Там вдали. Первая редакция

Уважаемые друзья, думаю, что те, кто обратится к этому варианту рассказа, таковыми для меня являются. Все мы пишем каждую новую вещь «первыми словами». Затем наступает время доработки, литературного редактирования, без которого обойтись – невозможно.
Я представляю вашему вниманию пятую редакцию рассказа «Там вдали». Выражаю глубокую благодарность в работе над текстом Василию Тихоновцу, Михаилу Марру и Александру Братовичу.

****************************************************


Ступени скрипели, проговаривая свою присказку: «так…, так…».
Я знал, что все было уже не так...
Я вернулся. Моя комната на чердаке тоже выдохнула «ах..», когда я отодвинул занавеску на окне и чуть тронул раму. Она всегда подавалась этому движению, распахиваясь, чтобы можно было облокотиться, вбирая взглядом мельтешенье дня или покойную размытость узких улиц – ночью.
       
 Мой дом... Ушли родители и вместе с ними – необходимость мчаться сюда каждый год. Я помню это чувство обязательности и обязанности, которое настигало меня на взлете лета. Были другие желания, но вдруг, в середине июля, я бросал все и ехал в этот дом, который обретал реальность, когда я дергал калитку, не помня – в какую сторону она должна открыться. Родители стояли на крыльце. Они не шли по двору, не бросались навстречу. Просто смотрели. Тридцать два шага я шел по дорожке из красного выщербленного кирпича. И мама говорила: «Мальчик вернулся…».
       
 Пять лет назад я впервые их обнял. И тогда будто увидел со стороны, и сердце кольнуло: три седые головы. Не две, как бывало всегда…И последний мой приезд был совсем иным. Я плакал у себя наверху, в маленькой чердачной комнате и знал, что также плачут и они: мама у окна, чтобы не дай Бог, не застал отец . А он – у сосны в самом конце сада, где никто не увидит.

Уже несколько лет этот дом стоял с прикрытыми ставнями, занесенный снегом – зимой, запорошенный лепестками яблоневого цвета – в мае. Потом они превращались в прозрачные крылья стрекоз и бабочек, застревая в нитях паутины осенью.
       
Я приехал разобрать свои полки. От пола до потолка они были уставлены коробками с пленками. Пришло время цифровой фотографии, в прошлом остались реактивы и проявители. Само таинство крошечной кладовки, освещенной красным огоньком фотоувеличителя, помнят лишь те, кто колдовал над кюветкой, где появлялось на листе изображение, и всегда это сродни волшебству. Этот момент был для меня главным…
       
Коробки пронумерованы, на них стоят цифры – год и месяц. На некоторых – место. Я сажусь на корточки: «Якутия.1979 год». Стану ли я проявлять и печатать эти фотографии…Не знаю…
       
Из Киева я улетал в октябре семьдесят восьмого. Шел дождь, листья давно сметены и убраны в аккуратные кучки, кое-где над ними вился дымок. Утром я прошел скорым шагом по осеннему парку, в полдень сел в самолет, а ночью уже брел по снегу к приземистому деревянному зданию аэропорта в далеком якутском поселке.

Ехал я зарабатывать деньги. Зарплата преподавателя в училище, частные уроки музыки, позорные подработки в ресторанах – все достало до ручки. И когда позвонил давний приятель Паша и сказал, что в музыкальной школе в Якутии он получает пятьсот рублей, а за один вечер в ресторане, когда выезжают «с поля» геологи – по тысяче, то я плюнул на все… Пашка обещал помочь, а это главное.
       
Ветер был просто сумасшедший, я и представить не мог, что бывает так холодно. Пашка устроил меня в бараке, в своей комнате, где он жил с женой, выделив угол с раскладушкой, отгороженной шкафом. Через две недели меня приняли еще и на ставку сторожа в музыкальной школе, и через ночь я оставался в своем кабинете, сдвинув стулья и расположившись как король, – один во всем здании, которое по самые окна занесено снегом.
       
Напротив школы – Дом культуры геологов, на первом этаже – библиотека. Сквозь окна ничего не разглядишь – слой льда. Долгими ночами я представлял эту библиотеку, главной фантазией, конечно, была хозяйка. Хотелось, чтобы она была молодой и красивой, с гладко причесанной головкой и томиком Гумилева в руках. Правда по утрам я иногда видел, как приземистая тетенька в очках борется с дверью, налегая на нее всем телом. Однажды я все-таки решился. В конце-концов, длинными вечерами нужно было читать, а в библиотеку не шел только по одной причине – жаль было расстаться со своей мечтой.

 Наверное, вид у меня был действительно потрясенный. Вопросительно смотрела на меня из-за пирамиды книг она: платье из шотландки с белым воротничком, узел волос низко, над самой шеей. Я не удержался и заглянул в раскрытую книгу: «Воспоминания Анастасии Цветаевой. Том первый».
       
Почти полгода мы говорили часами, удивляясь созвучиям и совпадениям. Потом пришла мысль о «литературных вечерах». Я играл, она читала. Ахматову и Пастернака, Гумилева и Цветаеву. Народу приходило на удивление много. Поселок геологический, костяк составляли питерцы и москвичи. Молодежь, в основном, из Свердловска и Оскола. Эти предпочитали бардовские песни, но и на поэтические вечера ходили. В клубе - холодно, пальто и шубы не снимали, кое-кто незаметно дышал на замерзшие пальцы – не сидеть же в рукавицах, когда пианист играет на ледяных, даже с виду, клавишах рояля.

