Так кто же я такой? или один день уставш. человека

       (повесть без действия)


       Лежу неподвижно на кровати, уставившись в потолок. На этом белом потолке можно, как на экране, увидеть всю свою светлую жизнь. А можно увидеть и чёрную, беспросветную ночь. Лучик света отражается от потолка и падает на поверхность моего глаза, отражается от него, падает на потолок, отражается от него, снова падает в глаз и, наконец, теряется где-то в глубине моего сознания. Модель абсолютно чёрного тела. Каким бы белым ни был потолок, свет всё равно поглотится и исчезнет. Так же, как когда-нибудь исчезну и я сам. Абсолютно чёрное тело. Нет, для абсолютно чёрного тела окошко слишком велико. Это – абсолютно серое тело, и я – его часть. Солнца не видно уже три недели, и модель абсолютно серого тела расширилась до размеров видимой Вселенной.
Серый снег за окном, и безликое серое небо.
Серенадой тоски завывает суровый рассвет.
И надежда на свет, словно серая корочка хлеба,
И как вечный огонь, это вечно звучащее «Нет».
В безразличной толпе я слоняюсь как будто без толку.
В безысходной тоске, забывая простые слова.
Не легко не завыть одинокому серому волку.
Злее красных флажков эта вечная серая мгла.
Серой мышкою счастье шмыгнуло и спряталось в норке.
Сонной серой совой я верчу вслед за ней головой.
Но взлететь нету сил, только где-то, в уснувшей подкорке
Тихий шёпот: «Надежда, будь вечно живой!»
       Мои стихи понравились. Нет, не эти, их я написал только что. Понравилась моя недавно изданная книга стихов, которую я подарил здешней библиотеке. Это приятно, но не удивительно. Иногда мне даже кажется, что мои стихи нравятся и тем, кто говорит о них плохо. Я знаю, почему он так говорит. Человек занимает после долгих лет упорной борьбы какое-то довольно жалкое и ничего уже никому не дающее в наше время местечко, и начинает яростно отпихивать от него, от себя и вообще отовсюду, откуда только можно, всех, кто кажется ему хоть сколько-нибудь интересным. Кто-то, не менее яростный, работая локтями, заставляет «мэтра» потесниться, но большинство талантливых, и, следовательно, чувствительных и ранимых людей уходят подальше, иногда навсегда. Сколько юных дарований ушло от таких критиков в слезах? Я тоже ухожу от подобных деятелей, но с выражением лица, о котором В. Маяковский писал так: «А самое страшное видели — лицо моё, когда я абсолютно спокоен?» Да нет, дорогой Владимир Владимирович, Вы просто фантазируете. Лицо поэта, да и любого думающего человека, даже накануне смерти не может быть страшным. Страшным может быть лишь абсолютно спокойное лицо идиота, наделённого властью. Моё лицо скажет вам лишь о том, что вся эта ерунда мне сильно надоела. Я не люблю сталкиваться с глупостью. Времени не хватает даже на то, чтобы разобраться со стоящими делами. Мнение критиков очень мало меня интересует.
Мне все равно. Я знаю о себе довольно много.
И у меня другая в жизни доминанта.
Но не сожрёт ли эта злобная берлога
Какого-нибудь юного таланта?
       Это – моя реакция на посещение одного из поэтических семинаров при одном из союзов писателей. Меня приглашали заходить туда ещё, но я стараюсь не повторять хотя бы собственных ошибок. Их и так много. Ходить туда бессмысленно. Разве что, чтобы пощекотать себе нервы, или лишний раз убедиться в том, что ты, как и каждый человек – глуп, но большинство людей, считающих себя очень умными, всё же ещё глупей.
       Достаточно умный человек понимает, что он глуп, и старается уменьшить этот генетически присущий человеку и поэтому в целом неискоренимый недостаток, не очень умный человек думает, что он умен, а глупый человек думает, что он гениален. Короче, каждый думает в меру своей испорченности. Думайте сами. Решайте сами. А лучше всего, мои дорогие, пусть и незнакомые мне молодые поэты, пишите себе потихоньку и никого не слушайте. Даже меня. Никто лучше вас не знает, что хорошо в вашем творчестве, а что – плохо. Никто вас ничему не научит. Все, что «мэтры» могли бы вам сказать, они уже сказали своими стихами. Я как-то раз взял в руки сборник избранных стихов одного такого «мэтра», который говорил о том, что их, «по-настоящему талантливых», всего пять человек. Вероятно, этот «мэтр» очень скромный человек. Человек феноменальной, прямо-таки фантастической скромности. Так он думает о себе. Иначе он сказал бы: «Нас, гениальных…» Ведь по-настоящему талантливых поэтов великое множество. Даже я, знающий в основном лишь то, «что я ничего не знаю», знаю таких немало. Читаю книгу «гения». Так, березки, березки… дубы, куст крыжовника, черемуха, цветочки… заливные луга. В общем – «овсы зеленеют». Опять березки… грибочки… Ага! Вот уже и другое – хороший выпивон. А как же. В поэзии без этого никак нельзя, во всяком случае, в русской. Без этого ты будешь белой вороной. Михаилом Сергеевичем и Раисой Максимовной в одном лице. Выпивон продолжается долго. Чувствуется глубокое знание предмета. Далее следуют, естественно, пьяные слезы, которые размазываются по всем частям тела. Покаяние. Без этого настоящий поэт в наше время тоже не может состояться. У меня, конечно, и на этот счет свое мнение:
Согрешил, покаялся и расслабился.
И слышит ангельское пение.
А черт в Аду только осклабился –
У него другая точка зрения.
       Продолжаю читать. Что-то не очень членораздельное о Боге. Какие-то мольбы. Ругань. Вопли. И опять берёзки… Цикл завершился, можно начинать новый. Одолеть 6 томов такого избранного вряд ли кто-нибудь решится. С меня хватило и десяти страниц. Чему можно научиться у таких «гениев»? Позволю себе всё же дать молодым людям один совет – пишите только правду, и ничего, кроме правды. Выдумывайте правду, но не выдумывайте лжи. Не надо выдумывать и себя, как советовал Анненский своим ученикам Волошину и Гумилёву. Чем это закончилось, известно. По счастью, только фарсом, а не трагедией. Надо не выдумывать себя, а попытаться разобраться в себе. Человек должен знать, кто он такой.
Итак, мои стихи понравились. Мне особенно приятно то, что они нравятся женщинам. Когда-то вот так же я и сам нравился им, и безо всяких стихов. Людям импонирует то, что я говорю правду. Правда, только в стихах. В жизни всё сложнее. Правда бывает жестокой и беспощадной. Правдой можно отхлестать по щекам, ударить ниже пояса, правдой можно и убить, так же, как и ложью. А я человек мягкий и всепрощающий. Люблю делать людям добро. Особенно, если это мне ничего не стоит. Добро в виде информации. Полезный совет, который никто не слушает. Сотрясение воздуха. Потрясание кулаками. Да, добро должно быть с кулаками, но только, если зло – с кастетом или ножом. Если наоборот – дело плохо. Борцы за светлое будущее, вооружённые лучше своих противников, проредили человечество подобно ангелам смерти. Вероятно, для того, чтобы оставшимся в живых жилось свободнее. Так садовод прореживает всходы моркови. Но человек – не морковка. Человек – самое сложное создание природы из всего, что известно самому человеку, во всяком случае, из того, что известно достоверно. Человека нужно беречь, холить, заботиться о нём, вовремя кормить и не перегружать работой, Кто должен всё это делать? Конечно же, сам человек. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.
       Да, кажется, уже проснулся. Встаю, выполняю все необходимые процедуры. Сажусь за стол. Беру ручку и лист бумаги. Уже десять минут, как я встал, а настроение всё не поднимается. Ну и бог с ним. Я человек либеральный. Буду писать, как пишется.
Паноптикум надежд, гербарий сочных трав,
Посмешище невежд, покой, что только снится.
Невнятный, тихий вскрик Того, Кто Вечно Прав.
Неясный, смутный лик в истлевшей плащанице.
       О чём это? Думайте сами, А я уже сказал всё, что хотел. Не люблю писать длинно. Поэзия, на мой взгляд, должна лишь давать людям толчок, выводить их из оцепенения, летаргического сна разума. Читатель такой же человек, как и писатель, и литературный труд – это их совместный труд, или раздельный отдых. Подробности – участь учебников. Тот, кто всегда говорит на подобные стихи: «Ну и что?» вряд ли сам напишет что-нибудь толковое. Он будет долго разжёвывать манную кашу и потом предложит вам её на десерт. Как-то раз я после замечания одной критикессы о том, что я пишу слишком кратко, из чистого любопытства попробовал писать длинно. Закончил стихотворение я на десятой странице, когда, наконец, понял, что его можно закончить и на сотой, но правильнее было бы – на первой.
       Смотрю на часы. Пора идти завтракать. Спускаюсь по лестнице, которая называется «лечебной». Лестница, как лестница, похуже, чем в моём старом доме, построенном в позапрошлом веке, но получше, чем в новом, построенном в этом. Вниз по лестнице, ведущей вверх. «Вперёд и вверх, по лестнице, ведущей вниз» – так было написано в одном моём стихотворении. Редактор «исправил»: «Идут по лестнице, ведущей вниз». У Редактора какой-то зуд – всё исправлять. Непонятно, то ли он, философ по образованию, ничего не слышал об известной философской гравюре М.Эшера «Вверх по лестнице, ведущей вниз», то ли он действительно думает, что по лестнице можно идти только в одном направлении.
       Соседки по столику – дамы просто приятные, что-то слишком сильно демонстрируют мне своё глубокое безразличие к моей особе. Вероятно, думают меня этим заинтриговать. Из вежливости отвечаю им тем же.
       Снова лечебная лестница, теперь уже ведущая вниз. Подниматься тяжеловато. Лучше бы на лифте, но толпа не желающих лечиться, слишком велика. Или они думают, что лифт тоже лечебный?
       После того, как я почитал стихи нескольким читателям библиотеки, превратившимся на время в слушателей, заведующая культмассовым сектором Нина Васильевна решила предоставить мне большую трибуну. С этой трибуны я смогу выйти и на большую дорогу, вооружённый опытом словесного мониторинга, окрылённый честно заработанным гонораром, под аплодисменты или восторженный свист почтенной публики. Одна беда – как меня называть? Кто я такой? «Свои стихи читает поэт имярек». Во-первых, это тавтология. Во-вторых, такого поэта никто и не знает. Какой я поэт? Я сам пишу о себе так:
А я и есть тот самый папаша,
Который, пардон, Апчхи!
Сначала землю немного попашет,
А после попишет стихи.
       Так, может быть, я хлебопашец? Вряд ли я заслужил право так называться. Как-то раз я, правда, перепахал лопатою и вилами наше маленькое картофельное поле, скорее даже, большую картофельную клумбу, после чего был надолго, если не навсегда, отстранён от этого занятия, поскольку жена подумала, что на поле сначала налетел смерч, а уже затем по нему прошлась небольшая толпа медведей, спешащих, вероятно, на выборы председателя садоводства. Поэт? Я такой же поэт, как и прозаик. Однажды Редактор посетовал, что все несут и несут стихи, уже и складывать некуда стало, а прозы совсем нет. Прозы ему захотелось. Надоело витать в облаках. Принёс на следующий день ему прозу – рассказ «Пушкин – это наше всё». Не читали? Конечно, до Даниила Хармса мне ещё далеко – тут работать и работать надо, но редактор всё-таки схватился за сердце – так ему понравилось.
       «Свои стихи читает прозаик имярек»– как-то странно. Что это он вдруг читает стихи, а не прозу? Так кто же я? По образованию я физик. «Свои стихи читает физик имярек». На слух выглядит тоже странно. С тем же успехом можно объявить: «Лекцию по квантовой электродинамике читает поэт имярек». С какой стати? Он, что, будет излагать этот предмет для лучшего запоминания в стихотворной форме? Так как же быть? Кто же я такой? Только одно известно точно – я Хомо сапиенс сапиенс, мужского пола и естественной сексуальной ориентации. Не путать с хомо сапиенс неандерталис. Тот вымер тридцать тысяч лет назад. Я, правда, в этом сомневаюсь. Мне кажется, ещё совсем недавно их можно было видеть в очередях к пивным ларькам. Но вот шоковой терапии они не выдержали. Вымерли таки. А вместе с ними и многие Хомо сапиенс сапиенс. Похоже, скоро останутся только Хомо сапиенс сапиенс сапиенс. Самые разумные. Те, что всё приватизировали. Пусть не все из них умеют связно выражать свои мысли, зато у них сильно развит хватательный рефлекс. Ну да Бог с ними. Мне хватает того, что у меня есть. Мне хватает того, что у меня есть, что есть. Меня больше интересует, кто же такой я сам. Человек, как человек. Никому не мешаю. Лежу себе на кровати, гляжу в потолок и болтаю сам с собой. Ничего не делаю. А мне и не нужно. Живу на всём готовом. Это ещё не дом престарелых, но уже кардиологический санаторий. «Чёрная речка». Полоска чёрной воды. Чёрная полоса. Нет, неподходящее название для санатория, где лечат сердца. Правда, не всегда уместна. “Как ужасно Вы выглядите!” Это правда, но и бестактность. “Вы выглядите сегодня просто замечательно!” Это ложь, но из тёмных глубин этой лжи выплывает чистая и святая правда: “Я хочу, чтобы Вы выглядели лучше. Я хочу, чтобы Вы поправились. Я Ваш друг, и хочу Вам помочь”. Я бы назвал этот санаторий «Светлый поток». Тем, у кого болит сердце, хочется светлого. Ну, хотя бы серого, но только не чёрного. Серой мышкою счастье шмыгнуло и спряталось в норке… Мне, сонному серому филину, конечно, не угнаться за серенькими мышками, которые бегают по санаторию взад и вперёд, вверх и вниз по лечебным лестницам и в лифтах. Сверкают бусинками-глазками и виляют хвостиками. Есть, конечно, и старые, солидные мыши. Но есть и хорошенькие. Одну я заметил сразу. Как идёт этот серый цвет её прекрасному лицу! Яркая одежда отвлекла бы внимание. Да, но ведь и фигура безупречна!
       Три недели не видно солнца. А так хочется светлого! Так пусть женская красота светит нам и согревает наши остывающие души. Пока в России есть красивые женщины, Россия не умрёт. Красивые женщины будут рожать сильных и умных мужчин, которые придут на смену нам, ослабевшим и поглупевшим, уставшим от этой жизни, вечно валяющимся на кровати и ничего не делающим. Устал. Наверно, от безделья. Вчера закончил трактат «Паранормальные явления и дендритная структура времени». В нём я развиваю свою идею о структуре времени, о множественности миров, возникающих постоянно в моменты принятия решений, когда мир может пойти и действительно идёт по разным вариантам. Анализ такой модели в сочетании с анализом различных паранормальных явлений показывает её непротиворечивость. Всё, неподвластное пока науке, находит своё объяснение, даже обещанное Христом воскрешение из мёртвых. Теперь мне не страшно умирать. Я понял механизм воскрешения, которого, может быть, не знал и сам Христос. Полное описание всех паранормальных явлений, в частности, воскрешение из мёртвых, возможно в рамках 6-ти мерного пространства-времени. Закончить бы только текущие дела, обустроить новую квартиру (о ремонте, которого настоятельно требуют наши новые квартиры, даже подумать страшно), достроить бы дачу, найти бы подходящую работу, поправить бы здоровье, и заняться бы, наконец, настоящим делом – построением теории, поиском нужного математического аппарата, который только и сможет подтвердить, что я прав, или доказать, что я ошибаюсь. Если раскрутить эту идею, добавив побольше «случаев из жизни», получится, возможно, бестселлер, не хуже, чем у Акунина или Марининой. Только кто же будет это раскручивать? Я слишком ленив, лишён честолюбия, жажды славы и денег. Что же я за человек? Не могу понять.
       В двухместном номере я один. Вероятно, администрация тоже ленива. Одному хорошо. Ни одна собака не укусит. Собаки меня, правда, никогда и не кусали. Достаточно протянуть руку жестом Иисуса Христа, утоляющего страждущих, как собаки сразу успокаиваются. Может быть, признают меня за своего? Да, я – собака. По гороскопу. Жену никогда не волнует временное отсутствие у нас денег. «Собака всегда кость найдёт» – говорит она обо мне, и я с гордостью соглашаюсь. Кость действительно рано или поздно появляется, Иногда на ней бывает и кусочек мяса. Смотрю на часы – так и есть, пора идти обедать. На обед заказано мясо. Маленький кусочек отдаю наглому рыжему Чубайсу. Это столовский кот. Он хорошо устроился. Получив кусочек мяса, Чубайс лезет ко мне на колени за вторым. Видимо, чувствует родственную душу. И он прав, я тоже жадный. Доедаю мясо сам, но вовремя вспоминаю о «бильярдном» коте. Несу кусочек и ему, серому. Кий что-то больно тяжёлый. Наверно, ночью, когда все спят, кто-то вскрыл дверь, просверлил в нём большим ружейным сверлом дыру на всю длину и залил её расплавленным золотом. Устал. Надо пойти полежать. Снова лечебная лестница, и, наконец, постель. Журнал. «Иностранная литература». Читаю. Без особого интереса. Жизнь как жизнь. Бывает и хуже. Стоп. Вот это уже совсем мерзость. Дарвинизм лучше изучать на растениях, или, в крайнем случае, на животных. Лучше почитать что-нибудь более безобидное. «Знание – сила». Это уж точно. А учение – свет. Так, так, космологический дарвинизм? От дарвинизма мне сегодня уже не уйти. Вселенная – живой организм? Новые вселенные рождаются через чёрные дыры. Правильно, об этом я говорил ещё десять лет назад. Кому? Жене, конечно. Смотри-ка, книга стала бестселлером. А может ли автор объяснить, как из маленькой по массе чёрной дыры рождается полновесная вселенная? Я могу. Но не хочу. Как Ферма, сформулировавший свою знаменитую теорему, и написавший: «Решение не привожу за неимением места». Или как Юлиан Тувим, дававший объявления: «Могу преподавать английский язык, но не хочу». Так кто же я такой? С точки зрения женщин выходит, что подлец. Хорошо ещё, что не импотент, хотя если и дальше так пойдёт, не знаю, чем это всё закончится.
       Нет, пора вставать. Гиподинамия – коварная штука. Хотя и диета тоже гипокалорийная. Так на так и выходит.
       А вот и сосед появился. Подхалимы из Москвы сказали бы: «лицо римского патриция». И, тем более, в кепке. Павел Матвеевич. Легко запомнить. И сам, и папа – апостолы.
– Так что, Пётр Матвеевич, перевелись из другого номера? Что-то Ваше лицо мне знакомо.
– Нет, только что приехал. Не иначе, на фронте встречались.
Да, наш человек. Такой безобидный юмор я люблю.
– В 5 – полдник, в 7 – ужин, в 9.30 – кефир.
Информация о кефире строго засекречена. Сам я узнал о нём только накануне.
– Что ж, надо будет выпить стаканов 7 – 8, больше, пожалуй, не смогу – задумчиво говорит Павел Петрович.
       Хороший человек Павел Матвеевич, остроумный и доброжелательный, но без него было лучше. Слишком громко храпит и всё время курит в туалете – должно быть, застарелая школьная привычка.
       Да, одному лучше. Вероятно, я страдаю синдромом Аспергера. Такие люди не нуждаются ни в ком. Им всё равно, есть рядом живая душа, или нет, всё равно, какой экономический строй – они всегда могут хорошо устроиться, им всё равно, какая на дворе погода, сколько денег у них на счету, есть ли впереди вообще что-нибудь, или завтра уже конец. Такой человек стоит под дулом пистолета и спокойно ест черешни. Люди, страдающие синдромом Аспергера, обладают отличной памятью и высоким интеллектом. Из них часто получаются прекрасные учёные или преподаватели. Такой профессор читает лекцию, глядя в пространство. Что он видит? Во всяком случае, не студентов. Кто захочет, поймёт то, что он скажет, потому что говорит он, хотя и не упрощая, не приспосабливаясь к аудитории, но логично и правильно. Кто не захочет, тот не поймёт. Профессора это не волнует. Отбор должен быть везде, иначе – застой. У таких людей, когда они смотрят в лицо человеку, в мозгу возбуждаются те же центры, что и при наблюдении неодушевлённых предметов. У обычных людей возбуждаются разные центры. Смотрю в лицо Павлу Матвеевичу, Перевожу взгляд на окно. Никакой разницы. Всё ясно. У меня синдром Аспергера. Я не человек, а биоробот. Но почему же, заметив на улице лежащего человека, я всегда вызываю скорую помощь? Десятки, сотни нормальных людей проходят мимо. У них есть чувства и эмоции. Они думают: «Напился, скотина, так тебе и надо», или: «Куда милиция смотрит?». Я так не думаю. Я биоробот. У меня программа. Гибнущего человека надо спасать, слабого надо защитить, плачущего утешить, просящему милостыню дать денег. Нахалу дать по морде. Я – биоробот. Но почему же так бьётся сердце при виде красивой женщины? Такова заложенная программа – «Плодитесь и размножайтесь». Что-то не очень получается. Пока я «размножился» только до одной дочки и одного внука. Если и дальше так пойдёт, то я постепенно сойду на нет. Сходящийся числовой ряд. Произошёл сбой. Одна программа заблокировала другую. Да, я биоробот, страдающий синдромом Аспергера. Я соблюдаю заповеди: не убий, не укради, не возжелай жены ближнего своего… Стоп: как это – не возжелай? Сердцу не прикажешь. Просто не надо, увидев прекрасную женщину, бросаться к ней, как годовалый бычок на тёлку. Заповеди Господни…. Здесь какая-то путаница. Если считать Господом Иисуса Христа, то никаких заповедей нет. Все заповеди Христос заменил одной – любовью. Любовью к ближнему. Под ближним он при этом подразумевал, вообще-то, поголовно всех. «Возлюби ближнего своего как себя самого». Мы, биороботы, особенно страдающие синдромом Аспергера, так и запрограммированы. У меня, правда, любовь бывает только к женщинам. Вероятно, сбой в программе. У многих – ко всем. Не случайно столько бисексуалов. «Вокруг него всегда было много красивых женщин и интересных мужчин». Вероятно, поэтому он и умер так рано, если и не от СПИДа, то только потому, что СПИД развивается медленно. Закатать бы в лоб такому любвеобильному, может быть, мозги у него и вправились бы и встали на место, глядишь, и сейчас он всё ещё крутил бы свои фуэте в своих па-де-де, вызывая восхищение дам и опять же, чересчур любвеобильных мужчин. Нет, пожалуй, я всё-таки не биоробот. У меня даже и синдрома Аспергера нет. Когда я внимательно смотрю на мир и вижу страдания людей, мне хочется плакать. Я не плачу только потому, что я – мужчина. Но рыдать я могу. Рыдать очень полезно. Резкие сокращения диафрагмы снимают стресс и успокаивают. Плачьте и рыдайте, люди. Вы это заслужили. После обеда надо будет обязательно порыдать. Не забыть бы. Или лучше сходить в тренажёрный зал?
