Трое богатырищ часть 3

       3.
       Долго ли, коротко ли они ехали, а повстречался им путник одинокий.
       – Здравы будьте, добры молодцы! – молвил тот. – Далеко ли путь держите?
       – А тебе что за забота? – держали слово ответное молодцы. – Али застава тут твоя? Коли так, то мы тебе враз наши подорожные предъявим!
       И ну, наезжать на того, сабельками посверкивая, благо поднаторели в том за путь долгий. Но, дивные речи путника остановили молодцев.
       – Не за себя радею! Остеречь хочу! Места здесь недобрые, и далее ехать – лихое дело! Потому как завёлся в краях здешних озорник доселе невиданный! Свистун окаянный! Шалавьём – разбойником назвался! Сторожит дорогу, никому спуску не даёт! Ни конного не щадит…, – глянул путник на Юлешу, поспешно с коня соскочившего, и добавил. – Ни пешего!
       – Это как же ж? Как же ж, теперяча-то? – запричитал Юлеша растерянно.
       А путник тот закончил речь свою и исчез чудесным образом. Как сквозь землю провалился! Кружили – кружили добры молодцы, искали его искали, да так и не нашли. Только сами закружились. И в какую сторону далее ехать уже и не ведают. То ли лес тот и впрямь заколдован был, то ли дух медовый из голов буйных до конца не выветрился, да только вконец сбились они с дороги. И надо ж тому случиться, выехали они прямёхонько на Шалавья на того на разбойника.
       – Вы почто во владения мои аки тати ночные проникли?! – напустился на них Шалавей-разбойник. – Иль не было вам остереженье дадено? Ну, так пеняйте ж на себя!
       И как засвистит посвистом жуткостным. От того свиста листва с дерев облетела, трава полегла, дубы вековые стволами могучими затрещали. Ан ничто, сдюжили молодцы. Только кони их богатырские крупами своими к земле припали. Но, мобудь, оттого они это, что Юлеша, будто от лиха хоронясь, сзаду к ним зашёл, не к месту про свет-тёлку свою вспомнив.
       А Добрыла, как только листва улеглась, да кони смирилися, отвечал так Шалавью:
       – И, верно, лихо ты свистаешь! О сю пору в ушах звон, а в голове ветер. Но дозволь и мне теперь свиснуть!
       Ну и свиснул. Под самым носом у Шалавья свиснул. Всё, что было у того, всё и свиснул. И дубину, и сундук с добром, и даже вертел с бараньим боком.
       И взмолился тогда Шалавей-разбойник, богатырям в ноги бухнулся:
       – Ох, одолели вы меня, добры молодцы! Ваша взяла! Отдаюсь вам на милость! Делайте со мной что хотите! – обречённо склонил он голову. А сам всё Юлешу глазом бесстыжим высверливал.
Н о, от слов разбойничьих, не Юлеша малость притомившийся, а Ильня возрадовался. Сердце его преисполнилось радостью великой. Огонёк в глазах загорелся. А слюна по ветру так и потянулася.
       Но, встрепенулся тут Юлеша, своего упускать не привыкший:
       – А, возьмём-ка его с собой! Сгодится, коли кони в пути падут, – и кинулся разбойника к седлу своему приторачивать.
       Но, и Добрыла тоже времени зря не терял. Набил сумки добром шалавьёвым да и самого его к седлу своему привязал. И вышел спор промеж молодцев, кому из них разбойника везти. И долго они так спорили. Может, и до сей поры спорили бы, кабы кони их сами в путь не тронули. И странствовать бы ещё долго Шалавью-разбойнику с добрыми молодцами, кабы кони их не тронули в стороны разные.
       На незадачу такую чуть посетовав, поехали добры молодцы далее.

       И привела их дорога в края печальные, где жил люд безрадостный. И всё от того только, что в краях тех объявилась напасть, до той поры неведомая. Повадилась тварь богомерзкая всюду пакостить да гадить. И никто не может с той тварью сладить. Ибо три головы у Змия у того у Горбыныча. А горбов и того не счесть. И наложил тот Змий на жителей дань тяжкую: поставлять ему год каждый бочку мёду многопудовую. А ещё, окаянному, в жёны – красну девицу с коров дюжиной в придачу.
       И как услыхал о таком бесчинстве Ильня, так сердце его взъярилось гневом праведным.
       – Где ж такое видано, чтоб медов столько да в три глотки жрать! – беленился он. – Не бывать тому более! Иль, не Ильнёй я буду! – схватил каменюку большущую да холоднющую, и метнул в сторону чудища. Да не докинул. В реку камень тот упал, только круги по воде побежали. День тот в народе так навсегда и запомнился. А Ильня, вызвавшийся одолеть того Змия-Горбыныча в бою открытом, до славы-то не жадный был потому и молвил далее:
       – А, коли, мне недосуг будет, так любой из нас за правое дело встанет!
       Но, Юлеша с Добрылою не даром себя друзьями его мнили. Заботливо от дел прочих освободили они Ильню.
