам фасад здания ах как искусно украшен гранитным изречением древнего пророка, как бы взывающего к разуму входящего: «Ми-Ми-Ми».

Царёк принимал с двух до шести, поэтому очередь оживлённо гудела и играла в бабки на вылет. Евклид Ярославович разулся, погладил Каштанку, быстро вошёл в кабинет, выставил на подоконник поближе к солнцу искусственные фрезии и, заперев дверь на засов, довольно осклабился.
На крупной табличке зелёным по красному было написано: КЛИНТОН Егор Самойлович.


Глава XIV.
Ротозеи.

Из-под чемодана снова показалось общество с неограниченной ответственностью «Лесная мышь», а Птоломея Губернаторовна как раз выходила, в попытке подбочениться, из прачечной, с двумя большими тортами.

— Эх, Земля наша Матушка, – простонал дедушка, поглядывая на беззаботно играющего с соседским Валокордином ребёнка. Их дом стоял на обочине; сквозь прозрачные стены было видно, как огромная женщина таращится на чужой каравай.
С другой стороны забора ходили иностранцы, экскурсовод то и дело вонзала во что-то мягкое массивную деревянную мачту. Егор Самойлович закончил принимать последнего ротозея, а Кусало Абрамов, облокотившись о трюмо, разглядывал пук свежесрубленной петрушки.

«...да мы весь Лондон перерыли в поисках закуски. И ни рожна!», – как бы в доказательство  прискорбного факта, лакей судорожно потрясал в воздухе авоськой мятных тетрадей. Кусало брезгливо достал одну из них и, облизав, задумчиво прохрипел шёпотом: «Опять Мишка Слепнёв на взяточничестве попался. Не везёт ему, не будь я электроном, и всё тут».
— Так кому же теперь верить-то, помилуйте?! – взмолился лакей. Абрамов ничего не ответил, только подумал о Гуглий и о Старом Новом годе, пропущенном когда-то через себя.

Члены общества Птица о чём-то прерывисто щебетали, в воздухе царил дух свободы, равенства, братства. По соседству с кибиткой Абрамова ошивался некто навеселе. Евклид в резиновых рукавицах тупо смотрел на перья, торчащие из лица этого некто. Домового тревожило полное отсутствие мясистых альбатросовых крыльев, длинного острого клюва. Но тут Камнию захотелось молока и он, с напускным почтением, принялся плясать и заливисто тявкать. Евклид Ярославович вежливо поздоровался, но целоваться не стал. Шёл второй десяток.
«Пенофолова порода, – услышал голос с неба Камний, – всегда славилась», что молниеносно позволило ему прибегнуть к своему запрещённому приёму, чтению притч: 

К ослу Геракла подвели,
И тот, одетый, возле дома
Принялся дерзко заявлять,
Что, дескать, он — сестра Мадонны.

Евклиду то ли померещилось, то ли он сделал вид, будто попал в цирк ко львам, а оттого — несмотря на звание отца синьки — что есть духу закричал и с выпученными от ужаса глазными яблоками выбросил Камния, как перчатку, в окно. Юноша расправил крылья, после чего гордо воспарил к закатывающемуся под спящий город Солнцу.

Выходя из ресторана «Красная лошадь», Антоний моментально озяб. Пахнуло угрюмой египетской осенью, даже вывеска на Музее Вантузов была уже на половину разобрата и мирно покоилась на тротуаре, образуя что-то в роде «вазу» или «завут». Теперь в голубом неоне ярко светились первые буквы нового злачного заведения: Kasto...

Утром на площади играло с мужиками в домино местное радио «Взбитень»: «Как сообщил информагенству ТАЗ заместитель генерала Монголии по военно-морскому флоту, в ближайшие дни осадки не ожидаются. А теперь новости для тупых пешеходов».

Пенофол как-то радостно глядел на пролетающего над ним двоюродного сына. Ведь он уже два дня без перерыва работал сторожем на Ютьюбе. «Болтаюсь по улицам, как кусок варёного шашлыка под Парижчиной» – бросил Пенофол небу и весело гавкнул в распахнутые окна, откуда неожиданно изрядно повеяло вакуумом. Оттуда же, очевидно по петропервому к-аналу, вновь гомонили злодеи:
— Вот, например, вчера он съел ураган. Полночи верещал как нарезаный, шторы испортил.
— Напрочь лишённый чистолюбия пятак!
Звучание слов Степана стало понятно тогда, когда экстренное заседание почтенных комаров в углу комнаты на миг приостановилось. Паук торопливо пошёл в гости к сверчку, Елисейские поля пожухли.
— Интеллекта у них, как у утёнка Доместос, – во второй раз гневно пробурчал Степан Дементорович, глядя в коллаж из учебных денег, спрея для чистки еретиков и обжаренных частиц загранпаспорта.
Пенофол втягивал большими смуглыми ноздрями вакуум и каждое слово, будто бы от этого зависела его собачья жизнь.

Тем временем в усадьбе Узкое в белокаменно-махровом халате гоголем выхаживал махровый импресарио.

«Кто вам сказал, что я бульдог?» – недоверчиво протянул барон Абрамов.
«Так, в газете было написано, Вечерний Будильник», – робко заметил сородич.
— Вот мумии, а! Ох уж я этому будильничку циферблат-то да приподразукрашу!!!
— Да вы не ерепеньтесь, Максим Варфоломеевич, – попытался успокоить Антоний зятя.
— Спасибо на снег не намажешь, – томно пробурчал разбуженный купидон в ответ и потянулся собачкой.
— Так и «пожалуйста» не намажешь тоже, и «We are the champions», я ни раз пробовал, – поддерживая падающий разговор урезонил зарвавшегося купидона Антошка.

Барон Абрамов уже был обвиняем порядка года тому назад в звуковысотном децибелизме. Шёл пятый десяток, а всё это время на беседующих угрюмо глядел местный бродяга по кличке Калейдоскоп. Кусало продолжал читать автографы:

Он шёл по дну древесной лодки,
Спасал и краба, и свинью,
Да не заметил край проводки,
Что был похожим на змею.

Змея ехидно зашуршала,
Спаситель взял её за хвост.
В тот миг всю Землю орошала
Скульптура в стиле Арт-Navoz.

«Орденом победоносного развития малых инфраструктур третьей степени имени Роджера Тараканова награждается, – здесь зав. кафедры торжественно воздел руки к нёбу, – почтенный гражданин города Тольятти, владелец треста «Подкидышев и сыновья», победитель конкурса «Золотой житель Вселенной», замечательный наш и ловкий на руку Миша Слепнёв-Лычев!»

Зал взорвался.

Хоровод мартышек бросился в рассыпную, бюст Ленина накренился и, упав, обнажил посетителям мирно спящий цыганский табор, освоивший путём самозахвата ещё в III веке до чьей-то эры казённое помещение, неторопливо идущее по программе «Семья — это модно».

«Да, вульгарненько», –  рассеянно пробормотал Миша и отхлебнул касторки.


Глава XV.
Рейс.

— Плавники-то хоть убери, Гуглий, – пожаловался двоюродный зять на сноху своей бывшей золове.
— Она сама знает, когда убрать, – парировал чернокожий Кусало, указывая на закрылки, – 1 700 — детская высота. Пустышку хочешь?
Экипаж медленно пошёл на снижение.
— Ну, слава Ганеше, хоть вовремя.
За окном накрапывал густой дождь.

Уже по сигнальным огням, издалека, было видно как граф ДеБош ставит на гранитную плиту полусферический чайник, обёрнутый какой-то газетой. Пока он спускался по лестнице, электронный диван клевал канаву, радушно дав Степану неплохую возможность посидеть молча, поиграть наконец-то с дарёными катодами.
Прыгая и ударяясь о предметы первой необходимости, Кусало клубами пара носился по комнате. Стоило ему остановиться, как грозовое облако нависало над каретой и недвусмысленно смотрело на Гуглий. На языке мимики это означало «выигрывать в покер, привязывая к лодыжкам по куску мяса».
Калитка приоткрылась и снова запахло кирасиром. Деревья покрылись студёной накипью.
Как уже догадывается дорогой читатель, никакой бутерброд из орешника в таких ситуациях не помогает: нужно было бы вызывать всю понную милицию, проверять остаточные явления, и в надежде на стократное увеличение поголовья синиц, молча варить коктейли. Но кирасиры не появились. Тогда то ли с досады, то ли с тоски, Брызговиков поводил носом Абрамова, и присел на его корточки. Воцарилась недружелюбная тишина, какая бывает только в двух случаях: либо катод оказался анодом, либо… А вот что бывает в случаях «либо» второго уровня, Окуний даже не желал слышать, поскольку именно за это его несколько раз бранила незнакомая кассирша в шортах из синего меха и огромном галстуке, почти закрывавшем её обезвреженное дежурной улыбкой лицо.
Покрываясь накипью возле надоедливого радиотранслятора, Кусало то появлялся, то исчезал у несговорчивой раковины, вглядываясь в её белоснежные глянцево-немые просторы. «Свиньи-то, дьяволы, расхаживают всё да по кругу …»

И маляр в газетной пилотке, и Абрамов, и, конечно же, старый-добрый Окуний, всегда знали что говорят, когда об этом даже не догадывались. Ведь не напрасно же Абрамов К. (так он значился в предвыборном и больничном бюллетенях) нёс воинскую повинность за них всех сутки напролёт, да ещё в гендерных экспедициях по обнаруживанию бесполезных ископаемых, что за куполом бассейна «Имени Кнута и Пряникова». А это ведь страсть как далёко!

В хаотичной симфонии города заслышалось что-то до боли незнакомое. Кажется, Форс-мажорный концерт для сволочи с оркестром Г. Маклера. «Гундосят и гундосят в свою дуду, да всё нескладно как-то! Ну вас к лешему, бандероли неоприходованные!», – проворчал Окуний, демонстративно оборачивая уши внутрь головы, но быстро понял, подобно канючащему плантацию пшеницы ребёнку, что его злостно игнорируют. Доводят.