       Тренер, Елена Юрьевна – красавица. Мой пульс сразу же учащается. С таким пульсом запрещено даже подниматься по лечебной лестнице. Можно только сидеть и любоваться. Нагрузка на сердце обеспечена. Всё же, с разрешения тренера, сажусь за тренажёр. – «Леонид Алексеевич, сколько Вам лет?» – с упрёком говорит Елена Юрьевна. Это не вопрос, это приказ крутить педали помедленнее. – Тридцать восемь» – тем не менее, отвечаю я, и, с удовлетворением констатируя удивление в её глазах, добавляю: «как Воробьянинову». Речи о том, чтобы пригласить Елену Юрьевну «в нумера», конечно, быть не может, но по её улыбке вижу, что она догадалась и даже не обиделась. Вообще, поговорить с женщиной, обычно, одно удовольствие. С мужиками говорить на отвлечённые темы почти бесполезно. Обычно им всё «до фонаря». Женщины – другое дело. Во всём они видят, какой то тайный смысл. Начинаю болтать на первую попавшуюся тему – например, о пакетной телефонии. Мужик сказал бы мне: «А на хрена мне эта пакетная телефония. По ней плохо слышно», и был бы, конечно, прав. Дама ничего такого не скажет, она будет соображать: «…так, сейчас попросит телефончик». Меняю тему. Начинаю говорить о рождении новых вселенных через чёрные дыры. Дама начинает смущаться и думает: «Какой же он, всё-таки, нахал!» Если же я сажусь на своего конька и начинаю рассказывать о своей гипотезе дендритной структуры времени и о её важнейшем следствии – возможности воскрешения из мёртвых, перемещения во времени и в другие миры, о мгновенном перемещении в пространстве с использованием выхода в 6- мерный мир, глаза дамы, ещё недавно миндалевидные, становятся вдруг квадратными. Она смотрит на меня, как на сумасшедшего. Я что – дурак? Вроде бы нет. В школе на уроках химии задачки на всякие там грамм-эквиваленты отличники решали минуты за 2, троечники – за 3, а мне требовалось примерно 5 – 10 , но не минут, а секунд. Мне это напоминало игру в пинг-понг. Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Но больше четвёрки по химии я не получал. Странная женская логика! В этой логике я не всегда могу разобраться даже сейчас. Учительница наверное, думала, что я дома, заранее, упорно решаю все эти ерундовские задачки ночи напролёт, чтобы днём поразить её сердце стрелой из полимерной молекулы. Она, вероятно, думала, что я в неё влюблён, и хотела своими четвёрками наказать меня за такое несвоевременное чувство. Спасибо доброй учительнице, химиком я, слава Богу, не стал, а то бы лежать мне уже давно на кладбище. Но от судьбы не уйдёшь – я стал физиком, но всё равно попал по распределению в Институт Прикладной Химии. Когда какой-нибудь разгильдяй сливал в раковину неизвестное науке вещество, вместо того, чтобы, пройдя сложную бюрократическую процедуру, сдать его на нейтрализацию, пол-института могло почувствовать недомогание. Бывали и аварии. Однажды, в соседней лаборатории, людей спасла только вовремя назначенная политинформация, на которую все и собрались, покинув помещение с реактором. Последовавшая утечка ядовитейшего газа не смогла никого убить, но и не прибавила здоровья ни работавшим в институте, ни жителям окрестных домов. А в школе меня звали математиком. Математиком я стал, получив однажды двойку. Мать, которой всегда было некогда (а отцу и подавно) сказала, что немедленно переведёт меня в ПТУ. ПТУ тогда рисовалось мне притоном, где под грохот слесарных молотков юные хулиганы одновременно курят, пьют и играют в карты на преподавателей. Я попросил у матери сутки, чтобы исправиться. На следующий день была контрольная. Я решил её минут за 10 и вышел из класса. С тех пор контрольные по математике стали моими любимыми уроками. Но интереснее всего были школьные уроки физики. Сам предмет казался мне скучноватым, но учителя были, несомненно, личностями незаурядными. Первый учитель, Пётр Никитич, напоминал мне профессора Челленджера. Пожалуй, он был только ещё меньше ростом и имел ещё большую голову. Любому ученику он мог снисходительно сказать: «Ну что с тобой поделать, ведь у тебя такая маленькая головка. Ладно, ставлю тебе тройку». Пётр Никитич участвовал в разработке атомной бомбы. Он никогда не болел, в школе даже сочинили о нём такой стишок: «Скорей простудится кирпич, чем заболеет Пётр Никитич». Но однажды он внезапно исчез, и больше уже не появлялся. Второй, и последний мой школьный учитель физики был не менее незаурядным человеком. Высокий, с аскетическим лицом, он читал нам лекции, излагая суть вопроса предельно ясно и заставляя записывать: «Второй закон Ньютона устанавливает зависимость между… и гласит: « ….». Это его «гласит» было, несомненно, его изобретением. К своему стыду, не могу вспомнить ни имени, ни отчества этого достойнейшего человека, хотя прекрасно помню его лицо, голос, помню, как мы играли с ним в шахматы на выпускном вечере, и даже, в общих чертах, ход борьбы в нашей партии. Оба эти, такие разные, вроде бы, человека, имели одно общее – они были личностями, они не боялись говорить правду, они вообще ничего не боялись. Не в том смысле, что не испытывали чувства страха, а в том, что не поддавались ему и делали то, что считали нужным делать. Пётр Никитич рассказывал нам об атомной бомбе, несмотря ни на какие подписки о неразглашении, Второй учитель, доцент Кораблестроительного института, рассказывал нам о сталинских временах, о том, как он ходил одно время постоянно с двумя пистолетами в карманах. Я не сомневаюсь в том, что он пустил бы их в ход при попытке ареста. Беспощадному злу нужно давать такой же беспощадный отпор. Если бы таких людей было большинство, Сталин не продержался бы и года. Он не смог бы даже и прийти к власти. Ему дали бы пинка под зад в самом начале. Всё зависит от нас самих. Будь Человеком, и вокруг тебя постепенно образуется светлое пятно справедливости, правды и добра, которое будет постоянно расти, если, конечно, тебя не убьют. Но и это не страшно. Почему – может быть, объясню позднее.
       Нашего учителя физики трудно было чем-нибудь удивить. Он повидал в жизни такое, что многим и не снилось. Один раз, однако, мне удалось его слегка озадачить. Я поставил однажды своеобразный рекорд скорости решения задачи – 0 секунд. Мы изучали тогда закон всемирного тяготения. Вызывают к доске. Задача простая, но нудная – найти силу притяжения двух кораблей такой-то массы, находящихся друг от друга на таком-то расстоянии. Подставляй себе значения в формулу, умножай, да дели. Но пока иду к доске, соображаю, что ничего умножать и делить не надо. Корабль вытесняет воды ровно столько, сколько весит сам. С одной стороны есть корабль, но нет воды, с другой стороны нет корабля, но есть вода. Полное равновесие. Подхожу к доске и пишу жирный «0». Аплодисментов не последовало. Затянувшееся молчание прервал некстати раздавшийся звонок.
Нет, дураком я тогда не был. Не был дураком я и тогда, когда занимался научной работой. Я сделал два научных открытия, а между ними родил дочь. «У Еноха родился Ирад; Ирад родил Мехиаеля; Мехиаель родил Мафусала; Мафусал родил Ламеха.». И так продолжалось очень долго, пока, наконец, некий Михаил (Мойша?) не родил Фаину Михайловну Пекерман, старшего научного сотрудника, ученицу академика С.И. Вавилова и мою научную руководительницу, гордость нашей лаборатории. «Ученица» хотела закрыть моё открытие сразу же, как только оно появилось. «Так не может быть, это абсурд, на защите тебя засмеют» – говорила она. Открытие представляло собой любопытный, но маленький эпизод в моей дипломной работе. Материала в ней хватило бы на три диссертации, но кто же отказывается от своего детища, своего ребёнка? Только подлецы. Я отстоял его. И был прав. На защите диплома мы узнали, что оно уже имеет другого родителя. Открытый мною эффект носит имя Антонова-Романовского, а вовсе не моё. Что ж, всё нужно делать вовремя, или несколько позже, как, например, Лейбниц, открывший дифференциальное и интегральное исчисления несколько позднее Ньютона, или как Ньютон, опубликовавший своё открытие несколько позднее Лейбница. Второе «открытие» продержалось несколько дольше, и даже сначала произвело некоторый переполох ввиду своего явного практического значения. Многие сразу стали со мной дружить. Мне даже успели прибавить зарплату. «Горькая» правда застала меня в зените славы. «Моё» открытие было сделано годом раньше в Польше. Но у меня не было никакого разочарования, ведь эти открытия я сделал совершенно самостоятельно. Лучше сто раз изобрести велосипед, чем прочитать тысячи книг и ничего не придумать самому. Нет, я определённо не был дураком.
       Я был идиотом.
       «Ты, Леонид, князь Мышкин» – сказала мне как-то раз ученица академика Вавилова. Спасибо. Спасибо за труды, за десятки написанных мной и подписанных Вами статей. В общем, за всё, за всё благодарю. Спасибо, что напомнили. Я. Конечно, и сам догадывался, но не мог правильно сформулировать. Конечно, я – идиот. Но как сказано! Изящно. Это комплимент или оскорбление? Князь. Князь идиотов. Кто бы ещё на моём месте торчал здесь семь лет без единого шанса на защиту диссертации? Нет, защититься в принципе было возможно, но только через труп той же ученицы, начальника лаборатории, его зама, парторга и профорга. Комсорг, пожалуй, отошёл бы в сторону, уступая из вежливости дорогу старшим товарищам. Гора трупов. Море крови. Сюжет для фильма ужасов. И все, из-за каких то жалких пятидесяти рублей добавки к жалованью. Но бытие определяет сознание. Это жестокий закон джунглей развитого социализма. Ларчик открывался просто: в нашей лаборатории, вообще неизвестно каким чудом оказавшейся в институте, в лаборатории, где не занимались ни ракетным топливом, ни фторорганикой, ничем таким, что могло бы заинтересовать не то что американских шпионов, но даже и 1-й отдел, была самая высокая средняя зарплата. Все, кроме самых ленивых и самых добросовестных, успели вовремя защититься и спокойно пожинали плоды, чьей-то халатности. Кому-то, вероятно, было поставлено на вид. Кто-то клятвенно обещал исправиться и больше не допускать такого безобразия. Лавочка закрылась. Бюджет ведь не резиновый. Правда, было одно исключение. Один гигант мысли. Слегка уменьшенная копия зеркала русской революции, глыбищи и матёрого человечищи. Человек гигантской пробивной силы, мой приятель Саша Липин. Ему, в отличие от меня, сменившего за семь лет три темы, удалось намертво зацепиться за одну. За четыре года Саша сделал работу и написал диссертацию. Потом для верности поступил в аспирантуру и ещё через четыре года успешно её закончил. Не помогло. Тогда Александр повёл великое наступление по всему фронту. Он стал активным общественным деятелем. Не помогло. Александр стал думать, что же делать дальше. И придумал. Используя отгулы, заработанные непосильным трудом на овощебазах и в подшефных совхозах, бюллетени и справки по уходу за ребёнком, тайно посещая кафедру профессора Ребанэ в Тартусском Университете, Александр Львович ещё через три года защитил таки диссертацию, оставаясь, как ни странно, ещё довольно молодым человеком. По поводу этого подвига Геракла я даже сочинил тогда такой стишок: «Ты работал мощно, словно кран. В результате вышел памяти экран. Выставки, и прочая агитация. И венец творенья – диссертация». Саша успел вскочить в последний вагон уходящего поезда, раздвинув при этом уже закрытые двери своими могучими руками, Направление, которым мы занимались, было тупиковой ветвью, ветвью хомо сапиенс неандерталис. Будущее было за жидкими кристаллами, за гетеропереходами, за Жоресом Алфёровым.
       Итак, идиот, но в хорошем смысле этого слова. «Я Вас люблю, но в хорошем смысле этого слова». «Я вас хочу иметь в качестве друга семьи». Да, русский язык богат и разнообразен. Почти в те же годы я слышал от некоего Гербштейна, переписывавшегося с немецкими коллегами, выражение «имеет место быть». Тогда это воспринималось как своеобразный юмор, не угрожающий, разумеется, русскому языку. Однако теперь это уже почти норма. Гербштейн, числившийся тогда слесарем на кафедре фотоники, и величавшийся немецкими коллегами «многоуважаемым профессором», теперь, я думаю, давно уже читает лекции в Германии. Ностальгия ностальгией, а быть профессором в Германии всё же лучше, чем быть слесарем в России, особенно, если ты – еврей. Впрочем, сейчас даже русскому быть слесарем в Германии лучше, чем профессором в России, особенно, если он – теоретик. Мир един, различия между этносами, слава Богу, постепенно стираются, религии, созданные в своё время для того, чтобы объединить одних людей против других, то есть, в конечном счёте, чтобы разделить мир на своих и чужих, всё больше показывают свою никчёмность и даже глупость, там, где они упорно цепляются за прошлое. Одна беда – руководят нами по-прежнему далеко не лучшие люди. Демократические выборы – это всего лишь дорогостоящий обман, по сути дела полнейшая глупость, полезная лишь жуликам. Это то же самое, как если бы в армии выбирали командиров, вплоть до верховного главнокомандующего, или в школах директора и завуча выбирали бы ученики. Нужен конкурс на замещение вакантной должности для всех должностных лиц, включая президента, при котором учитывалась бы и была бы полностью открыта вся возможная информация о соискателе и гарантировалась бы правдивость этой информации. Соискатель должен, кроме того, сдать экзамен независимой комиссии (компьютеру), показав свой интеллект, отсутствие дефектов в психике и мышлении, способность быстро и самостоятельно принимать решения и тому подобное. Были бы сэкономлены огромные деньги, отпала бы необходимость в различных дорогостоящих кампаниях, не было бы этих дурацких концертов «звёзд» эстрады в поддержку нужного толстосумам кандидата, дающих понять избирателям, что они не более чем болваны, не могущие даже иметь своего мнения. И главное – был бы, наконец, выявлен человек, пусть не лучший, не самый подходящий, но всё же приближающийся к этому, человек, способный действительно руководить эффективно, а не изображать какую то деятельность. При таком подходе к построению пирамиды власти (а обойтись без неё пока, к сожалению, невозможно) не было бы ни вечно пьяных придурков во главе государства, ни армии высокооплачиваемых бездельников – огромного аппарата советников, помощников, советников помощников и помощников советников, референтов и имиджмейкеров, всей этой вечно борющейся за свои и чужие интересы шушеры, этого «бомонда», этой раковой опухоли на теле и без того не очень здорового общества. Государство, которое сумеет первым организовать себя подобным образом, совершит резкий скачок в развитии и быстро станет мировым лидером во всех областях человеческой деятельности.
       Да. Размечтался. Прямо какой-то Томас Мор. Что изменится, если случится нечто совершенно невероятное, и в России проведут подобный эксперимент? Ровным счётом ничего. Представим себе, допустим, что у нас решили бы определить коэффициент интеллекта каждого гражданина. Каков был бы результат? Список возглавили бы профессора или пока ещё никому неизвестные молодые дарования? Ни за что. Могло бы быть только два варианта, в зависимости от того, кто держал бы палец на кнопке. По первому список возглавил бы президент, затем следовал бы премьер-министр, вице-премьеры, силовые министры, и так далее. Возможные небольшие вариации говорили бы лишь об ожесточённой и незаметной борьбе за кресла. По второму варианту список выглядел бы, вероятно, примерно так: Абрамович, Березовский и т.д. (привожу в алфавитном порядке, зная демократичность этих господ и не зная в точности их финансовых возможностей). Такова наша реальность. Таковы и все публикуемые «рейтинги». Самый высокий, естественно, у президента. Какую бы глупость он ни сказал, рейтинг от этого не уменьшится. В кои-то веки появился относительно честный человек, сказавший, что если он станет президентом, то результаты приватизации пересматриваться не будут. Казалось бы, те девяносто или более процентов избирателей, что не получили от приватизации ничего, должны были бы сказать: «Да на хрена ты нам такой нужен?» Однако результаты выборов говорят о другом. Что это – полная фальсификация? Скорее всего, не полная. Наш народ настолько привык, что его всегда обманывают, что не верит и правде. Человек рассуждает примерно так: «Политики всегда врут, да и как же ему не врать – скажи он, что будет заботиться о народе, прижимать жуликов или, тем более, пообещает провести приватизацию заново, без обмана, так его и близко к власти не подпустят. Он специально хитрит, чтобы обмануть олигархов. На самом деле он честный человек, он за народ, он будет нам помогать. Да, надо голосовать за него!» И в этом, конечно, есть своя логика. Все врут, и это известно всем. Кто-то скажет правду, и ему не поверят. А он, на самом деле, хитрее всех. Ему и надо, чтобы ему не поверили. Тех, кто раскусит такую игру, мало, и они не сделают погоды при всеобщем голосовании. Такая политика напоминает игру в покер. Выигрывает тот, кто лучше умеет обманывать. Все политики наверняка отличные игроки в покер. Сборную России по покеру могли бы составить, например, лидеры различных партий. Они бы выиграли у всех. Это однозначно. Простой же российский обыватель, особенно интеллигент, не любит покер. Ему бы лучше расписать пульку. Преферанс – это наша, российская игра. Здесь надо думать и рассчитывать длинные варианты. Блеф здесь не поможет. Оставят без четырёх на девятерной и глазом не моргнут. Давайте же и в жизни рассчитывать длинные варианты, чтобы видеть немного дальше своего носа.
       Кстати, что-то нос сильно распух. Вчера только чесался. Это была хорошая примета – к выпивке. Пренебрёг. И вот, наказан.
       Вот и закончилась тренировка. Кажется, немного размялся и даже успел кое-что обсудить. В споре рождается истина и достигается консенсус.
       После тренажёрного зала надо, разумеется, полежать. Добрейший Павел Матвеевич очень наблюдателен. Заметив, что я время от времени дотрагиваюсь до своего распухшего носа (а инфекции бродят даже здесь, в этом благословенном уголке) ставит на мою тумбочку свой французский одеколон и говорит настойчивым тоном старшего брата: «Лей в ухо, и побольше, и всё пройдёт». – Дык у меня же… – начинаю, было, я (до меня не всё сразу доходит), но Павел Матвеевич не даёт мне окончательно упасть в его глазах, повторяя назидательно и строго: «Лей в ухо».
       Всем хорош Павел Матвеевич, но всё время включает радио. «Динь-динь-динь. Динь-динь-динь. Колокольчик звенит. С молодою женой мой соперник стоит…»
• Ошибаетесь, батенька. Никакой он Вам не соперник. Вернее, Вы ему уже не соперник. Всё нужно делать вовремя или несколько позже, но не затягивать до бесконечности. Чтобы не было потом мучительно больно. Чтобы не пришлось спрашивать, у кого попало: «Где моя любимая?» Никакой ясень в этот вопрос ясности не внесёт. У него свои заботы. Он даже и печалиться не станет. Единственный друг скажет: «Была тебе любимая, а стала мне жена». И будет совершенно прав. Это Вы думаете, что он Ваш единственный друг. А он думает, что его единственный друг – это Ваша любимая, а Вы в лучшем случае – друг семьи. Вот так, батенька. Соловьёв баснями не кормят, особенно, женщин. Проболтали Вы свою любимую, прозвенели колокольчиком, а может быть и пропили по кабакам. Женщины, в отличие от вас, пиитов, твёрдо стоят на своих ножках. Это вас иногда пошатывает то ли от избытка чувств, то ли от избытка выпитого. «И пошли они, ветром гонимые…» Это о вас, поэты. Женщинам нужно обеспеченное положение, уверенность в будущем, а ваш талант (да есть ли он вообще, или это очередная ваша фантазия?) может быть лишь небольшим бесплатным приложением, чашечкой кофе после сытного обеда.
• – «Неправда ли»? – обращаюсь я к Павлу Матвеевичу, но он не понимает – ведь всё это я говорил про себя.
Надо сменить обстановку. Выхожу в холл. Мимо меня идут и идут люди, спешащие на полдник. Кажется, это сама жизнь идёт мимо меня, наблюдающего за её течением.
Жизнь идёт всё время мимо.
Мимо счастья, мимо фальши.
Жизнь, глухая пантомима,
Не спеша, идёт всё дальше.
То, что мы зовём судьбою –
Рок жестокий, рок могучий,
Уступает место бою
Стеклотары в грязной куче.
Жизнь идёт не попрощавшись.
Жизнь идёт не обернувшись.
Обгоняя отощавших,
Опустившихся, заснувших.
Жизнь своей железной хваткой
Давит слабых, тащит сильных,
Стойких в этой схватке краткой,
Страстных и любвеобильных
Жизнь – как ветер в чистом поле,
Тянет к Аду, гонит к Раю.
Каждый – путник поневоле.
Жизнь есть Воля. Чья – не знаю.
       Что-что, а уж воля у меня точно есть. Хоть в этом я не сомневаюсь. Захочу – и не пойду на полдник. Останусь без сладкого.
       А вот и Павел Матвеевич потянулся на полдник. Приходится присоединяться, ведь я человек компанейский, не то, что некоторые – сидят всё время в одиночестве и молчат. А вообще-то люди здесь хорошие и душевные. С каждым можно запросто поговорить. Пальто можно оставлять в гардеробе безо всякого опасения. Никто твоё пальто не возьмёт. Никому оно и даром не нужно. Вчера, правда, спёрли из пальто бумажник. Жаль вора – испытал, вероятно, стресс, обнаружив совершенно ничтожную сумму. Стресс в кардиологическом санатории вещь опасная. Здесь необходимы положительные эмоции. Всё пока идёт хорошо, но как быстро летит время! Только что был обед, а уже полдник.
Кричат мгновения, как чьи-то мысли вслух.
Летят лавиной, логику круша.
Горит мой яростный, неукротимый дух,
И тает тихая, ранимая душа.
       Да, тихая душа всё время чего-то просит. Заглянул бы в буфет, да денег нет. Это я просто так шучу. Меня никогда не тянет к выпивке. Я могу и выпить, а могу и не пить. Мне всё равно. Я не пью потому, что не пить менее хлопотно, чем пить. Я не хочу ни пить, ни не пить. Я вообще ничего не хочу. Боюсь хотеть. Всё, чего я когда-нибудь хотел в этой жизни, всегда сбывалось. Это страшно. Это кажется мне несправедливым. Это граничит с насилием над личностью. Я не могу допустить никакого насилия. Ничего не хочу. Не улыбался уже три недели. Не плакал уже пять лет. Ипохондрик. А всё же интересно, если я сейчас опять чего-нибудь захочу в этой жизни, захочу по- настоящему, как раньше, сбудется это или нет? Скорее всего, нет. Поезд уже ушёл. Я могу лишь констатировать это:

