Синие кипарисы

 Телефонный звон разбивался о желтые шторы, шторы качались, и, как заведенная, скрипела форточка – в комнате хозяйничал сквозняк.
       По оттопыренной дверце старенького двустворчатого шкафа ползала сонная оса, одно из платьев свесилось наполовину с тремпеля и дразнило ленивую осу яркими летними цветами.
       Телефон позлился и удивленно замолчал.
ххх
Море запсиховало, теперь оно было белое и мутное, как кипящий бульон. Бывает же – очень белое и очень мутное.
       Море запсиховало и, то плевалось – зачем ему зрители? – то устало моросило, ветер сбивал влагу с ограды, и на тонких металлических трубках оставалась жесткая соль, волосы, тоже соленые, были по глазам, и ресницы могли потечь в любую минуту – ленинградская тушь очень нестойкая и жгучая.
-- 4,5 балла, -- сказал чей-то большой живот, такой большой, что ему нельзя было не поверить. -- 4,5 балла, -- как диагноз поставил.
       Волна вытягивалась на весь пляж, и ленивые голуби уже не топтались по пляжу, как два дня назад, в небе над всплесками белых чаек упрямо жарилось солнце, но по лицу от каждой новой волны хлестало, будто из корыта во воремя ручной стирки, и на гальке не успевал дотаять белый шум, опадая и снова вскипая, как мыльная пена.
       И все-таки море было похоже только само на себя, и дед в байковой, с махрой, панаме больше не торчал у входа на пляж, створки голубой калитки пропускного пункта стянули цепью, и эта цепь тяжело провисала к асфальту толстым черным замком. Море замкнули на зиму.
       До стены волны еще не достали, там чернели прилипшие к камню мохнатые водоросли, блестело еще свежее, неубранное, бутылочное стекло, и закручивалась в спираль прибитая ветром к расщелине внизу стены лента троллейбусных билетов.
       В белом шуме, нагибаясь к самой воде, бродили четыре парня. Один из них, в плавках и длинном растянутом свитере, замахал рукой – спускайся сюда, к нам. Пришлось отвернуться. И что там можно искать?
       Прошлым летом, в июле, она случайно нашла на берегу маленький серый камень с отверстием посередине, и с тех пор ей начало везти. Через месяц она влюбилась. Взаимно, наглухо и безнадежно.
 Ее бывший муж во время развода сказал судье: -- Художника ей захотелось, слесарь больше не устраивает.
 Лицо у судьи, совсем еще молодого парня, покрывалось пятнами, документы путались, секретарша подсказывала ему вопросы, неожиданно начинал трезвонить телефон – заседание шло не в зале, а в каком-то кабинете.
       Их с мужем пытались мирить.
       Прямо перед ней, за спиной судьи и заседателей, в большом окне открывалось небо с далекой верхушкой тополя, похожей на восклицательный знак. В кабинете почему-то пахло сыростью, а небо там -- за окном – было ясное и теплое.
       В коридоре муж сказал ей:"Еще попомнишь. Бросит тебя твой художник!" Как будто она сама не знала…
       Игорь ждал ее на улице, прямо у входа в здание суда, под сильной, жилистой акацией, грыз тонкий ощипанный прутик, и асфальт у ее ног был осыпан мелкими овальными листьями.
В старом, теперь уже полузабытом дворе ее детства, водились одни девчонки, они часто собирались у колченогой, с облезшей краской, скамьи и играли в магазин. Монетой служили листья акации. На эти деньги можно было купить все: большой дом со светлой террасой, красивых породистых собак, пышные бальные платья, каку принцесс -- все, что сможешь придумать…
 -- Смотри, сколько денег ты разбросал, -- сказала она в тот нервный, такой далекий день Игорю. – Давай, купим на них собственное море, и ты будешь рисовать его, когда захочешь.
 ...Парни, бродившие по воде, уже поднялись наверх, к соленому ветру, на почти опустевшую набережную и по очереди растирались полотенцем.
Сухая полоска гальки у самой стены должна была еще остаться теплой – цепь с замком звякнула, качнулось солнце, и низенькая калитка метнулась под ногой в сторону. Она спрыгнула на площадку бывшего пропускного пункта.
Туда, вниз, к морю и к этой узенькой сухой полоске спускалась металлическая лестница, краска с перил уже начинала слазить жесткими голубыми хлопьями, под ней проступала крапленая ржавчина. На ступеньках примостился мужчина с этюдником. Таких любителей черноморских пейзажей она встречала здесь каждый раз, и чаще всего они выбирали место на лестницах.
