Счастье какое!

       

       Сквозь огромные, почти во всю стену, окна зимнее солнце вливалось в фойе дома ярко, весело и неудержимо. Лакировано и радостно, даже несколько подобострастно, сверкал художественный паркет, на котором живописно выделялась потертая ковровая дорожка. От толстого слоя пыли дорожка блистала роскошью старого гобелена, и если кто-то шел по ней, то при таком солнце видно было, как каждый шаг поднимал c дорожки целое облако пыли, как грузовик в степи поднимает за собой кудрявый шлейф пыли. Ах, солнце, солнце, все-то оно выявит, все-то оно подчеркнет! Вот оно играет бликами на стенах фойе, на бодро торчащих колоннах, на мебели, на стеклянных витринах и даже на лысине деревянной скульптуры писателя, нелепо и скорбно стоящей под лестницей у прохода в буфет. Солнце подчеркивало скорбные глаза писателя – за много лет ни одна сволочь из завсегдатаев не поднесла ему по-братски рюмку из буфета.
       От жизнерадостного солнца угрюмо съеживались мрачные абстракционистские картины в мрачных рамах, которые были развешаны по стенам фойе. Место таких картин - в темном сыром подвале, а здесь, при веселом солнце, они были жалкими, нелепыми и смешными, особенно вон та, с названием «Конец света». Картины были похожи на монаха-чернеца, который на хохочущем карнавале вздымал худые руки кверху и бессильно грозил в сторону развеселых плясок: «Ужо я вам!»
       Солнце чудесным образом выявило и сущность черного телевизора, стоящего в углу фойе: боже, какой он весь пропыленный, ворсистый от густой пыли, какую чушь и ахинею несет этот белесый при солнце экран! Что-то крашеное мелькало на экране изо всех сил, но из-за солнечного света потуги телевизора были еще смешнее, чем жесты монаха-чернеца. Ничего из мелькающего на экране нельзя было разобрать, да это было и неважно для двух мужиков, которые сидели на красных мягких сидениях перед телевизором и пытались дремать, закрыв глаза рукописями и запрокинув головы назад так, что у них кадыки повыпирали, как пирамиды Хеопса. Но бодрое солнце мешало и им!
       Мужикам было лет по тридцать, - самый возраст для роли мальчиков на побегушках, которую они исполняли в этом доме, доме могучей творческой организации! По внешности мужики резко отличались друг от друга: если Юрка был мужичок невысокого росточка, полноватый, толстощекий, с плутоватыми глазками, то его напарник Володька был худым, нескладным, с длинными тонкими ногами, с впалыми щеками и вечно бледный, такой бледный, что Клара Андреевна, их начальница и командирша, называла его за глаза «вымоченный». Служили они в доме рабочими, хотя не любили, когда их так называли – дом, центр интеллигентности, а тут какие-то «рабочие», чирей вам на язык! Обязательно хотели зваться «зам» или «зав», например, «зам по стульям» или «зав коридора» А что? Звучит! По сути же рабочие должны были выполнять нелепые команды Клары Андреевны: поди туда, не знаю куда, принеси то…, и поэтому нередко сонно бродили вдвоем по дому в поисках вчерашнего дня.
       Кое-какая работа появлялась только вечером, когда перед концертом или перед выступлением писателей надо было перенести мебель, оборудовать сцену или передвинуть рояль, а все остальное время они открыто и развращенно дремали, вызывая у незлой Клары Андреевны справедливый гнев на бездельников. Делать им действительно было нечего, и она уже голову сломала, думая каждый раз, чем бы занять своих «мальчиков». Нередко из бабьей вредности придумывала что-нибудь совсем уж бестолковое.
       - Мальчики! – раздавался ее писклявый голос, - принесите стулья с третьего этажа на первый.
       Через некоторое время снова «писклявила»:
       - Мальчики, стулья принесли? Молодцы! А теперь отнесите назад, я передумала.