Снова поезд ушёл. Я стою на перроне.
Жизнь идёт чередой. Мне её не догнать.
Я устал и ослаб в этом злом марафоне.
Мой удел не жалеть. Мой удел вспоминать.

Мокрый снег в ноябре. Ветер, сырость и слякоть.
Солнца нет даже днём, и промокла душа.
И сползает с неё наболевшая мякоть,
И уходит, как жизнь, не спеша, не спеша.

Я поверить хочу, только некому верить.
Можно верить себе, но себя не понять.
На железный засов кто-то запер все двери,
Чтоб тоска не ушла, и тоски не унять.

Убежать, улететь, уползти на край света.
Боль забыть и тоску, не просить ни о чём.
Но хлебнуть бы глоток негасимого света,
Чтобы душу обжёг горячо, горячо.

       Да, что-то, однако, темнеет. Смотрю на часы. Полшестого. Батюшки! Пора бежать на концерт.
       Я никогда не пропускаю здешних концертов. Они просто превосходны! Бывает, правда, что певцы жутко фальшивят, но это пустяки. Всё-таки, нет ничего лучше живого человеческого голоса, особенно женского. О! Вечер романсов! Какая прелесть! Две очень красивые молодые женщины. Прекрасный, сильный и чистый голос. Замечательный аккомпанемент. Чудесная музыка. Трогательные стихи. Что ещё нужно человеку в этой жизни? Что может быть лучше прекрасной женщины? (Аристотель). Это не вопрос, а утверждение. Две прекрасные женщины. (Диоген). Это тем более утверждение, но и в нём таится вопрос.
       Кстати, о Диогене – мне давно уже пора подстричься. Я стал напоминать себе Маяковского, чья неопрятная шевелюра вызвала вдохновение у Репина. Мне кажется, что длинные волосы лучше смотрятся на женской головке, чем на массивной голове какого-нибудь амбала, хотя это, разумеется, вопрос вкуса. Вообще-то, в наше время сплошного плюрализма всё является вопросом вкуса. Мне, скажем, нравится женская лирика. Мужская лирика кажется мне слишком прямолинейной, например у Бальмонта: «Хочу и ту, и ту, и эту» (!!!) – из японского цикла. Женская лирика тоньше и многозначнее. Поэзия Сапфо представляется мне подлинной жемчужиной на кроваво-голубоватом фоне Илиады. Кровь, ненависть, вероломство, страх и ужас – всё это не по мне. Любовь и любование красотой – вот что согревает мне душу. Женщины всегда прекрасны. Прекрасная женщина восхищается красотой других прекрасных женщин. Что в этом плохого? Кем же ей восхищаться? Неопрятными, давно не стрижеными и плохо выбритыми мужиками, которые всё время курят и пьют, и играют в карты, или торчат, как идиоты, в казино, а то и вовсе болтаются по помойкам и собирают бутылки? Мужикам лень следить за собой. Такой подстрижётся под нуль, ходит пару дней как махатма Ганди, а потом обрастает поросячьей щетиной, и ходит, довольный, что сэкономил на ерунде. По вечерам старушки шарахаются от него в стороны, принимая за бандита. Напрасно. Бандиты давно уже не стригутся под нуль. Они посещают модные салоны. Они теперь аристократы, меценаты и тонкие ценители прекрасного. Период первичного накопления капитала закончился. Он пролетел так быстро, что наш среднестатистический мужичок, подстригшийся под нуль, едва успел обрасти пышной шевелюрой. Теперь он напоминает поэта. И ведёт себя соответственно. Перестаёт нормально разговаривать. Что-то бормочет себе под нос. Зачем-то всё время загибает пальцы. И. конечно, пьёт всё больше, пока, наконец, не попадает в вытрезвитель, где его опять-таки стригут под нуль.
       Пересчитываю заблудившуюся в карманах мелочь. Пожалуй, на стрижку хватит. Парикмахерша – очень красивая женщина. Любуюсь её отражением в зеркале. Был бы помоложе лет на двадцать – тридцать, обязательно бы познакомился.
– Как Вас подстричь?
– Как-нибудь подешевле.
       Стрижёт под нуль. Тоже неплохо. Теперь я похож на Маяковского с картины Репина, или, скорее, на Махатму Ганди. Очень хорошо. Можно сэкономить на шампуни.
       Как хорошо, всё-таки, на меня действует музыка! Зачем я пишу стихи? Мне нужно писать музыку. Словами не выразить того, что можно выразить музыкой. Как бы я ни старался говорить правду, одну только правду и ничего, кроме правды, всё равно, что бы я ни сказал, получается не так, как я подумал. Мысль изреченная есть ложь. Это правда. Так-то так, но ведь и эта мысль тоже изречена, а значит – тоже ложь. Всё. Теперь буду писать только музыку. Завтра же начну. Сегодня уже поздно. Напишу что-нибудь вроде «Лунной сонаты». «В лунном сияньи снег серебрится…. Вдоль по дороге троечка мчится. Динь-динь-динь…» Нет, это что-то из другой оперы. Вечно я всё путаю. Прямо, какой-то путин. Нет, для начала, напишу-ко я романс, тем более, что слова уже начали вертеться в голове и постукивать, как цыплёнок в скорлупу яйца. Постепенно вырисовывается что-то мокрое и холодное:

Зимний сон, холодный и жестокий,
Леденящий душу зимний сон,
Безмятежный ангел синеокий,
Словно нож, пронзает сердце он.

Я уйду из этой зимней стужи,
Я уйду в цветущий дивный сад.
Никому я здесь уже не нужен.
Ничему я здесь уже не рад.

Я уйду без слёз и сожалений
В пустоту, собрав остатки сил.
Этот мир, что соткан из мгновений,
Мне, увы, давно уже не мил.

Может быть, меня ещё ты вспомнишь.
Может быть, поплачешь обо мне.
Ты меня безоблачным запомнишь.
Я приду, приду к тебе во сне.

Я приду счастливым и прекрасным,
Молодым и полным буйных сил.
Ты поймёшь, всё было не напрасно,
Ты застонешь: «Боже, воскреси!»

А под утро, солнышком согретый,
Улечу растаявшей звездой.
Поминальной песней недопетой.
Неземной и вечно молодой.

