День темнее ночи. Часть I

Место и время действия:

Белоозеро, Кириллов, Липин Бор, 1842-1860 гг.,
Белозерск, 1914 г.,
Поставы (Белоруссия, расположение 3-ей Армии Юго-Западного фронта), 1915 г.,
Москва, 1914-1921 г.,
Аткарск (Саратовская губерния), 1921 г.


                *        *         *


                Полуночное солнце проложило светлую дорожку к их ногам. И озеро,   
                которое никогда не бывает спокойным, разбило ее на миллионы крошечных
                сверкающих осколков.

                В самом дальнем уголке цивилизации, на берегу северного озера сидели высокий
                юноша в студенческом мундире и девушка, настолько белокурая и хрупкая,
                что именно хрупкость ее и белокурость мешали бы назвать ее красавицей.
                Она была похожа на фарфоровую куклу. И казалось неестественным, что
                она, такая светлая и нежная, сидит здесь, на диком берегу, и кутается
                в большую шерстяную шаль, а не выходит на пуантах на сияющую сцену, 
                чтобы танцевать маленького лебедя.

                - Москва – большая? – спрашивала она.
                - Да.
                - Больше Петербурга?
                - Не знаю. Нет, наверно. Но Москва – другая. Спокойнее. Теплей. Я
                не знаю, как сказать… Таких каналов нет, как в Петербурге. Но -
                площади, бульвары, магазины… И Кремль – красивый, на холме. Нет озера,
                нет моря. И ветра нет такого, как у нас.
                - Как я хочу в Москву! – засмеялась девушка. – Ты говоришь о ней –
                почти стихами!
                Он улыбнулся:
                - А Маняша тоже хочет?
                - Не знаю. Но у нее висит над столом открытка с Храмом Христа –
                твоя, от Рождества…
                - Я спектакль смотрел - там героини, тоже сестры. Живут в обычном
                городе и всё мечтают о Москве. По сцене ходят и твердят: «В Москву!
                В Москву!»…
                - А часто ты ходил в театр? – меняя тон и сдвинув брови, быстро
                спросила она.
                - Нет. Не часто.
                Помолчали. Девушка, хмурясь, водила пальчиком по резной доске
                скамейки. Ее собеседник, закинув руки за голову, долго смотрел вдаль -
                туда, где на взбухший хребет озера ложилась линия горизонта. Потом
                нарушил тишину:
                - Ну, пойдем! Нас заждались уже...
                Поднялся, привычно избегая подать ей руку. Она вспорхнула следом,
                взмахнув руками, словно вспугнутая чайка, засмеялась чему-то своему и
                зашагала по дощатой набережной. И, собравшаяся было на переносице,
                складочка без следа растаяла на ее юном и немного кукольном лице.

* * *

Студент третьего курса Московского университета Алексей Ребров приехал на каникулы домой, в усадьбу матери. И всё застал – как было, как всегда. Мать, Глафира Федосеевна, суровая, высокая и волевая дама, перекрестила его лоб и трижды поцеловала в щеки. Две младшие сестры, Надюша и Наташа, хватая его за руки, смеясь и перебивая друг дружку, обрушили свой водопад новостей и восклицаний. Он чувствовал сильное пожатие Надежды и трепетную, неуверенную ручку Натки, оглядывался на мать, кивал стоящей у дверей няне, и в груди его поднималась радость, теплая, тревожная, теснящая дыхание и заставлявшая его смеяться, чтобы не слышать, как где-то в горле бьется сердце.

За обедом мать усадила его подле себя и долго спрашивала об учебе и друзьях, о тратах и о старшем брате Михаиле, который служил в Москвской Думе при князе Голицыне. Рассказ о деньгах она прерывала вопросами, качала головой, сдвигала брови. А в остальное время просто слушала звук его голоса, смотрела, как он ест, и материнским взглядом мимо слов, по интонациям и выражению лица читала, как провел он долгую, веселую и беспокойную студенческую зиму.

За самоваром настал черед местных новостей. Сдохла от старости любимая Алешина борзая Альма. Погиб весною на пожаре, отливая отцовские склады, друг детства Яша. Остальные новости были хорошие: отец нанял рыбную артель в Саратове; закончили ремонт вологодского дома; московский ресторатор прислал в подарок к Рождеству сервиз с отцовскими вензелями. Зимой жили в Вологде. На Святую ездили в Горицы: говели, причащались, видались с бабушкой. Та не болеет, молится за всех, благословила дочь и внучек и просила кланяться мужской половине семейства.