       И вот, в назначенный день обращается Ильня к товарищам своим с речью пылкою:
       – Уж, вы, други мои, меня строго не судите и зла на меня не держите, лихом не поминайте. А, лучше, воодушевите на бой святой, взбодрите дух мой и, руку мою укрепите. И, рука об руку, как не раз бывало, выйдете со мной на зверя невиданного!
       Ухватил он за локотки дружков своих и потащил, потащил за собою.
       И вот, рано поутру, в чистом поле Ильня рьяным взором округу окидывает, дланью праведной от солнышка красного очи свои зоркие прикрывая.
       – Что это ты, Ильня, всё озираешься? – вопрошает его Юлеша. – Тута мы.
       – Да я, ничего, – отвечает ему Ильня. – Неймётся мне! Руки так и чешутся! По телу – зуд от нетерпения!
       – Зудит, говоришь? – молвит Добрыла носом поводя. – Да, уж! В баньку-то тебе не худо было-бы!
       А тут и Змий-Горбыныч невдалеке возвиделся.
       – Что это вы, добры молодцы, спозаранок табунитесь тут? Иль, дело до Нас какое имеете? – молвил он, зубатые пасти свои скаля приветливо.
       – А…, э…, у…. А нам до тебя и дела нету! – запальчиво отозвался Ильня, надменно заворачивая коня своего богатырского.
       – Так чего ж тогда бузите тут? Иль с утра плохо внемлете, с вечеру медов хлебнуши лишек?
       Ох, не надо бы Змию о медах-то вспоминать было! От тех слов взыграло сердце Ильнёвое.
       – Ты почто дань наложил непомерную на люд честной?! – в миг распалился Ильня. – Почто поборами непосильными обираешь?
       – Неужто ж, дань Нами наложенная, ни есть толика малая? – изумилась тварь окаянная.
       – Про Толика не ведаю. А вот бочонок с медами-то – многопудовый, сказывают! – не унимался Ильня. – И мёд тот не простой, а липовый!
       – Про Толика – брехня! – оправдывался Горбыныч. – Отродясь таких ни едывал. А мёд, говоришь, липовый? Бадяженый, что ли?
       – Ужель, и тебя надуть пыталися? – воскликнул Добрыла радуясь. – Должно быть, от мёдов таких по утрам тягостно?
       – Ох, истинно глаголете! – горестно вздохнул Горбыныч и, приблизясь к Ильне, добавил. – А ты, говоришь, поборы непосильные!
       – Не дыши на меня! И без того тошно! – отстранился тот, дланью прикрываясь. – У, пьянь, окаянная!
       – Ну, ты, полегше! – обиделся Горбыныч. – Нутро горит. Испепелить могу! – а сам распластался на берегу, зачерпнул лапой когтистой воды из речушки. – Ох, тяжко Нам! Хоть и на троих бочонок оприходовали, а, видать, и вправду бадяженый медок тот. Видит небо, нет корысти Нам с подношений тех.
       И тут, Юлеша вперёд выехал, протянул флягу свою походную, бадьеобразную:
       – Поправься-тко, горемыкушко, – и, упреждая гнев праведный товарищей своих, воскликнкул сострадательно. – Аль нелюди мы!
       А сам, пока Горбыныч нежданному подношению радовался да причмокивал, такую речь держал:
       – Верно говоришь, Горбынушко. Немного прибыли через делёжку-то! А как бы славно было, кабы одному всё только доставалось-то! Но, куда ж тут денешься! – вздохнул Юлеша. Но, молвил далее. – А не пробовал ли ты так, чтоб на двоих токмо делить?
       – Это как же? – не сразу и понял Горбыныч к чему Юлеша клонит. А как уразумел речи его витиеватые, так уж и поздно стало. Покатилась одна из голов его по сырой земле.
       А Юлеша посмотрел на дело рук своих, приценился, да, видать, не доволен остался. Махнул саблею острою ещё раз. Покатилась и вторая голова змиева. Наловчился-таки Юлеша сабелькою махать на большаке-то:
       – Во! Так-то оно краше будет! Глянько, Горбынушко! Теперь и делиться-то ни с кем нужды нет. Всё одному! Полной мерою! Ух! Ишно, самому завидно!
       – Что ж ты сотворил со мною?! – ужаснулся Горбыныч богатырём содеянному, с тоскою и мукою взирая на то, как из фляги, из лапы когтистой выпавшей, недопитая влага живительная, зазря, во сыру землю вытекает. – Ох-ти, горюшко ты моё горькое! Этому ли в школе тебя учили? Как же я теперь на люди-то выйду? На какую такую жизнь обрёк ты меня, Юлешенька?!
       И слова те горестные задели Доблылы сердце доброе. Стало тому жалко животину несчастную. И решил он помочь змиеву горю. Помочь по своему разумению. И отсёк он Горбынычу и остатнюю голову. А что б не мучался! И возрадовался Добрыла от свершённого дела благостного, гуманного. А и давно, уж, радости такой он не испытывал.
А вместе с Добрылою веселился и ликовал весь народ. А красна девица, что чудищу поганому в невесты была назначена на радостях от чудесного своего избавления в пляс пустилася. Так белой лебедью и поплыла от одного к другому. Так, сердешная, и пошла по кругу. Ну, да об том уж другой сказ.