       Вот то-то и оно. Написал, и сам не понял, кто неземной и вечно молодой – я, вернувшийся на побывку с того света, или, всё-таки недопетая песня? Но так ли уж это важно? Что бы человек ни сказал, каждый услышит лишь то, что захочет. Кто-то скажет, бросив взгляд на этот романс: «Всё строчит и строчит, вместо того, чтобы заняться делом. Всё пишет, какую то х…» А кто-то, может быть, и заплачет, вспомнив, что-то своё, наболевшее. Не все же такие, как я. Это я говорю себе: «Я не плачу, потому, что я мужчина». А кто знает, почему я не плачу на самом деле? Я не знаю. Может быть, у меня всё же есть синдром Аспергера. Я же не проходил обследования. А может быть, я плачу во сне. А к утру забываю об этом. Не знаю. Я знаю, что я ничего не знаю. Нет, кое-что я всё же знаю. В детстве я много болел, и, наверно, много плакал. Я думаю, что матери это быстро надоело, и она сказала мне: «Мужчины никогда не плачут, а ты мужчина». В год я уже, по видимому, был способен правильно завершить силлогизм, и с тех пор я не плачу. Во всяком случае, стараюсь не плакать. Мужчина в год, в два года, в пятьдесят шесть лет. Когда мне было года четыре, мать сказала мне (это я уже помню): «Мужчины никогда ни о чём не просят, а ты мужчина», и сразу избавилась от многих проблем. Да, настоящие мужчины никогда не просят. Они требуют, или просто берут без спроса. Я бы тоже так хотел, но не могу. Вот он, сладкий запретный плод, кажется, протяни только руку, и он уже твой, нежный, благоухающий. Но… «Не возжелай жены ближнего своего»… – зудит под ухо чей-то тоненький голосок. Не иначе, как бабушкин. Это, конечно, только она и могла читать мне, годовалому, Библию. Больше некому. Все остальные в нашей семье не верили ни в Бога, ни в Чёрта. И оставались при этом порядочными людьми. Тот, кто сказал: «Если Бога нет, то можно делать всё», не имел никаких моральных устоев. Так мог сказать только плебей. Плебей духа. Патриций духа сказал так: «Пусть Рим рушится, но закон торжествует». Клятву Гиппократа надо было бы давать не только врачам, но и всем людям. Особенно политикам. «Не навреди» – должно стать нашим главным лозунгом. Протягивая сильную и властную руку к предмету своего желания, давайте вспомним об этом, и поскорее отдёрнем эту руку, а лучше вообще спрячем её за спину. Мой дед, кстати говоря, именно так и ходил – с руками, заложенными за спину. В таком несколько странном виде он выходил на прогулки, предварительно захватив с собой походную стопку и бутылочку с огненной водой. К сожалению, его бабушка, по-видимому, ничего не говорила ему в младенчестве о вреде пьянства. Деда (а товарищи любили его за доброту и безотказность) часто приносили домой, на 5-й этаж на руках и укладывали в постель, на прощание перекрестив. Да, человек формируется в раннем детстве. Помните об этом, родители. Не жалейте времени, чтобы хотя бы лишний раз погладить своё чадо по головке. Может быть, этим вы сохраните ему впоследствии жизнь. Во всяком случае, он не будет ломать себе голову – есть у него синдром Аспергера, или это только его очередная фантазия.
       Да, это, конечно, бабушка читала мне, годовалому, Священное Писание. Лучше бы она прочитала мне тогда курс теоретической физики, или, хотя бы, квантовой электродинамики. Сейчас я бы тогда и сам, возможно, читал лекции где-нибудь в Оксфорде или Кембридже. А, может быть, мне это ещё предстоит. Ведь я оптимист до мозга костей – Вы разве этого не заметили?
       Да, у бабушки в молодости был чудесный голос. Она могла бы петь в Опере, если бы дедушка ей не запретил. Он боялся её потерять, и был, возможно, прав. Услышать этот чудесный голос мне, к сожалению, не довелось. У той бабушки, которую я знал, был хриплый, простуженный и прокуренный голос. Это был голос 900 блокадных дней, голос холода и голода, заглушаемого махоркой. Дедушка умел работать и умел зарабатывать деньги. До войны у них была прекрасная библиотека, а у бабушки были бриллианты. Это их и спасло. Бабушку, дедушку, мою мать, а значит, и меня, родившегося уже после войны. Отца спасло то, что он работал на электростанции, где было тепло, и где выращивали какую-то зелень. Другие мои бабушка и дедушка, родители отца, умерли от голода. Им нечего было продавать, а пучок травы, который, я думаю, отец иногда приносил им домой (сам он жил на электростанции) не мог ничего изменить. Да, бедные тихо умирали, относительно богатые становились бедными и, пусть почти, что ходячими скелетами, но доживали до конца этого кошмара, и только власть имущие катались как сыр в масле. Жданову и всей этой камарилье регулярно авиарейсами доставлялись различные деликатесы. В блокадную зиму вся эта неведомыми дорожками забравшаяся на самый верх шушера жрала свежую землянику и ананасы, не стесняясь своих двойных подбородков, трясущихся щёк и животов, достойных Гаргантюа. А в то же время тысячи людей ежедневно умирали с голоду. Эти люди не только имели право и хотели жить. Они хотели работать на фронт и ковать общую победу. У тех, кто сидел наверху, не было не только нормальных человеческих чувств, у них не было и ума. «Партия – ум, честь и совесть…» Чего? Зажравшегося, отупевшего лицемерия. Блокада Ленинграда – это не только героизм простого народа. Это, прежде всего месть параноика Сталина ленинградцам, любившим его соперника по власти, Кирова, который казался им более человечным, чем остальные «вожди». Снять блокаду Ленинграда можно было не только в победоносном 44-м, но и в 41-м, ведь Москву, против которой были направлены в десятки раз большие силы немцев, отстояли именно в 41-м. Мстить ни в чём не повинным людям – это вообще свойственно ничтожествам, дорвавшимся до власти. Наглость, тупость и лицемерие – это что, особенность коммунистической идеологии? Ни в коем случае. В основе коммунистической идеологии лежит гуманизм Кампанеллы, Томаса Мора и Карла Маркса. Наглость, тупость и лицемерие – это особенность бесконтрольной власти. Будьте вы прокляты, лицемеры, строящие своё благополучие на костях людей, более достойных, чем вы сами, посылающие на смерть детей, отнимая у них не только жизни, но и законное право каждого человека оставить потомство, и обрекающие на медленное умирание стариков, которым вы обязаны всем, что у вас есть. Вам не будет прощения. Возмездие наступит. Вы не боитесь, что попадёте в Ад? Вы правы, в Аду места на всех вас не хватит. Ведь надо же забронировать места для серийных убийц, маньяков и монстров. Вас просто будут мурыжить до посинения в Чистилище. Там места очень много. Чистилище – это 6-мерный континуум. Не верите? Значит, вы отстали от жизни. Почитайте мой трактат «Паранормальные явления и дендритная структура времени» и вы поймёте, если, конечно, вам удастся немного прочистить свои заплывшие жиром мозги. Только не вздумайте каяться. Это не поможет. Искупить зло можно только добрыми делами. Читайте Коран – это хорошее дополнение к Библии. Изучайте арабский язык – он, кстати, вам здорово пригодится, когда вы поедите в Хургаду или решите вдруг совершить паломничество в Мекку. У вас всё ещё впереди – длинная, длинная жизнь. Будет ли она продолжаться в Раю, Аду или в Чистилище, зависит от вас самих. И не надейтесь, что если Папа Римский «отменил» своим вердиктом Ад, то вам ничего не грозит. Папа – такой же человек, что и мы с вами, и я подозреваю, что о загробной жизни он знает даже меньше, чем я.
       Так, кажется, всё сказал. Всех предупредил. Устал. Ничего не хочу. Опять неправда – хочу спать. Вчера никак не мог уснуть. Мучился, пока не написал стихи о бессоннице:

Бессонница, босая и бесстыжая,
Навязчивая, наглая, нагая,
Мне веки поднимает. Но лишь звонница,
Душе трепещущей набатом помогая,
Пробудит разум сонный мой, и вижу я,
Лежащий в полусне, ясней и дальше,
Чем бодрствуя вполне, средь этой фальши.
Приветствую тебя, моя бессонница.
Бессонница, приснившаяся мне.

       Написал, и сразу заснул. Неужели, действительно, достаточно что-то просто изложить на бумаге, и проблема будет решена? Вряд ли. Ведь заповеди Господни записаны уже давным-давно, а толку по-прежнему немного. Заповеди Господни… Бабушка, зачем-то прочитавшая мне, годовалому, Библию, знала, что делает. Не убий, не укради, не переходи улицу на красный свет. Возлюби ближнего своего, как себя самого. Не возлюби жены ближнего своего. Стоп. Тут явное противоречие. Правильно так: Возлюби ближнего своего, как себя самого. Возлюби жену ближнего своего, как свою собственную. А как, кстати, обстояло с этим дело у самого Христа? Об этом известно, к сожалению, мало. Апостолы, вероятно, смущались писать на такую деликатную тему, хотя, возможно, тексты Евангелий были подвергнуты позднейшей цензуре поначалу весьма целомудренными отцами христианской церкви. До нас дошла только какая-то история с Марией Магдалиной, смутно напоминающая мне историю с Моникой Левински («и встала она перед Господом на колени…»), а также упоминания о богатых женщинах, сопровождавших Христа и апостолов в их странствиях и обеспечивавших их всем необходимым. «Птичка Божья не жнёт, не сеет, а бывает сыта» – изрекал Иисус Христос, закусывая колбаской, преподнесённой ему обожавшими его дамами, и запивая её отменным винцом. Какие проповеди читал он своим почитательницам по ночам, история умалчивает. Превзошёл ли он при этом Геракла, мы тоже не знаем. Мы можем только догадываться, что Христос был на высоте. Одно ясно – человек умел устроиться в жизни. Зачем ему понадобились эти крестные муки? Похоже, что он просто дал слово папаше (Богу-Отцу) и, как честный человек, вынужден был его сдержать. Конечно, обещанное воскрешение придавало Иисусу Христу силы. Так будем же и мы так же насмерть держать данное нами слово, подобно этому весьма достойному человеку.
       Всем хорош был Иисус Христос, но и у него был один недостаток – не любил мыть руки перед едой. И ученики, естественно, поступали так же. Микроскопа тогда ещё не изобрели, и микробиология терпеливо ждала своей очереди. Моисей, правда, смутно догадывался о существовании микробов, подобно тому, как древние греки и индусы догадывались о существовании атомов, и поэтому предписал иудеям совершать таинственный ритуал омовения рук перед едой, но Христос никогда не витал в облаках. Он рассуждал только о том, что видел своими глазами – о человеческих отношениях. Можно сказать, что он был стихийным материалистом, и, конечно же, стихийным диалектиком, словом – предтечей Карла Маркса. Это его и погубило. После состоявшегося, как и было обещано, воскрешения, явившись к своим ученикам, Христос был неприятно удивлён бестактностью апостола Фомы (Фома неверующий), запустившего свои грязные (по вышеизложенной причине) пальцы в дыры от гвоздей на запястьях Христа (последние научные исследования Туринской плащаницы показывают, что Христос, как и полагалось, был прибит для прочности именно через запястья, а не через ладони, как изображалось на средневековых картинах). Я думаю поэтому, Христос умер вторично от заражения крови, став первой жертвой своего неуместного новаторства. Да, не всегда старое нужно отвергать только потому, что не видишь этому рационального объяснения. Христос погиб вторично от антисанитарии. От неё же в средние века в христианском мире погибли миллионы его последователей, унесённых в царство Господне эпидемиями оспы, чумы и холеры. Так хорошо начать и так плохо кончить. Захотеть улучшить мир и вместо этого его испортить. Таков удел всех пророков. «Загоним человечество железной рукой в счастье!» Оставьте человечество в покое хоть ненадолго, и оно само разберётся. Хищники перегрызут глотки друг другу, философы будут потихоньку разговаривать сами с собой. Может быть, случайно, кто-нибудь их и услышит, и поймёт, что ведь говорят они как раз то, что он и сам хотел бы сказать, но только не смог. Ведь все мы происходим от одного корня. Все мы Homo sapiens sapiens.
       Кажется, я немного заболтался, Смотрю на часы – давно пора ужинать. Иду по пустому коридору, и предвкушение ужина настраивает на лирический лад:

В пустынных коридорах этих гулких
Читаю жизнь с открытого листа.
В души распятой тесных закоулках
Блуждает тень воскресшего Христа.

       В столовой за моим столиком появился новый человек. Вот уж кто не похож на воскресшего Христа, хотя, как выясняется, тоже только что из реанимации. Похож, скорее, на нового русского. Крупная голова, бычья шея, глаза навыкате, мощный торс. Держится доброжелательно, но излучает какой-то почти могильный холод. На приветствие не отвечает. Любопытный тип. «Какой там к чёрту закон! Дать каждому по автомату, самые сильные выживут». В одном предложении сразу несколько ошибок. Автомат это оружие слабого, уравнивающее силы. Супермен из американских боевиков в реальной войне получил бы пулю в лоб от тщедушного вьетконговца с той же вероятностью, что и наоборот. Любое оружие – это оружие слабого. Даже дубина была оружием слабого человека против сильного пещерного медведя. Сам же «философ», как выяснилось, только что перенесший обширный инфаркт в свои неполные 40 лет, чуть было не загнулся безо всякого автомата. Вероятно, нервы не выдержали. Ох, как трудно играть роль сильного человека, будучи на самом деле слабым. Гораздо легче наоборот. Берегитесь людей, выглядящих слабыми. Когда в их мягких и добрых глазах вдруг вспыхивает смертельный огонь, понимающие жизнь стараются на всякий случай отойти подальше. Но мало кому дано понять человека, или даже хотя бы предвидеть его поступки, что, конечно, далеко не одно и то же. Для начала надо понять хотя бы самого себя, но как это сделать? Как ни стараешься посмотреть на себя объективно (а объективно – вовсе не значит – со стороны, поскольку со стороны видна только поверхность), ничего не получается. Возможно, нам будет дано узнать о себе всё лишь после смерти.

Кто ты есть, человек? И зачем ты так рано уходишь?
Что ты сделать успел и оставишь ли свет за собой?
Ты закончил свой век и в бездействии время проводишь,
И стирает твой след подступающий новый прибой.

Я смотрел, сколько мог, но так мало, увы, я увидел.
Никого не обидел, но мало кому и помог.
Я прошёл сто дорог. Я любил. И порой ненавидел.
Всех простил. Но себя лишь простить, к сожаленью, не смог.

Я себе не простил ни покоя, ни злости, ни лени,
Ни растраченных сил, ни забытых надолго идей,
Ни сгоревших надежд обнищавших, больных поколений,
Ни умерших до срока далёких и близких людей.

Эта странная дверь, что слегка для меня приоткрылась,
Дверь в неведомый мир, там, где смерть – лишь начало пути.
Это вечный огонь, или это мне только приснилось?
Я не знаю, увы, и скажу я одно лишь: «Прости».

Но и от прошлого никуда не денешься. Да и как можно хоть что-нибудь понять в этой жизни, в себе самом, если не помнить всего, что с тобой было? Моё прошлое всегда со мной. Оно помогает мне в тяжёлые минуты и обнадёживает.

Неясные мечты, невнятные надежды,
И трепетная радость чистоты…
Разведены мосты, изношены одежды,
Святая юность, где же, где же ты?

Святая простота, наивность восприятья,
Весенний ветерок, весеннее тепло.
Раскрытые глаза, раскрытые объятья,
И множество дорог. И на душе светло…

Я от тебя ушёл, безоблачная юность,
Не попрощавшись, не скрывая грусть.
Не закрывая дверь, и, сея неразумность,
Всё время думал, что ещё вернусь…

Но ты живёшь во мне. Живёт во мне и детство,
И даже то, что где-то там, вдали.
И в полной тишине прошедших лет наследство
И здесь, со мной, и на краю Земли.

Властитель нищих срок всему назначит.
Приветствую тебя, младое племя!
Один. Лишь ветер свищет. Или это плачет
Спрессованное в детский мячик время?

Это не просто поэтическое сравнение. Я давно уже догадываюсь, что время гораздо сложнее организовано, чем кажется. Такое ощущение впервые возникло у меня в юности, при чтении повести Стефана Цвейга «Звёздные часы человечества». Ничтожная случайность, и мир пошёл по тому руслу, по которому он и пошёл. Взятие Константинополя османами. Поражение Наполеона под Ватерлоо. Этого могло и не быть, если бы не случайности. Мир мог бы пойти и по другому пути. А может быть, и пошёл. И существует, не менее реальный, чем наш, на том же месте в пространстве, но в другом потоке времени. Вы скажете, что такие миры, если и существуют, абсолютно нами не воспринимаемы, поэтому даже говорить об их существовании бессмысленно. Думаю, что Вы не правы. Существует целый класс явлений, замалчиваемый официальной наукой по двум основным причинам: во первых, эти явления возникают случайным (в нашем понимании) образом, и, следовательно не воспроизводятся, и, тем самым, не доступны для эксперимента; во вторых, эти явления противоречат нашим научным знаниям, например, нарушают законы сохранения. Это так называемые паранормальные явления, которые, несмотря на указанные особенности, всё же происходят. Рассмотрев эти, совершенно, на первый взгляд, не имеющие между собой ничего общего, явления, я пришёл к выводу, что все они прекрасно объясняются возможными, и происходящим по невыясненным пока причинам, взаимодействиями таких «параллельных» во времени миров с нашим. Когда происходит «ветвление» мира? В каждом единичном квантовом взаимодействии? Вряд ли редукция волнового пакета, какой то микрочастицы способна создать новую вселенную. Вряд ли ветвление мира произойдёт и вследствие более «крупного» события, например, когда некоему воробью вздумается подраться с соседом. Человек, почесавший себе кончик носа, тоже вряд ли может претендовать на создание нового мира, однако некоторые человеческие решения могут приводить к необратимым последствиям и, тем самым разделять возможные, а, в нашем предположении, и реально существующие миры. Таким образом, физическое время не есть одномерная линия, но имеет некоторую «толщину», позволяя различным реальностям, не отличающимся существенным образом, оставаться в пределах одного и того же мира, не допуская ветвления мира на практически одинаковые копии. Когда же человек принимает решение, результатом которого является существенное изменение мира, выбирая один из многих возможных вариантов, он на самом деле выбирает каждый из них. Возникает несколько миров. Время ветвится, и, самое любопытное, человек оказывается не только в разных Вселенных, на разных ветвях времени, растущих в 6-мерном пространстве, но и вне их, непосредственно в этом 6-мерном пространстве, вне ветвей времени, то есть вне времени. Это и есть Чистилище, в котором люди, как материальные тела, пребывают как бы в законсервированном виде. В этом – залог бессмертия и обещанного Иисусом Христом воскрешения из мёртвых.
       Кажется, я об этом уже говорил. Не помню только, с кем. Может быть, как и сейчас, с самим собой. Написав свой трактат, я устал и ослаб. Я стал, как ребёнок, и даже снова стал плакать. Конечно, только тогда, когда никто этого не видит. По радио передали – человек бросился под поезд в метро. До чего нужно довести человека, чтобы он бросился под поезд? Неужели некому было подать ему руку помощи? Наверно, этого человека в детстве никогда не гладили по головке. Ребёнок, растущий без любви, становится слабым и беззащитным. Я уже не просто плачу. Меня всего трясёт. Слава Богу, машинист успел затормозить. Молодец! Фантастическая реакция. Может быть, он биоробот? У меня, кстати, тоже такая реакция. Это проверено много раз в разных ситуациях. Так, может быть, и я биоробот? Я успокаиваюсь и начинаю, как обычно, рассуждать. Чисто логически – самоубийство есть самое тяжёлое преступление из всех возможных. Ведь убийство близкого человека страшнее, чем убийство постороннего или врага. А человек есть самое близкое самому себе существо. Только он и может себя понять, правда, тоже плохо. Надеяться на то, что кто-то другой тебя поймёт, бесполезно и наивно. Во вторых, человеческая личность – это только некая функция организма, во всяком случае, лишь небольшая его часть. Тело состоит из сотен миллиардов клеток, каждая из которых – живое существо, желающее жить. Самоубийца подобен безумному диктатору, ввергающему своих подданных в смертельную ядерную войну. Человек – повелитель своего тела, и он обязан хорошо о нём заботиться. Долг каждого человека – нормально питаться, заботиться о своём здоровье и не допускать пагубных стрессов, будь они прокляты. Остальные свои соображения относительно нецелесообразности самоубийства излагаю в стихотворной форме, как лучше запоминающейся людьми, умственно ослабленными:

Ты хочешь из жизни уйти? Но не думай, что это так просто.
Мы все, даже старые, только в начале пути.
Попробуй сначала пройти по верёвочкам Чёртова моста,
И смерти в глаза посмотреть, продолжая идти.

Кто смерть презирает, тому не пристало и жизни бояться.
Лишь трус и предатель способен от жизни бежать.
А долг человека – терпеть и бороться, любить и сражаться,
И лучше молчать, чем без толку и смысла брюзжать.

Так будем же жить до конца. До последнего всплеска нейрона.
Так будем страдать, сознавая, что боль нам не враг.
Так, верный солдат для себя никогда не оставит патрона.
Давайте с надеждой смотреть в наступающий мрак.