Тихо шумел самовар. Набирая золоченой ложечкой домашнее варенье, Алексей вслушивался в северный говор сестер, непривычный после энергичной, «акающей» и вечно торопящейся Москвы. Ровные ряды зеленых крыш за окнами затягивали взгляд к озеру. И голову опять кружило мучительное чувство, которое так хотелось и так страшно было потерять в Москве.
После чая мать ушла к себе - молиться. Няня Анна вышла - вроде бы помочь дочери убирать самовар, а на деле – посмотреть на своего любимого Алешеньку. Алексей поцеловал ее морщинистую щеку, и она, желая рассказать и выспросить новости, долго отирала слезы и вздыхала. Он кивал ей, что-то отвечал, улыбался и смотрел через анфиладу дверей, как перед большим зеркалом залы сёстры примеряют привезенные им подарки.

Надежда, высокая и статная, похожая на мать, надевала поверх новой пелерины нитки жемчуга. И всё было ей к лицу, всё делало ее еще красивее, и только угадывалось с грустью, что через пару лет у нее будет слишком крупная, тяжелая фигура. Шестнадцатилетняя Наташа – легкая и светлая, похожая на дорогую куклу, когда сидит, и на пушистого котенка, когда резвится – оглядывала старшую сестру, поправляла ее бусы и вставала на цыпочки, пытаясь рассмотреть свои новые сапожки на шнуровке. Временами она наклонялась к столику, которого не видно было Алексею. И он болезненно морщился, вытягивая шею, и боялся пропустить выражение ее лица, когда она достанет маленькое кольцо с рубином, купленное для нее на именины. Старушка понимающе коснулась его руки:
- Ну, ступай, Алешенька. Ступай! Еще наговоримся!
Алексей еще раз ей кивнул, крутанулся на каблуках вокруг себя и - появился в дверях зала в тот момент, когда сестры замерли над коробочкой с кольцом на распахнутой Наташиной ладони. Младшая, с блестящими глазами, обернулась на его шаги и бросилась ему на шею:
- Алешка! Это – мне?
- Да. Это на именины, - засмеялся он, уворачиваясь от ее объятий.
Она вскинула руку с коробочкой вверх и закачала головой:
- Ка-ка-я прелесть! Алешенька! Спасибо!
Надежда улыбалась, легко проводя пальцами по жемчугу на своих плечах.
- А Надька у нас замуж выходит! – выдала Наташа новость, которую неудобно было обсуждать при матери.
- Да что ты? За кого? – спросил брат, все еще любуясь ее радостным лицом.
- За Ильина. Ты знаешь его: вы охотились вместе в прошлый год…
- Ильин… Костя, хлеботорговец рыбинский? – Алексей повернулся к Наде: - Правда?
Надежда порозовела, но глаз не отвела и с удовольствием сказала:
- Правда! Мы ждем папашу – и Константин будет делать предложение.
- Я поздравляю! Любит он тебя? И ты? А где вы жить будете? В Рыбинске?
- Нет. Мамаша дает за Надей дом у Красного моста, - выговорила младшая, осторожно надевая на пальчик драгоценное кольцо.
- В Вологде? А Константин согласен?
- Да он уже на все согласен, - любуясь камнем, отвечала за сестру Наташа. – Он целый месяц живет у Балдиных, чтобы к нам ходить каждый день. И сегодня вечером придет! Он дом хотел купить, да Балдины ему сдали на все лето…
- Рад буду пожать ему руку, - улыбнулся Алексей. – А ты, - повернулся он к младшей, - еще замуж не собралась?
Наташа вспыхнула, и ясные глаза ее вдруг сделались сердитыми.
- Нет! – выкрикнула она и с недовольною гримаской быстро вышла.
Через секунду застучали ее каблучки, скоро поднимавшиеся по лестнице. Надежда по-взрослому, снисходительно улыбнулась и пожала плечами.