       Володька с Юрой понимали нелепость ее команд, злились и придумывали виртуозные планы мести, на какие только была способна их фантазия...
       Сегодня они мирно дремали на своих красных сидениях, не чувствуя подвоха ни со стороны начальства, ни со стороны самой судьбы. Да не тут-то было: раздался телефонный звонок на столе у Клары Андреевы. Задремавшая было командирша, испуганно схватила трубку и еще больше испугалась того истеричного голоса, который визжал в трубке. Звонили из бухгалтерии и требовали срочно прислать им мужчин. «Сейчас и немедленно, а то умрем!!!» - кричала трубка. «Надо же, какое обострение», - растерянно подумала Клара Андреевна и крикнула своим подчиненным:
       - Мальчики, срочно поднимитесь на третий этаж! Там - женщины! Бегом! В бухгалтерию вызывают!
       - Нас, - буркнул сонный Юрка и толкнул долговязого Володьку, - пойдем, что ли?
       Когда Володька с Юрой лениво ввалились в бухгалтерию, они нашли помещение разворошенным, оборванным, как после обыска, только в углу за шкафом сидели три женщины, которые плотно прижались друг к другу и мелко тряслись, закрывая лица инструкциями и распоряжениями.
       - Что? – спросил Володька.
       - Да, что? – переспросил Юра.
       - Т-т-там!.. – заикнувшись, выкрикнула одна из женщин, указывая дрожащей рукой на ящик стола.
       - Что, «там»? – опять спросил глуповатый Володька.
       - Да, что «там»? – поддакнул Юрка.
       - Мышка! – взвизгнула отчаянно женщина.
       В углу ящика стола и впрямь смирно лежала маленькая, сморщенная и совершенно дохлая мышь, дохлее не бывает.
       - А-а-а, - облегченно сказал Володька, - слава богу, что только это...
       - Чего боитесь, она же дохлая, - хихикнул Юра.
       - Была живой!
       - Значит сдохла от ваших визгов. Мыши – твари нежные.
       Под ахи и охи женщин они бережно вынесли мохнатенького грызуна из бухгалтерии и стали спускаться вниз.
       - Как же бабы боятся мышей! – усмешливо скривился долговязый Володька.
       - И не только бабы, - отозвался коротенький Юра. – У меня сосед-милиционер, крупный мужик, крутой, с автоматом наперевес, гроза всех местных бандитов, а как только увидел мышку в своей квартире, завопил, заверещал, подпрыгнул и мигом очутился на люстре.
       Володька на своих длинных костлявых ногах спускался по лестнице важно, с видом человека, геройски выполнившего поставленную задачу. Он заложил руки за спину, и мышка, которую он держал двумя пальцами за хвостик, весело болталась сзади, как маленький колокольчик.
       На первом этаже у лестницы их с нетерпением поджидала Клара Андреевна.
       - Что там случилось, мальчики? – встревожено спросила она.
       Чтобы зарегистрировать свой подвиг и получить награду, Володька из-за спины вынул мышку и радостно потряс ею прямо перед носом Клары Андреевны. Фойе в миг огласилось таким истошным воплем, что звякнули стекла на окнах, а старый Савич в раздевалке очнулся от крепкого сна, хотел сам заорать с испуга, но вовремя спохватился, только стал срочно прочищать зазвеневшее ухо, боясь окончательно оглохнуть от крика начальницы. Вопль был настолько громким, что прозвучал, как сирена, и слышен был даже в нижнем буфете. Быстро, как по тревоге, в фойе сбегался народ, кто из буфета, недопив кофе, кто из туалета, не успев..., короче, всем стало страшно интересно, кого это так чудненько режут на кусочки, что он так мило вопит. В фойе собралась бурлящая толпа обитателей дома; медленно и вкрадчиво появился и сам «домовой», в смысле директор, и с его появлением ситуация обострялась: нашим «мальчикам» грозило, как минимум, увольнение. Клара Андреевна уже пришла в себя, хотела броситься с кулаками на Володьку и по-свойски задать трепку «паршивцам», но, увидев директора, присмирела, только пробормотала беззлобно про себя: «Отомстили, сволочи!» На вопрос директора, что произошло, она с натянутой улыбкой на синих губах ответила, что ее доблестные подчиненные спасли бухгалтерию от нашествия десятков грызунов. Струсившие было рабочие, при словах Клары вмиг взбодрились, груди их непроизвольно стали выгибаться дугами, носы подниматься вверх – почувствовали внимание к себе и, чего уж там, томительное женское восхищение.