Бочком к телеэкрану мирно и чуть-заметно расположились бывшие члены освободительного движения «Петушарики».
— Так это было-то когда? При правлении оператора Нейрона! А теперь ведь Маклера кто играет-то? Охапков? Ну? Центробежцев? Тот вообще даже выглядит как недостроенная телеточка. Маклера-то чу-у-увствовать надо, жить им, а не от случая к случаю гонять на контрабасике, в перерывах между Петербургом и Макдональдсом.
Осунувшись, Камний бережно молчал, стоя в одной бейсболке.
Тут самолёт ахнул на землю и все пассажиры мигом оказались в порядке очереди у входа в кассы митрополита. Сегодня к каждому вагону был пристёгнут флаг страны, откуда прибыл рейс, причём как для физических, так и для химических лиц. Брызговиковых встречал черешнево-зелёный флаг Астрало-Питекского АО с небольшим бубликом у радиуса.
— Вам куда? – доброжелательно проорала кассирша.
— Куда и всем, – застенчиво буркнул Окуний. Кассир достала небольшое корыто, усадила туда растрёпанного Окуния и уверенно толкнула мужчину вниз. Лидий осыпался, а Птоломея Губернаторовна нерешительно отвернулась в сторону любовно прорисованного на стене гималайчика.
Водопад что впереди казался неохватным. Под его эгидой Брызговиков чувствовал себя свободным, совершенно свежим и в принципе неизнасилованным. Снизу хотя и тихо, но всё же отчётливо доносился ропот маленького Устина и крохотной Тимофеечки:
— А вот моя мама сказала, что ты забияка!
— А моя мама сказала, что мы от обезьяны произошли.
— А я от дедушки слышала, что это новодел.
— А вот и нет! Новодевичий,– мне мама рассказывала,– взаправдашние люди строили, а обезьяны – не строили ничего, только пихались.
— А мой папа говорит, что китайцы все – из Китая, да что они нас белыми обезьянами кличут ещё. Честно-пречестно!
— Ну и пусть! А у нас зато помадка – сливочная!
— Точно! А пойдём Лёшке рыльце завяжем?

Сбивая мысли в сметану, на весь парк, где жили Петушарики, раскатисто звучало набившее оскомину всё то же по-утреннему безмозглое радио «Взбитень»:
— Как сообщили журналисты зависимой французской телегазеты Шан Тро Па, гражданин Североморска-на-Дне Ахиллес Водолазов-Рубашкин подал иск в Набережный суд на колодезную воду. Слушание дела пройдёт в пятницу. Желающие могут взять верёвку и чипсы.
Другие новости.
Известная актриса Елена Петухова внезапно стала неизвестной. Трагедия случилась в ночь со среды на воскресенье.
И о погоде. В средних широтах театра Моссовета ожидается небольшое обледенение, антициклоп покорно двинется своим тучным весом на Сентябрь, где ожидаются небольшие сухие осадки, а также – сухие сливки. Кстати, спонсор Прогноза погоды сливки «Крепыш». Крепыш: сегодня заправляешь салат – завтра будешь заправлять всем миром!

Четвероухий гусляр, президент ассоциации Лобзиков и фундука, вежливо наклонился к сочному человеку в костюме барометра и что-то показал ему поодаль парка. Там продолжал барахтаться Окуний.
«И что, голубчик, когда снова в газетную экспедицию-то собираетесъ?» – подмигнул отяжелевшим глазом специалист по межклеточным отношениям Листий. Маляр вздрогнул, завернув исцарапанную цыганами руку за ухо и, машинально поправив пилотку, задумчиво нахохлился... Цыганка решительно отложила тубус в сторону, взяла себя в руки и подошла.
— Вы, господин Листий, кажется, забываетесь,– не терпящим возражений тоном начала она.
— Вот, гляди-ка, и цыгане уже совсем озверели,– опешил откормленный специалист и на минуту задумался о чём-то своём, почти машинально отхлёбывая из холодного стакана 9%-ный нанокумыс «От Изотопыча».
— А ведь квалифицированных верификаций, истинных результатов,– с пылом и страстью продолжала цыганка,– экспертизы этой доподлинно никто не знает, поскольку проводилась она в 19-м ряду XIX-го века! Мы ж ведь искали по семи ветрам, да ходили по семи холмам едва ль не на карачках – сколько экспедиций прошло полупусто!
— Ну так и кто выиграл в итоге: Динамо (Спартак) или Москва (Мешок)? – резюмировал слова собеседницы Листий, спустя 20 минут её бесперебойного вещания.
Как бы выпытывая взглядом ответ у смиренно поникших «Петушариков», женщина параллельно – но тщетно – силилась что-то понять в контурных картах, как вдруг гордо подняла голову и улизнула.




Глава XVI.
Диполярность.

По местным меркам Листий слыл олигархом. Этим он был во многом обязан молодому плотнику. Его бесшабашный визирь чудил как и всегда, поэтому когда визирь купил окно с видом на обаятельнейшего человека-плотину, Листий лишь взмахнул рукой, и оркестр заиграл «Реквием по мечети».

«Да уж, библиотекарь всё-таки нынче пошёл совсем не тот. Выиграл бы он, ага, не поднеси та ему дополнительный таз с информацией»,– продолжал бурлить от сжимающего сердце микрочипа Окуний, бросив косой взгляд укора на новый сезон «Би†vЫ бибLиOтек» TV-Обlakа. Тот вечер обещал быть особенно многообещающим.

— А какие гарантии, что я через три месяца научусь рисовать трясогузок без циркуля и линейки?
— Ну, как какие?.. Две недели по чеку.
— Ладно,– недоверчиво выплеснул Улитий,– и взвесьте мне ещё, блаженства Земли ради, килограмм-другой похвалы. Уж больно она такая, забористая,– и протягивая изрядные чаевые кассиру, Улитий с видом барона (или друга барона) окунул всю пятерню в суп, насвистывая что-то из водевиля «Блаженны нечистые духом».
Кассир глядела с упоением. Тут уж никак нельзя было не влюбиться. И она всяко влюблялась снова в полное асимметрии и деспотизма лицо ацтекской национальности, в до озноба знакомую 1D проекцию маркиза Де Финтроль. Улитий купил маркизство на электронном аукционе по ошибке. Вообще-то он заказывал варежку.

— Абака,– жалобно проканючил миниатюрный пешеход.
— Это тебе, милок, до магазина, а там направо.
— Чума-пала-а-ата,– уточнил Камний.
— Да! То ли Продаватти, то ли Продавариус – шут их разберёт. Понапридумывали – сам леший не осилит,– вот ребятёнок-то и заблудился.
Камний, улыбаясь, в качестве благодарности протянул бабушке батон Нарезного, и они, обнявшись, попрощались с миром.

Реквием окончился, музыканты довольно почёсывались, убирая смычки в кобуру. Только малоприметный визирь всё топтался на месте, мешкал.
— Похлёбки что ль хочешь? – с огоньком ударил по плечу стеснённого визиря Листий. — Да наливай, Боже правый, о чём речь! И кота покорми, а то он, поди, голодает у тебя за пазухой уж не первый год. Вы, кстати, расписались?
Визирь опустил взгляд, затем исподволь перевёл его на кота. Кот так же будто бы вопрошал к своему возлюбленному, таращась во все глаза.
— Ну, ладно,– добродушно добавил Листий,– лето осени мудренее! – и не спеша удалился к озеру, где уже почти собрались воедино какие-то дети.

— Ты мне уши-то не заговаривай, пудель маринованный,– опуская в сыр свою птичью голову заметил небольшой драгун.
— А ты отойди подобру-поздорову! От тебя вообще медузой пахнет.
— А вот и не отойду! Ещё чего? Терпи, коза, котоманом станешь! Да ты же ведь вы-ы-ы-ыхухлицей могла б знаменитой красоваться, кобра ты хитрозадая! По телевизору тебя смотрели б всем честным народом, а ты препираешься… Драгун ей, видите ли, не судья. Эх, барсучье племя,– выругался от досады видавший виды Cheesebird и поднял водолазку.

Зима выдалась вперёд невиданная. Ослепительно чистым отливом солнце будто бы огненно-жёлтой тушью рисовало крокодильчика на озябшем десантнике. Вспомнилась некстати квадратура круга и пельменный ускоритель...

«Поди им угоди, этим боярам-то античным? Недоделатые какие-то, прости Господи. Рисовали-рисовали, да не довырисовали – обмакиватели понараскидывали только, гидры придурошные» – с пылом-жаром и глубокой потаённо-скрытой обидой заключила Брызговикова, теперь уже окончательно передумав расточать дни своего отдыха внутри Кипра.

— Откуда путь держишь, барыня? – прервал её тягостные раздумья молодой старшина.
— Из Дулёво, из Дулёво, касатик.
Птоломея Губернаторовна умолчала, что снимается в новом антикризисном сериале «Братья Вертолётовы» и отошла на минутку от гримёрной попить молока с пахлавой.
Воротившись назад, она услышала как бранились сотрудник и его кокотница:
— А вот и не буду!
— А я говорю – будешь.
И, выпустив из рук серебристый свёрток, сотрудник что-то гаркнул в рацию, после чего Птоломея отчётливо услышала: «Музыка и слова Аркадия Шуруповёртова. Дебют конкурса «Грязная волна»! (Зал бесновался.) Исполняет лауреат премии «Горло», неподражаемая Das Martishka!!! Встречайте!» Рассыпчатой бездрожжевой мукой фонограмма окутала зал и серебристый свёрток, прибрав к рукам чей-то микрофон, что есть мочи затянул:

Мы одни-и-и
На всей Земле-е-е,
Как в фалло-о-опьевой трубе-е-е

Брызговикова утёрла горючую слезу и поставила такси на паузу.

Камний вопросительно долго смотрел на голодавшую по шансону Птоломею.
— Это, Камнюша, диппинг,– поясняла она любознательному отроку телетрансляцию Чемпионата мира, где исступленные от сыра люди с корытцами усыпали стадион как грецкие орехи, безобразно суетившись и не находив себе место.
— Может лучше шугаринг посмотрим, Губернаторовна? – устало протянул Брызговиков, играясь с пультом управления.
— Не срамись, Куня,– бросила Птоломея с укоризной и, одним ударом заморив чистые щи в несъедобной травушке, пошла принимать депривационную ванну.

Президент Российской Федерации глядя на них молчал, терпеливо ожидая итоги заседания.




Глава XVII.
Чепец.