* * *

За год ничего не изменилось в городе. Крепкие северные дома, церкви, древний вал. Озеро на полгоризонта и белые мелкие цветы по обочинам. На набережной Алексей долго стоял, опираясь за деревянные перила и жадно вбирая в себя то, чего не хватало ему в Москве: простор горизонта, запахи воды и рыбы, привычный с детства шум пристани, крики чаек и низкий голос парохода, тянущего по каналу в Петербург баржу с лесом. Потом махнул рукой через площадь извозчику – знакомому, одноглазому дяде Устину - и, с удовольствием вытянув ноги в небольшом, но крепком экипаже, велел ехать к Тверитиновым.
- На каникулы приехали, Алексей Аркадьич? – спрашивал возница.
- Да. А ты как? А Антошка? – Антошка был сын дяди Устина, Алешин ровесник.
- Спасибо, мы – в порядке. А Антоша в Петербург уехал. В типографии работает. А вы к Никите Афанасьевичу собрались?
- К нему, - кивнул Алексей.
Никита Тверитинов – или как звали его приятели - Кит, лучший друг, с которым сидели они за одной партой в вологодской гимназии и рыбачили каждое лето на Белом озере.
- Так они не дома. Им теперь завод принадлежит - так они в конторе сидят.
- Тогда давай в контору. А что ж отец-то его - умер?
- Афанасий Иваныч живы, слава Богу! Но с Покрова больны, из дому не выходят. Никита Афанасьевич заводом занимается, а Елена Афанасьевна – лесопилкой. Хотя не бабье это дело! Эх, не бабье!..
Тверитиновский кирпичный завод был за городом, на череповецком тракте. В конторе попросили Алексея подождать. И только через полчаса вошел Никита, высокий, с массивными плечами, красный и сердитый. Увидев Алексея, он расплылся широченною улыбкой и, обнимая и целуя в щеки, говорил:
- Алешка! Ну, привет, привет! Ты извини, что ждать заставил. Воруют, сволочи! Документы оформили на двадцать тысяч - а из них пятьсот ушло как бой…

Зимой Никитиного отца разбил удар. Выписали профессоров из Петербурга, возили заграничные лекарства. Остался жив старик, только плетью повисла рука, и язык не стал слушаться: то говорит нормально, а заволнуется – и одно мычание выходит вместо слов. А на заводе без отца – беда! Приказчики воруют. Инженер от глины отказался, которую возили раньше: требует рыть новый карьер. Печь большая треснула. Одни расходы! У отца спросить совета - да врачи не разрешили больного волновать. Неизвестно, чего ждать: разорится он? Управится? Так жаловался Тверитинов на жизнь, сидя в богато убранном хозяйском кабинете. Молодая красивая женщина внесла на подносе графин клюквенной водки и большую вазу черной икры. Кит подмигнул Алексею, с удовольствием провожая взглядом ее фигуру.
- Ну, а у тебя как жизнь, Алешка? Что в Москве? Там всё, поди, другое, чем у нас?!
И снова рассказывал Ребров новости, но уже не про учебу, а про друзей, пирушки, про танцовщицу, которой он бросал из зала коралловые бусы (тут он вспомнил, как мерила жемчуг Надежда и на мгновение помрачнел). Никита похотливо жмурился, подмигивал и наливал еще настойки в маленькие хрустальные стаканы. Потом поминали покойного Якова, Тверитинов рассказывал о пожаре, о медведе-людоеде, объявившемся на кирилловской дороге, и о своей зазнобе Даше, на которой не хотел его женить отец.
- Понимаешь, на купчихе, говорит, не женю! Ну что ж с того, что из купцов? Они богаче нашего в три раза! У Дашутки учителя всякие были, она и по-французски читает, и на фортепьяно, и в Париже была… Нет! Чудак! Говорит, покойной матери обещал женить тебя на девушке из хорошего семейства. А чем Дашкино семейство нехорошо? Вот у тебя, Алеша, - Никита уже изрядно выпил и, близко наклоняясь, дышал другу в ухо, - вот у тебя мать из купцов, а? А дед твой - нянька говорила, - он вообще в курной избе родился!
Смутившись, Алексей сменил тему:
- Кит, а медведь этот – правда, людоед? Может, сходим на него, по старой памяти? Данило жив еще?
- Данило-то? Жив, что ему станет. Да можно бы собраться, да сейчас шкура у него – тьфу! На полость – не пойдет. На шубу – не пойдет. Ну, если только для прихожей чучело набить, - легко отвлекся Тверитинов.
- Шкура – шкурой, но мужика-то заломал?
- Да, вроде, заломал. Грибов-то нет пока, туда никто и не суется. А грибы начнутся – и все равно народ пойдет…
В дверь стукнула давешняя красавица и, хлопая испуганными глазами, робко прошептала:
- Никита Афанасьевич, к вам инженер опять…
- А, черт! – ругнулся Тверитинов и встал, протягивая руку другу: - Ну, ты, Алеша, не обидься, если я что не то сказал. Я человек прямой, обычный. А про медведя – да! - я тоже думал. Я пошлю к Даниле, сходим! И родственничка твоего нового возьмем! На зайца-то он ходил, а вот на медведя? Посмотрим, чего стОит человечек?
- Мишка приезжает через неделю. Может, его дождемся? Он - пойдет! Он – любит! – говорил Алексей, выходя из-за стола и пожимая протянутую руку. – Ну, прощай! Прости, что время отнял. Заходи!
В дверях он столкнулся с нетерпеливым инженером с обиженным и грубым выражением худого длинного лица.