 Вечером я помогал расставлять книги в пыльном «хранилище» - соседней комнате с читальным залом. Книги падали, выскальзывали из рук, а мы целовались до одурения, вздрагивая от каждого стука заледеневшей двери.
       
Муж у нее был в экспедиции почти полгода. Ночью, уложив сына спать, она прибегала ко мне в музыкальную школу. Я занавешивал окно кабинета куском красного кумача, зажигал свечи. Выходил в зал, стоял у окна, прислушиваясь к скрипу снега, и ждал шагов. Сейчас, когда я
говорю «счастье…», то эти «сч и ст» - и есть то похрустыванье застывшего снега в полной тишине.
       
Я открывал дверь, начиная целовать ее у порога, на руках нес через зал, она смеялась «шепотом», задыхаясь и зажимая рот ладонью. Все было намешано: ощущения греха и стыда, радости и страсти. Любовь. Только сейчас, когда минуло почти тридцать лет, я понял, что ангел все-таки коснулся меня крылом. Удивительно то, что и мужа она любила, приехала к нему, переносила ужасающий быт барака, передавала пачки писем с вертолетчиками. Часто я видел эти листки на столе, прерванные на полустрочке. Значит, бывает и так. Знал ли он? Наверное. В маленьком поселке – все как на ладони. Прорвалось однажды. Рассказывала сквозь слезы, что ударил по щеке. Она схватила сына, бежала по темной улице – ко мне. Муж догнал на полдороге, стоял на коленях, вернул. А если бы добежала?
       
Много раз я проигрывал мысленно варианты этой непрожитой жизни. Чувствовал запах овсянки, которую варил бы по утрам, и тяжесть тела нашей нерожденной дочери на руках. Тысячу раз я просыпался от того, что ее волосы щекотали мне плечо, и перекатывался на пустую подушку…Она была моя, я ее нашел. Наверное, нужно было проявить мужской характер, взять ее за руку и увести от мужа. И ревновал я единственную женщину в жизни. Ревновал чужую жену к ее собственному мужу.
       

 Тогда у меня уже была комнатушка в длинном бараке, где ютилось почти сорок семей. И вдруг мне одному – такие хоромы: пятачок личного пространства с насквозь промерзшими углами. Я делал полки. Стругал рубанком доски, покрывал их морилкой и лаком. Мастерил стол и кровать. Вся комната усыпана стружками медового нежного цвета. И пахли одуряюще – так пахнет дерево, выстоянное на пятидесятиградусном морозе. Я ложился лицом в эти стружки и плакал от боли и ревности.
 
До сих пор, когда я слышу запах стружек и вижу закрученные свежие колечки, я начинаю кашлять, потому что горло перехватывает спазм и поднимается снизу, от живота, физическая горячая боль. Ревность.
       
Ночью я перебирал фотографии. Везде было только ее лицо. Была ли она красивой? Да. Но кроме красоты в ней было главное – музыка. Я слышал ее постоянно. Я играл ее по ночам в своем кабинете.
       
Костер любви требует, чтобы в него постоянно бросали новые охапки сердечной боли, слез, ревности, сумасшедших писем, нежных ночей, полных бесстыдства и сладкой радости. Этот костер должен или потухнуть, или разгореться так, что останется потом одно пепелище. Горький запах прошлого, пепел, серый цвет взамен полыхающего красного. Я уже знал, что иначе не бывает.

Ей пришлось сделать выбор. Семья, дети, муж, все - как положено. Невозможно жить – на грани, когда сердце готово остановиться. Ты зажимаешь его в горсть, успокаиваешь, пытаешься говорить как все люди и делать – как все. В конце концов, оно сдается, выравнивается пульс, и ты веришь в то, что сможешь жить дальше.
       
В маленьком поселке трудно не видеться. Дорог мало, и все они пересекаются. Но Бог сжалился надо мной, потому что она ждала второго ребенка и уехала к матери на материк. Я научился дышать спокойно, проходя мимо окон библиотеки. И даже заходил туда довольно часто, ведя неспешные разговоры с ее напарницей – дамой предпенсионного возраста, любительницей жестоких дамских романов конца девятнадцатого века.
       
Мне казалось, что я сам погрузился в тот недавний век, прошло ведь каких-то сто лет. Для истории – капля в море. Никогда в жизни я не смог бы прочесть столько, живя в другом месте. Вся моя жизнь повернула в иное русло. Я разобрал ноты, до которых не доходили руки со времен консерватории. Много играл. Музыка спасала. Только почти всегда видел перед собой ее лицо: то запрокинутое назад, с закрытыми глазами, то – в проеме окна, обрисованное узором изморози.
       
Почему тогда я не проявлял эти фотографии, не доставал коробку, где еле уместились пленки? Это было ни к чему, и так я видел каждую ее морщинку, каждую еле заметную родинку. Помню и сейчас, хотя свойственно людям забывать со временем даже самые дорогие образы.
       
Я прижимаю коробку с пленками близко-близко к сердцу и чувствую, что оно опять бьется как сумасшедшее. Что у меня впереди? Долгих три дня, когда я буду колдовать в своей лаборатории – кладовке, переживая заново самый длинный год своей жизни. Я хочу сделать невозможное: вернуться туда, где был болен и ранен…
И понимаю, что я был счастлив.