— Ну, что, братцы кролики? Все в сборе? Старший прохвост? Лучший помощник младшего подсолдата?
— Здесь.
— Заместитель главного прораба?
— Будет здесь!
— Брешешь, холотроп?
— Так точно!
— Генеральный подлейтенант второго ранга?
— Ya! Сверхточно.
— Председатель третьего заместителя среднестатистического околосолдата здесь?
Служивые переглядывались. Остальные читали твиттер. Николай уточнил:
— Тот, кто с Ростова-в-Дону?
— Да, он в каталажке прохлаждается, ваше превосходительство, наш любезнейший старший солдат.
— А почему это вдруг, с чего бы? Газетотерапия что ли? Или опять миску побанивает?
— Драка. В трактире если бы, да ещё утром! А как дело-то было. Я сейчас всё расскажу по порядку как на духу. Значится так: этот самый Мышьяков, Энлиль ему судья,– да-да,– изрядно нахлобучившись, написал, но где – в приёмной мэра, прям на стене! – «Чебурашка – иудей».
— Ну и дубина же ты стоеросовая! – разразился бурными овациями розовощёкий Улитий, поднимаясь с пола. — Как такое ещё в голову-то пришло, злодею? Карпатское полесье!
— Как точно! Бульдог он, – да и вы тоже, – недожаренный, – в сердцах добавил экспедитор Брызговиков, очевидно подразумевая проваливающегося сквозь землю вояку Мышьякова. – Чебурашка всю жизнь был наш, православный парень! За такие призывы не то что в каталажку, а на рудники ссылать без промедления надобно! Да без права переписки, росомаху окаянную. Ишь, раздухарился, басурман! Невидаль ты некрещёная.
Солдат, которого не было, покраснел. Пригорюнился и спился.
— Нас ждут великие дела, а он, видишь ли, что твой кот-прощелыга: обнаружил в себе слабость живописью заниматься, фат и обтрёпыш; упырь недорзвитый – сутенёрово вымя! – залпом добавила масла в огонь тирада Улития, что ото всей души прицелился в голову младшего подгенерала. Тот обсуслился и, заморив червяка, натянул на себя бесшовное верхнее бельё от Инги Пенопластовой.

Спустя годы, Мышьяков вместе с уволенным за прогулы и роптание Дедом Морозом служил в ателье по пошиву ежовых рукавиц, выходившему окнами на неизвестно откуда взявшуюся выхлопную трубу магазина детских игрушек. Его многострадальная жена, урождённая Актриса Беркутовна, по обычаю заваривала кипяток и негромко напевала песенку для взрослых:

Потерпи до нарратива
                Потерпи
Может жизнь моя не стоит
                И цветка
У тебя лоскут газеты
                На груди
Жаль, что из газеты сердце
                У тебя.

По обыкновению дня из радиоточки методично тиранил пространство когда-то напуганный лешим голос: «В эти часы (пауза) экономическая политика в стране обострилась. Китай возместит ущерб, нанесённый Китаю, в размере 19-тифутовых стервятников».
— Вот, я как знал, что так сложится! Чувствовал напасть всеми швабрами души! Им до России-Матушки и дела-то никакого нет. Как она бедная, горемычная. Развели антимонию… китайцы, – негодовал старший скорняк, угрожая радиоприёмнику кулаком, обёрнутым украденной в своём родном ателье колючей проволокой.
— Вчера намеревались поставки моркови на Крит перерезать, сегодня значит – украинцев гваделупцами нарекли, а что будет завтра? – проглатывая горький контрацептив, поставил вопрос в никуда поглупевший от отставки старший солдат. – Совсем уже. Отопри им калитку, они водою в тебя хлынут. У них-то, идолов, да, народу хоть засыпься, а у нас-то он даром на дороге не валяется. Ещё ж нашего богоугодного Витаса беспамятно любят, канальи. Оттудова все конфликты ведь произрастают поди. Им-то чтобы добросовестно жизнь нашу по телевизору показать, сначала её добросовестно прожить надобно! Витаса они слушают. Да не слушают они его! Он им что говорит? Мучное после заката ни-ни. А толку? Слушают они его, как же. Держи карман шире. Что тут говорить: любовь зла как баба без весла.
Утвердившись в лютой ненависти относительно восточного противника, он выдохнул лишний воздух, сделал по-театральному щедрый фэйспалм и, взревев капеллой устриц, обронил-таки богато украшенный отборными минералами чепец в пропасть. Запамятовав снять ежовые рукавицы, бедный солдат смотрел с горечью и сычом на удаляющиеся контуры чепца и не без робости доставал въевшиеся в лицо /словно в сердце/ иголки, тихо молясь уже не в адрес разонравившегося ему Ганеши, а самому Иннокентию Громовержцу. Пока тянулась заутреня, птицы падали вниз, мимо хлеба и сена. Понурое минное поле, в центре которого стояла роскошная юрта четы Мышьяковых, неподкупной естественностью спелого, безмолвного арбуза, безоговорочно указывало на отпущение грехов наклевавшемуся будущему.

Глава XVIII.
Артикул.

Накрапывало по-обычному итальянское небо; всё так же по кругу бродило пиво, духовка своенравным камином горела у крыльца усадьбы Пенопластовых. Инга молча сидела у костра, выдумывая небылицы. В её дворце царил привычный хаOс:
— Да подавился он, лохмотник, небось.
— Да полно брехать-то, явится, – куда он денется? У меня его болгарка с прошлого года ещё теплится.
— Да на кой ему твоя болгарка-то сдаласи? Он всё из супостатного государства вещички поди таскает, из Асии. На бьеннале варёной мешковины сорвалси – весь в деда.
— Уж не говори, от греха подальше.
— Тот, бывало, ни одной юбки не пропустит: как видит, сразу покупать да раскраивать, смотреть, как у них за океаном котелок-то варит. Смышлёный был, дед Ренат-то наш.
— Да-а-а, – затянула, поднимая котелок, тётушка Варвара, впереди которой лоснился 9-тиярусный хобот.
— Интересно вот, Адольфовна, а зависть-та передаётся воздушно-капельным путём али нет?
— Дак! – дружно поддержали вопрос многочисленные дети Лидия, одномоментно подняв вверх правые руки.
— Ох, нет, акробатики – она наследуется от отца к матери, а то и с подбавкой.
Варвара Адольфовна точно не ведала, откуда у неё те или иные данные, но, как и всегда, выдавала любую информацию как исключительного значения достопримечательность, пусть даже та, что и произошло в нашем случае, была прочитанна из очередной главы духовно-развлекательного романа Эвереста Окунина «Девятые потроха». Ох уж эти оловянно-риторические вставные глаза крамольной Варвары: как они добавляли всему произносимому ей глубину, невыразимую заразность. Вес.
Её обозримая родословная тянулась из времён, когда зарождались кулачные бои и бег на поясницах. С гордостью, ещё будучи совсем козявочкой, Варя несла передаваемое из поколения в поколение высокое знамя старшего охранника концерна «ОПГ Diatez», международного филиала сети казённых роддомов Суккуб. Надобно только ради продления своего рода, считала она, продлевать род Лычёвых. Помудрев с годами, благородная Варвара Адольфовна уже от колыбели считала Гуглий отступницей, поэтому приходя в церковь, ставила ей свечки за упокой.
С реки моросил зябкий туман и только больше детерминировал и без него, окаянного, подзябшую душу. Ингу Пенопластову совсем унесло в открытое море, а во дворце по-прежнему царил бедлам и хаОс. В нежилой части флигеля собрались двое и определённо о чём-то перешёптывались:
— А вот скажи мне честно: ты в Авдошку веришь? – вкрадчиво начал Михаил.
— Ну, как тебе сказать?.. – замешкался Пенофол.  – Я перечитываю любовные письма инопланетян, но там об Авдошке предательски мало. Да! Но верю, брат, свято верю, что правда на нашей стороне и если не нам, то уж точно нашим детям Авдошка явится соколом ясным, из пепла восставшим, и объяснит всё по местам, и расставит, понимаешь, все точки над «ё»!
— Вот только вопрос, какое государство ему паспорт-то выдавать будет?
— Ну, брат. Ясное дело, Гваделупа.
— Ты уверен? – встрепенулся прокурор Слепнёв-Лычев.
— Гваделупа, Гваделупа – точно Гваделупа! – зазвенел колокольчиком радостный Устин.
— А ты помалкивай, сопливый мардук.

Едва ли не лишившись ума-разума, в том же самом флигеле, как и в позапрошлый раз, взвешивал в свободное от отдыха время все pro и contra таролог Епишка. Он целеустремлённо и безудержно волновался, но ещё больше волновалась его изнемождённая осетриной тень. Периодически она влезала на ель, кусалась и кидалась чертополохом. Переживал подобные выходки Епишка болезненно трудно, но сделать ничего не мог – тень, как говорят братья Черепановы, не выбирают. Достав с горя и полки наугад первую попавшуюся книгу, Епишка трепетно замер:

К нам внезапно подбежал
Добрый лось Ефимка.
Обожди, не тормоши,
Пусть подсохнет спинка.

— Матерь Божья, так это же про меня! Это Знак! Люди, Зна-а-ак!
Не успел Епифан осмыслить и объять всю безграничную свободу, открывшуюся в сих воистину сакральных строфах, тотчас послышался грохот тяжёлой деревянной обуви и пьяный в гадину библиотекарь ввалился торнадом в полуосвещённые сенцы.

— Ты явился миру библиотекарем! – загорлапанил сонный отец, едва выхватив из тишины запах долгожданного объекта преследования.  –  Как говорят у нас в народе, библиотекарем родился, библиотекарем и сгинешь! Ясно тебе?
Всё было и так ясно, но не понятно. Ведь в книге же прямо сказано «добрый лось Ефимка». Лето и особливо весна – пора расцвета любви и лосей на дорогах. Сочленение явлений в этом мире подчинено знакам, символам, – верил юный таролог, – поэтому если что-то не сходится, это лишь вопрос неточной интерпретации, куцости мысли и безволия дурного разума. Найти ключ – вот задача достойная Афродиты.
— Ты явился миру библиотекарем! – продолжала оглушительно греметь слава великим библиотекарям. – И даже по документам, по артикулу, у нас проходишь как работник библиотеки. Тебя переименовывать – как улицу: затратно и неудобно.
— А я красоваться хочу. Хочу, чтобы на меня пальцем показывали, понятно?
— Ну ты подумай? Весь в Тамарку, дочь кузнецову соседскую. Та тоже, вон: ярмарка наковален в Солониках к закрытию, а она брови сидит подводит, пигалица. А о будущем кто думать будет? Пушкин? Александр Сергеевич.
— А о прошлом тогда кто думать будет? – выхватив из ножен воронёный булатный клинок, вскочил EP-шка. – Ведь если все станут думать о будущем, некому думать будет о прошлом, и прошлое останется необдуманным и непросчитанным. Это ли не скверно?
— Молчать! – жестом вооружённого до зубов библиотекаря приказал Харитон и поманил близлежащую кассиршу.

Глава XIX.
У дыни.