       Оптимистично, не правда ли? Куда торопиться? Мы все там будем, правда, в разных местах. Я предлагаю потенциальным самоубийцам несколько другую программу:

Бессмертие души – прекрасная мечта.
И незачем спешить – ведь впереди ждёт вечность.
И незачем страдать – всё тлен и суета.
Но что нам может дать дурная бесконечность?
Да ничего. И надо просто жить.
Так, словно каждый день – последний.
И в злую ночь, и в светлый день весенний
Вбирать в себя все шорохи, все звуки,
Все запахи, все мысли, все науки,
И знать, что впереди – жестокая черта.
За ней нет ничего, одна лишь пустота.
И лишь вдохнув последний воздуха глоток,
И испустив последний вздох прощальный,
Мы можем вспомнить, что и пустота не есть ничто.
Так вакуум хранит в себе ещё неведомые тайны.
И, отправляясь в путь недолгий, а, быть может, дальний,
Скажу спокойно: «Что ж, посмотрим, что там, впереди».
       Никогда не надо отчаиваться. Надо всегда сохранять хладнокровие, и помнить, что стоит только захотеть чего-нибудь, но не так, как обычно, вяло, вроде «сейчас бы пивка холодненького», а по-настоящему, горячо и страстно, и всё сбудется. Я знаю это по себе. История тоже это знает. Так, когда войска непобедимого Тимура двинулись на Москву, тысячи московитов захотели, чтобы этот «повелитель Вселенной» (нехристь, вор, пёс поганый) убирался к чёртовой матери. Тимур, никогда не подчинявшийся ничьим приказам, а всегда приказывавший сам, не смог ничего противопоставить коллективному желанию москвичей. Войска Тимура безо всякой видимой причины повернули обратно. По этой же причине очень трудно сломить сопротивление даже маленького народа, если он не хочет подчиниться, а безразличный ко всему и уставший этнос падает сам к ногам горстки полных эмоций победителей. А что было бы, если бы Тимур превозмог это мощное давление коллективного разума москвичей? История пошла бы по другому руслу. Мир изменился бы до неузнаваемости. Страшная резня продолжалась бы долго. Ведь хромой Тимур – это не «справедливый хан» Батый, впитавший с молоком матери гуманизм своего невинно убиенного отца – Джучи, повелителя джучиева улуса, захолустьем которого и была Русь. Тимур – это тот же Чингисхан, моральный урод и физический калека, это тот же сухорукий параноик Сталин, тот же Гитлер, имевший скрытый, но ущемлявший его самолюбие физический недостаток. Тимур, взяв Самарканд, приказал публично отрубить головы 100 тысячам человек (для сравнения – Иван Грозный, вызвавший своей жестокостью такое отвращение у своих соотечественников, что даже не был запечатлён на памятнике «тысячелетие России», где нашлось место всем остальным царям и великим князьям, казнил за всю свою жизнь не более 5 тысяч человек). То же самое Тимур стал бы делать и на Руси. Русь взялась бы за топоры и факелы. В разгоревшемся пожаре погибли бы и леса, и степи. Степным кобылицам не пришлось бы мять ковыль. Они сдохли бы с голоду. На кладбище, именовавшееся раньше Русью, Великой Степью и Средней Азией, ринулись бы, предварительно выстроившись свиньёй, полчища тевтонов, обуреваемых жадностью при виде бескрайних просторов. Литва, собравшись с силами, нанесла бы им в спину смертельный удар, отомстив за поруганную Пруссию. Вмешался бы, конечно, Папа Римский, и война гвельфов и гибеллинов разгорелась бы с новой силой. Франция ввела бы свои войска на территорию потерпевших поражение германских курфюрстов, а заодно, и в Италию, но авиньонского пленения пап не произошло бы, поскольку эфиопский негус направил бы экспедиционный корпус в Рим. Суданские кочевые племена… Стоп. Это уже перебор. Генук, как любит говорить Дмитрий Владимирович Иванов, известный в шахматных кругах Санкт-Петербурга. Майне либбе. Доннер ветер. Эка меня занесло. Прямо какая-то «новая хронология». Академик Фоменко, Гарри Каспаров и Остап Бендер в одном лице. Что было бы, если бы… История не знает сослагательного наклонения. Ой ли? Ещё как знает. Почитайте мой трактат, и поймёте, что всё, о чём я пишу, на самом деле было, только на другой ветви времени. В другом, параллельном мире. Хотя где Вы найдёте мой трактат? Вы даже и эту-то повесть вряд ли где-нибудь разыщете.
       А впрочем, разобраться во всей этой истории с Тимуром и его командой не так-то просто. Шереф-ад-Дин повествует о походе Тимура на Машкав, то есть на Москву, подробно описывая победы над «эмирами русскими» и перечисляя захваченную добычу. Из этого длинного перечня отмечу только одно: «подобные пери русские женщины – как будто розы, набитые в русский холст». Но мы-то знаем, что поход не состоялся. Конечно, мне было бы проще всего объяснить такое несоответствие в духе своего трактата – паранормальным явлением попадания рукописи из параллельного мира, но, скорее всего, Шереф-ад-Дин, посвящённый в планы Тимура, заранее подготовил поэтический «экспромт», подобно Пушкину с его «импровизатором». Написано это было так хорошо, что потомки, вероятно, не захотели расставаться с таким поэтическим шедевром. Почему на самом деле Тимур отменил свой поход? Это уже давно объяснил великий русский учёный Лев Николаевич Гумилёв. Тимур повернул, пишет он, взвесив все за и против. Татары Золотой Орды, наши надёжные союзники, (ставшие таковыми то ли после мамаева побоища, то ли после ответного разгрома Москвы Тохтамышем), встали крепким щитом на пути Тимура, заслоняя Москву, свою будущую столицу. Да, силы Золотой Орды были надломлены, но не сокрушены. Оставалось ещё много храбрых воинов в низовьях Днепра, Дона и в Крыму, а степи между Доном и Кубанью контролировались черкесами. Двигаться на Москву, оставляя таких врагов в тылу, было бы безумием – пишет Л.Н. Гумилёв. Может быть, может быть. Но мне больше нравится моя версия. Нужно только захотеть по-настоящему, и всё сбудется. Вот сейчас захочу и пройду по морю аки посуху, хоть до самого Кронштадта. – Может, и пройдёшь, только вряд ли – скажете Вы. Лёд- то ещё не окреп! Ну, хорошо. Тогда вылечу сейчас в форточку и полечу за синие моря, за дальние леса. В Финляндию или в Швецию. И попрошу политического убежища. Потому, что я не согласен. Ни с кем. – Что толку давать Вам политическое убежище? Вы и там будете не согласны – скажет уважаемый читатель, и будет, конечно, прав. Западная демократия, безусловно, лучше нашей химеры со светлой головой талантливого учёного, с трепетным сердцем прекрасного поэта, с жирным брюхом «нового русского», с грязными руками бандита, с заплетающимися ногами работяги, едва способными выдерживать непомерный вес огромного и дряблого тела, и с управляющим всем этим разношёрстным хозяйством спинным мозгом коррумпированного бюрократа, но и западная демократия недостаточно справедлива. То, что дети богатых родителей пользуются их состоянием и наследуют его, справедливо, но каждый ребёнок – это дитя не только своих родителей, но и всей страны, которая и должна обеспечить его всем необходимым для счастливого детства, полноценного развития и проявления, заложенных природой талантов, если родители сами не в состоянии этого сделать. А если Родина-мать бросает своих детей, подобно опустившейся и потерявшей всякое достоинство потаскухе, на произвол судьбы, то, какое право имеет она, потом требовать от них, худо-бедно подросших, чтобы они её, не сделавшую им ничего хорошего, не выделившую им и малой толики своих несметных богатств, защищали? «В гробу я это видел» – скажет недокормленный и хилый подросток, и будет прав. Пусть защищают Родину холёные и откормленные сынки богатых родителей, тем более, что им есть, что защищать. Но такие как раз и уходят от призыва, добывая с помощью родителей нужные справки, а бедных и больных отлавливают и загоняют в армию, как за решётку, где они становятся материалом для тренировки накачанных жлобов, готовящихся после армии пополнить другую, ещё более многочисленную армию бандитов. Страна, в которой одни бесятся с жиру, а другие роются в помойках, страна, дети которой болтаются по улицам в тщетной надежде найти пропитание, попрошайничают и воруют, в то время, когда их сверстники учатся в дорогих заграничных школах, такая страна – это позор, это – стыд, это – несмываемое пятно на страницах нашей и без того грязной истории.
       Писать гимн, прославляющий такую страну, сочинять стихи в честь города-героя, набитого бомжами, алкоголиками, наркоманами, тихо умирающими стариками, детьми, не имеющими никакого будущего? Нет, до этого я ещё не докатился. Так низко я ещё не упал…
Да, падать отсюда высоковато. Полетать было бы, конечно, неплохо, даже если бы и пришлось, потом вернуться обратно, но что, если желание летать вдруг неожиданно пропадёт? Нарушение техники безопасности будет воспринято как самоубийство. Выдача Собесом бесплатных путёвок прекратится до лучших времён, которые наступят очень не скоро. Нет, так рисковать я не могу. Я проведу более мягкий эксперимент. Я пойду сейчас на танцы и захочу потанцевать с самой красивой женщиной, какую только увижу. Буду танцевать с ней весь вечер. Нет, только до половины десятого – кефир пропускать не стоит даже ради чистоты эксперимента. Сказано – сделано. Ещё раз, для чистоты эксперимента, принимаю душ, мажусь английским непарфюмированным антиперспирантом и «лью в ухо» побольше французского одеколона Павла Матвеевича. Кое-что попадает и за воротник (не поймите меня правильно). Время ещё есть. От нечего делать беру в руки свою недавно изданную, но уже начинающую забываться книгу стихов. Вдруг удастся ввернуть что-нибудь кстати?

Незаметною тенью, незримою, лёгкою тканью
Моё прошлое ходит всё время за мной по пятам.
И, окутанный ленью, вопреки своему ожиданью,
Я смотрю изумлённо вслед несущимся мимо годам.

Как недавно я был полон сил и безмерной отваги.
Ни о чём не просил. Никого ни за что не ругал.
Ничего не забыл. Только шелест пера и бумаги
Усыпляет мой разум в отраженьи старинных зеркал.

Неразгаданный свет, что из прошлого льётся рекою.
Непробудная тьма, что угрозу всё время таит
Перекрестие бед, отведённых могучей рукою
Роковая зима, что жестокую тайну хранит.

Ни о чём не прошу. Ни о чём никогда не жалею.
Только часто грущу и подолгу напрасно молчу.
В сердце верность ношу, и признаться себе я не смею,
Что прожить эту жизнь я ещё раз безумно хочу.

Ну, раз безумно хочу, значит, проживу. Согласно своей же теории. Но стихи никуда не годятся. Надо что-то покороче. Вот, например:

Свеча горела на столе. Свеча горела.
Поскольку лампа Ильича, увы, перегорела.

       Это подойдёт, если вдруг погаснет свет, что, впрочем, маловероятно. По поводу этого двустишия Редактор грозно заметил: «Ставьте кавычки! Это бессмертные строки гениального Пастернака!» Окстись. Если бы я, или, допустим, уважаемый Читатель, не знали, что эта строчка встречалась у Пастернака, двустишие не имело бы почти никакого смысла. Это двустишие – не о преимуществе электрического освещения. Оно как раз о глупых восторгах по поводу совершено никчёмных фраз, которые, естественно, встречаются у всех и всегда. Свеча горела и за тысячу лет до Пастернака, причём именно на столе, а не, допустим, под кроватью. Если, к примеру, Пастернак написал бы: «Я сел за стол, и начал есть бутерброд с колбасой, запивая его пивом», а через семьдесят лет какой-нибудь Пётр Петрович в своём рассказе напишет то же самое, вряд ли ему придёт в голову ставить кавычки. И едва ли кто-нибудь станет его обвинять при этом в плагиате. Неугомонный Редактор, тем не менее, обвинил меня в плагиате за такое четверостишие:

Выхожу один я на дорогу.
Ветер стих, и месяц мирно спит.
Ночь светла, но всё-таки, ей-богу,
Кто-то «караул!» вдали кричит.

