Ускользая

       Мой отец – водитель такси. У него огромная, обшарпанная жёлтая колымага с подбитым стеклом и неприличными надписями на дверце. Ещё у него когда-то была жена, но она умерла совсем давно, когда я был ещё маленький. Я помню только, что она поздно приходила домой, и будила меня, уже успевшего задремать на кушетке в гостиной, целовала мои волосы и уносила в детскую.
 
       Наша семья жила в очень бедном районе Лондона и мы с моей старшей сестрой посещали бесплатную школу с облезлыми кабинетами, ледяной водой в кранах и ужасной пресной едой в столовой, которой мы ежедневно давились, от которой плохо спали по ночам, и у нас появлялся нездоровый цвет лица – мертвенно-бледный, матовый, из-за чего моя сестра Сэм выглядела ещё восхитительней и, будучи настоящей красавицей, поспешила свалить из этой проклятой дыры к своему бойфрэнду, едва ей исполнилось восемнадцать.

       Помню, когда мы остались вдвоём с отцом, он первым делом остриг мне волосы и научил водить, затем подарил мне свой именной кельтский кинжал и взял с меня клятвенное слово о нём, о папашке, заботиться. С тех пор я бегал в трактир ему за виски, приводил его в чувства, когда он, расставшись с очередной прелестной попутчицей надирался до зелёных чертей, так, что не мог дойти до кровати, врал на его звонки и даже чистил ему ботинки – натирал их чёрной пастой до блеска, пока у меня не начинало болеть запястье, пока свет не преломлялся у меня в глазах от стиснутых зубов. Я всё время видел его в сопровождении женщин. Иногда они заходили в дом и угощали меня ирисками или имбирным печеньем, потом отец выпроваживал меня на улицу, и я знал – они занимались любовью во всех комнатах по очереди, и даже в детской. И даже в детской…

       Иногда он припарковывал тачку возле дома, уже за полночь, и очень долго не показывался оттуда, но я даже из комнаты слышал их смех, и их стоны, и их томные разговорчики про скорость, про машины, про детей и про то, как всё это надоедает, в то время, как я, тщетно пытаясь заснуть, стирал тыльной стороной ладони слёзы, затекающие в уши и спирающие горло.

       Всё-таки он мой отец.

       На следующее утро он уже ничего не помнил. Или делал вид, что ничего не помнит, как ни в чём не бывало, похлопывая меня по плечу, и приговаривая, непонятно к чему:

       - В жизни у нас есть только друзья. Только они – ты помни об этом, сынок, потому что больше ни на кого нельзя положиться.

       Когда с моего лица стекала недоумённо-фальшивая улыбка, он уже заводил мотор, и тогда я, в чём был, выбегал на улицу, чтобы помахать ему, а он уже уносился прочь, оставляя мне на прощание только клубы удушающе-едкой коричневой пыли.

       Не удивлюсь, если вдруг окажется, что и меня тоже сделали в машине.

       Однажды, проснувшись в хорошем настроении, я приготовил завтрак на двоих, одел чистую рубашку и, выйдя дожидаться его на крыльцо, заметил вчерашнюю молоденькую вертихвостку, которая обхаживала отца уже около месяца и, судя по всему, была безмерно довольна и горда собой. Заметив меня, она как-то машинально вильнула бёдрами и кокетливо поманила меня длинным наманикюренным пальчиком. Я неохотно поднялся со ступеньки, на которой сидел, так удобно вытянув ноги, и лениво поплёлся на зов этой ожившей фарфоровой куклы.
 
       - Тебя как зовут, мальчик?

       - Он что, вам даже не сказал? – от обиды я не сразу разглядел, что этой соблазнительнице нет ещё и двадцати пяти, и это всё так непристойно, так дерзки-непривычно…

       - Ты его сын? – хлопала она томно-тяжёлыми от избытка теней веками с неестественно-длинными и густыми накрашенными ресницами.