Дорога предстояла неблизкая, поэтому организованная бригада пассажиров репетировала в зале ожидания посадку картофеля под неусыпным оком рыбнадзора. С пожелтевшего от времени pin-up’а на марширующих единодушно и строго взирал современник индейца Антонин Задорнов.
— Вот, Антошка, к примеру! – надулся кузнечными мехами Кусало. – Человек-машина! Глы-ы-ыба! Репатриа-а-ант! – с особой значимостью подчеркнул он, краснея, последнее слово.
Из всей этой кодлы лодочников и подвыпивших сарацинов знаменитым был только один Авдошка. И ему как одноразовому артисту до боли в бороде было тяжело переживать чужую славу. Особенно болезненно он переносил Славу Зайцева.
Похолодало. Все ротозеи худо-бедно уместились в отремонтированную карету взаимопомощи. Тронулись.
Старший брат Черепанов, как и микросвекровь №1 Николай Штирлиц, не мог уснуть, отчего даже было открыл крафтфаундинг на приобретение снотворного.
Мышьяков занялся вязанием, Упыренко прислонился к совершенно непрозрачному стеклу и тотчас хитрый Авдошка начал издавать свой никому не нужный журнал. Кучер Ефим Ядов подпрыгивал в такт дорожным выбоинам и последнему альбому модной группы MP3 с лаконичным названием „The Very Best of The Greatest Hits”. Ефимке нравилось крутить баранку, особенно если та была ягодная да со сметаной.

— О жизни поют, – щурился кучер и болтал как ребёнок ногами.
Розовощёкая Тамара по прозвищу Алмыс тихонечко сидела в уголку и плела интригу.

Утрамбовав своё птичье тело как следует, нормализовав микрофауну организма и захватив пару литров воздуха, Мышьяков принялся отчаянно налегать теперь уже на юго-восточное полушарие щей.
— Ирисов, конечно, не хватает. А так ничего, справно, – усилил он вербаликой довольную щами мину и добавил, обращаясь к регулярно шевелящемуся углу, – Куда путь держите?
— Хочу поступать в Большой театр имени Балета, – смущённо ответила Тамара.
— Приходите к памятнику Ольги Бузовой завтра в полночь, в сифака поиграем?
— Не могу.
— Что опять? – как от проказы охнул солдат и отпрянул, мешая Ефиму верховодить прямо.
— Да, записалась на семинар по древнерусскому шпионажу.
— Это что на зоне? – учтиво осведомился Авдошка.
— Как точно, – не заставила себя ждать абитуриентка. – Зона комфорта номер семъ, может знаете?
— Как не знать, – расплылся в улыбке Авдотий, – там вся наша семья побирается.
— А давайте смотреть фильм?
Публика зааплодировала. На белом каретном экране показалась крупная надпись: «Осенний Листий».

После битвы на защите диплома (у реки Рогатая) и после одержания нелёгкой, но сокрушительной победы, Листий заглянул на дегустацию элитных субпродуктов в Kastorka-Plaza, где и заснул богатырским сном, не снимая кольчуги.
Всё было бы хорошо, если б заносчивый бродяга Калейдоскоп дремал. Делая вид, что выбирает на витрине окурки, Калейдоскоп мелкими прыжками добрался до окопа Лиситя и пристроился дыней-колхозницей у котомки с дипломами. Карета задрожала в напряжении.
Из авоськи с беззащитными дипломами виднелся, казалось бы, незначительный, но уже сыгравший в далёком будущем кумачовый документ: «Влияние Серебряного века на уровень вод Мирового океана». Его защита требовала времени, многочасовых тренировок и особенных доспехов, кружевной или бесшумной брони. В конце концов, женственности.
Прохожие таращились как птицы, но и это готов был терпеть бродяга во имя науки по сценарию. На крупном плане его разноцветные глаза бегали взад-вперёд, влево-вправо словно заведённые. Он уже вволю натерпелся, самоотверженно защищая диплом в условиях вечной полярной мерзлоты, смерча; поэтому косые взгляды, обжигающие изнутри рейтузы и даже митинг холотропных воздыхателей СиДо (Синего дома, - прим пер.) были ему знакомы не понаслышке. Калейдоскоп бил по всем без оглядки из орудий истины так, что доспехи напускного лицемерия разлетались в клочья, как разлетаются трусливые бактерии по уборной.
Выучив наизусть всё, вплоть до последней страницы, он вдруг стал меньше мураша, затем, шатаясь, поперхнулся и чуть не озверел. Гримаса беспамятства скукожила его будущее и сиреневый мини-мокик. «Видимо, наелся чёрно-белых ирисок и нуждается в выздоровлении», – заключил больной скарлатиной доктор, обращаясь к толпе мохнатых зевак.
В это же время Листий блаженно спал и отчётливо наблюдал, как его распахнутое забрало во время защиты диплома открылось, и оттуда показались угрожающе-мутные глаза. «Сом в руку», – пробурчал он и вальяжным роботом подтянулся к богатой вазе ирисок. Стояло лето.

По окончанию фильма все посетители кареты дружно обнялись, затянув «Прощание славянки со славянином», подняли тосты, и хрустя ими, и закусывая, отхлебнули из чаши доброй касторки.
— А вы, часом, не к нам жалуете, в Банкогск? – начал своё провальное заискивание Домовой.
— Нет-нет, на море едем, – почему-то ответил Пенофол.
— Море Лаптевых? – уточнил, наклоняясь в сторону от собеседника Черепанов.
— Ну, не совсем. На Синее море. Рядом с Оранжереей Гарика Сукачёва.
— Ах, ну тогда понимаю, понимаю, – в один голос запричитали каретные.
— На Лаптевых нам не очень понравилось, – процедил ответчик, – в прошлом году ходили.

По разумению молчавшего всё это время в заранее приготовленную тряпочку Николая, фраза «не очень понравилось» должна была значить примерно 75-90% по шкале от «очень понравилось» до «не понравилось вовсе». Но Николай молчал. Ибо он был Штирлиц.

— Хвораешь, Палисандровна?
— Спина – невмоготу. Вчера полночи стояла с супругом своим бешеным у кормила власти.

Евклид Ярославович было хотел поправить жену, но побоявшись, что она его узнает, взял пример с Николая Штирлица, покуда Брызговикова разложила карту балкона и неожиданно даже для себя взвыла: «Кому свежие прогнозы, гороскопы?! Налетай, узнавай, подходи, мимо не проходи! Рак, Козерог – венчанию срок; Рыбы, Стрелец – печали конец; Лев, Водолей – любовь у дверей!». Став одной семьёй, пассажиры начали наперебой вынимать из Птоломеи душу, отталкивая друг друга чем придётся и выбрасывая виновных в беспорядке за борт кареты.
— Что звёзды говорят, Губернаторовна? – проскользнув обмасленным ужом, улыбалась розовощёкая царица (как видела себя она) Тамара.
— Суженый твой будет властелином. – заговорщически подняла указательный палец каретная сивилла.
— Ненастоящим значит, да? – топнула ножкой квазицарица, что карета поперхнулась.
— Почему ненастоящим? – в тоне «тише-тише, деточка, у нас на хвосте фараоны» одними щеками прощебетала Брызговикова, подняв Тамару за загривок.
— Он из пластилина же.
— А, Ингка-то? Она дрейфует пока, егоза. Нет, твой – настоящий, православный. Вы познакомитесь в театре имени Бутафорцева.
— Какая радость! Слава тебе, о Тунис! – возликовала девушка, кланяясь всем без исключения.
— А ты ещё играешь? – подозрительно осведомился Коля.
— Немножко. Братьев Ветролётовых давали намедни, – осела на грешную Землю Тома.
— Ну, и в каком же из анатомических театров, – аккуратно вклинился Епифан Израилевич, подглядывая в карты и поражаясь отвратительности карикатур в них содержащихся, – Вы служите?

Не успев ответить, Тамара сражённая наповал, уставилась в окно, в которое неистово билась кулачищами госпожа Подбутербродникова.
— Дайте я сяду, расступитесь! – горланила она.

Перед ней уже ни раз расступались воды Иордана, поэтому жители кареты, даже не сговариваясь, чуть от неожиданности не выкинули её обратно за борт (на тот момент карета скорой помощи уже достигла середины Карибского бассейна). Удачливой госпоже, видимо, помогла счастливая звезда.
Плюхнувшись по центру кареты, госпожа Подбутербродникова разложила свой нехитрый скарб, преимущественно состоявший из дневников наблюдений разных лет и степени важности. Пересчитав всех присутствующих, она выдохнула и вопросительно уставилась на Тамару.

У Музея изобразительных искусств им. Пушкина собирали на лечение марионеток. На дворе стоял полдень. Листий не мог найти себе места. Ему нужно было во что бы то ни стало возвратить реквизитную кольчугу. Театр-то хоть и любительский, в него все любят ходить от мала до велика, а кольчуг да про каждую душу, как правило, не хватает, т. к. всё финансирование уходит на закупку то овечьей шкуры для волков, то на помощников депутатов. Как говорится в алеутском эпосе, «олигарх ты или нет, а кольчугу верни».

— Позвольте, милейший, я туда? – засомневался слуга народа в верности выбранного его деревянным компасом курса и на мгновение сбавив ход перед седобородым и неприметным членом общества «Птица», потягивавшего что-то наподобие касторки через соломинку.
— Не совсем. Сначала развернитесь налево, затем до белой башни. Это Театр Одного Актёра имени Айвазовского. Или Архипа какого-то. В общем, вам туда всё равно не надо. Далее будет стёжка. По ней – 350-200 метров до светофора. Дорога просёлочная, скользкая. Увидите: прямо у дыни-колхозницы – памятник в виде прорезиненного матраса. Вот по нему и зайдёте за угол, а там уж будет ждать свой человек, в шапке из синего меха. Когда представитесь, он передаст вам свёрток и проинструктирует что делать дальше.
— Позвольте, а как же театр? – пытался откреститься олигарх.
— Театр? Да на кой чёрт вам театр? Вы идите лучше куда вам говорят и делайте что положено. Вечером отчитаетесь.

Вначале показалось, что профиль этого человека греко-римский, однако стоило повернуть его к себе лицом, стало понятно, что он чистокровный румыно-египтянин. Не снимая шапки из синего меха, гражданин молча протянул в озябшие варежки свиток и удалился. Листий поправил антирадиационные очки и прочёл:

Мы все немного лошади, но всё же
На лошадей не очень-то похожи.
Они, трудяги, помогают в поле
И преданны хозяину навек.

Иные же подобны тле и моли –
Вот что есть современный человек.

