Я не отдам вам своего ребёнка!

       Лето уже вторую неделю давило землю жарой. 115 градусов по Фаренгейту – для штата Кентукки это слишком! Даже старожилы не могли припомнить такой жары в здешних краях.

       Барбара Хен сидела в своей спальне с двумя окнами, выходящими на задний двор, и вертела в руках керамическую статуэтку, купленную утром на рынке. Статуэтка являла собой хитросплетение ветвей, в недрах которых сверкал оранжевым отливом зрелый румяный плод. Композиция называлась "Serenity" и изображала, по всей видимости, библейский рай до искушения Адама и Евы. Барбара же видела в композиции свой собственный символизм. Дерево – это человеческая жизнь, увенчанная плодом (результатом) этой самой жизни, ради которого, собственно, человек и живёт. Если плод красив и приятен, значит, и жизнь прожита не зря. Тогда человек может насладиться заслуженным покоем.

       Барбара была довольна результатом своей жизни. Она никогда не была амбициозной и гиперактивной, она всегда любила покой и устоявшийся порядок вещей.

       Как приятно чуть свет подняться с постели, заварить ароматный кофе, разбудить восьмилетнего сынишку Альберта и смотреть, как он, ещё тёплый со сна, ест бутерброд и пьёт кофе. В углу кухни тихо мурлычет маленький телевизор, выдавая порцию утренних новостей. На экране мелькают вчерашние пожары, наводнения и неказистые житейские происшествия с хеппи-эндами – простенькие радости американской глубинки. Альберт тоже мурлычет какой-то детский бред – смесь считалок, снов и наивных грёз о том, как он вырастет и станет взрослым. Через пару минут он допьёт кофе и окончательно проснётся. Тогда его речь станет более внятной и осмысленной.

       Вот он, плод прожитой жизни, венец творения, завершающий земной путь зрелой женщины. Жизнь может бросать человека из крайности в крайность, бить, трепать и испытывать на прочность, но вся эта жизнь не стоит ровным счётом ничего, если в итоге не наступает момент, когда позади все сомнения, тревоги и поиски истины, а впереди – лишь тёплая и спокойная равномерность движения времени, мягкая и ласковая осень жизни, полная мудрости и любви. Ничто уже не остановит тихий ход маятника – тик-так, тик-так. Так, только так. Так было всегда, так будет и теперь.

       В пол-восьмого к дому подъезжает жёлтый школьный автобус. Альберт уже нацепил приготовленный с вечера ранец. Барбара ещё раз заботливо поправляет все лямки и ремешки, произносит последние напутствия и, наконец, сажает сына в автобус. "Доброе утро," – расплывается в улыбке водитель, толстый усач Джузеппе. "Доброе утро," – отвечает Барбара, растягивая мышцы лица в дежурном приветствии. Автобус уезжает, и Барбара может теперь весь день заниматься хозяйством, ходить по магазинам, гулять по окрестным улочкам или просто сидеть дома, листая старые календари, коллекции открыток и гербарии.

       Сегодня утром ей захотелось прогуляться. Она походила по парку, прошла мимо входа в заповедник (вход стоил тридцать долларов, и Барбара была там лишь раз в жизни) и незаметно дошла до ратушной площади, где располагался городской рынок. Этот живописный городок посещало довольно много туристов, и местные ремесленники не испытывали недостатка в покупателях. Затерявшись в толпе зевак, Барбара прошла несколько рядов, уставленных декоративными бутылками, портретами отцов-основателей, выполненными из разноцветных зёрен кукурузы, разнообразными плетёными украшениями и прочими изделиями быта, и взгляд её непроизвольно остановился на небольшой статуэтке. В ту же секунду Барбара знала, куда она поставит её. Конечно же, на полочку в спальне, вторую слева от входной двери, между горшочком с мумифицированными листьями розмарина и стеклянной собачкой с надписью "Не волнуйтесь, будьте счастливы!" Именно так. Тик-так.

       Ах, базар! Разве может что-то сравниться с этой бесконечной деловитой вознёй десятков и сотен краснощёких покупателей, детей, орущих "Мама, котёнок!!!", крепких, приземистых домохозяек, упитанными телесами прокладывающих себе путь к одним только им известной цели, рыжебородых гончаров, плотников, кожевников, пекарей, пивоваров, кузнецов и стеклодувов? Разве может что-то сравниться с этим чудом в сердце Америки? Здесь все продавцы – настоящие профессионалы своего дела. Они способны ответить на любые вопросы, стоит только спросить. А впрочем, нет, даже и спрашивать не надо. Они прочтут в ваших глазах интерес прежде, чем вы успеете раскрыть рот. Вы узнаете каждую мельчайшую деталь и подробность, касающуюся производства и применения их товара. Они расскажут, как наносить краску на горячую поверхность глины (да-да, ни в коем случае нельзя давать глине остыть!), как соединить прутья в корзине, чтобы ручка крепче держалась, и чем отличается миттельшнауцер от эрдельтерьера. Также здесь можно узнать всё о погоде, урожае, цирюльнях, моделях электронасосов и великих бейсболистах. В то же время, здесь почти не говорят о политике, деньгах и жизни в других штатах – зачем говорить о неприятном и неинтересном? Ах, Америка, милый самодостаточный рай, населённый весёлыми гномами и леммингами, да благословит тебя твой странный бог!