       Но одновременно он отвесил мне и полноценный комплимент, поставив кавычки не там, где надо было бы по его теории. Первая строчка и «редкое» словосочетание «ночь светла», действительно, встречались у Лермонтова, но вторая строчка не имеет к нему никакого отношения. Может быть, она встречалась у того же Петра Петровича или у Иосифа Абрамовича, но меня это совершенно не волнует, как и этот невольный комплимент. Со времён Лермонтова столько воды утекло…. Если кто-нибудь, желая похвалить, скажет, допустим, математику: «Вы решаете дифференциальные уравнения не хуже, чем великий Гаусс», тот только улыбнётся. Со времён великого Гаусса математика прошла огромный путь. Если бы сейчас кто-то захотел бы опубликовать работу, сделанную на уровне Гаусса, ему сказали бы: «Вы что, батенька, с Луны свалились? Какой сейчас век?» Поэты почему-то это не всегда понимают. Напишет некто какую-нибудь сказочку про стрельца, и думает, что он так же талантлив, как Пушкин. Да, он написал её, возможно, и не хуже, чем Пушкин свою – про царя Салтана, но посмотрите, какой сейчас век? Уровень знаний неимоверно вырос, уровень образованности тоже, хотя и не настолько. К поэзии нет никакого интереса? И не удивительно. Пока поэты будут писать так, как писали Пушкин и Лермонтов или даже так, как Блок или Пастернак, никто и не будет их читать. Зачем, если оригиналы не хуже? Выгляните в окно, уважаемые поэты. Какой сейчас век? Разговоры о вечном, о непреходящем хороши до поры до времени. Но если поэты и пытаются иногда выдумать что-то новое, какой-нибудь там умбрареализм, то критики стараются их за это буквально уничтожить. Критики консервативней всех. Создайте, если сможете, шедевр, который сохранит свою свежесть сотни лет, и послушайте, что о нём скажут критики. В лучшем случае, это будет что-нибудь вроде: «…Автору надо ещё очень много работать над собой, тогда, может быть…» Дорогие критики, никто лучше самого автора не знает, над чем ему надо работать, и надо ли вообще. Может быть, он просто развлекается, и смеётся над вами. Почему бы и не посмеяться над теми, кто сам привык буквально издеваться над другими? Смеяться грешно только над убогими. А вы, как ни стараетесь, всё равно не докажете мне своё убожество. Вы преследуете определённые цели. Другое дело, что эти цели довольно никчёмны. Это не так важно. Важен сам процесс. Кстати о процессе – вы, вероятно, думаете, что он требует каких-то знаний и навыков? Ошибаетесь, нет ничего проще работы литературного критика. Возьмём, к примеру, какую-нибудь знаковую фигуру – допустим, Пушкина. Рассмотрим какое-нибудь его удачное стихотворение. Пусть это будет, скажем, «Я помню чудное мгновенье». Начинаем отсчёт. Засекли время? «Передо мной явилась ты…» У поэта явная мания величия. Где это он видел, чтобы красавицы перед кем-нибудь являлись? Нет, они гордо проходят мимо, делая вид, что Вы их совершенно не интересуете. Мне так и представляется следующая картина: камер-юнкер Пушкин А.С. издаёт указ: «Всем красавицам явиться в 12.00 по московскому времени в литературное кафе на Невском (бывшая кондитерская Вольфа и Беранже). При себе иметь...» И действительно, являются несколько завсегдатаек кондитерской, вероятнее всего, излишне полных по понятной причине, быстро съедают по несколько пирожных и тут же уходят. «Как мимолётное виденье»– записывает Пушкин. И так до бесконечности. Подобным образом я могу «проанализировать» всего Пушкина, но, конечно, не стану этого делать, Замечу только, что «Маленькие трагедии», являющиеся, на мой взгляд, вершиной творчества поэта, содержат в себе совершенно недопустимую клевету на достойного человека – профессора, заслуженного деятеля искусств австрийской империи, теоретика музыковедения, вскормившего своим дарованием целую плеяду выдающихся композиторов. Достаточно сказать, что у Сальери учились Бетховен, Шуберт и Лист. Это сейчас мы понимаем, что ученики Сальери намного превзошли своего учителя. Пожалуй, даже, не напиши Пушкин своей трагедии, многие из нас уже и не помнили бы, кто такой этот Сальери. А в те годы Сальери был на вершине славы. Он был Первым Капельмейстером Империи. Его опера «Тарар» гремела по всей Европе. А опера Моцарта «Дон Жуан», поставленная следом, провалилась. В чём здесь дело? Может быть, просто вкусы изменились? Йозеф Гайдн и тогда называл Моцарта величайшим композитором, но много ли было таких, как Гайдн? Меняются в лучшую сторону вкусы, или просто, посредственности всегда и везде с неизменным успехом пролезают на самый верх, отпихивая занятые творчеством таланты так далеко вниз, как только это возможно, задвигая их куда-то во тьму будущих веков? Энергии и напора этих истинных знатоков своего дела, этих пиарщиков успеха, хватает, иногда и не на одно поколение, но постепенно обаяние натиска рассеивается, и в расступившемся тумане навязанных кем-то когда-то мнений, начинают всё явственнее вырисовываться сначала контуры, а затем и сами исполинские фигуры истинных творцов. Вероятность сочетания высоких пробивных способностей и большого таланта не равна, конечно, нулю, но всё же мала. Да и каждый человек, рано или поздно встаёт перед проблемой выбора, какое из этих двух полезных качеств развивать – способность к творчеству, или способность к реализации иных путей достижения успеха. Замечу, кстати, что и провозглашённый в «Моцарте и Сальери» тезис о несовместности гения и злодейства, призванный, вероятно, по логике Пушкина подтвердить отсутствие гениальности у Сальери, либо, наоборот, подтвердить вероятность отравления отсутствием у него гениальности, имеет в точности те же корни. И гениальность, и злодейский характер, являются редкими качествами. Вероятность их сочетания вообще исчезающе мала, и, вдобавок, ещё уменьшается отсутствием необходимости гениальным людям развивать свои преступные наклонности, даже, если они и имеются в потенции. Но, так, или иначе, а травить Моцарта самовлюблённому Сальери было совершенно ни к чему. Вы возразите: «эта версия очень правдоподобна». Во-первых, скажу я вам, она просто абсурдна. Во вторых, если бы она была правдоподобной, это была бы ещё худшая клевета. Таких «правдоподобных» версий я могу выдумать вам штук по десять на дню. Записывайте: (я, конечно, не стану излагать их в стихотворной форме за неимением времени – иначе я просто опоздаю на танцы и сорву тем самым важный научный эксперимент). Итак, краткое содержание маленькой трагедии под названием «Лермонтов и Пушкин». Даю только канву повествования. Для заинтересовавшихся подробности по почте, наложенным платежом.
       Итак: Быстро растущий и на глазах набирающий силу талант юного Лермонтова вызывает озабоченность и ревность тщеславного и исписавшегося Пушкина. Постепенно в голове поднаторевшего в придворных интригах камер-юнкера созревает чудовищный план, достойный Макиавелли. Он решает устранить опасного соперника, способного со временем завоевать репутацию первого российского поэта, оттеснив Пушкина на второе, а, может быть, даже и на третье место. Замысел Пушкина гениален, что косвенно подтверждает его репутацию. Он предусмотрел всё. Пушкин пишет две эпиграммы. Одну он отправляет Мартынову от имени Лермонтова, другую – Лермонтову от имени Мартынова. Обе эпиграммы ещё отвратительней, чем известная эпиграмма Пушкина на Каченовского (замечу – литературного критика). Дуэль неизбежна. Бывшие друзья стали смертельными врагами. А вот и сама дуэль. Первым стреляет Лермонтов. Промахивается. А он и не мог попасть – друзья, секунданты, посовещавшись накануне, решили сохранить жизнь двум оболтусам, зарядив пистолеты холостыми зарядами. Очередь стрелять Мартынова. Он, конечно, не знает, что пистолет не заряжен. Но, прежде чем выстрелить, он начинает, пусть и несколько позже, чем следовало бы, но всё-таки ещё вовремя, рассуждать: «С чего это вдруг я стану убивать Мишку? Ну, подумаешь, сказал, что я – идиот, с кем не бывает. Поэты вообще немного чокнутые. Зато намедни он обещал написать за меня стишок моей Марусе…» Пока Мартынов таким образом постепенно приближается к истине – что человеческая жизнь стоит гораздо больше, чем офицерская, рыцарская, и прочая честь, Лермонтов безмятежно поглядывает в дуло направленного на него пистолета и спокойно ест черешни из своей фуражки, выбирая самые крупные и стараясь выплёвывать косточки так, чтобы попасть Мартынову в глаз и сбить тем самым прицел. Но даже эта наглость не может сбить с толку поумневшего перед лицом смерти Мартынова. Он твёрдо решил промахнуться. Зачем ему промахиваться? – скажете Вы, и будете, как всегда, неправы. Дело в том, что злобный карлик, денщик командира полка, подкупленный Пушкиным через подставных лиц, успел подменить пистолет Мартынова. Пистолет заряжен серебряной пулей. Раздаётся выстрел. Лермонтов падает замертво. Все, кроме карлика, в полном недоумении, особенно Мартынов. Он, попадавший козырному тузу прямо в яблочко с двадцати шагов, попал, стараясь промахнуться, в тоже мелкого, но не настолько же, Лермонтова. С ужасом друзья бросаются к телу поэта. Смертельная бледность покрывает прекрасное лицо юного Лермонтова. Он действительно мёртв. Врач констатирует смерть от разрыва сердца. Никаких повреждений на теле нет. Великий поэт убит дважды – как физическое тело и как отважный офицер. Он умер как трус, испугавшись холостого выстрела. Так думают все, кроме Огюста Дюпена. Этот чрезвычайно начитанный молодой человек, хорошо знавший и высоко ценивший поэзию Михаила Лермонтова, приехал на Кавказ подлечить слегка расстроенные нервишки после только что проведённого им расследования убийства на улице Морг в Париже. Методом дедукции он приходит к выводу, что бесстрашный Лермонтов никак не мог умереть со страху. Не буду приводить всю цепочку умозаключений гениального Дюпена (В моём распоряжении остаётся только 3 минуты). Сообщу лишь окончательные выводы Дюпена: старуха-процентщица, бывшая любовница Пушкина, сохранившая, несмотря на его многочисленные измены, верность своей первой любви, продала Лермонтову перед самой дуэлью за полцены целый полиэтиленовый пакет отборной черешни, предварительно нашпиговав каждую ягодку смертельным соком анчара с помощью одноразового шприца. Кульминация трагедии: старуха-процентщица, надышавшаяся парами анчара, умирает со словами любви к первому из русских поэтов, который теперь по праву будет носить это звание почти двести лет. Сам Пушкин торжествует. Он воздвиг себе нерукотворный памятник, не замарав при этом рук. Он, как всегда, остался ни при чём. Как говорил Николай 1-й, Пушкин – умнейший человек России, а мнение монарха – закон для его подданных. Но Огюст Дюпен – подданный короля Франции, и у него своё мнение. Отправить Пушкина во глубину сибирских руд? Вряд ли от него там будет много толку. Огюст Дюпен находит Пушкину лучшее применение. Известный 40-тысячный карточный долг Пушкина – не более чем мистификация. Эти деньги предназначены для Дюпена. Француз обирает «француза» как липку. Пушкин вынужден даже продать бальные платья Натали. Но и этого мало жадному Дюпену. Последний аккорд, поставивший, наконец, точку в этом тёмном деле – Пушкин уступает Дюпену свою любовницу – графиню Воронцову.
       Смотрю на часы – пора потихоньку двигаться, пока потомки графа Воронцова не вызвали на дуэль меня. Надеваю пальто и спускаюсь вниз по лечебной лестнице. Мне предстоит недолгий путь до 1-го корпуса. Однако не будем терять время зря. Я всё время отвлекаюсь от своей основной на сегодня задачи – попытаться выяснить, наконец, кто же я такой. Пока удалось продвинуться немного – я успел установить, что я – идиот, но в хорошем смысле слова. Может быть, в очень, очень хорошем смысле? Об одной моей мысли однажды сказали, что она гениальна. Так, может быть, и я хотя бы самую малость, но гениален, Увы, при всём желании не могу, к сожалению, с этим согласиться. Гении очень редко ошибаются, в отличие от меня. Как-то раз меня спросили, чем, по моему мнению, дурак отличается от умного. Я ответил, что дурак делает намного больше ошибок. Неправда – сказали мне. – Я знаю одного дурака, который вообще никогда не делает ошибок. Интересно было бы посмотреть на такого дурака. Такому дураку я доверил бы управление своим имуществом. Доверил бы даже жену. Такого дурака я хотел бы видеть во главе государства. Пока что у нас государством управляют только умные. Но они всё время ошибаются. «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда». У них всегда получается одно и то же. Страна разоряется, а правители богатеют. «Ошиблись, с кем не бывает». «Не ошибается тот, кто ничего не делает» Разводят руками: «Ничего не поделать, дефолт!» «Откуда взять деньги на пенсии, если их нет?» Откуда взять деньги?Кот Базилио и лиса Алиса знали, откуда. Надо взять богатенького Буратино, перевернуть его и потрясти за ноги. Но Буратино-то не дурак. У Буратино деньги за щекой, то бишь в иностранных банках. Буратино знает, что к чему. Он редко ошибается, так же, как редко ошибаются гении. Эйнштейн, например, пытаясь построить модель стационарной Вселенной, вынужден был ввести в свои уравнения «космологический член». Стационарности всё равно не получилось. Вселенная расширялась и на бумаге, и, как удалось вскоре выяснить, в действительности. Космологический член так и остался торчать в уравнениях бесполезным отростком, напоминая великому учёному об ошибках молодости. «Величайшей глупостью в моей жизни» назвал Эйнштейн этот космологический член. Уже после его смерти выяснилось, что эта «дурацкая» поправка имеет глубокий физический смысл. Опавший было в смущении, космологический член наполнился новым содержанием – выяснилось, что галактики разбегаются не только в силу инерции начального взрыва, но и под действием таинственной силы отталкивания. Что это за сила, пока никто не знает. Никто, кроме меня. Я знаю, но никому не скажу. Даже жене. Так и умру дураком, а на погребальном камне завещаю выбить надпись: «Этот человек знал о космологическом члене больше, чем кто-либо другой». Потом, через сотню лет, какой-нибудь новый Максвелл, разбирая мой архив, скажет обо мне: «Да ведь это был второй лорд Кавендиш!» Он же, кстати говоря, «второй Омар Хайам», Ваш покорный слуга. Так кто же я? Физик или лирик? А почему или? Каждый человек есть линейная комбинация (а может быть, и не линейная) различных качеств. Он может быть одновременно в различных пропорциях и физиком, и лириком, и инженером, и грузчиком, и сантехником, и электриком, и трудно даже припомнить, чем он не может быть. Во всяком случае он может быть одновременно и умным и глупым, и талантливым, и бездарным, и остроумным, и тупым. В первую очередь это относится к нам, русским. Я – обычный русский человек, который берётся за всё. За всё, что плохо лежит. Подбирает всякую дрянь и тащит в дом. Я Плюшкин. Я Гобсек с ограниченной ответственностью, только без капитала. Капитал у меня в голове. Я сторонник марксистко-гегелевской философии, сдобренной шопенгауэровским пессимизмом и рационализмом ньяйи и вайшешики. Я… Я просто старый болтун, способный болтать часами, без перерывов на обед, и даже не раскрывая рта.
       Вот и дошёл, наконец. В зале приятная музыка. Много танцующих. Длинный ряд кресел вдоль стен тоже не пустует. Нахожу свободное место и сажусь. Хорошо. Тепло и сухо. Громкая музыка, как ни странно, не раздражает, а наоборот, успокаивает. Смотрю по сторонам. Вон та дама похожа на Пекерман. Такая же страшная. А в молодости была, наверно, красавицей. «Что ты ощущаешь, когда читаешь «Войну и мир»?» – спросила меня как-то раз словоохотливая ученица академика С.И. Вавилова. – Ничего. Как! Это почему же? – Потому, что не читаю. Не читал и читать не буду. Какая мне разница, что сказал Андрей Болконский Наташе Ростовой на её первом балу и что об этом думал Пьер Безухов, сидя зачем-то на скользком подоконнике и потягивая из горла коньячок в своё удовольствие? Я – тот самый чукча, который не читатель, а писатель. Зачем чукче читать «Войну и мир»? Чтобы написать чудесный роман о жизни северных охотников и оленеводов, о северных сияниях, о бескрайних просторах тундры, о диком холоде, об этой дыре, куда люди бежали когда-то, спасаясь от свирепых хищников, называемых Homo sapiens sapiens, не нужно читать «Войну и мир». Чукча тоже сапиенс сапиенс, и теперь, когда у него есть в руках винтовка, он может постоять за себя. Дальше полярных льдов его уже не прогонят. Чукча может спокойно писать свой роман. Ни ему, ни мне нет никакого дела ни до Болконского, ни до Безухова. Я не хочу о них думать. Но не могу. Я думаю, что оба они были староваты для Наташи Ростовой. Юной Джульетте лучше подождать своего Ромео, чем связываться со стареющим Донжуаном или с несостоявшимся Эразмом Роттердамским. Конечно, Толстому виднее. На то он и глыбища, и матёрый человечище. Такие же матёрые и наши кинорежиссёры. В наших фильмах молодые девицы почему-то всегда вешаются на дряблые шеи староватых и потасканных мужчин, не обладающих к тому же никакими заметными достоинствами, кроме, может быть, некоторого сходства с означенными режиссёрами. Словом, у кого что болит, тот о том и говорит. Вильям Шекспир, которого я ценю гораздо выше, не позволял себе таких маленьких хитростей. Король Лир у него не волочился за молоденькими дочерьми его вассалов, а вёл себя адекватно, в соответствии с возрастом. Вряд ли он притащился бы и сюда, на танцы. – А музыка Вам не мешает? – может быть, спросите Вы, уважаемый читатель. Нет, не мешает. Замечательная музыка. А слова дурацкие. «Как упоительны в России вечера…» Где? На Колыме или в Биробиджане? Ах, в Петербурге! А где в Петербурге? На Выборгской стороне, в Уткиной Заводи или в «петербургских трущобах»? «…под хруст французской булки… в переулке…» Что-то я сомневаюсь, чтобы аристократы хрустели по переулкам зачерствевшими батонами…. Так о чём я говорил? О Шекспире? Нет, о Льве Толстом. Да, Толстой, конечно, глыбища. Все эти Наташи, Андреи и Пьеры выскакивают из его головы как слова из говорящего органчика Салтыкова-Щедрина. Как может мужчина знать, о чём думает девушка? Даже Шерлок Холмс, выдуманный Конан-Дойлем гений дедукции, вставал в тупик перед женским мышлением. Не случайно в книгах Конан-Дойля женщины играют лишь вторые роли. Ум и честность просвечивают через творчество Конан-Дойля, Шекспира, Диккенса и других великих писателей.
       Через творчество многих великих русских писателей слишком часто, увы, просвечивает их себялюбие, своеобразная хитрость и какая-то странная иллюзия, что мир может измениться в соответствии с их мыслями о нём. У читателей, склонных по своему характеру верить написанному, может возникнуть совершенно искажённое представление о реальном мире. Нет, писать, так же как и говорить, нужно только правду, одну лишь правду и ничего, кроме правды, какой бы неправдоподобной она ни выглядела. И даже поступая, таким образом, мы терпим поражение, поскольку мысль изреченная есть ложь. Другое дело музыка – она действительно не лжёт. Звуки музыки снова врываются в моё сознание. Но это, к сожалению, не только музыка:
       «… любовь – игра….» – глубокомысленно изрекает некто невидимый. Нет, дорогие господа-товарищи, я хорошо знаю, что такое игра. Знаю ли я, что такое любовь? Может быть, и не очень, но я чувствую, что любовь – это самое светлое, что только может быть у человека, это маячок, что горит в ночи, пусть где-то очень далеко, но всё же зовёт к себе, указывая правильный путь, согревая своим слабым светом остывающие души. Любовь – это то, за что не жалко и умереть. Любовь, это…. О любви я писал, когда был молодым. Где сейчас эти стихи? Канули в Лету. Всё хорошо в своё время. Тогда я писал о любви, сейчас о любви я молчу. Я почти всё время молчу. Зачем говорить? Ведь мысль изреченная есть ложь. Но ведь я уже, наверно, целый час как не открывал рта, так, может быть, то, о чём я размышлял, есть правда? Нет, не надо лукавить. Мысль изреченная – означает всего лишь – мысль сформулированная, и ничего больше. Да и с кем говорить? Люди не заслуживают того, чтобы с ними разговаривали. Это не моя мысль. Так писал А. Шопенгауэр. Интересно было бы поговорить с ним на эту тему. Часов трёх-четырёх, я думаю, нам бы хватило, чтобы исчерпать этот вопрос. Да, Шопенгауэр был великим мыслителем. Нам повезло, что в своих умозаключениях он не пошёл дальше, и согласился поговорить с нами хотя бы в форме заочного монолога. А что сказал бы Шопенгауэр о Льве Толстом, если бы смог дожить до такого преклонного возраста? Скорее всего, он предпочёл бы по своему обыкновению молчать. Но я, к сожалению, не Шопенгауэр. Я молчать не стану. Я всё скажу. Я скажу, что Лев Толстой, при всём своём огромном таланте и творческой активности, никак не мог влезть в шкуру Наташи Ростовой. Это выше человеческих сил. Поэтому и роман, на мой взгляд, не получился. Хороши только авторские отступления. Правда, я их, к сожалению, не читал. Полноценный роман, в котором и мужчины и женщины живут жизнью, приближающейся к реальной, могли бы создать, я думаю, только творческие пары, например, тот же Лев Толстой и, скажем, Жорж Санд. А лучше всего было бы привлечь к написанию романа творческий коллектив, как это делается сейчас для разработки какой-нибудь научной темы. В идеале каждый отвечал бы за своего персонажа, как, например, в театре. То, что театральные пьесы почти так же далеки от жизни, как романы, связано, естественно, с тем, что актёры, как говорящие органчики, повторяют слова всё того же автора, который при всём своём таланте никак не может вжиться в каждый персонаж. Если бы актёры сами придумывали свои реплики, уверяю вас, это было бы гораздо интересней. Писатели зачастую осуществляют на бумаге свойственную многим и для многих же неосуществимую в жизни тягу к властвованию, дают волю своему больному воображению и иногда ощущают себя при этом если и не Господом Богом, то, во всяком случае, и не обычным человеком, которым они, без сомнения, являются на самом деле. Захотел – и толкнул Анну Каренину под поезд. И льёт потом, крокодиловы слёзы. И невдомёк такому матёрому человечищу, что после выхода в свет его опуса экзальтированные дамы стали, может быть, в два раза чаще бросаться под поезд, чем прежде. Достоевский руками интеллектуала Раскольникова убил не только двух женщин из своего романа. Сколько человек он убил по-настоящему, не знает никто, во всяком случае, здесь, в этом земном мире.
       На страницах романов, повестей и рассказов кровь льётся рекой. Уродливые и кровожадные мыслеобразы бродят среди живых людей и присматриваются, в кого бы из них войти. Я уже не говорю о кино и телевидении. Моральные уроды в «искусстве» порождают моральных уродов в жизни и наоборот. Порочный круг. Что раньше – яйцо или курица? Не так уж и важно. Результат один, если цыплёнок, не успев просохнуть, хватается за автомат Калашникова или за топор. Нет, Гоголь не зря сжёг вторую часть «Мёртвых душ», а Толстой отрёкся от всех своих романов. Они не сошли с ума. Они просто поумнели к концу жизни. Поумнеют ли нынешние романисты, поумнеют ли мастера детективного жанра? Вряд ли. Шелест купюр авторского гонорара громче стонов убиваемых. Пока вся эта талантливо написанная дрянь покупается, писать так будут всегда. Бытие определяет сознание. Это закон животного мира, закон социального дарвинизма. Но и сознание определяет бытие. Это закон Человека, но до него ещё надо дорасти. Хотя бы к концу жизни, чтобы успеть передать эту «тайну» другим.
       Песенка тем временем подошла к концу, а обсуждение вопроса о роли личности в литературном творчестве так и не завершилось. Даже Лев Толстой всё ещё здесь. Вон тот мощный старик, что сейчас хлопочет вокруг молодой девицы, очень на него похож. Или это отец Сергий? На месте Толстого я не стал бы заставлять этого недотёпу – святого старца, позволившего перезрелой, но недоразвитой девице шарить его рукой по своим прелестям, отрубать эту ни в чём не повинную руку. Муция Сцеволы из отца Сергия всё равно не получилось. Не тот случай. Рука ещё вполне пригодилась бы святому старцу хотя бы для того, чтобы хлебать ею щи. Если бы я был циником, как Диоген, я сказал бы, что мужику, отвергающему женские прелести по морально-этическим соображениям, рука очень даже пригодилась бы и для других целей. Но я не циник. Если бы я был романистом, как Лев Толстой, я написал бы этот рассказ совсем по-другому. Святой старец у меня, как честный человек, после происшедшего конфуза обязан был бы жениться на соблазнившей его девице. В результате их счастливого брака на свет появился бы новый пророк, причём, именно в своём отечестве. Его проповеди так очаровали бы всех, что не было бы не только Великой Октябрьской Социалистической Революции, не было бы даже и Русско-Японской войны. Русские и японцы стали бы братьями навек. Возник бы союз, ставший со временем государственным. Через короткое время к этому союзу присоединился бы Китай, а чуть позднее Корея, Монголия, Вьетнам, Лаос и Кампучия. Ещё через десять лет…. Стоп. О чём это я? Для рассказа об отце Сергии замысел великоват. Я говорил о Толстом? А при чём здесь Толстой? Кому он сейчас вообще интересен? Вон той даме, похожей на ученицу академика Вавилова? Спросить её, как когда-то Пекерман меня, что она думает о романе «Война и Мир»? Нет, ведь я уже установил, что я – идиот, но только в очень хорошем смысле этого слова.
А тем временем «отец Сергий» уже вовсю отплясывает с означенной девицей. Песня – очень подходящая для такого случая: «Ах, какая женщина! Какая женщина, мне б такую…» – ноет и ноет какой-то приблатнённый. Распустил слюни. Настоящий мужчина так никогда не скажет. Он скажет: «Вот она, моя единственная!» Один мой знакомый, литератор, так и хотел сказать, но почему-то сказал: «Я хочу эту женщину!», и тут же получил по морде. От неё же. Да, русская женщина – это вам не что-нибудь. Любого жеребца на скаку остановит. Вынесет всё. И широкою грудью дорогу проложит себе. Камня на камне не оставит. Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе, уважаемый читатель. В этом месте полагается ставить кавычки, сказал бы наш Редактор, и был бы, как всегда, прав. Известно, что известные выражения надо брать как минимум, в кавычки. Чтобы ненароком кто-нибудь не подумал, что всю эту глупость придумали Вы сами. Если следовать этому правилу, придётся расставлять кавычки таким образом:

Хоть почти не «целовал я женщин»,
Но, с женой «валяясь на траве»,
Я букашек, «братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове».