Того кто снял
Невежества эмали
Из сундука
Родители набрали
И приказали быть
Покуда вьюга

Не породит в нём гений
Михаила Круга




Глава XX.
Хобот.


Окуний напился и устроился токарем в Олби-Дипломат, а провинившегося Лидия послал доить свою хорошенькую корову на ферму для майнинга. Шли готы.

— Уж и не вспомнишь, как он с помощью мыши и огурца доставал заветные свои эти ландыши? А я помню. Тепло было. Куркума цвела. Петух плодоносил.
Тут же курицы, заслышав родную речь, начинали постукивать, мол, корми нас, хозяин, корми, а две подслеповато-гнедые личности, как и вчера, подозрительно двигались, а затем перешёптывались через улицу:
— А у нас каждая ципейка на вес золота!
— А вы у кого закупаетесь, у Епифана?
— А у кого ж ещё? У него, у дьявола. Птицы на юг улетают, а он каскадёром в малиннике сидит, прощелыга белоглазая.
— Это ему всё небось Ирка Ежова подсказала.
— Ирка-то? Да про неё вообще говорят, что она ночью мышами питается. Сама не видела – врать не буду; за что купила, за то и продаю, но говорят... будто у этой Ирки... грудь – колесом!
— Иди ты?
— Вот те крест! Сам Авдошка рассказал, когда у неё в сарае кино снимали!
— А Авдошка-то наш, – слыхала? – покаялси – Ислам принял, ага. Ездила давеча к Свидетелем йоговым.
— На Дога-Йогу что ли?
— Да, вроде того. Крестился, в общем.
— Слушай, Измайловна, а ты вообще сама-то, это, в конец без света веришь?
— А как же? Но это сначала нужен Знак!.. Надо, чтобы Человек Без Хобота к людям вышел.
— Как Гаиша, только наоборот что ли? – допивая ведро молока полюбопытствовала Галина.
— Не Гаиша только, а Ганеша, – безбожно кивая подтвердила худосочная баба.
— Это ктой такое тебе рассказал-то, мать?
— Авдотий Свами ибн Отец, – с многозначительном видом подняла глаза к небу плюхнувшаяся на колени Лариса Измайловна и, не приходя в себя, покаялась.

Из-за угла показался испуганный Авдошка. Длинноволосая ведьма притихла. Его свиные глазки смотрели на окружающий мир так, словно мир видел Авдошку впервые и поэтому продолжал медленно окружать несчастного горемыку со всех сторон света, включая 2 несуществующие. Краски сгустились, когда Авдотий узрел лежавшую в грядках Измайловну. «Наверное, даёт обет обрезания», – подумал ибн Отец и поплёлся восвояси на северный берег террариума.

Вдали, у органного стойбища, покорно и тихо звенели столбы. Кто-то уже заболел столбняком и пошёл в аптеку за креслом, а кто-то достал из ведра форель и почистил проходящему подсолдату зубы. По мере продвижения, перед Авдотием как из-под земли вырос небольшой торговый центр Бекрень. «Вам сюда» гласила вывеска. Авдотий повиновался. Зашёл. Разделся.

— Что хотим? – поинтересовался опытный швейцар.
— Да, мне бы...
— Эт можно, – словно ожидая именно такой вопрос тут же среагировал швейцар.
— Авдотия положили в ванну, помыли, взяли 500 долларов и отпустили с миром.



Эпилог главы.

Ах, ты вернулся?
Боже правый!
Тогда пойду в подсобку
За приправой







Глава XXI.

Кони.

Глаза смотрели вверх. Дело было в Африке, где, как известно, глаза всегда смотрят вверх.

В примерочной, что близ Музея Рэпа, Окуний неожиданно и заново открыл для себя радио «Взбитень», встроенное в его пиджак от Гусаччи. «Вот так дела, – излагал, неторопливо шагающий по самалийской стёжке Брызговиков. – На чужбине вроде, а коромысла как у нас, в Сластёновке...

— Теперь маски сорваны, можно переходить к неофициальной части и начать крутить волынку, – торжественно заключил из тихоговорителя диджей Peace-Door-Ball и как всегда поставил свою любимую песенку «Парикмахер дядя Толик, подстриги меня под нолик...».

М. Слепнёв отбывал срок в тюрьме по обвинению в нелогичности и уже привык к пьяным выходкам диджея, поэтому просто смотрел в соседа, считая клеточки на его заострённой к верху бейсболке. Радио «Взбитень» без умолку балаболило что-то второстепенное, а Миша уже досчитал до двух тысяч семисот тридцати двух. Из радио всё тем же взволнованно-огорошенным тоном звучали не связанные друг с другом данные:

— В Центрально-чернозёмном районе +2, небольшие насадки, – акцентрировал глава Федерации и перешёл к делу.

А на воле и по параллельной улице вовсю гуляли трамваи, весна раздобрела на щедрых дождях июля; упакованные в соболиные меха старшеклассники уже водили носом под песню «Жить деградируя» хип-хоппера «30 серебреников».

Из наполовину встроенного в асфальт окна до плетущегося Окуния доносились фрагменты диспута:

— Это Смарт-моп?
— Да.
— Где взял? Заказал на Анозогнозе что ли?
— Да, нет – выиграл в лотерею. «Счастливый лаваш».
— Надо тоже будет выиграть, а то уже карачки болят.

По знакомым интонациям Брызговиков понял, что, вероятно, дошёл до отмеченной красным на навигаторе подольской диаспоры и облегчённо снял джинсы.
Перейдя на ту сторону улицы, Окуний прислонился к ударившей его стене и обратил к себе недвусмысленный тезис: «Сиди за печью, да гложи ногу овечью». Синтеза не наступило. Наступила тишина. Окуний почувствовал запах гари. Из-за угла появился Гари Каспаров. На его футболке была крупная и страшно красивая золотистая надпись на английском языке, что в переводе означало «Сила молока».

* * *


— Рижский бювет навещаете, Арье Денисович?
— Да куда мне, – подзадорил сноху Окуний, отвечая за уснувшего на столешнице Арматурцева. – Теперь только до музея Химзащиты, и обратно.
— А там что?
— А там что? Там – все свои, песни погорланить можно под касторочку.
— Песни ему всё горланить! Страна не пахана, кони не кормлены, патиссоны по всем тротуарам разбросаты, а он всё о касторке думает! Сдам всех вас в хронологический диспансер, сил моих больше нету.
— Да ты не гоношись, Тамерлановна, – погладив соседские рёбра задумчиво и словно извиняясь протянул Окуний. – Знаешь, иногда чарка доброй касторки лучше любого доктора лечит! По себе знаю.
— То-то мнится мне, – оживилась Петухова, – что ходишь как обсусленный, глаза б мои тебя не видели, ирод бельмоглазый.
Брызговиков, словно оперный певец в попытке взять нижнюю «о», удивлённо вытянул лицо:
— О-о-ох, Кристина Тамерлановна, не гневи Ганешу, пока я рядом. Это они там для кого пишут «Чрезмерное потребление касторки вредит вашему здоровью»? Для олухов императора небесного. А для хороших людей…
— А для хороших людей, – повернув мысли Окуния вспять, парировала Тамерлановна, – зерцало есть. Ты в него разок-то смотрелся хоть, свет мой? – ядовитым меццо-сопрано ферментировала случайно пришедшую ей мысль незаурядная буфетчица.
— Да я ж не фотогигиеничен... – посетовал Брызговиков и подлил себе из внутрисумочного термоса холодной касторочки.

За окном кто-то гундосил и на перебой доказывал Теорему Пифагора: «Ливерпульская семёрка – ретивая. Её днём не увидать, только если у сельского светофора...»
Эхо разносило обрывки слов и заразу, а у Брызговикова почему-то на душе скребли и шуршали опилки; мысли, будто вечерние смоляные птицы, то и дело появлялись из прогоревшего дотла журнала «Пройдоха».

Генерал Петухов, как и хотел, устроился от безвыходности на подработку фараоном. Проходя мимо Окуния, генерал недоумённо накрылся с головой и от греха подальше противобарханной скатертью, после чего уверенно пошёл в гору.

По вершинам двигались силуэты добропорядочных скотников. Они, видимо, только-только вернулись с выставки. За собой, точно на невидимых магнитах, скотники тянули вереницы некрупного, но при этом вполне рогатого скота. С отсутствующего поля тем временем едва доносились нечленораздельные реплики:

— Ну, как тебе, голуба, княжется-то?
— Ничего, помаленьку. Хвораю только.
— И какая ж это муха тебя укусила?
— Муха не муха, а сыр подорожал.
— Не наговаривай хоть на сыр-то.
— А я и не наговариваю ничего – только константирую факт.
— Ну, брось. А ты, поди, всё водолазом служишь?
— Служу. Коли долг таков, то и платёж готов.
— А Панкрат, целлофан ему в бивень, как поживает?
— А как ему поживать? Морковь продаёт на дороге.
— Песах-то хоть празднует?
— Да, какой там? Весь в куму ушёл.

Из окна напротив, в аккурат супротив фабрики, махровым цветом расцвело уже огромное да раскидистое гинекологическое древо. А на фабрике имени Ахматовой в качестве гуманитарной помощи сегодня раздавали пособия по книготерапии. Кто-то в телесно-белом взял книгу, начав читать вслух:
— Луна стояла в Скорпионе. Скорпион, выходя из последней двери последнего вагона со скоростью Светы, встал у I-го Дома. Вопрос: сколько оборотов должна сделать Анастасия Волочкова, чтобы ей захотелось 3,5 литра воды?
4 одинаковых как 2 капли воды Мартына Изабэлловича, услышав это, нахохлились, покосились на недавно поставленный автомат по продаже свежесинтезированной касторки и вышли в сад им. Кирова.



Глава XXII.
Палец.

Две практически невесомые свиньи остановились возле ЗАГСа №6 им. В. И. Крупского. «Человеческого счастья и здоровья новоприставленным», – с неистовой псевдорадостью завопил рыжий человек в потёртой пижаме, думая о своём нарядном возлюбленном. Тут же, не замечая окружающих, колебалась короткостриженная девица, задорно рёкшая:
— Готовы ли вы взять в мужья своего мужа Германа? –  думая о позавчерашнем сериале выдохнула она.
— Я готов влюбиться в моего суженого, – в страхе упустить главный момент в жизни выпалил Епифан, – за килобайт сметаны!
— Килобайт сметаны! Продано! – облегчилась девица и уткнулась в смартфон.