       Блошиный рынок – так называют американцы эти спонтанные скопления торговцев. Люди здесь действительно похожи на блох, возятся, копошатся, шуршат в пёстром человеческом месиве. Ну и пусть себе копошатся. А Барбара пойдёт домой с приглянувшейся ей статуэточкой. То яблочко, которое внутри, оно похоже на солнце. Восход солнца, закат жизни. Тьфу, что за мысли лезут в голову... Жизнь-то ещё толком и не начиналась. Всю дорогу в хлопотах, переездах, поисках стабильности – разве так живут? Тик-так.

       Бывший муж Барбары, Алан, был, на первый взгляд, неплохим мужчиной. Серьёзный, покладистый, состоятельный, не пьяница – что ещё надо? Барбаре было надо что-то ещё, она и сама не знала толком, что именно, но как раз именно этого она и не получала от Алана. Если хорошенько присмотреться (а у Барбары была такая возможность), в Алане обнаруживалось немало недостатков, всё по мелочам, конечно, но ведь как раз из мелочей-то и складывается общая картина, из незаметных на первый взгляд изъянов формируется впечатление о человеке, с которым, хочешь, не хочешь, приходится жить. Все эти изъяны и недостатки только на первый взгляд кажутся незаметными, а когда начинаешь день изо дня делить со "спутником жизни" весь свой жизненный путь (не говоря уже про обеденный стол, жилплощадь и – о ужас! – постель), тогда незаметное становится вопиющим. Тогда приходит усталость, и ежедневное присутствие рядом с собой чужого, по сути, человека сперва начинает вызывать раздражение, а потом становится просто невыносимым. Возникает желание наслаждаться плодами своей жизни в одиночестве. А что, разве у других не так? Разве у кого-то из её подруг было по-другому? И разве не пестрят журнальные обложки и телевизионные экраны сообщениями о шумных процессах бракорасторжения, венчающих годы жизни, полной мучений, вызванных патологической несовместимостью женщины и мужчины? Если даже звёзды кино разводятся, то что остаётся нам, простым? Понятно ведь, что никакой "любви" нет и быть не может, что брак с мужчиной (тем более, с таким пустым, неприятным и бесполезным типом, как Алан) есть не что иное, как ошибка молодости. Можно любить то, что своё, что взлелеяно и выстрадано, что родилось как часть тебя. Можно любить то, что тебе близко, что гармонирует с твоим настроением, нежно касаясь тонких струн твоей души, но не пытаясь настроить их на свой лад. Любить можно то, что выполняет свою функцию, не отягощая своим присутствием и не нарушая покоя. Любить можно то, что тихо и спокойно существует, не требуя ничего взамен. А той "любви", которая подразумевает секс – её нет. Нет той "любви", в нагрузку к которой приходится терпеть вонь грязных носков, колючую щетину, зубную щётку в стакане от кофе, бритву, оставленную на трюмо, и брызги мочи на ободке унитаза. Такой "любви" не существует и не может существовать, потому что она не нужна!

       Можно любить кошку, мягкую, как подушка. Кошки совсем немножко, кошка покой не нарушит. Можно любить радио, у радио есть кнопки, есть выключатель сзади в маленькой той коробке. Можно любить игрушку, с ней поиграл и бросил. Игрушка не просит кушать, совсем ничего не просит. Можно любить дождик, когда ты сидишь дома, глядя на мокрых прохожих, испуганных звуком грома. Можно любить ребёнка, если не очень мал он, чтоб не стирать пелёнки, измазанные калом. Можно любить что угодно, если оно не мешает, если даёт свободно пользоваться вещами.

       Так, только так.