* * *

Про мать Алексея говорил Никита правду. А вот на счет деда - ошибался. Дед дворянина Алексея Реброва, родственника князей Голицыных, наследника рыбных промыслов, четырех пароходов и рыбных складов по всей России, родился не в курной избе, а в лесной землянке.
Лет девяносто-сто назад у Белоозера появлялось много пришлого народа, про который никто не мог сказать: откуда эти люди, кто они, и что загнало их в лесную глухомань. Бывало, кого из них увозили урядники, стянув им за спиною руки. Были и те, которые приживались, выбирали себе новые имена и начинали здесь вторую жизнь. Нанимались валить лес. Водили тяжелые лодки-белозерки с грузом из Рыбинска до Вознесения. Рыбачили. Строили избы. Те, кто больше других хоронился от чужих глаз, уходили дальше от жилья и от дороги, к Вытегре, рыли землянки в лесах. В такой землянке поселился и Аким, высокий кряжистый мужик с густой бородой, огромными ручищами и злыми умными глазами. Лодку себе сам срубил, рыбачил - благо, рыбы шло в сети столько, что не перетаскаешь, - возил улов в Липин Бор, в Крохино и в Горицы. В Липином Бору и познакомился с Пашуткой, высокой и красивой девкой. Как оно закрутилось – неизвестно, но ушла Пашута своевольно и тайком из отцовского дома в Акимову землянку. И родила ему одного за одним восьмерых сыновей, из которых осталось в живых двое – Федосей и Прошенька. Так бы и прожил Аким с семьей в лесу до самой смерти, но тут начали в Белозерске строить обводной канал. Нанялся Аким на стройку копалем, вязал фашины из прутьев; сильный и жадный до работы, скоро стал артельным старостой.
Миновал год с гаком трудной, вытягивающей жилы работы. Прошел по новому каналу первый пароход. Потянулись в контору артельщики за расчетом, вольнонаемные - за паспортами. С другими старостами был и Аким. Пробыл в конторе минут десять, вышел - довольный, блестя глазами.
В честь окончания работ именем графа Клейнмихеля выкатили рабочим вина. Эх, гуляла рванина на берегу нового канала! А когда опустели бочки, и мало кто уже мог стоять, а те, кто послабей, и вовсе спали по кустам, сказал Аким артельным своим мужикам:
- А знаете вы, что я – и не Аким вовсе!
- А то - кто же? – спросил пьяненький мужик Артюшка, еще хлебавший из котелка остывшую уху.
- Я – Нифодий, тульский житель. Хочешь, паспорт покажу?
- Не бреши, что ты за Нифодий! И паспорта у тебя никакого нету! – встрял коновод Рахим, сверкнув раскосыми глазами.
- А чего не знаешь, нехристь, и не говори! Вот я тебя, - Аким неожиданно и зло замахнулся на татарина.
Отшатнулся Рахим. Затихли голоса у костра. Кулак у старосты был тяжел и скор, и попасть под него никому не улыбалось. Аким бережно вынул из-за пазухи сложенную тряпицу, развернул документ: прочитали грамотные люди, что зовут его Нифодий Водопьянов, и уродился он в селе Великом Тульской губернии. Так и начали с того дня звать его Нифодием. Хотя, болтали злые языки (но – тихо болтали, чтобы не дошло до Акима), что туляк Нифодий был-де на стройке, был да помер: слизнула его волна, когда ходили за грузом в Рыбинск, да попали в сильный шторм. А паспорт Водопьянова, будто бы, лежал в конторе, пока не купил его Аким из заработанных всей артелью денег. Но вслух сказать новоназванному Нифодию про это так никто и не решился.
Так, в двенадцатилетнем возрасте, стал лесной житель Федька Пашуткин Федосеем Нифодьевичем Водопьяновым.

