Линия

В первый раз он заметил линию лет в тридцать пять. Шел мимо зеркальной витрины большого магазина и смотрел на свое отражение. Ничего особенного, обычный молодой мужчина, с залысинами, одет неплохо. Кроме него в зеркале много чего отражалось, потому что гипермаркет смотрел на оживленный проспект, плавно переходящий в площадь. Из гудронового глянца будто бы выплывали живые картинки – вот троллейбус приближается, растет, изгибает синее тело. Вот великан с кривыми ногами и огромным портфелем куда-то бежит, а между ног у него мельтешат карлики с другой стороны улицы. Виктор спешил в гости к Рите – новой девушке, с которой вчера познакомился в клубе, и не сразу понял, почему вдруг замедлил ход, вглядываясь в виденное сотни раз отражение. Линия бежала за ним все время, пока он проходил витрину, и когда Виктор, заметив, остановился, встала вместе с ним.

Так в его жизни появилась линия. В тот раз, когда он увидел ее в зеркале и не нашел источника отражения, Виктор минут пять ходил вдоль магазина взад и вперед, наблюдая за перемещениями странной точки, оставляющей след в несколько метров. Объяснения этому не было, и Виктор просто плюнул на странный оптический обман, причем в буквальном смысле – плюнул украдкой в витрину и побежал на встречу, но ощущение чьего-то присутствия осталось. Не самое приятное ощущение. И вскоре он увидел ее без всякой витрины – линия бежала по стене дома.
       
Глаза в сторону – примерно минуту не смотрел вправо, потом скосил взгляд – линия была на месте. Никто из прохожих ее не замечал, совершенно точно. «Я схожу с ума? С чего бы. Я не пил (много), не кололся, у меня нет никаких проблем. С ума сходят по какой-то причине. Такого просто не бывает. Спал мало, ну и что? Спал... Переутомление, вот и все.» Чтобы успокоиться, Виктор свернул в парк и сел на скамейку. Опоздает, ну и что. К тому же можно и позвонить. Пожалуй, но что-то не хочется. Мало ли, пробки, транспорт. Если надо, дождется.

Что-то подобное было с ним в детстве, когда он ездил в школу на троллейбусе. Делать было нечего и он от скуки представлял, что грязная точка на стекле подобно лучу гиперболоида режет деревья, дома и людей. Порой от этой мысли становилось страшно, но ведь это было всего лишь в его голове...

Ерунда какая-то. Просто не обращать внимания. Он встал со скамейки и пошел. За квартал от дома девушки его обогнала пожарная машина. Навстречу ей вторая. По улице бежали ручьи с клочьями пены, пахло горелым.
 
- Вы не подскажете, где здесь дом 39?
Прохожий ответил на ходу:
- Да вон там, где рвануло.

И верно, дом Риты – именно у него суетились пожарные. Ничего особенного, из окна на третьем, с черными пятнами по белому кирпичу пожарные выбрасывали полусгоревший диван. «Видать газ, повезло еще», он поймал клочок какого-то разговора.

Квартиры 1-15, дальше, 16 – 30, не то, третий подъезд стало быть, нет четвертый. Неужели там, где взорвалось? Значит, Рита где-то здесь, в толпе. Такая не пропустит файер-шоу, это он понял вчера, на втором этаже ночного клуба. Почему-то больше всего запомнился вкус джин-тоника, вкус ритиного языка. И все же она не захотела поехать сразу к нему, позвала к себе, но уже на следующий день. Как сложно с этими женщинами.

Заходить в подъезд не хотелось – оттуда текла вода, и какая-то тетка в халате форсировала дверной проем босиком, задрав подол.
- 53-я квартира на каком этаже?
- А что вам в 53-ей?
- В смысле? Знакомый. Какая разница?
- Знакомая?

Кивнул.

- Не ходи туда, парень. В подъезде она лежит. Убило ее.

Такое с ним было раньше, и не раз, в последнее время, правда, редко – внезапно чувства, мысли обострились, как будто внутренний метроном стал тикать в два раза быстрее, не совпадая с оркестром внешней жизни. Отчего все вокруг как будто замедлилось, стало нечетким, словно сквозь какую-то пленку. Вкус джин-тоника, разрез попы из-под джинсов, беседа из пары фраз, да какие там нужны беседы, когда тело, глаза, руки объясняются куда лучше и быстрее. Асфальт в клочьях оседающей пены, испачканные ботинки и. Линия, пульсирующая в полуметре от его ног, обвивающая ступни.

Лет пятнадцать назад, случись с ним такое, он бы доводил себя месяц, не меньше, вплоть до суициидальных мыслей. Лет десять назад пил бы неделю. Пять лет назад пошел бы вечером в клуб и зацепил новую девушку, рассказал ей про смерть прежней, выпил виски за упокой и соблазнил бы под под это дело.