— А это жених замуж выходит или кто? – с улыбкой и напором вопрошала раззадоренная ондатровым шницелем госпожа Подбутербродникова.
— Да, он ещё маленький, шишья да секельдь, – бурчал Окуний, поершив пушистого, но совершенно бесхозного кота.
— А кто ж тогда?! – всплеснула, словно тюлень ластами, измазанной в меду десницей Подбутербродникова.
— Да, Батонов Харитон, кажется.

Отпершившись, бывший литейщик пластмасс конферансье упоительно продолжала заученную песню:
— Друзья!!! Дорогие наши Харитон и Улитий Батоновы!..

Герман с Епифаном были настолько обрадованны происходящим, что не заметили как их выгнали. Свадьба: поди тут разбери кто свой, а кто не очень?

— Ничего-да-посидели, – переводя разговорную часть губ налево полушёпотом прошипел Харитон. — Нормально-нормально – посидели-отдохнули на вырост, – завершил он свою мысль.
— Подбери нимб и пошли ужинать уже, – наполнила собой ментальное пространство смышлёная Улитья. – Гости, гады, уже червоточат.
Они втихаря обменялись кольцами, насадив их друг дружке на палец, и уже спустя секунду-другую добрая касторка окутывала своей густоватой прохладой их пищеводы.

Осенний холодок заставлял собравшихся ёжиться, обжигая лица нахрапистыми порывами. Окуний, пройдя сеанс книготерапии, подозрительно пошелестел пожелтевшими от времени и влажности листьями и распахнул принесённый дар на словах:

Уходя не спеши,
Я не знала немного,
Не примкнулась к замку,
Что со мной на "увы".
Уходя не спешу...
Закрываю кабину,
Прошептав "я с тобой"
В куст комолой травы.

Окуний побагровел.
— Чёрт бы тебя побрал!
Он без разбору наотмашь ударил стоящего рядом Куклачёва и, получив изрядно в рупор, пошёл менять картридж.

— Что смотришь... как попугай на трапецию? Вы что мне дали?! – сиганул Брызговиков по столу и оторвал голодными зубами кусок от лежащего поблизости «Подмосковного».

Свадебная процессия на миг приостановилась, но старина Окуний и здесь изловчился, пробрызнувшись в набитый до краёв погребок. Там, как и прежде, валялись бесхозными диалоги. Потянувшись, ожидавший команды «Вольно!» генерал поблагодарил за возможность жить душистого покемона и сразу же стал розоветь и меняться. В правую руку он взял будильник, а в левую – маленькую ведьму, которую быстро, почти машинально, окунул в ничего не подозревающее касторовое масло. Молоко птиц лёгкой дымкой затянуло пространство между ЗАГСом и Германом. Наступало утро.

Не понимая, зачем лисице компьютер, Окуний не сказал ни слова. Только встал, покрыл голову тонким слоем каучука и хладнокровно направился в магазин за неизданными геометрическими фигурами.

С навесного ажурного потолка церемониальных палат своими незамутнёнными очами взирал автопортрет гигантского Кюхельбеккера, украшенного дарственной надписью:

Весь этот двор
В котором ты, брат, не был
Похож на дачу
Герцогини ибн Кэмэл

Подбутербродникова хотя и не верила в приметы, а всё же хранила эфиопский лоскуток Кюхельбеккера как синицу ока. На тротуаре, пересчитывая незамысловатые полубоевые литовки, она вдруг обнаружила в кармане своего шерстяного комбинезона приглашение на другую, более элитную свадьбу, проходившую часом раньше, и от досады рассвирепела.

Тем временем гражданский уже куда-то явно и подозрительно спешил. Опаздывал. Отдышавшись и сняв шляпу с ластами, Брызговиков торжественно вошёл в филиал рая на Пятницкой, 13.
— Ура, первыйнах, – возликовал Брызговиков от мысли, что на элитной свадьбе он будет кум королю  и даже, возможно, прокатится по маслу сыром.

Секретарь, главный секрет которой состоял в том, что она Арина Петросянченко, вопросительно улыбнулась нежданному гостю.
— Герман и Харитон здесь? – с полными надежды искрами в глазах прошептал Окуний.
— Excuse me, sir? – бесплатно улыбнулась Арина Бэновна.
— Я говорю, ласты поменяете на картридж?
— Can I help, youp? It’s Georgian Embassy, sir.
— Ну какое ещё экстази? Я тебе как друг говорю, – прижался он к носу секретарши нечищенными губами, – а ты мне тут об обществе анонимных скопидомов заливаешь. Не хорошо получается, не годно.

Петросянченко, ничего не сказав, нажала красную кнопку и семь чернобородых тюленей в каретах беззвучно вытолкали её взашей из рая. Брызговиков, дав каждому из них по креветке, аккуратненько разложил на столе какую-то сомнительную газету и, прикрывшись скатертью, уселся под куст тенистого винограда.


Глава XXIII.
Трико.


На маляра было страшно смотреть. Из-под еле заметной пилотки виднелись клочья, тогда как в бульварно-научном журнале «VoBla» – покрасневшее лицо госпожи Подбутербродниковой зияло вспышками гнева на весь разворот. Под багровым изображением щедро нависала разношёрстная икра да чьи-то кишки, а поверх сего боголепия по-готически крупным шрифтом значилось: «День-деньской наш карась озерной икрян да солён».

— Право, ума не приложу… кто посмел да в моём журнале такое печатать? – возбудилась Тамара. — Личный кабинет переиначили, а теперь и всю страницу заглавную!
— Ну какая же ты нездоровая! – высовывая голову из барберского отдела завопило лицо с огурцом. — Стыд за тебя берёт! А ещё, поди, у Шекспирцина пляшешь?!
— Я, между прочим, в элитном ночном фитнэсс-клубе LomonosOFF танцую! В отличие от некоторых, папа Рижский мне карповый берет до дома доносил.
— Скажите пожалуйста! А на воду колодезную доносы он тебе не носил?!
— Юлий Соломонович, будет ли вам известно, носится с нами как над невылупившимся птенцом. А за каждого вылупившегося птенца в воскресный день на центральном базаре по три целковых дают! Вот выучусь – и продам себя аж за целых три новых шекеля. А если поторговаться, так вообще за тридцать серебряников!
— Продашь, ага! Да как бы не так! Тебя ж там и рядом не стояло!
— А вот и стояло! Я вчера занимала и со всеми уж договорилась!
Госпожа Подбутербродникова молча закрыла салон на ключ и, заломив руки, взорвалась отчаянным рёвом.
Тамара выбежала на мостовую и юркнула в первую попавшуюся автомашину, не заметив, как близ огромного плаката «Творческий вечер с Борисом Карапетовым», опиравшись о крышу мини-отеля-ресторана McWicked’s, околачивался её лечащий врач-ветеринар. Накликав беду и сурово глядя на некликабельную тучу, мелким бесом сторонился глаз пышущий здоровьем Касыгин. Злачного места не опасался лишь человек в громадном трико; в его засаленной руке с трудом распознавалась бледная копия газеты .comЪ. Человек вошёл. Закусил рукава. Обвалился.
«Стащил, значит», – проскрежетал Брызговиков и, вынося стекло, напал на трико, ничуть не сожалея об утраченной для ума пище. Но делать было нечего – наставал вечер античности. По-зимнему припудренные лики горожан сияли любвеобилием и прихотью, словно цветные шаланды. Брызговиков лежал, зрители охотно делали сэлфи.
Ветеринару понравился спектакль: там было много мата и крови. В итоге все напились Кола Као и спасли мир. Добрые остались добрыми, злые остались злыми. Утюг остался холодным.
Долго ли коротко ли, Любомир тем же часом дошёл до пункта выдачи. Сев на что-то мягкое; дремлющий Окуний вздрогнул.
— Ты мне свинью-то подложил зачем?
— А это чтоб тебе мягынько было. Не гневись, Христа ради.
Любомир (Моисеин) вытер лобовую испарину попавшейся под горячую руку кипой, и, опускаясь на сыру землю, машинально приладил её к затылку.
— Дельфинье племя! Какими судьбами?! – бросая кипу о земь, возрадовался Любомир Брызговикову.
— Да по делу…
— Ишь ты, артист! Никак за деверя опять челобитствуешь?
Ветеринар невнятно и медленно, с точностью микроскопа, стал экспортировать роящиеся во рту слова и, покашиваясь недоверчивым взглядом в сторону безропотного Окуния, наконец заговорил:
— В одном из стойл неместных запретили ему.
— А что ж он натворил-то? На гистограмме ладный вроде, что твой павлин пузырится.
— Да, что там говорить... Газеты под поезд подкладывал, вот и допрыгалси.
— Боже правый! А где ж он квартируется-то теперь, шельма? На лежбище поди?
— Всё там же: то у духа сопатого, домного дьяка, то у Бехтерева. Дьяка-то как полвека нет уже. А ведь проворный был, что твой леший: взял кредит у банка* какого-то (*банк ИСТ, «Исконно Славянские Традиции», прим. автора), полез в нору за шубкой за норковой, да так и не вернулси…
— Эх, барсучье вымя! – выпив, с грохотом поставил на стол стакан холодной касторки Куницый. А по счетам платить-то надо. Как говорят у нас на Тамбовщине,  “Only love don’t pay the bills”.
— Ладно, пойду я, – крякнув, добавил Куницый и вытер рот монтировкой.

Тем временем радио «Взбитень» в изложении программы Детский час транслировало рубрику Жизнь. Узнаваемый голос Степана Полубеса звучал обманчиво, но его то и дело настойчиво перебивал крик фальшивой бодрости: «Ресторан Кавказ – высший класс! Только для вас! Специально для нашего вуя Алисы, хорошая добрая песня о любви»:

Как-то на промзоне
Шницели фасолил
И увидел тётьку Кардашья-я-н.

У её подруги
Каменные руки,
А в груди — пылающий калья-я-ян.

Сколько я подрезал
Саек с майонезом —
Наотрез не стану
Говори-и-ить.

От кремлёвской паствы
Всю зубную пасту
Я поклялся детям
Поддари-и-ить.

Переключая каналы и услышав «…там уж у них черемша дороже пластификатора!», он остановился на какой-то культурной радиостанции, поскольку там приятно, спокойно и чинно, без такого привычного заливания микрофона слюной, бранью и салом, самозабвенный диктор читал:

«Лениво бродит конь по дну сарая
И тявкает ревень, от ревности сгорая.
Шумит бетон на небе бледно-сером,
Звенит моллюск на голубых ветвях ореха.

Пронзает шум зелёные дубравы,
Щебечет конь налево и направо,
Летят весы и, гирьками звеня,
Крадётся ночь впотьмах к утробе дня...»