Прошла неделя после той гулянки. Настал медовый спас. День был хмурый, озеро волновалось, и низкие тучи бежали с севера, неся с собой первые осенние морозы. Обгоняя тянущихся из церкви баб, в Липин Бор въехала телега. На грядках ее, с вожжами в руке и с напряженно-сосредоточенным лицом, сидел Аким-Нифодий. А за его спиной, с отмытыми щеками и руками, Пашута в новом платке и два мальчугана в заячьих шапках. Остановилась телега у ворот Пашутиного отца. Соседка побежала, застучала в окно старому лоцману Ермиле. Тот вышел, трудно переставляя больные ноги, навстречу неожиданным гостям. Поклонился Нифодий до земли, просил у старика прощения, просил принять привезенные подарки. Узнал дедушка блудную дочь, увидел двух быстроглазых мальчишек – и заплакал, поднял дрожащую руку для благословения. Как воробьи на просо слетелись в три минуты к ермиловой избе девки, старики и ребятишки. Зашептались, запрыскали в кулак, запоказывали пальцами. Быстро отыскала людская молва черты покойной матери в рано постаревшей Пашуте и окрестила «лесовыми» диковатых мальчуганов, испуганно глядящих из телеги на большой и незнакомый мир. Отворил Ермил ворота, сам завел лошадь на свой двор. И остались Водопьяновы жить у дедушки.

* * *

Из тверитиновской конторы Ребров поехал на Сытые выселки, где стояли псарни. Егор Сытый с братом Ванькой да зятем Сидором держали чуть не все белозерские своры. Охота на Белом озере была завидная: на медведя, на волка, на красного зверя. Приезжали пострелять и столичные чиновники, и московские толстосумы, и народ помельче: череповецкие заводчики, рыбинские биржевики, купцы вологодские. Из них многие держали свои своры на Сытом хуторе. Егор был и доезжачий, и борзятник, и корытничий. Дело он свое любил, собаки были у него здоровые, ухоженные, умные. Он сам их натаскивал и вываживал, сам лечил, сам – никому не доверяя, если приходила такая нужда – пристреливал, вытирая рукавом слезы, порванную медвежьими когтями или забитую лосиным копытом лайку.
Егор непритворно обрадовался молодому барину, повел его на псарню, несуетливо отворяя двери. В загоне резвился молодняк. Красно-пегая трехмесячная борзая, уже красивая, поджарая, с узкой лисьей мордой, подошла к Алексею и ткнулась носом в его ладонь.
Время пролетело незаметно. Сперва были на псарне, потом – в поле, где племянник Егора вываживал новую свору. Барину подвели вороного жеребца с лоснящимся крупом. Недопески радовались воле, вились вьюном около лошади, по молодости и бестолковости не понимая, что от них требуется. Щеки Алексея разрумянились, тело с удовольствием вспоминало нужные движения, когда он на всем скаку осаживал жеребца. Был уже вечер, когда он опомнился, что его ждут дома.
Егор махнул рукой:
- На Воронке ступайте, барин! Мальчонка мой за вами побегёт и заберет его!
- Спасибо, Егор. Ну, помни: на медведя в конце месяца пойдем! – сказал Алексей и, вынув из лежащего в кармане бумажника две банкноты, подал их Егору.
Егор принял деньги, поклонился и, с достоинством глядя барину в глаза, сказал:
- Не извольте сомневаться, Алексей Аркадьич. Будет всё готово!

Потом был ужин, потом с сестрами и влюбленным Ильиным пошли гулять на вал. Белозубо улыбающийся жених повез Надежду кататься на лодке, а Алеша с Наткой ждали их на берегу. Далеко по полуночи пили на террасе чай, и мать разговаривала с будущим зятем о торговле хлебом. И на протяжении всего этого дня накатывало на Алексея раз за разом, как волна за волной перед штормом, старое и знакомое чувство. И как озеро перед бурей с каждым разом все дальше покрывает берег, так это чувство все уверенней и горячей затопляло всё его существо. И когда закончился вечер, и северное ночное солнце по пояс утонуло в зябнущей воде, Алеша, оставшийся один в своей привычной детской комнате, уже знал, что ничего не прошло. И он – любит. Также как любил, уезжая отсюда год назад. И любовь эта также стыдна и запретна, какой была с первого дня, когда он узнал о ее существовании.