 -- С натуры море пишут только дилетанты, -- она верила своему Игорю. И этот в кепке с длинным козырьком, наверное, тоже дилетант, и море у него такое же истеричное, как это, сегодняшнее.
 Ей всегда казалось, что цвет почти на всех картинах неестественный, надуманный. Игорь морщился: все вы так живете, раз деревья -- значит, зеленые, вода – только голубая, и показывал ей утреннюю воду и вечерние деревья.
...Воздух над пляжем насквозь пропитался влажной солью, солнце уже не могло пробиться, и даже сухая полоска у бетонной стены отдавала холодом.
 Она сидела на камне, зажав коленями подол платья, камень был большой, но неровный, с углом, выступающим вверх. Высоко где-то над мокрым ветром, все еще вспыхивала и долго светилась чайка, и комья водорослей, не успевшие намокнуть и отяжелеть, похожие на клочья волос, надерганных с расчески, катались по голубой гальке.
Тогда, два дня назад, она удивилась: серая галька – голубая, и Игорь смеялся:"Так серая или голубая?"
 Они бродили по той предвечерней голубой гальке, потом, выбравшись на галдящую, разодетую по южному, набережную, долго искали пивной ларек или бочку с пивом, покупали по бешеным ценам у местных торговок виноград в твердых бумажных кульках, много курили и дразнили друг друга, как дети.
 -- Смотри, все мужики на тебя головы сворачивают.
 -- А лезвия для бритья я покупаю только тебе. Вчера импортные достала, по знакомству.
 -- Ты бы изменила мне с кем-нибудь, а?
 -- Могу, и тоже по знакомству.
 Она выклянчивала у него виноградную ягоду – всего одну, ну, пожалуйста – много дурачилась, потому что губы у него стали совсем тонкие, и, значит, что-то не так, и потом – эта неожиданная поездка к морю, словно побег…
 -- Не хватает эмоций?
 -- Наоборот. Каждый раз, когда тебя увозит скорая… Я перестал работать. Все сорвал, выставка погорела…
 Он снова курил, и у его сигареты после винограда, наверное, был сладкий привкус. Сигареты сгорали в несколько секунд, почти без дыма, без ощущений. Она прикуривала для него, зажигая по две спички сразу, чтобы огонь не сбивало ветром.
 -- Лезвия платиновые. Тебе понравятся.
 -- Мы никогда не поженимся. Я не могу поставить на себе крест. Я – художник, понимаешь?
 -- Ты хотел пива, вон ларек.
 -- Чтобы работать, мощно работать, надо все бросить. Ты не можешь понять, ты – женщина.
Солнце уже начинало коситься на дома и деревья, и тень от большого старого кипариса, прикрывшего часть шумной очереди у пивного киоска, удлинилась на пропахшую рыбой урну и серебристую дорожку из чешуи.
 -- А кипарисы синие! Я думала, они зеленые.
 -- Чушь какая-то, конечно, синие.
 -- В кроссвордах пишут: вечнозеленое дерево, а в ответе -- кипарис. Пойдем поить тебя пивом. Диабет не вылечивается, ты знаешь. Особенно такая форма, как у меня.

 -- У вас не найдется спичек? – Тот, из четверки, сидел перед ней на корточках и крутил в пальцах самодельную деревянную трубку, к растянутому свитеру добавились обрезанные под шорты джинсы. – Не замерзла?
 -- Замерзла. Что вы там искали в воде?
 -- Погоду у моря и завтрашний день. Ты уже уходишь? Скажи мне до свидания.
 ...Кепка с длинным козырьком все еще торчала над ступеньками лестницы. Этюдник лежал у мужчины на коленях.
 -- Море с натуры?
 Он положил кисть и подышал на пальцы. – Наброски. А потом по памяти.
 Ветер метнулся вокруг колен, выворачивая наизнанку подол платья, по ногам сыпануло холодом. Она осадила платье руками.
 -- Девушка! Постойте. Вы не могли бы оставить свой телефон?
 ...Набережная совсем опустела, только у главпочтамта все еще ежилась поредевшая толпа. Ветер буянил и здесь, подметая асфальт обрывком газеты, за этим обрывком, придерживая на голове огромный смятый бант, гонялась девочка. Зачем ей нужен этот мусор? Наверное, дети даже в глупостях умнее взрослых…
 Тушь все-таки потекла. Она смочила слюной платок, потерла вокруг глаз и выбросила платок в урну – все равно теперь его не отстираешь.
 Очередь в троллейбусные кассы была небольшой, в три человека. Люди стояли далеко друг от друга, озабоченные, соблюдая нейтральное расстояние, как у телефонного автомата.