Михаил вдумчиво смотрел в стенку пенала, вспоминая, как после взрыва народного единства на межрегиональном Празднике кукишей, его полутроюродный кум Бюллетенев демонстративно покряхтел, бросив взор на бронзовый бюст Алёны Водонаевой, перекрестился и засеменил своими бархатными ластами по стёжке.
Лычев тогда простился со взором самоудаляющегося Куниция и по дыханию лета понял, что двойной тулуп на тополином меху совсем раздался.
Под впечатлением от новостей, на которые никто не обращал внимание, при этом зная их наизусть, до сидящего в другом конце вагона Евклида от прилегающих окон бизнес-офиса Компост-плаза доносились отголоски ставшего родным каждому радио:
— Вы, не побоюсь этого слова, триумфально продали себя и Отчизну по заоблачной цене. Позвольте поинтересоваться, в каких величинах измеряются два неизвестных формулы вашего успеха?
— Я в последнее время предпочитаю работать в стиле нео-готического кубизма, – надменно вещал сдавленный голос.
— Не божье ль приведенье вело вас к настолько атривиальному синтезу, что мы имели честь наблюдать на лютой франкфуртской экспозиции Буль он дэ ля Бланш («Белый бульон»)?
— Я отвечу просто, – с театральной небрежностью мямлил гость. – Экспресс-курс Михаила Насосова «Албанский за 7 дней».

На этих словах дом-трансформер Компост-плаза ушёл под землю, сравнявшись с ней, и по нему вихрем пронеслись 3 чёрных коня, подмигивающие наблюдателю синими огнями приветствия.
Задумчивый человек в фуражке открыл вагонную форточку и затянулся диспетчерским кальяном. На всём горизонте Филей генерал Петухов не видел цели. И всё же целью своей жизни он ставил когда-нибудь передать на холсте непередаваемое величие шершня.
Вот именно тогда Ахиллес Водолазов-Рубашкин решительно  встаёт пред фасадом публичного Дома учёных. Вера его сильна и неистово зрела. Немного погодя, отчаявшись, он посылает резюме младшему наддекану Дома учёных Илье Муромскому, в котором среди прочего сказано:

Изворотливость
Захребетность
Помпезность
Демонтируемость
Стрессововлекаемость
Неотёсанность
Неуступчивость
Актуальность
Внушаемость
Погрешность
Обдуваемость
Обнуляемость
Свободоязычие
Ненужность
Мятежность
Предрекаемость
Поддакиваемость
Увертливость
Растрачиваемость
Монетизируемость
Чистолюбие
Лизоблюдство
Контролируемость
Выкапываемость
Обновляемость
Визгливость
Раскованность
Амбивалентность
Вихлявость
Разоблачаемость
Скорораспаковываемость
Ревнивость
Увариваемость
Прилипчивость
Центробежность


Начальник отдела 25-х кадров был похож на скворечник. Вначале он потупился вопрошающим глазом на Ахиллеса, как бы ожидая ответа, а затем прилёг на стол с документами и включил караоке.
Ахиллес жалобно затянул:

— Могу-у-у паха-а-ать во ша-а-ахтах, могу и се-е-е-еять.
— А если в шахте взойдёт зерно, эффектно пожать сможете? – доносился голос тонущего в бумагах человека уже совсем поперёк музыки.
— Матерь божья! Да я вам забором клянусь – воблы не видать!

В мутноватые иллюминаторы безостановочно колотились пажи. Водолазову зафиксировали бронзовый оклад над крепкой репой и взяли про запас вторым помощником главного подкурьера – фасовать мяту. Мяты на складу ой как не хватало, отчего Ахиллес вступил в трудовой профсоюз ПЯТНО (Профсоюз Ягодников-Травников Непризнанных Обществом) и затеял новогоднюю волокиту. Он вытребовал мяту и увеличил общую продолжительность рабдня. Все радовались и без умолку трясли цепями. Заактировав что свои права он в конечности отстоял, Ахиллес, сияя ликом, получил в дар дюжину филькиных грамот, волшебный пинок, одну затрещину и два билета от Олимпийской Федеральной Школы Оптинских Резервов.
На этаже соседнем, у зоомагазина Амбиция, выжидающий милости божьей Любомир медленно остановился подле жующего пасту мирового судьи, осудившего когда-то весь мир на цепь перерождений. Любомир приблизился; судья недвижимо смотрел Моисеину в пах.
— Изволите сыром баловаться? – бросая взгляд на полувыдавленные на тарелку тюбики зубной пасты со вкусом человека осведомился Любомир.
— Мать честная, Зураб! Ты что ль?! Хочешь большего? – не отрывая глаз от паха, всплеснул руками судья.
— Да.
— Тогда приходи завтра в 8 часов к тому забору. Объясню что к чему.

Ахиллес не ослышался. Он просто понял, что – хоть тресни – ему нужна свежая рябина. Взобравшись на близлежащий клён, донёсся неразборчивый, но при этом по-восточному бурный разговор кого-то с проснувшимся Арматурцевым:

— Ага, гусей-то он тут всех пораспугал на своём байке. Как гхаркнет!
— А я вообще питона хотел ложить на его байки, пускай хоть обоврётся!

Слепнёв ходил по полу, выполненному в старинном вкусе, протирая собой почти дотла проржавевшие доски, и еле заметно наговаривал в кошачьи усы: «Мог бы я, президент ассоциации Дьяволы Саранска, так опростоволоситься? Мог бы... но не успел. Меня опередил щуплый малец в голубом».
Мысли Михаила прервал копошащийся в глубинах террас Арматурцев. Любомир поспешил успокоить крестника: «Да они свои, – подмигивая бросил он шутливо, – молодого помёту. Ты не серчай на него шибко, – кивнул вуй в сторону дополнительно лежащего ниц Бюллетенева, – к утру отойдут помаленьку».
Важный, с иерархически накрахмаленными бакенбардами, Лазарь потёрся о шифоньер. Запахло кротами. Он вдруг зачем-то вспомнил, как Птоломея Губернаторовна, провожая его в последний путь, дала своё отеческое напутствие:
— Два или даже четыре раза подряд мой зять №2 служил старшим подрядчиком. Сеть благотворительных публичных домов воздвиг – даже  по телеприёмнику передавали; уважаемый господин, стало быть. Дагкойны хвалил, да и готовил ладно. Вот и ты, Антоша (в имя Лазарь она не верила), не забывай свою родню, даже когда киборгом станешь.
— Так он же логопед по образованию! – вспыхнул Мышьяков.
— Логопед или другой какой пед – не знаю. Главное, чтобы бельё по суперскидкам успевал достать.
Слепнёв пантерой прокрался в мысли Антошки и добавил:
— А ещё со вчерашнего дня, слышал, виртуально-волшебная поножовщина в цене.
— Эт-де так, – спокойно вещал подсолдат, не обращая ни на кого внимание, – да только завязалось-то поножовщина та ещё во времена царя Гороха, на Красный день раздачи бесплатно в подарок всем страждущим весёлых биопенделей «Happy Boom!©»
— Только не все-е-ем, – с апломбом задаваки семидесятого уровня выцеживал каждое слово Слепнёв-Лычев, – а у кого есть золотая лимитированная премиум-карта криптооплеух Goldman Palladium Extra.
На следующий день Лазарь пошёл в магазин. Взяв все шекели что нашёл в доме и решительно ступив на массив грандиозного храма Укупник-плаза, Антошка некстати встретился взглядом на паперти с простоволосым горемыкой: «Вы ж не взыщите, – с виноватым заискиванием лил елей метановому ротозею в уши скрывавшийся под лохмотьями старший подсолдат, – но у нас тут на любые вкусы областя. И солодка годная, и кефаль, и ливанская морква нет-нет, да заблагоухает. А вообще-то наш сухой американский борщ самый гипоолигофренный в мире, как говорится. Его даже непривитым можно». Лазарю было невдомёк, что за каждого пришедшего в храм клиента Мышьяков имел от него свою кровно заработанную миску.
Внимание Лазаря привлекли вёдра картофеля, стоящие вдоль дороги. Он подошёл. Словно из-под земли появилась продавщица в леопардовом платье.
— БРАТЬ будете? – с напускной доброжелательностью проораторила хозяйка ведра.
— А что, можно взять?
— Ну коне-е-е-ечно! Сегодня, наш дорогой друг, всё специально для Вас!

Лазарь помешался от искренного удивления радушию продавщицы, поклонился ей до сырой земли с кротами, а в задний карман аккуратно убирал приготовленные для оплаты шекели, бережно взяв два ведра тамбовского картофеля. Удалился.
Женщина с сердечным умилением теребила синий платочек и, размахивая им в сторону уходящего вдаль силуэта, утёрла нос конкурентам.

Истерзанный ожиданием продавщицы картофеля, Мышьяков рванул к окну, однако, остепенившись, вышел из своего задрапированного кошмарами здания в одиночестве. Спутники и спутницы уже давно обрели свои автономные орбиты, вращаясь в определённых кругах. В полумгле шумели нивы и где-то вдалеке клокотал раздобревший от зависти Клавдий, потрескивая вывернутым на шиворот трико. Божья благодать.

Глава XXIV.
Ресторан.

На фаршированного гуся смотрела хитроумная моська женщины-официанта.
— Это Фрося, – растёкся в отеческой улыбке старший подсолдат и душевно помотал девушку за загривок. Фросей свою подопечную Максимилиан Иванович называл из нежности, хотя, судя по последней переписи населения, в борще Окуния отражалась ни кто иная как Боцман Диана Мардуковна.
Максимилиан нагнулся, и из вороха куч достал скомканный свёрток. Тот угол был примечательным местом, каждый предсолдат, едва ли не всякий отставной боцман, при случае, нет-нет, да и бросал туда свой заспанный взгляд и флягу. Из глубины веков и залы неразборчиво слышалось:

    — Да, как поживаем? Самаркандские власти выкурили всех телят из зоны оседлости. А нынче! Тростником только и кормимся. Влагоперерабатывающий завод поставили, а он, нога свиная, не работает. Говорят, не одни овцы дольку сала ждут, лёжа день-деньской на подоконнике. Золовка моя давеча чужой свояченице заложила.