Сейчас делать ничего не хотелось. Он достаточно повидал смертей, достаточно, конечно, для обычного человека с обычной судьбой. Люди иногда умирают, и ничего с этим не поделаешь. Но вот линия. Нет, страха не было тоже. Было любопытство, как будто предвкушение чего-то нового. Примерно так бывало с новой девушкой, только вот чувство это быстро проходило. Разобраться, что к чему, понять, и, быть может, использовать – вот что хотел Виктор.

Месяца три он просто наблюдал, не спеша с выводами. В этом возрасте Виктор научился не спешить. Линия появлялась не всегда, точнее, она всегда была рядом, просто становилась совсем тонкой, серой и почти незаметной. Но иногда она наливалась, становилась цветной, как многожильный провод. Однажды линия проявилась, когда он вел машину, побежала рядом. Светофор мигнул зеленым, но время еще было, и он хотел было нажать на газ, потому что и автобус справа, похоже, не спешил останавливаться. И вдруг линия обогнала его «Опель», и завернула метров в трех от бампера. Инстинктивно Виктор нажал на тормоз, передние колеса выехали из-за автобуса и встали, и в этот момент в нескольких сантиметрах от него пролетела черная молния «Тойоты».

Вскоре он мог уже не смотреть на линию, он ее чувствовал. Были еще пара случаев – когда, послушавшись линию, он не пошел вечером выносить мусор, а через пару дней узнал о соседе, которого забили битами во дворе. Была еще девушка, которую он уступил другу, который потом навсегда выпал из холостяцкой жизни. Эту услугу он ценил, пожалуй, более всего. Баба оказалась редкостной стервой, судя по нечастым рассказам бывшего приятеля.

Вскоре он научился не обращать внимания на линию, как не обращает внимание водитель жигулей на безобразный шум мотора и дребезжанье торпеды. И как несчастный владелец колымаги, чующий паленый бензин по новому тону движка, он стал чувствовать только те моменты, когда линия, как ему казалось, предупреждала о чем-то.

Сначала он гордился – конечно, только перед самим собой. Было даже искушение использовать – скажем, найти рискованную работу, где бы платили куда больше... Ведь он мог теперь рисковать. Однажды он даже пошел в казино проиграл половину месячного оклада, и линия никак на это не отреагировала. Так, маячила себе по игорному столу прозрачной змейкой, ничего более. Позже Виктор стыдился своих мыслей.

В тот мартовский день он шел на работу. Даже не шел, а почти бежал, напевая цоевскую «Еще только без десяти...». Виктор опаздывал, а к девяти обещали подойти люди из фирмы-партнера. Стоял тот самый веселый март, когда кажется, что уже завтра снег растает окончательно, и лето начнется сразу, без назойливых апрельских дождей, заморозков и майского снегопада. Когда во дворах пахнет чем-то резким, противным и волнующим одновременно, когда недобитые панки расчехляют у подъездов гитары и поют что-то там про март, кидающийся последними снежками, и рок-н-ролл на подоконнике.

...сначала он хотел пройти мимо, но линия вдруг разбухла и метнулась вправо, туда, где под грязно-розовой стеной дома лежал человек. Вернее, бомж, потому что назвать человеком бесформенное тело никто из прохожих не решился бы. Линия подползла к телу и обвилась вокруг. Бомж уже не шевелился, и только борода подрагивала в такт судорожному, сбитому, предсмертному дыханию. То, что лежащий умирает, Виктор понял быстро – не зря в свое время закончил медицинский. Наверно он, как врач, пусть и бывший, мог бы побороться за жизнь этого существа – по крайней мере до приезда скорой. Но вместо этого завороженно смотрел, как пульсирует вокруг тела меняющая свой цвет змейка.

Звонок вывел его из транса. Секретарша сообщала, что партнеры уже подошли. Ругнувшись, Виктор поспешил на встречу.

Через какое-то время он стал бояться линию. И даже пытался не замечать ее. И все чаще в голову стучалась мысль о том, что никакой линии на самом деле нет, и что он все-таки не совсем здоров. И трудно было понять, что хуже – линия, существующая в реальности, или его собственный психоз о ней.

Были и другие мысли. Скажем, о том, что его жизнь вдруг поместилась в уютном прошлом и сомнительном будущем. Прошлое было предпочтительней в силу большей определенности. Оно напоминало страшные истории, которые так приятно вспоминать, рассказывать и слушать, если верить старине Толкиену. Будущее позволяло жить мечтой, пусть обманчивой, и оттого еще более сладкой. Настоящее же, в котором была вечная охота на бумажных зверьков, глупые вечеринки, приходящие и уходящие женщины, казалось Виктору каким-то как раз не-настоящим, бессмысленным, случайным. Каким-то досадным провалом в его жизни. И порой становилось страшно из-за того, что этот провал как-то ухитряется перемещаться по дороге жизни вместе с ним, не отставая ни на шаг и ни на шаг не опережая. И как ни пытайся от него убежать, никак не убежишь. Он полюбил вечера выпускников и случайные встречи на улице со старыми друзьями, которых он сразу старался затащить в какое-нибудь кафе, где можно было незаметно свернуть на воспоминания.