       - Он не говорил вам, что у него есть сын?

       - Может, говорил, - она тряхнула химической завивкой и невинно надула губы, - а может, и нет, я не помню. Хотя, скорее всего – нет. Да, наверное, он мне не сказал.
 
       Сотни ревущих тормозов. Взвившаяся пыль раздирает лёгкие. Тише… тише, всё хорошо. Это ничего не значит… просто у папочки спустилась шина, это не долго исправить… скоро мы поедем дальше, сынок.

       - Меня зовут Льюис, и если вы ждёте моего отца – он сегодня не придёт.

       - Почему? Мы договаривались на десять, здесь…

       - Я сказал вам, что он не придёт. Неужели не ясно? Он просил вам передать это, - и я протянул ей приготовленное заранее письмо.

       Она читала, приложив свою аристократически-белую ладонь к отвратительно-полному, красному рту, который наверняка ей неплохо помогал в продвижении по карьерной лестнице.
 
       - Но я не понимаю, почему…

       - Там всё написано.

       - Да, но… извини, я действительно, пойду…

       - Ничего, - вяло махнул рукой я, опасливо поглядывая на дверь.

       Смутное чувство вины на мгновение оглушило меня, когда я застал его, завёрнутого в полотенце и суматошно выглядывающего в окно. Не выпуская сигареты изо рта, он смачно выругался и, не обращая на меня внимания, вышел во двор, в спешке задев рукой манжет моей рубахи. Ошпаренный, я не сильно сжал запястье, одурело вдыхая распространившийся в комнате запах шампуня и мужской туалетной воды.

       Мне следовало принять это. На его фоне я всегда буду лишь жалким неудачником, пускающим слюни на, определённого рода снимки в глянцевых журналах и тихо сходящим с ума от одного только взгляда, одной улыбки, одного слова…

       Иногда я думал, как было бы хорошо никогда его не узнать.

       - Пап, ты не подбросишь меня сегодня к Биллу? Приезжает его дядя Фрэнк, и он обещал нас взять на рыбалку.

       - Почему они за тобой не заедут? – недовольно пробормотал он, вытягивая шею и выглядывая на улицу.

       Я плаксиво свёл брови, пожимая плечами, а он, тем временем, без ложного стеснения, сбросил полосатое вафельное полотенце и принялся натягивать джинсы на ещё влажное тело.

       - Тебе обязательно это делать при мне? – с укором произнёс я, вынужденно отвернувшись к стене. Наверное, я его всё-таки не ненавидел. Он меня подавлял, заставляя чувствовать себя полным ничтожеством, не скрывал своего превосходства, своей силы, своей мужественности, своего желания, своей страсти, но я даже не был на него зол.

       Я хотел быть, как он.

       - Ты же не девочка. Какого чёрта я не могу при тебе переодеваться?

       - Это просто мерзко, - я закрыл глаза и потянул на себя успокаивающе-кофейного цвета штору. Шёлк приятно потёк на мои глаза, скулы, лоб, ресницы, лаская разгорячённое лицо. Я шумно втянул тонкий, едва различимый запах ландыша, оставшийся на ткани после стирки и, задохнувшись пылью, незаметно стёр тут же проступившие слёзы из уголков покрасневших глаз.

       - Ты ведёшь себя странно, - серьёзно сказал отец, приглаживая расчёской мокрые волосы на неровный пробор. Вот пижон.

       - У меня живот болит, - глядя на него сквозь упавшую на глаза, отросшую каштановую чёлку, ответил я.

       - Я не медсестра, - хмыкнул он, обильно поливаясь парфюмом, от которого у меня мгновенно разболелась ещё и голова, - Ляг, полежи.

       - А может, я отравился? – с вызовом отозвался я, оценивающе разглядывая своё отражение в зеркале, из-за его плеча.

       Чёрт, он всё ещё выше меня на целую голову.

       - Сходи в туалет, - он невозмутимо подмигнул кому-то из нас двоих в зеркале. Скорее всего, себе.