       Я, конечно, люблю посмеяться над классиками мировой литературы, глупость которых всё время вылезает наружу, но не до такой же степени, чтобы вот так расставлять кавычки. Простой человек, вроде меня, конечно, ещё глупее, чем светила мировой литературы, но у него, согласитесь, обычно и намного меньше возможностей продемонстрировать всем желающим свою дурь. Никогда не бил по голове. Молодец! Есть, чем гордиться. Ну, огрел пару раз дубиной по хребтине голодного пса, чтобы не путался под ногами, вместо того, чтобы покормить. Да и какого такого зверя Вы могли бы ударить по голове в гостинице «Англетер»? Разве что метнули бы свою трость прямо в переносицу крысе, но я сомневаюсь, чтобы Вы попали. Выражайтесь точнее, если хотите считаться великим поэтом и не хотите, чтобы над Вами смеялись. А я смеюсь, и буду смеяться, когда и над кем захочу. А когда захочу, буду плакать, и мне всё равно, что об этом подумают. Пусть думают, что я слюнтяй. Я знаю о себе гораздо больше, чем все остальные, вместе взятые. И всё равно, слишком мало.
       А почему я сижу на месте, как каменный гость вот уже минут пять, если не больше? Я что, пришёл сюда беседовать о литературе? Я мог бы с таким же успехом рассказывать всё это Павлу Матвеевичу, несмотря на то, что он, скорее всего, смотрит сейчас телевизор или уже спит. Я пришёл сюда, чтобы провести важный научный эксперимент. Встаю. И иду вдоль длинного ряда зрительских кресел, напоминая себе Вицина, выбирающего невесту среди прекрасных индианок Земли Санникова. Стоп. Эта вполне подходит. «Ах, какая женщина!» – подтверждает мой выбор приблатнённый нытик. С несколько старомодной галантностью приглашаю даму на танец. – «Нет, мне нельзя» – вяло и безразлично отвечает утомлённая чем-то красотка. Ну, нельзя, так нельзя. Тут ничего не поделаешь. В конце концов, здесь кардиологический санаторий, а не туристская база. Но, скорее всего, мне не очень-то и хотелось. Приглядываюсь к танцующим. Все дамы хороши. Мужики ведут себя неадекватно. Некоторые напоминают медведей средней величины. А вон тот танцор, высокий, сутулый, с непомерно длинными руками, которые он почему-то всё время поднимает вверх, как орангутанг, идущий по ветвям деревьев, вызывает неподдельный интерес у отвергшей мои притязания красотки. Как-то почти незаметно, бочком, «орангутанг» приближается к даме, и, схватив её молниеносным движением за толстую руку, утягивает в зал. Дама довольно хихикает. Да, настоящие мужчины так и поступают, а не кланяются, как китайские болванчики, подобно мне. Ну, не беда. Я ведь не разобрался по-настоящему даже со Львом Толстым, а не только с «орангутангом», а сколько ещё тем осталось вообще не затронутыми? Просто непочатый край работы. А почему я так привязался к несчастному Толстому, которого собственная жена выгнала из Сосновой (простите, Ясной) Поляны? Разве мне его не жаль? Жаль, конечно. Но всё дело в том, что Лев Толстой – это зеркало. Владимир Ленин назвал его зеркалом русской революции просто потому, что в то время он (Ленин) зациклился на этой идее фикс – на революции, бессмысленной и беспощадной, как говорил о ней задолго до того великий Пушкин. Я хочу разобраться в себе самом, и смотрюсь в это странное зеркало, пытаясь разглядеть в нём своё отражение. Но пока я вижу в этом зеркале совсем другое… Бескрайние приволжские равнины. Девяностые годы 19-го века. Страшный голод в Поволжье. Бедные башкиры и удмурты молча умирают. Богатые продают свои земли за гроши, чтобы выжить и становятся бедными. Это очень мне что-то напоминает. Нет, я не заплачу. Я цивилизованный человек и соблюдаю приличия. Я нахожусь сейчас там, где люди отдыхают и радуются жизни. А кто скупал у умирающих с голода их земли, принадлежавшие ещё их далёким предкам? Многие, но они и не пытались учить нас жить. Нас учил всё тот же матёрый человечище, так восхищавший другого матёрого же, «ворочавшего» в своём маленьком мозгу губерниями несчастной России... Матёрый Лев стал ещё более матёрым. Эта глыбища хорошо поживилась на чужом горе. Да, Лев Толстой – зеркало русской революции. Ленин прав, хотя он наверняка вкладывал в эти слова не тот смысл, что я. Революция и была такой – пафосной и многословной, глубокомысленной и поверхностной, сентиментальной и лицемерной, жестокой и беспощадной. Она была скорпионом, кусающим себя насмерть. Я, наверно, никогда уже не буду читать романов. Всё равно я никогда не бываю согласен с позицией автора. Так было всегда, сколько я себя помню. В школе я получал по литературе обычно 4 с минусом. Это было всего лишь данью заведённому в нашей школе негласному правилу, по которому отличников по основным предметам, а такими у нас считались английский, математика и физика, вытягивали и по остальным дисциплинам. «Как закалялась сталь». О чём этот роман? Этот роман – о человеческой подлости и лицемерии, о безразличии одних и глупости других. Там есть, на мой взгляд, только один положительный герой – юноша, швырнувший начальнику на стол свой комсомольский билет, и сказавший: «А пошли бы вы все….» Сотня молодых людей, которым бы жить да жить, умирает от холода, голода и пуль бандитов, чтобы обеспечить дровами миллионный город, где есть жёсткая власть, способная реквизировать на нужды «революции» чёрта в ступе, а не то, что сотню овчинных полушубков, пар валенок и вагон продуктов. О чём тут говорить? Сталь не закалялась, а ржавела и рассыпалась в прах. Да и была ли там вообще сталь? Нет, сталь сидела наверху, в тепле и безопасности, закаляясь в крови убиваемых ею миллионов. Везде враньё. Все врут всем, в том числе и себе самим. Никто не может понять даже себя самого, а не то, что других. «Вы ниспровергаете всё» – говорит мне Редактор. И это тоже враньё. Я ниспровергаю только фальшь и лицемерие, ложное мудрствование и глупость, от кого бы они ни исходили. У меня нет, и никогда не будет никаких кумиров. Идеальных и совершенных людей нет на этом свете. Но идеальные и совершенные поступки встречаются. Совершив такой поступок в конце жизни, поставив им, восклицательный знак в обычно серой и небезгрешной повести своих лет, человек и сам становится великим в глазах тех, кто умеет не только смотреть, но и видеть. Такой человек и после смерти освещает другим путь. Он бросает свой свет на всю страну, на весь народ, сыном которого он был и останется навсегда, заставляя холодные души менять свои обычаи и привычки. Так и я, вопреки своему обыкновению не читать ничего такого, что заставляло бы волосы вставать дыбом, прочитал до конца, из уважения к такому человеку, великому сыну армянского народа, имя которого я, к своему стыду, забыл, но поступок которого я не забуду никогда, историческое исследование «Армения первой половины 16-го века». Человек, о котором я говорил, спас ценой своей собственной жизни 40 человек, вытащив их из упавшего в реку автобуса. Из уважения к нему я дочитал книгу до конца, преодолевая отвращение к человеческой породе. Что же это за чудовище – человек и почему он так безобразно себя ведёт? Или это свойство всего живого, а человек, наоборот, иногда способен приподняться над этим болотом жизни, вытаскивая из него самого себя, как барон Мюнхгаузен, за волосы?

Красной нитью, кровавой, трепещущей, стонущей, зыбкой,
Эгоизм торжествует. Одних лишь потомков любя,
Освещённая странной, неясной, небесной улыбкой,
Прогрессирует жизнь, без конца пожирая себя.

Я листаю страницы истории стран и народов,
Вижу смерть и пожары сквозь эту незримую дверь,
Торжество негодяев, болванов, моральных уродов.
Разум в страхе бежит, и вопя забивается в щель.

Только топот копыт, сабель визг, грохот пушек и стоны
Этот вечный пожар, что сердца, как мороз, холодит.
И попытки спастись, отбивая земные поклоны,
И незримый Никто, что спокойно на ужас глядит.

Человек – это чудище с острова доктора Моро,
Недоделанный бог, сохранивший звериный оскал.
Это разум веков, что пробудится очень не скоро,
Словно нежный цветок средь безжизненных огненных скал.

Красной нитью, кровавой, трепещущей, стонущей, жуткой,
Сквозь историю жизни эгоизм и насилье идут.
Но цветут, как мечта, пробиваясь сквозь смерть, незабудки,
Но вселяют надежду хладнокровие, разум и труд.