Под Лабиринтом стояла тишь, над влагой и свёртком высился бесшумно-огромный пест.
    — Немного грибов со свининой можно? – прожурчал грубый альт.
Поодаль ресторана при храм Науки кряхтела озимая бабка Монада. Официант недоумённо поднял тонкую бровь, любуясь курчавыми пейсами Любомира.
    — Конечно! Специально для Вас мы создали 2-хчасовой тариф «Право Cлавный». Также исключительно для наших клиентов именно и только сегодня открыто и закрывается специальное суперпредложение: VIP-тариф «Pravo Cлавный Premium». В него входит уже 6-тичасовое переваривание, эксклюзивный сметанный соус и ассорти из отборных морепродуктов. Заказывать будете-с?
    — От чего ж не заказать? – довольно откинулся Моисеин.
    — Хорошо, – поклонился учтивый халдей. – Время ожидания Вашего заказа составит (пауза) 16 минут.

Отужинав и лениво подойдя к остановке автобуса, Любомир оскалил затонированные зубы и проорал: «Полный вперё-ё-ёд!» И уже никто не верил ничему. И все верили всему.
Дом стоял у подобия набережной. Австро-венгерского, как и бразильского, языка пришедшие на коронацию не запомнили. Однако вопрос с появлением солнца решился сам:

— Дороге мои сердечные друзья! Сластёновка-хиллз открывает Вам свои окна и двери! – с воодушевлением возлюбленного эсэсовца прозвенело в ухе Моисеина.
— А что тут было раньше-то хоть? – задрал нос каженник в пудовых очках.
    — Это, – с гордостью отчеканила гид-экскурсовод, – бывшее помещение газовой камеры! — Но, друзья! В честь праздника! У нас действуют скидки! Первая – скидка в Дунай! — стрекотала, тыкая пальцем в люфт, продавщица.
— И она даётся в подарок ко второй, праздничной скидке в честь так горячо любимым всеми нами дня! Правильно! Хэллоу! Зёмочка, я перезвоню – обняла. Так что, любимые мои друзья, с наступающим Вас Хо-ло-ко-о-остом!
Максимилиан Иванович заключил: «Раз уж я так ей понравился, коли так сразу и любимый и дорогой друг я у ней, то возьму-ка хоть червонец до получки на всякий пожарный. Отдам летом. Или потом».

Войдя в храм Науки, взгляд Евклида падает на картину «Водолазы» работы мастера Андрея Рублёва. Такую же он видел в Эрмитаже и галерее академика Третьякова. Все они, конечно же, на поверку оказались поддельными, но репродукция словно манит Евклида Ярославовича сугубой рузской неотёсанностью. Теперь он видит божественно-ложные формулы в истинном свете, отчего голова по-шандыбински кружится и ноздри ширятся вспять.
Харитон осторожно сел на надувной матрас по центру ванны. Ярмо бродяги белело на его прозрачном челе, закутавшись в махровый платок. «Хоть я и не извозчик, а скажу: Бог есть! Он деток дал, подаст и на хлеб с маслом!» Герман сулил своему Харитоше «большие прибыля».
Из «умного утюга» дребезжали специальные новости для доменных крепостных: «Раскрасьте своё жалкое логово новыми красками!» Противный, будто бы лающий на Харитона ведущий, перебивая последние слова душевной песни, что есть мочи возопил: «Реклама на радио «Взбитень!!!»: «Вы хотите быть стройным, кудрявым и безобидным? Новая маска-спрэй от Gilues представляют собой последнюю инновацию: тысячи вакуумных микрогранул из равноапостольных бёдер синицы, сублимированных в лучших VIP-лабораториях мира под нежным тунгусским соусом и лепестком мальдивского подснежника, продлят жизнь вашей страны на тысячелетия! Выбирай лучшее – выбирай Жилье; !» – клокотал ретранслятор.
Харитоше хотелось выключить радио, однако источника звука обнаружить не удалось. Взбитень вещал – такое чувство – прямо в его барабанные перепонки, которые он до недавнего времени считал клавишными.

Взгляд Лидия Тахтамышева на бетон в Последние времена был ни лёгок ни тяжёл, падая вниз тугой мошной импрессионизма. Бетон лежал спокойно. Ровно. Евклид, не обращая внимания на мощи святого Дарвина, подошёл к маленькому Лидию и достал петушка. Лидий бережно развернул упаковку и закричал: «Куры-куры! Затво-о-оры!» Месса приутихла. Храм степенно стал перерастать в буфет, и только несколько человек продолжили читать нараспев Гоголя. А тем временем в подземелье храма разворачивалось торжество – отпевали мамонта.
Радио «Взбитень» перебивал речи ставленого архиепископа науки нещадно: «Сегодня окроплённый патриархом русского рэпа магазин Модная точка (в миру Пятая точка) с дружественным визитом посетили Владислав и Мария Сталины». Не обузданные ветром перемен иудо-шляхтичи опустились от удивления и, переглянувшись, залились жадным хохотом.
Посему в ресторане наблюдалась одна-единственная пара, которая всего лишь непринуждённо ужинала: дедушка и внучка.
Тимофеечка:

— А почему первый блин всегда медведю достаётся, деда?
— Потому что он, голубушка, царь зверей.
— Блин? А почему он без короны ходит и тёплый?
— Да ты его медком-то помажь, будет тебе и корона!
— А если икрой, он плавать будет?
— Ой, надоеда! Давай-ка я тебе лучше икорки дам? Вот свежая, баба Ганя принесла, написано... – Дедушка, щурясь читает: «Лук-сор». Может содержать остаточные свойства ванилина... Египет. Вот те на! Они б ещё ерша с Нила понатаскали.

Когда тариф подошёл к концу, Любомир изрядно устал переваривать и, бухнувшись в такси, наорал на пешехода. Тот, не долго размышляя, всучил ему сонник от Анжелы Зайцевой. Моисеин задумался, поперхнулся… «Декольтированного петуха в застенках Москвы-реки видеть» – открылась страница со снами про удутую мартышку. «Инструкция б если была к нему?..»
«Группа Пуанты Михаила Волопасова» – продолжал Любомир. «Сонник Христа. Разбросатые акции GoodYear в весеннем парке видеть. К чему бы это?»
Неожиданно дверь распахнулась, и на сиденье выкатилась цистерна людей, среди которых бабка-заводчица со своей роднёй так и залебезила перед Любомиром: «Явите милость, отодвиньте таз».
Такси въехало в Дунай. Рассказывая анекдоты и плюхая серебристой водой, проплывали цыганы. Верзила с кривыми зубами заметил: «А тятенька с нами?» – указывая грязным пальцем на Любомира. «Ещё его, шута куриного, не спросили» – процедила бабка, не отрывая зубов от бараньих рёбер. «Дайте-ка мне лож и ножку?» – загудело сбоку. Моисеин в долгу не остался и растворил дверь. Вышел. Идя вверх по Дунаю, он не пренебрёг заглянуть в бухты господина Барахты и Партию Мясного Прикорма (бывш. Союз Правых Сил). Бухта была почти наполовину пуста. Мутноватый взор захмелевшего от подогретого кагору Любомира выделил пару скитальцев (афро-китайцев). Моисеин помнил из проповеди в храме науки, что, дескать, люди пошли из Африки, а уж затем расселились цыганами по миру. Какие-то пожелтели, иные отмылись ото смраду и, время спустя, воздвигли Киев. Задумался. Затянулся. Подошёл к кинопроектору подле лавчонки сувенирщика. Китайцы молча смотрели что-то под кинолентой.

— Ах! – звенел женский голос, — Вот и сын наклёвывается – в честь зятя назвали, Окуня.
Рядом с видом на Мамаев курган ярко-розовой оболочкой так и манил взгляд Занимательный учебник экономики для геев. Далее кинофильм показывал измождённую наслаждениями маску старшего боцмана, который доел свиные отбивные от второго по величине, но не по значению, прикорма и принялся за даму в роскошных туалетах. Он вёл себя разнузднанно и задиристо, но, примечая Обрубцева, дичился прихожан и падал навзничь.
Из недр бухты вошёл в просторную залу словоохотливый молдован. Фрося сразу же схватилась снаряжать новичка пересмешником. Удерживая хоботок, гость обратился к окружающим: «Дорогие друзья! В честь нашей вечной дружбы предлагаю намазать всем щёки!» Каженник нахохлился вдвое пуще обычного. Ряды поредели; поезд тронулся.
Вдали, словно горемычные поплавки, едва поблёскивали остолопы, получившие скидку в Дунай. Занялись беглые аниматоры. Геев знобило.

Глава XXV.
Кампучия.

Таможенник хмуро бросил глаз на новопредставленный агломерат и быстро слизнул пятернёй новенький паспорт человека. В графе «должность» аккуратной рукой было выведенно «Писарь». Графа «Друзья» гордо пустовала, т. к. Окуний не дружил с кем попало, а значит не дружил ни с кем. Пауза затягивалась. Через 15 минут молчания Брызговиков мигом очнулся. «Добро пожаловать в Кампучию!» – восторженно всплеснул руками таможенник и щедро поцеловал Окуния в шею.

Маленький Альберт Днишев-холл отличался несолидарным поведением и гостеприимством. Салонные девицы, яростно поддерживали Игната-Крохоборца, увольняясь из салонов связи, в то время как по улицам на жидких экранах шла трансляция 7-го сезона старшей премьер-лиги. Брызговиков на мгновенье зажмурился и, бережно распаковав коробку, достал совсем новенький пейджер.

«Такого мы ещё сегодня не видели!» – ликовал комментатор. «Богохульников бьёт Шахназарову. Кафельщиков! Рукавицын передаёт паз от коленвала Гваделупцевой! Минута! Шакальцев. Коновалов. Логинов. Какая особенность! Себастьянов всё же таки не заметил манёвр Шнеерсона из Гусь-Хрустального. Зябликов! Сумороков! Какая разминка! Платьев. Быстрая передача Насосову. Затянулись. Минута! Баальбеков. Обратный бросок Аллелуевой. Сальников. Паскудин. Бехтерев. Ростропович. Мяч в воротах Афинагеннова. Ворота закрывает Гринвуд. Хорошо! Пеналов. Отлично держит визит команда Шаломова. Маточников. Быстрый паз переходит Катасонову. Либерман. Буханкина. В третьем сезоне с нами крупным планом финский вратарь-гол-кипер Диего Изолентос. Паз по-прежнему у Гваделупцевой. Всё! Время!!!»

Улица выдохнула. Сборная Парижа по аэробике как-то подрассосалась, только ходики по-прежнему бряцают своими чугунными кандалами, будто отпугивая заливное лето.


Здесь присутствуют прочтённые главы этой замечательной книги:
http://archive.org/download/xxiii./xxiii._archive.torrent
http://archive.org/details/xxiii.