       - Пап, может у меня аппендицит? – я с надеждой склонил голову, следя за лицом отражения.

       Мне захотелось его разбить.

       - Нет у тебя ничего, - неожиданно грубо ответил он и толкнул меня на диван, - Не загораживай мне зеркало.


       * * *


       Он так и не отвёз меня к Биллу. Может, это и к лучшему, потому что, когда тебе шестнадцать – нет ничего хуже на свете, чем ехать к приятелю на развалюхе своего отца.

       Поставив велосипед у калитки, я прислонился к забору, выкрашенному в приятный молочно-лимонный цвет, разглядывая многочисленные разводы и солнечные блики на нём. Как в полудрёме, шепча что-то сонными губами и наблюдая неясные яркие мазки чёрез прикрытые ресницы, я снова слышал лязг тормозов, моему взору открывались полные кислотного бреда картины. Огромная, просторная комната с разбитыми стёклами, обмотанный метрами киноплёнки телевизор с расшибленным чьей-то ногой экраном, бесчисленные канистры с переливающимся, радужным бензином, разбросанные повсюду автомобильные шины, длинные рогатые и спутниковые антенны кабельного телевидения, устремлённые в пустые рамы разбитых окон. И я иду по осколкам, запутываясь в плёнке по пояс. На мне одета детская пижама с розовыми зайчиками, в которую я, сам не знаю, как втиснулся, и я медленно подхожу к ящику с видеокассетами. Я открываю створку и еле успеваю поймать одну из кассет, неожиданно обрушивающихся на меня сверху, пестрея дразнящими, вульгарными надписями, которые я едва успеваю читать. Когда поток моего взбесившегося воображения немного утих, я смог различить написанное на футляре «номеру один» и, задохнувшись неожиданно поднявшейся дорожной пылью, очнулся.

       - Ты чего, уснул? – Билл дёрнул меня за подбородок, и я, со всей присущей мне стыдливостью, заметил, что пустил слюну.

       - Я, кажется…

       - У тебя сонный вид.

       - Наверное, - я выдавил жалкое подобие улыбки, пытаясь заглушить ревущий у себя в голове мотор. Машинное масло. Повсюду был его запах.

       - Что с тобой? Ты, может быть, болен? – он заботливо приложил ладонь к моему лбу.

       - Ну?

       - У тебя точно жар. Тебе, наверное, нельзя с нами.

       - Да со мной всё в порядке, - поспешил успокоить его я.

       - Надеюсь...
       * * *

       
       Ветки деревьев слегка подрагивали от нежного и тёплого летнего ветра. Уже можно было распознать приближающиеся сумерки. И в тонком запахе свежих трав, и в чуть заметном дыхании реки, распростёршейся недалеко от дома – во всём была какая-то умиротворённость, почти неземной покой. Изредка кто-нибудь нырял в тёмную воду и я с замиранием сердца смотрел на чёрные брызги в лучах наплывающего заката, видел, как напрягаются плечи и руки пловца, когда он стремительно отдаляется от берега, а спустя время выходит и с его волос прохладными струями стекает отражённое в прозрачных каплях солнце…

       - Жаль, что мы ничего не поймали, - сказал Билл, садясь рядом со мной у разведённого дядей Фрэнком костра. С его мягких, светлых волос всё ещё стекала вода и, подрагивая от холода, он прислонился ко мне так близко, что я мог кожей почувствовать мурашки на его худом, обнажённом теле. На его лице плясали блики от костра и периодически, оно словно вспыхивало изнутри. У него были ярко-голубые глаза и чуть припухшие, побелевшие от холода губы.

       - Да фигня, - пожал плечами я, расчерчивая шлёпанцами песок, - Я и не думал, что мы что-нибудь поймаем.

       - Ты сегодня какой-то тихий, - чуть погодя сказал он осипшим голосом и дружески положил мне руку на плечо, - Расскажешь, что стряслось?