       Да, прекрасные человеческие поступки пробиваются через людскую тупость и эгоизм, как бледный, но прекрасный цветок сквозь асфальт. Мы должны помнить их всегда. Эти поступки и движения человеческих душ их вызывающие, должны греть и наши души и давать нам опору в жизни. Настоящая литература, на мой взгляд, и отражает такие движения души, пусть даже самые маленькие, почти незаметные. Но обязательно чистые, очищающие и улучшающие человека, помогающие ему приподняться над своей животной, скотской природой. Именно таково творчество Пришвина, Чехова, Паустовского и многих, многих других. А что читают? Всякую дрянь. Детективы. Я никогда не буду писать ни детективов, ни мерзких эпиграмм. В моих литературных произведениях люди будут дарить друг другу улыбки и цветы, поддерживать слабых, беззлобно шутить и смеяться. Просто жить, никому не мешая. Самым страшным преступлением у меня будет грубое слово. К чёрту дарвинизм! Человек должен, наконец, перестать вести себя по скотски. «Да кто же будет такое читать?» – спросите Вы, и будете совершенно правы. Но, может быть, через каких-нибудь 200 – 300 лет какой-нибудь любитель старины дремучей раскопает в древнем нанолептонном архиве какой-нибудь мой роман и с удивлением скажет: «Надо же, оказывается, и в то дикое время были совершенно нормальные люди, такие же, как мы с вами!» Тот, кто уже немного ко мне привык, понял, конечно, что я снова шучу. Писателей-гуманистов и без меня хватает. Но их произведения разбросаны по огромному, захламлённому всякой дрянью, залитому грязью, кровью и слезами полю всемирной литературы, как редкие жемчужины. Не так-то просто их отыскать. Не писательский труд подобен добыче радия, как думал В.Маяковский, а труд читательский. Писать как раз очень легко, особенно, если ты получил более или менее сносное образование. Неудивительно, что писателей сейчас великое множество. Среди них наверняка есть и удивительные по остроте ума и оригинальности изложения, но как их найти, не прочитав всего остального? Не полагаться же на чужое мнение? Раньше было намного проще. Жаль, что я не живу в эпоху Дюма-отца или хотя бы Дюма-сына. Тогда я мог бы неплохо заработать. «Что сказала королева? Золотой луидор тому, кто подскажет!» Королева сказала:
1.«Лорд Бэкингем всё - таки паразит! Зачем ему понадобились мои подвески? Теперь греха не оберёшься».
2.«А мадам Бонасье хорошенькая! А муж у неё – дурак».
…
100 «Этот кардиналишко совсем распоясался! Надо поставить его на место. С сегодняшнего дня командовать парадом буду я! Так. Королька – в Бастилию. Францию присоединим к Священной Римской Империи Германской Нации, немцам покажем кузькину мать, пророем туннель под Ла-Маншем, чтобы англичане попугивались».
       Вот и 100 луидоров в кармане. Неплохо для начала. Да, раньше писателям жилось хорошо. Особенно в эпоху развитого сталинизма. Пиши – не хочу. Денег не брали, наоборот, платили гонорары. Как тут не написать шедевра? Шедевры шли потоком: «Железный поток», «Поднятая целина», «Овсы зеленеют». Прелесть. Квартира, машина, дача в Комарово или в Переделкино. А у меня что? Квартира, машина, дача, правда, в другом, но тоже хорошем месте. Я так и остался в развитом сталинизме. Как был его противником, так и остался. Стал, правда, ещё и противником «демократии». Мне всё равно, какой строй. Я всё равно против. Потому, что при любом строе командуют парадом самые наглые и беспринципные, серые кардиналы, прикрывающие свой звериный оскал лучезарной улыбкой выбранной ими куклы, которую они всё время дёргают за верёвочки. Иногда, правда очень редко, кукла начинает бунтовать. Тогда следует «далласская трагедия» в назидание другим куклам. Кукловоды беспощадны, но справедливы. Соблюдай правила игры и уйдёшь на заслуженный отдых обеспеченным человеком. Если бы я был президентом, я постарался бы эти верёвочки потихоньку и незаметно отрезать. Буратино обходился, как известно, без верёвочек. Но Буратино был, как мы установили, состоятельным человеком, имеющим счета в иностранных банках. Он при необходимости мог и грохнуть кулаком по столу, и похожий на Карла Маркса Карабас-Барабас был ему не указ. Мне кажется, что я из той же породы твёрдых, как дубина, людей.
Недавно с некоторым удивлением узнал, что я, оказывается очень слабый мужчина. Не в смысле потенции, об этом, по большому счёту, никому ничего не известно, а в смысле характера. Да, я действительно почти всегда уступаю, особенно в пустяках, женщинам, а часто и мужчинам. Но я-то думаю, что я уступаю слабым и неразумным. Вот человек очень хочет содрать с меня три шкуры. Но я-то знаю, как ему нужны деньги. Почему бы и не помочь хорошему человеку? Другое дело, если мужчина начинает вести себя нагло. Именно таких многие женщины и принимают за сильных мужчин. Одного такого сильного мужчину я как-то раз чуть было не выкинул в окно 2-го этажа. Спасло его вовсе не то, что он был, как я узнал позднее от присутствовавших при этом коллег, мастером спорта по самбо, а природное чутьё и благоразумие (не стану говорить, что трусость.) Мы повздорили с ним из-за какого-то пустяка. Он и тогда вёл себя нагловато, но в пределах разумного, и я не обратил на это внимания. На следующий день, когда я сидел в преподавательской, занимаясь своими выкладками, этот тип уселся напротив и положил ноги на стол, прямо рядом с моими бумагами. Дважды я вежливо, как всегда, просил его убрать эту малопривлекательную у мужчин часть тела с моих глаз, но сильный мужчина не повёл и ухом. Мне пришлось открыть окно и сообщить ему пренеприятное для него известие: «считаю до трёх». При счёте 2 дверь закрылась с той стороны. Больше я этого сильного мужчину (а это был молодой преподаватель с соседней кафедры) в мою бытность в аспирантуре не видел. «Угроза сильней, чем её исполнение» – этот мудрый шахматный афоризм работает в жизни не всегда. Незадолго до описанного безобидного инцидента мне пришлось обойтись без угроз. Я столкнулся ночью на большой дороге с двумя тоже, безусловно, сильными мужчинами. Я примерно уже знал, что мне может предстоять, и был готов. Нет, я не брал с собой ни кастета, ни ножа. Я захватил с собой лучшее оружие – мужество и разум. Я был готов, потому что накануне там же ограбили ещё одного сильного мужчину. Этот парень был выше меня на полголовы и сильнее раза в два. Тебе что, приставили нож к горлу? – спросил я, когда он рассказывал о случившемся. – Нет, но один держал меня за руки, а другой шарил по карманам. Я ничего не сказал на это. Нельзя осуждать человека, пока сам не испытаешь подобное. Испытание прошло быстро и почти безболезненно, если не считать слегка распухшей правой руки, которая у меня не очень приспособлена к таким экспериментам. Наверно, эти типы тоже поначалу думали, что я очень слабый мужчина, но я-то думал по-своему. Очень слабый мужчина? Та, которая так сказала, конечно, уже не помнит, как когда-то, очень давно, она пришла ко мне в слезах Мы пошли с ней вдвоём е её «обидчикам». Через несколько минут вопрос был решён. Наделённая властью дама, вынужденная уступить, на прощанье задумчиво сказала: «Да, таких мужчин теперь уже нет…». Таких мужчин теперь уже нет. А скоро и вовсе ни одного не останется. Что-то сердце опять покалывает. С чего бы это? Ведь я совершенно спокоен. Я только кажусь нервным человеком. Являюсь ли я им на самом деле, я не знаю. В том, что я сильный мужчина, я тоже совсем не уверен. Это, смотря с кем сравнивать. Если сравнивать с моим тренером по каратэ и товарищем по работе Веней Марковским, к слову сказать, тоже не производившим впечатления сильного мужчины или с Витей Жабиным, всегда производившим впечатление супермена, которое вполне соответствовало действительности, то я, действительно очень слаб. Веня однажды легко разогнал дюжину скинхедов, намеревавшихся убить одного юношу. Сколько человек спас Витя, я даже не берусь гадать. Да, я, конечно, слаб, но не настолько же, чтобы говорить это мне прямо в лицо. Но нет, ничего никому никогда не докажешь. Я даже и не пытаюсь. Люди всегда будут думать о Вас только то, что им захочется. – «Пётр Петрович – очень слабый человек». – «Да, но Вы разве не слышали, что он вчера, прямо в глаза и при всех сказал Ивану Иванычу?» – «Нет, это он просто хочет, чтобы мы подумали, что он сильный, но я то знаю – он очень, очень слабый человек. Слабый и ничтожный». И даже, если Пётр Петрович совершит подвиг, спасая от гибели тонущих людей и погибнет при этом сам, всё равно мнение о нём не изменится. Нет, на поминках, конечно, отдадут ему должное, его похвалят и даже приведут в пример, но пройдёт какое-то время, и об этом героическом поступке будут вспоминать как о курьёзе, приводя его как доказательство того, что даже очень слабый человек в состоянии аффекта способен творить чудеса. Да, о нас думают совсем не то, что мы есть на самом деле. Но так ли уж важно, что обо мне думают? Лучше быть, чем казаться, не правда ли? Здесь я полностью согласен с Вальтером Скоттом (Айвенго). Что может дать мне чужое мнение? Ничего. Понять другого человека очень трудно, почти невозможно. Тот, кто думает, что он видит всех, или хотя бы кого-то насквозь, просто глуп. Даже себя понять очень трудно. Казалось бы, что здесь трудного? О себе мы знаем очень много. Мы помним не только свои поступки, но и то, что неизвестно никому – их тайные пружины. Мы знаем не только то, что мы делаем, но и то, что мы при этом чувствуем, на что надеемся, что планируем. И всё равно это очень трудно – понять самого себя. Не зря Галилей говорил, что высшая мудрость – это познать самого себя. Галилей, может быть, и познал самого себя к концу жизни. Он был мудрецом. Он отказался публично от идей Коперника, чтобы избежать участи Джордано Бруно, и чтобы потом спокойно сказать: «А всё-таки она вертится!». И здесь он проявил свою мудрость. Дотошные инквизиторы, совавшие свои носы туда, куда не следовало бы – в только-только начинающую вставать на ноги благодаря тому же Галилею науку, не смогли бы ничего сделать с ним за эти слова. Ведь даже средневековая инквизиция отличалась в лучшую сторону от того абсурда, какой был в нашей стране при Сталине. Что вертится? Вокруг чего вертится? Допустим, это Земля вертится вокруг своей оси. С этим фактом, как и с тем, что Земля – шар, примирились к тому времени даже тупые христианские догматики. Тупость их заключалась вовсе не в том, что они не умели думать, а в том, что они всегда считали себя правыми во всём. Речь шла о вращении Земли вокруг Солнца, о системе Коперника. Галилей видел далеко. А что он такого сделал, этот Галилей? – спросит ученик 6-го класса и сам же ответит: «Галилей открыл 1-й закон Ньютона». Нет, Галилей открыл новую эру – эру науки. Во времена Галилея многим казалось непонятным даже то, как это люди могут ходить на обратной стороне Земли вверх ногами? А ещё лет через двести ученики 6-го класса будут, возможно, решать на уроках такие задачи, которые сейчас по силам только аспирантам. Решает, допустим, какой-то троечник сложное, по нынешним понятиям, дифференциальное уравнение с частными производными. Не получается. Пробует использовать преобразование Лапласа.* Возится минут пять – никакого результата. «Используй преобразование Лапласа в форме интеграла Стилтьеса!** – подсказывают с последней парты. – «Нет, здесь лучше взять преобразование Гилберта**» – шепчет отличник с 1-ой парты. Учитель не вмешивается. Пусть немного помучаются. Тогда, наверно, поймут, что математика не такая простая наука, как кажется на первый взгляд. Учитель молчит. Уж он то хорошо знает, что здесь нужно использовать преобразование Барыги-Борщевского***.
       Люди не могут найти общего языка точно так же, как сложные функции не могут подобрать друг к другу простых операций. А не удастся ли когда-нибудь найти такое обобщённое преобразование человеческих личностей, являющихся функциями многих переменных, что изображения этих функций смогут вступить в более простые соотношения с помощью более простых операций, и тем самым понять друг друга? Если вдуматься в это как следует, приходишь к выводу, что вся история человеческих взаимоотношений и есть поиск такого обобщённого преобразования, ведущийся пока вслепую. Человек хорошо воспитанный, следующий определённым правилам поведения, и, следовательно, предсказуемый, и есть, по сути, такое, полученное в результате обобщённого преобразования изображение человеческой личности, лишь отдалённо напоминающее оригинал. Хорошие изображения людей всегда ведут себя прилично, и вроде бы, даже понимают друг друга. – «Добрый день, сэр. Погода сегодня просто замечательная, не правда ли?» – «Вы правы, дорогая, но к вечеру, возможно, будет дождь». Хорошие изображения хорошо понимают друг друга, но оригиналы могут думать и по-другому: «Некогда мне тут с тобой болтать, старикашка».
       Плохие изображения вечно ругаются, всегда недовольны жизнью и всегда во всём правы, так же, как и сами оригиналы, отличающиеся от них иногда даже в лучшую сторону. Такого оригинала очень трудно чему бы то ни было научить. Он не поддаётся никаким преобразованиям, и даже двойное преобразование великого русского математика Барыги-Борщевского тут бессильно. Что касается остальных, вполне поддающихся преобразованиям, личностей, то и с ними могут быть проблемы, иной раз даже более серьёзные. Дело в том, что непричёсанный дикарь – оригинал личности, может внезапно выскочить из изображения в самый неподходящий, как правило, критический момент, и стукнуть виртуальной дубиной по голове не успевшее сориентироваться изображение оппонента и убежать с мешком добычи за спиной. И если такое поведение людей почти всегда осуждается обществом, то сами сообщества на уровне государств ведут себя именно так. Логика поведения государств, несмотря на то, что во главе их стоят обычные люди, напоминает логику первобытного человека: «У меня есть большая дубина. Я сильный. А этот тип, которого я не люблю, тоже выламывает себе дубинку. Того и гляди, подкрадётся ночью и стукнет по голове. Я сейчас ему накостыляю и отберу у него эту дубинку, а заодно, и всё остальное. Так будет правильно». Люди не желают себя правильно вести и не хотят даже попытаться понять себя, и тем более, других. Сколько ненужных проблем при этом возникает! Взять, скажем, меня. Когда мне что-то приказывают, я буквально впадаю в бешенство. По какому праву кто-то будет мне что-то приказывать? Я никому ничего не должен. «Он бесится, чтобы показать, какой он независимый человек. На самом деле он слабый, и нуждается в постоянном руководстве. Иначе он просто пропадёт». Более того, вывод продолжается примерно так: «При этом у него неадекватное поведение. Слабый человек, всё время пытающийся сделать по-своему – это явный абсурд. Хорошо бы ему проконсультироваться у психолога». Мнение людей изменить очень трудно. Допустим, вас считают почему-то дураком. Может быть, вы когда-то не ответили кому-то взаимностью или, например, отказались по каким-то причинам от каких-то благ, неважно. Важно другое – вам уже никогда не доказать, что вы умный человек. Скажете что-нибудь очень умное – подумают: «Где-то что-то услышал, и повторяет, как попугай». Остроумно пошутите – вас просто не поймут. Сделаете научное открытие, которое перевернёт мир – решат, что это тот самый случай, когда озарение приходит к последнему болвану.
       Люди думают, что хотят. Чтобы их мнение изменилось, им надо повторять одно и то же тысячу раз. «Ложь, сказанная тысячу раз, становится правдой» (Геббельс). Геббельс на этот раз сказал, конечно, правду. Методом Геббельса пользовались и в гитлеровской Германии, и в сталинском Советском Союзе, и в «демократической» России. Этот метод отомрёт только тогда, когда появится новое поколение людей, вырабатывающих своё мнение в результате собственного анализа, а не в силу того, что так говорят «все». Законы природы, открытые учёными, являются правдой независимо от того, сколько раз их повторить. И всё же даже здесь то, о чём говорил Геббельс, имеет своё, пусть ограниченное, значение. Полновесная научная гипотеза становится теорией не столько потому, что обнаруживаются какие-то новые подтверждающие её факты, сколько потому, что к ней постепенно привыкает научное сообщество. Законы мышления едины, что у тупого фанатика, что у объективно мыслящего философа. Вопрос только в пропорциях. Не спешите высказывать своё мнение. Умному человеку оно скажет больше о вас, чем о предмете разговора. О чём сказал Николай 1-й, назвав Пушкина умнейшим человеком России? О Пушкине? Нет, о себе самом и о своём глуповатом окружении. А о чём сказал Николай 2-й, назвав себя помазанником Божьим? Разве он не знал, как выбирали первого Романова на царствование? На этих первых в России демократических выборах даже самый бедный, и, кстати, наиболее достойный кандидат – князь Пожарский, потратил на подкуп избирателей огромную по тем временам сумму – 25 тысяч рублей. Чтобы разглядеть в себе «помазанника Божья» надо было очень хорошо закрыть глаза на реальный мир. Да понимал ли он хотя бы приблизительно, что такое Бог? Беглый обзор мировых религий приводит примерно к такому выводу: Бог – это триединый Аллах, пребывающий в Нирване. Просить его о чём-то совершенно бессмысленно. Для Бога – что Николай 2-ой, что папа Римский, что Пётр Петрович или Иосиф Абрамович, всё едино. Мы все его непутёвые дети.
       Музыка снова врывается в моё сознание, напоминая мне о том, зачем я сюда пришёл. «Ах, какая женщина. Какая женщина. Мне б такую!» Как странно. Неужели этот слюнтяй всё ещё не кончил? Мне показалось, что прошло уже минут десять, не меньше. Кажется, что слюни уже покрыли весь паркет. Хорошо ещё, если только слюни. Даже ловкий «орангутанг» чуть было не поскользнулся. «Ах, какая женщина….» Однако! Как я её раньше не заметил? Вон там, слева. Мне б такую … пригласить на танец, ведь я для этого сюда и пришёл. Да, это она. Я узнаю её. Это та самая серая мышка, на которую я обратил внимание ещё утром. Вылитая Барбара Брыльска, только ещё красивее. Эксперимент продолжается. Я хочу с ней потанцевать. Подхожу. Она не скажет мне «нет». Действительно, не говорит. Только качает головой. На языке папуасов это означает «да». Хорошо бы так. Но, увы, дама явно не из тех краёв. Нордический тип. Белокурая бестия. Истинная арийка. В связях, порочащих её, не замечена. Во всяком случае, мною. Что же это делается? Вероятно, она приняла меня за пана Паниковского. Когда такое было, чтобы мне отказывали? Да ещё два раза подряд! А когда я в последний раз танцевал? Верно, ещё до смерти отца. Тогда я был совсем другим, хотя прошло всего-то пять лет. Неужели я так постарел? Иду к огромному зеркалу мимо вальсирующих, конвульсирующих и топчущихся на месте пар, трио, квартетов, секстетов и маленьких оркестриков надежды под управлением любви и внимательно рассматриваю себя. Нет, я не Нарцисс, но мне интересно, кто же я? Я Паниковский. Я старый, меня девушки не любят. Смотрю внимательней. В глазах появляется блеск. Морщины разглаживаются. Нет, я не Паниковский. Конечно, уже не Аполлон Бельведерский, но и не Паниковский. Паниковать рано. На меня смотрит внимательным взглядом чуть стареющий Ален Делон, у которого ещё так много всего впереди. Ален Делон, зачем то подстригшийся под Маяковского. Но какие всё-таки прекрасные глаза! Нет, не мои, конечно, а Барбары. Я вижу её в зеркале. Как она далека от меня! В два раза дальше, чем на самом деле. Сейчас подойду к ней, протяну властную руку и открою новую, счастливую страницу своей жизни. Ведь всё, чего я когда-нибудь по-настоящему хотел в этой жизни, всегда сбывалось. Это страшно. Я боюсь хотеть. Я трус. Я проверял. В конце пятидесятых ремонтировали Казанский собор. По лесам можно было добраться до низа купола, а дальше, по железной лесенке, до самого верха. Это было зимой. В начале подъёма идёт участок с отрицательным наклоном. Ступеньки из железных трубок были такими скользкими! Мне было очень страшно. Я боялся упасть. Я не хотел умирать в свои двенадцать лет. Наверно, это глупо. Но человек должен знать, кто он такой. С тех пор я знаю, что я трус, и больше уже никуда не лазаю. Какие глаза! Разве я трус? Чего я боюсь? Ничего. И всё равно не подойду. Никогда больше и ни к кому. Один раз уже подходил. Генук. Майне либбе. Доннер веттер. Не подойду, и даже руки не протяну. Воробьянинов ещё никогда не протягивал руки. – «Ну, так протяните ноги, осёл вы этакий» – предвижу я возражение читателя. И он, конечно, прав.

Любовь не только чувство, но и проявленье воли.
Кто вечно обещал любить –
С тех пор уже не волен.
И чувства прежние не смеет он забыть.

       Это написал один малоизвестный поэт, один старый осёл. Вы, конечно, догадываетесь, кто. Но слово не воробей. Что сказано языком, того не вытопчешь сапогом (экспромт). Что написано пером, того не вырубишь топором. Не вырежешь скальпелем хирурга. Это можно только вырвать вместе с сердцем. Я не принадлежу к тем писакам, что учат человечество, как надо жить, и потихоньку и с удовольствием грешат. Грешат и каются. Льют крокодиловы слёзы, божатся, что больше не будут. Нет, будут. Потому, что по их логике достаточно покаяться, и ты уже чист, как ангел. И идёшь по морю чужих слёз аки посуху. На этот мой корявый стишок Редактор поставил своё резюме: «Не согласен! А что, если любовь ушла?» Ему легко жить. Он женат уже три раза. А уйдёт любовь ещё раз – женится и в четвёртый, и глазом не моргнёт. А к некоторым особо пылким натурам любовь может приходить и уходить и по десять раз на день, особенно, если кругом столько красивых женщин! Я не такой. У меня есть не только воображение, но и воля. Я хочу, но не могу. Нет, я не импотент. Я – Муций Сцевола, держащий руку в пламени факела и смотрящий прямо в глаза своим врагам. Враги не выдержали и отпустили Сцеволу на все четыре стороны. Прекрасная незнакомка тоже отпускает меня. Она даже не смотрит в мою сторону. Она уже кружится в объятьях своей юной подруги, нежной, как утренняя заря. Какие всё-таки глаза! В голове вспыхивают строчки:

Прекрасных глаз испуганный вопрос.
В морщинках лба взволнованный ответ.
И нежных губ пожаром алых роз
Как знак судьбы безжалостное «нет».

       Не хочется на этом заканчивать. Отойдя, наконец, от зеркала, чтобы не подумали, что я идиот в прямом смысле этого слова, начинаю потихоньку двигаться в сторону выхода, привычно рифмуя:

Я ухожу в тоске. Мой разум понимает.
Я ухожу. Как страшно. Навсегда.
Я ухожу. И только сердце знает,
Что Вы тогда сказать хотели «да».

       Всё, ухожу. Никакой я не Муций Сцевола. Я просто Хомо советикус. Облико морале. И даже это неправда. Я просто холодный, бесчувственный, ленивый, вечно прикрывающийся какими-то рассуждениями болтун. Старый болтун, способный болтать часами, без перерывов на обед и даже не раскрывая рта. Нет даже сотрясения воздуха. Только беззвучные и невидимые рыдания. Всё. Ухожу. Навсегда. «Ах, какая женщина…» Неужели эта песня так никогда и не закончится? Что-то случилось со временем. Едва переставляя ватные ноги, иду к выходу. Танцующие застыли на месте в каких-то странных позах. Охранник шарахается в сторону, страшно медленно заваливаясь куда-то вбок. Чего он так испугался? Может быть, ему померещилось, что это Владимир Маяковский заглянул сюда с того света в тщетной надежде найти свою Лилю Брик, и, раздосадованный, возвращается обратно? Странно, ведь я абсолютно спокоен. Чего мне волноваться? Смотрю на часы. Тридцать пять минут десятого. Так и есть. Давно пора пить кефир! Выпью стаканов семь-восемь. И умру.
       От любви

       От Редактора отдела прозы:
       К сожалению, нам пришлось напечатать повесть в её первоначальном виде. Мне хотелось бы исключить из неё стихи, на мой взгляд, совершенно неуместные в прозаическом произведении. Котлеты – отдельно, а мухи – отдельно. С этим полностью согласен и Редактор отдела поэзии, но он предлагает исключить как раз прозу. Желая обсудить с автором оба этих варианта, мы пытались с ним связаться, но безуспешно. Автор куда-то исчез. По счастью, один из сотрудников редакции, увлекающийся оккультными науками, предложил провести спиритический сеанс. Вот что нам удалось выяснить:
       «А здесь действительно намного лучше, чем на том свете. До скорой встречи».
       При чём здесь тот свет? И куда всё-таки уехал автор? И почему Главный Редактор при появлении слов «до скорой встречи» стал вдруг таким суровым? Что хотел сказать автор этой своей повестью, мы не знаем, но надеемся в ближайшее время выяснить это при личной встрече. А пока повесть публикуется в таком виде, чтобы наглядно показать молодым и начинающим авторам, что смешение жанров выглядит просто смешным. Так писать нельзя. Но, может быть, так нужно жить?

12.02 – 1.03.



------------------------
Примечания

* - преобразование Лапласа связывает однозначную функцию F(s) комплексной переменной s (изображение) с соответствующей функцией f(t) действительной переменной t.(оригинал). Преобразование Лапласа характерно тем, что многим соотношениям и операциям над оригиналами f(t) соответствуют более простые соотношения и операции над их изображениями F(s). На преобразовании Лапласа основано операционное исчисление.
Прим. автора.
** - не буду забивать голову читателю. Прим. Автора.
*** - Барыга-Борщевский - великий русский математик 2-ой половины 22-го века. (фамилия не выдумана автором. Автор не был лично знаком, но слышал о деятельности Б-Б. Я надеюсь, что его потомок станет великим математиком. Во всяком случае сейчас никто не сможет мне доказать, что я ошибаюсь. Поживём – увидим.) Прим.автора.