Обнаружив пропажу настоящего настоящего, Виктор понял, что его, собственно говоря, никогда в его жизни и не было. И то, что сегодня вызывает у него такую ностальгию, переживалось им в реальности так же болезненно и неприятно, как и сегодняшняя вечеринка в клубе. А его нынешнее настоящее – не что иное как проекция его будущего из вчерашнего дня, сбывшаяся мечта во всей ее обыденной неприглядности.

А линия все ползла и ползла где-то рядом, то видимая, то почти незаметная, но все время в одном шаге. Дорогой пес на коротком поводке.

Внешне жизнь почти не изменилась. Но все чаще ему стало казаться, что какие-то события происходят не с ним. Как будто идет какой то человек по ребрышку бордюра, склоняясь то вправо, то влево, машет руками, а Виктор смотрит на него, понимая, что человек этот – он. В этом возрасте, если ты, конечно, долго и успешно работал, уже можно жить вполсилы, особенно когда не связываешь себя никакими обязательствами. Виктор так и жил. Однажды, рассказывая коллегам на планерке концепцию развития, он вдруг понял, что может говорить и параллельно думать о чем-то совсем другом, как в когда-то прочитанном им рассказе Пелевина «Спи».

А думать, если серьезно, было не о чем. Кроме линии, конечно. Друзья советовали жениться, уверяя, что тогда и думать забудешь о всякой ерунде. Глядя на них, вечно занятых разговорами о машинах и любовницах, он охотно верил. Они забыли обо всем, и теперь думают, как забыть о причине этой забывчивости. Было бы смешно, когда б не так грустно. В любовь он, конечно же, не верил, просто слишком много было в его жизни увлечений, глубоких и не очень. Все они имели свойства заканчиваться, и в этом был, по его мнению, был их главный плюс. Это начиналось обычно через месяц-два. Наступал момент, когда однажды он невольно представлял свою подругу лет через двадцать. С обвисшим животом, выступившими на ногах венами, выцветшими от краски волосами. Виктор понимал, что и он к тому времени не будет молодым и красивым, но... Но что останется у них к тому времени кроме совместного имущества и обязательств? Это «что-то» и следовало бы называть любовью, если бы его хоть раз довелось пережить или хотя бы увидеть.

Приглядываясь к людям, Виктор видел, что их жизнь (да что там, и его собственная) похожа на калькованные копии, наподобие тех, что выдают покупателям в виде товарного чека. Что все эмоции, радости и несчастья не принадлежат какждому отдельному человеку, а как бы продолжают, копируют миллионы подобных, уже прожитых кем-то бед и достижений. Да и его эти мысли, если честно, так же стары и банальны, как и та ситуация, в которую он попал.
 
Виктор стал интересоваться философией, и примерно через месяц чтения для себя, а не для экзамена сделал первое открытие. Сначала он наткнулся на нее в диалогах Платона. Линия упоминалась вскользь, как бы совсем в другом смысле, но сам факт!

Потом намеки на нее он нашел у Августина Блаженного, затем у Ницше, а потом легко отыскивал почти у каждого философа. Нигде линия не описывалась прямо, она присутствовала в виде метафор, скользила по краю текста в отрывочных полунамеках. Некогда в институте он учил философию как латынь – мертвый язык мертвой страны. С линией все заиграло и ожило, тексты стали объемными и плотными, почти живыми, по крайней мере живее многих его знакомых. Разгадав одну загадку, он наткнулся на другую: почему никто из людей, писавших о линии, не говорит о ней прямо? Уж наверняка не из мысли о единстве формы и содержания, тем более что во времена половины читанных им философов такой концепции просто не существовало. Виктор дошел до мысли о том, что все знакомые с линией входили в некий тайный орден, устав которого запрещал открыто говорить о ней. Возможно, традиция ордена прервалась, возможно, он существует и сейчас, но сам Виктор еще не дорос до стадии посвящения.

Потом последовало увлечение тайными обществами, но в какой-то момент он понял, что заигрался, и ни на сантиметр не продвинулся к разрешению загадки.

Один раз он поймал себя на мысли, что линия – некая граница, переступи через нее – и окажешься в совсем другом месте, может даже в другом мире. Вот только в каком? И стоит ли это делать? Иногда ему казалось, что физически с ним ничего не произойдет. Или произойдет, но сам он этого может и не заметить. Он вспомнил истории с Ритой и машиной, и решил не рисковать. Иногда его как будто тянуло к ней, желание попробовать становилось невыносимым. Он сдерживался, и через какое-то время тяга отпускала. В эти минуты его собственная жизнь казалась очень уютной, с ней не хотелось расставаться, менять на что-то.

Жизнь Виктора так и тянулась, длинная, пустая, никчемная, со множествами повторов и пробелов. Короче такая же, как и этот рассказ про никогда не существовавшего человека.

А линия все ползла и ползла где-то рядом, то видимая, то почти незаметная, но все время в одном шаге.