       - Ничего, - застенчиво отвёл взгляд я и невольно повёл плечом, - Просто я понял одну вещь.

       - Какую? – он смотрел на меня своими наивными, во тьме почти что синими, чистыми глазам, то и дело откидывая косую чёлку, падающую ему на лицо.

       - В жизни у нас есть только друзья, потому что кроме них – ни на кого нельзя положиться.

       Резко замолчав, как от пощёчины, я наклонился и влепил ему мокрый порывистый поцелуй в холодные губы.



       * * *


       Его машины нигде не было. Я даже зашёл в гараж, но там покоились лишь горы моего хлама – старые велосипеды, ненужные учебники, насос, какой-то древний кассетник и многое другое, столь же полезное и не менее увлекательное барахло. Его машины нигде не было.
 
       Несмотря на третий час ночи, хотя он всегда возвращался до двенадцати. Или останавливался возле дома, чтобы закончить свои неотложные дела с очередной любительницей нескучных путешествий.

       А он пользовался спросом. И, как это я раньше не догадывался, что его род деятельности – это стиль жизни.

       Я понуро проследовал в детскую и бухнулся на кровать, лицом вниз. Почти мгновенно мой затуманенный впечатлениями минувшего для мозг заполнили новые видения. На большом экране складывались неясные, причудливые образы, словно искажённые насмешками кривых зеркал. Из тёмной подворотни сорвалась целая стая лающих, бешеных псов, оставляющих грязные следы на асфальте и скалящих острые, как бритва, зубы. Вперив полыхающие безумным, неуправляемым блеском глаза в бампер проезжающей мимо машины, они бросились под колёса, с визгом разлетаясь в разные стороны и брызгая заражённой кровью на стёкла.
 
       Жёлтый автомобиль на полной скорости врезается в шлагбаум, обмотанный какой-то нещадно-замыленной фотоплёнкой, развевающейся на ветру, словно знамя.


       * * *


       Едва только первый луч ещё холодного, призрачно-тающего солнца коснулся моих, подёрнутых тревожно-тяжёлым, тошнотворным сном ресниц, я, в смятении, сел на постели и широко раскрыл глаза.
 
       Я всё ещё помнил мельчайшие детали аварии, запечатлевшейся в моём сознании, словно на фотоплёнке. Снимки в негативе всегда наводили на меня какой-то неясный и необъяснимый ужас. Чёрные лица людей-альбиносов, улыбающихся, словно зомби, но теперь меня убивало не это. Я помнил этот протяжный, душераздирающий визг тормозов, эхом отдающийся у меня в голове и разрастающееся чувство самой чистой вины на свете, омывающее меня изнутри скисающим молоком. Крушение в моём мозгу. Настоящий экшн. Как на мерцающем телевизионном экране, только ближе… ближе и больнее, чем когда-либо.

       Деревья отбрасывали холодные тени. Ещё не нагретый асфальт отливал серебряным блеском, как и всё вокруг, насквозь пронизанное ледяной скорбью, почти детским страхом и мрачным торжеством. Небо – чистый, прозрачный пласт бескрайней лазури, играющий всеми оттенками синего, было переменчиво и равнодушно. Лица вокруг выражали вежливое сочувствие. Всё вокруг наполнялось странным и жутковатым, монотонным гудением. Солнце казалось огромной чёрной дырой, медленно сползающей на землю. Оно растекалось под ногами светлым, болезненно-ярким пятном. От сияющей белизны слезились глаза. Всё вокруг было ненастоящим, происходящее казалось сном. Никогда ещё я не видел столько солнца.

       Я сидел на нагретом, облитом бензином, асфальте, обхватив колени, и щуря глаза. Кто-то подходил ко мне, о чём-то спрашивал, я что-то отвечал, а они проходили мимо. Много солнечных людей, с припрятанными улыбками, с масками услужливой сочувственности, - все они проходили мимо. Только один человек протянул мне руку – он был очень загорелым, с огромными наручными часами и щетиной на немолодом лице. Он был плохо одет и неухожен, и у него были стоптанные, остроносые ботинки коричневого цвета.