       Время текло, как река – вперёд и чуть-чуть вниз. Река никогда не течёт вверх. Никакой предмет не будет двигаться вверх, если его никто не толкает. Чтобы толкать предмет, необходимо приложить усилие. Как раз этого Барбаре делать не приходилось. Любое усилие было бы чуждо ей. Любое напряжение, физическое или умственное, противоречило бы всем её понятиям и представлениям о жизни. Той самой жизни, которая тикает внутри себя, отсчитывая невидимые деления на невидимом (и бесконечном!) циферблате покоя, всецело принадлежащего Барбаре. На смену уплывшим секундам приплывали новые, ничуть не хуже, и Барбара мягко скользила в тёплом течении застеклённых времён года и сладкого дурмана мумифицированного розмарина. Текла река времени, зрел урожай на полях и румянец на щеках деловитых фермеров, завсегдатаев местного базарчика. Так же спокойно стояла на своём месте, покрываясь пылью, керамическая древесная ветвь с плодом зрелости, запрятанным внутри. Барбара уже давно чувствовала его запах. Теперь пришло время изведать его вкус. Всё самое сладкое впереди. Плод был её и только её.

       А началось и закончилось всё в одночасье, как гром. Вместе с утренней почтой, в основном состоящей из рекламных проспектов и сообщений о скидках в супермаркетах, Барбара нашла в почтовом ящике строгий конверт серого цвета с чёткими, угловатыми буквами, отпечатанными по всей длине. "Юридическая фирма Гольдштейна и Кауфмана," – прочитала она.

       Иррациональный дискомфорт, который, наверно, испытывает любой нормальный человек, получающий официальное письмо, быстро сменился простым удивлением. Барбара не нарушала закон (закон был слишком далёк от неё, чтобы они могли как-то соприкасаться), исправно платила по счетам и никогда не пользовалась услугами юристов. С чего бы вдруг ей стали писать адвокаты? Они, скорее всего, ошиблись.

       Чтобы подкрепить свою версию фактом, Барбара незамедлительно вскрыла конверт. Адвокатская контора сухим канцелярским стилем уведомляла, что от господина Алана Шепарда, бывшего мужа госпожи Барбары Хен, было принято заявление на опекунство над Альбертом, и что Барбаре надлежит поставить свою подпись под словами "Не возражаю" в специальном документе, который прилагается к письму. В противном случае, Барбаре следует явиться в офис конторы для подачи протеста, и тогда дело будет передано в суд, который и вынесет окончательное решение.

       Смысл написанного дошёл до Барбары не сразу. Ей понадобилось перечитать письмо не меньше пяти раз, чтобы в сердце, отвыкшее от тревог, ударил молот адреналина. Но какой получился удар! Он потряс само основание мира, раскрошил бетон фундамента, погнул опоры, пустил трещины по всем стенам.

       "У меня забирают ребёнка!"

       Письмо выпало из рук, опустошённое тело Барбары рухнуло на стул. Этого не может быть! – шумело в голове. Пустота в сердце отвечала: может!

       Сознание постепенно возвращалось к Барбаре, занимая место, отведённое ему в организме. В груди формировался комок, хранящий в себе забытые обиды прошлого и неприятные воспоминания молодости. Оказывается, они никуда не исчезали, кунсткамера исправно работала все эти годы, храня ненавистный Барбаре мир в законсервированном виде. Комок рос, источая тупую давящую боль – предчувствие беды. Комок вращался, наматывая на себя нервы, долгое время дремлющие в укромных потаённых фибрах притихшей души. Когда комок достиг критической массы, он взорвался, как бомба. Взрывная волна резким рывком подняла Барбару со стула.

       – Не отдам! – отрывисто взвизгнула она. – Слышите? Не отдам вам своего ребёнка!!!

       В подтверждение своих слов Барбара нагнулась, подняла с пола брошенное письмо и изорвала его в клочья:

       – Вот так!

       Однако, Альберта всё ещё не было, и, хотя до окончания уроков оставалось добрых два часа, беспокойство уже прыгало по оголённым нервам.

       От Алана можно ожидать чего угодно.

       "О Альберт, малыш мой! Что же теперь будет!?" – сверлила мозг одна тревожная мысль, уничтожая все остальные мысли, сея панику, доводя до неистовства.

       Надо бежать в школу, надо убедиться, что её ребёнок в безопасности. Барбара укроет его своим телом. Пусть они только попробуют приблизиться к нему, она вцепится в их глотки и перегрызёт их. Она никому не отдаст своё сокровище!

       Барбара сняла с вешалки шерстяную накидку, но тут же охнула и схватилась за сердце. Чтобы не упасть, другой рукой ей пришлось опереться на одну из полок деревянного стеллажа, уставленного красивыми безделушками. На какое-то время это спасло её от падения, но дыхание уходило, и Барбара, не отпуская опору, медленно осела на пол.

       Стойка покачнулась, статуэтка "Serenity" упала на лакированный паркет, осколки керамических веток заплясали по комнате.

       Затем из недр статуэтки медленно выкатился освободившийся плод зрелости. Он остановился прямо у лица распластавшейся на полу Барбары, чьи губы продолжали беззвучно повторять:

       "Я не отдам вам своего ребёнка..."