       - У меня совсем нет денег, - глухо сказал я, совсем по-детски мотнув головой, не сразу сообразив, что этот человек не собирается взимать с меня добровольные пожертвования, а просто предлагает руку помощи.

       - Как тебя зовут?

       - Льюис, - я поднялся, и благодарно улыбнулся этому невысокому джентльмену.

       - Что ты здесь делаешь один?

       - Я… мне нужно…

       - Пойдём со мной – я угощу тебя пивом, - и я послушно втолкнулся следом за ним в какой-то грязноватый кабак, насквозь пропахший дешёвым алкоголем.

       - Я не хочу пиво, – хочу мороженое.

       - Где ты его нашёл? – бармен, прищурившись, изучал меня многозначительным взглядом.

       - Да тут, недалеко, за углом. Валялся на дороге, - загорелый протянул мне рожок с шоколадным мороженым, густо присыпанным миндальной стружкой и пудрой.

       Я соблазнительно лизал мороженое, неприлично высовывая язык, а он не спускал с меня глаз, улыбаясь как-то полусонно, и в то же время внимательно. Мы сидели за круглым дубовым столиком, и он, подложив руки себе под подбородок, скользил по мне изучающим взглядом, человек-сканер… и мне нравилось его дразнить.

       - Расскажи о себе, - он рассматривал мои чуть смазанные, крупные черты лица, большие кофейные глаза, ещё не очерченный рот и, казалось, упивался хрупкостью моей фигуры, как будто созданной специально для таких, как он.

       Я сидел, неестественно выправив спину, так, что он мог видеть каждый напрягшийся мускул на моём, охваченном неясным возбуждением, теле.

       - Что, нечего сказать?

       На меня внезапно напал приступ неудержимой сонливости и я, не успев ничего подумать, откинулся на спинку стула, запрокинув голову так, что он мог видеть мой выступающий кадык и рассыпавшиеся, распавшиеся на отдельные золотящиеся прядки, каштановые волосы.
 
       - Я хочу, чтобы ты со мной поговорил, - не отрывая от меня своего болезненно-заинтересованного взгляда, настаивал он.

       Я устало вздохнул и закрыл глаза, воображая, что у меня зашит рот, как в каком-нибудь фильме ужасов, когда пробирающий до костей страх начинает разлагаться у тебя в желудке, тошнотворно подбираясь к горлу.

       Ты закрываешь лицо подушкой.
 
       Радио трещало какой-то поганой, старомодной песенкой, вроде тех, под которые отрывались на дискотеке в каком-нибудь лохмодесятом году ваши мама и папа – зелёные юнцы с трогательно-раскрасневшимися физиономиями, утопая в своих лизергиновых галлюцинациях и обжираясь какими-нибудь грязно наштампованными колёсами. У всех ещё были такие ужасные причёски. Они укладывали их бриолином или просто редко мыли?

       У меня мозги сейчас расплавятся.

       Он потянул меня к себе и поставил на ноги.

       - Давай потанцуем, как мужчина с женщиной, - обвивает мои плечи, почти ложась на меня всем телом.

       Я лениво переставляю ноги, периодически вставая ему на ботинки.

       Всё-таки я точно был зачат на заднем сидении этой треклятой развалюхи.

       Его пыльные, жёсткие волосы пахли копчёной воблой. Терпеть не могу рыбу, и танцевать с незнакомцами.

       Он зарывался мне в волосы своим потным, разгорячённым лицом, и я, то и дело, чувствовал его сухие, синеватые губы у себя на лице. Мелодия с треском оборвалась и он, словно на него вылили ведро кипятка, вздрогнув, от меня отстранился.

       Я облизнул пересохшие губы:

       - Хочу пить.

       - Сейчас… - он принялся копаться в карманах, - …сейчас мы с тобой снимем номер, здесь, не далеко, и я куплю тебе целый автомат газированной воды, идёт?

       - Мне не нужен автомат. Купи мне что-нибудь попить, прямо сейчас.

       - Хорошо, - он нервно вывернул пустые карманы брюк, и полез за кошельком в нагрудном кармашке своей полосатой рубахи.

       Наблюдая, как пена в моём стакане, гордо раздуваясь, вываливается через край и стекает по прозрачному, замёрзшему стеклу тонкими струйками, он ещё раз наклонился к бармену и что-то ему шепнул.

       - Чёртов панк, - сказал тот, глядя на меня, как на полного идиота, - Они повсюду здесь ошиваются – неформальные ублюдки.

       - На себя посмотри, старый укурок, - я опустил средний палец в прохладную, кисловато-горьковатую пену и, вынув его, истекающим беловатой, пузырящейся массой, ткнул ему в самое лицо.

       Загорелый растёкся влюблённой, чуть застенчивой улыбкой. Оба пошловато захохотали. Я презрительно плюнул на барную стойку.

       - Эй, детка, не шали, - тот джентльмен, что меня угощал, легонько шлёпнул меня по щеке, выцеживая укоризненный взгляд мне на ресницы.

       - Тебе это с рук не сойдёт, Павел, - обратился к нему мгновенно воспламенившийся бармен.

       Смешное имя – Павел. Что-то славянское. Забавно повстречать человека, которого зовут Павел.

       - Ну, много у тебя денег? – спросил я, когда мы шли к отелю. Одной рукой он обнимал меня за талию, другой – заправлял рубашку, после доставленного мной удовольствия, в обшарпанном туалете всё того же кабака.

       - Завались, - бесстрастно ответил он, подразнивая меня пятидесятифунтовой бумажкой.

       Я ловко выхватил полтинник и быстренько припрятал в задний карман своих потёртых, узких джинсов, куда незамедлительно проникла его дрожащая, жилистая рука с толстым, поблёкшим от времени, перстнем на указательном пальце.

       - Ну нееет, - воровато ухмыльнулся он, - Ещё рано тебе зарабатывать такие бабки.

       - Ты, придурок, отдай, или я подам на тебя в суд.

       - Зачем тебе деньги? – сдержанно осведомился он, возвращая купюру на место.

       - Коплю на новую тачку своему старику. Он у меня таксист.

       - Ты?!.. – он хохотнул и непонимающе покачал головой, - На черта тебе это?

       - Просто хочу, чтобы он ездил на хорошей машине, и люди не думали, что он какой-нибудь голодранец на дерьмовой тачке.

       - Надо же, какой ты кретин, - добродушно смеялся он, обнажая белоснежные, на фоне смуглого лица, зубы, - Потратил бы на клубы, выпивку, девочек, в конце-то концов… или ты правда делаешь это сейчас не только ради денег?

       - Да пошёл ты.

       - И всё-таки?

       - Раскатал губу.

       Внезапно меня чуть не отбросило волной, словно материализовавшейся прямо передо мной, галлюцинации. Отвратительнейшая сорвавшаяся колымага, грязно-жёлтого цвета, неслась по дороге с бешеной скоростью, широко распахнув одичавшие, сверкающие глаза горящих фар. Ожившая, бесстыдно-пестреющая всеми цветами радуги, улица, неслась мне прямо в переносицу, словно огромный, солнечно-янтарный шар всех воплотившихся иллюзий моего страдающего синдромом гиперактивности и дефицита внимания мозга.

       Столпотворение. Крах. И лёгкое кружение в голове.

       - Мне надо идти, - одними губами произнёс я, высвободившись из его объятий, - Я должен идти…

       - Ты что, сдурел?! – заорал он мне вслед, когда я, будто помешанный, выбежал на проезжую часть, заставляя автомобили сгрудиться и оголтело сигналить моему перекошенному отражению в своих маленьких, запылённых зеркалах.

       А мне захотелось стрелять по их стёклам, по колёсам, спуская шины и разбивая калейдоскопы из простых и тонированных стёкол; стрелять по своим снам и иллюзорностям, которые, разбиваясь, превращаются в такие же осколки.

       Только ранят всё-таки больней.


       * * *


       - Что ты ей сказал? – он привычным движением толкнул меня на диван. Я устало откинулся на подушки:

       - Ничего, чего бы она сама о себе не знала.

       - Ах ты, неблагодарный щенок, - он отвесил мне обжигающе-несправедливую пощёчину. Ещё и ещё. Пока я не перестал хулигански скалиться.

       Я представил чудовищную автокатастрофу.
 
       Это должно было случиться ещё до моего рождения.

       - Зачем ты это сделал? Хотел такую же, да? Она, как будто ожившая teenage dream, не так ли? – он усмехается, и я хочу его ударить. Чтобы всё было по-честному. Один – один. И мир во всём мире. Которого никогда не было. Который он у меня отнял, оставив взамен разноцветные осколки в моих безобразных видениях. В моих кровоточащих галлюцинациях. В моих тошнотворных снах. Ведь он даже не был со мной, когда я просыпался с растёкшейся по подушке холодной слюной, в липком поту и с разбухшим от слёз лицом, содрогаясь от не утихающих рыданий.

       Но он был В НИХ. Всегда. Хотя я его никогда не видел. Я просто чувствовал его присутствие. Ведь все зеркала в моих снах были разбиты, и я не мог видеть его отражения.
 
       - Ты, наверное, думаешь, что я предаю твою мать или, что-нибудь ещё такое же несуразное? В кого ты только выискался такой ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЙ? – он немного помолчал, напустив на себя сумеречный вид, и ходя взад-вперёд по комнате, - Или ты всё-таки хотел бы её трахнуть? Ту горячую штучку, которая к нам вчера заходила?

       Я закрываю лицо подушкой и слышу его приглушённый голос через иссушенную утюгом ткань:

       - Знаешь, если ты всё ещё девственник – то это грустно.

       Издаю сдавленный смешок.

       - И приберись уже, наконец, в гараже, лентяй.
       
       Он хлопает дверью.


       * * *


       Жёлтый автомобиль набирает обороты. Двигатель ревёт, словно тысячи псевдо-психоделических галлюцинаций, роем обрушившихся на стремительно взлетающую вверх дорогу.
 
       Я оставляю позади призрачный свет вечерних фонарей, стеклянные сооружения из разбитых стаканов, километры истерзанной моим вечно голодным воображением киноплёнки, захламлённые собственным нелепым провинциальным детством гаражи, спущенные шины и ощетиненные шипы на покрышке, залитые глицериновым солнцем комнаты, смятые утренние постели с остатками сновидений на скомканных простынях.

       Мне больше по душе сталь, или целлюлоза, на худой конец, - всё, что угодно, только не стекло.

       У меня творческое настроение, и никто не в праве мне мешать развенчивать мифы о моём молочно-коровном бессмысленном и зашторенном детстве и о ежедневно выташниваемом, полном искажённой реальности, отрочестве.

       Ускользая прочь.

       Я самый безумный драйвер на свете. И у меня постоянно до предела вдавленный в пол «газ». Я просто псих. И потому выбрасываю в раздолбанное окошко нажитый сегодня честным трудом полтинник и смотрю, как он красиво летит, и как его засасывает в воронку сладкий, с хрустящим привкусом песка, ветер.

       Жёлтый автомобиль взмывает ввысь и растворяется в изрезанном самолётами приближающемся небе.

       Так высоко, что у меня закладывает уши и дыхание, на мгновение, спирает.

       Скорость. Полёт. И звёздная пыль у меня на ресницах.

       Однажды, папочка говорил мне, чтобы я никогда так не делал.


       14-15. 04. 2008