       Все собравшиеся жадно рассматривали героев, словно видели их в первый раз, хоть и работали они здесь не один год, но особенно заинтересованно рассматривали трофей – безвременно умершую мышь, как будто это был уникальный раритет, изысканная чужеземная редкость в двести карат. Володька с Юрой сначала рассказали, как все было «на самом деле», затем еще разок повторили, потом принялись пересказывать и в третий раз, и в четвертый, а в десятый раз разошлись не на шутку и взахлеб живописали, как тяжело и мучительно взбирались по лестнице, как спотыкались, как терпели великие муки, стойко поддерживали друг друга и как потом мужественно спасали от «сотни» мышей героических женщин. Столько всего наплели, что сами удивлялись, как это у них вышло – не зря работали в доме сочинителей, само место, видно, на них повлияло!
       - Я ее беру за хвостик, - объяснял Володька Эллочке, которая считалась примой всего дома и которая впервые милостиво обратила томный взор на героев, причем один взор на двоих сразу.
       - Мы берем, - ревниво поправил Юрка, который тут же оказался возле примы и стал заходить в атаку на нее с другой стороны.
       - Да, мы берем ее за хвостик, а она хвать меня за палец!
       - Нас, хвать, за пальцы, - вновь поправил Юра.
       - Да, нас хвать за все пальцы.
       - За все?! – Эллочка захлопала искусственными ресницами.
       - Но не укусила, - продолжал Володька, - я, то есть мы, да, мы ловко увернулись!
       Увернулись? – Эллочка была разочарована, томность в глазах ее потухла. Вот если б «мальчики» были изрядно покусаны, даже обглоданы мышами, то Эллочка тут же их полюбила бы! Из жалости.
       Володька почувствовал, что Эллочка куда-то уплывает от них, и больно ткнул локтем Юрку в бок. «Дурак бледный, - скривился от боли Юра, - не умеет бабу закадрить, а я виноват».
       Подошел к героям и сам «домовой»; его совершенно голая лысина так смачно блестела на ярком солнце, что на мгновенье Володьке показалось, будто нимб сияет, и ему тут же захотелось отчаянно взмолиться и пожаловаться на Эллочку: «Ну почему эта б…. всем дает, а нам – шиш? Несправедливо!»
       - Молодцы! – директор хотел дружески похлопать дылдистого Володьку по плечу, но поскольку директор был низенького роста, то не достал до высокого плеча Володки и похлопал его по... чуть ниже поясницы, ласково так похлопал, необидно. И все это видели, и все почему-то молча согласились, что это необидно, даже лестно, ибо - рука начальства, это вам не...
       - Премию им выписать! – распорядился «домовой», - А теперь за работу, товарищи! Что? Уже обед? Тогда всем обедать!
       Народ дружно хлынул в буфет.


       2.

       В буфете дома сочинительства служащих кормили по системе, которая высокопарно называлась «комплексные обеды», но система была, видимо, придумана изощренным и очень тонким садистом. Чеховский мальчик, который давал дворняге мясо на веревочке, а затем вынимал за веревочку это мясо обратно из желудка, был ангелом по сравнению с извращенцем, придумавшим «комплексные обеды».
       Володька и Юра в пятнистом буфете вместе со всеми уселись за большой стол на шесть человек, а таких столов было три, и стали ждать, когда официант привезет на тележке тарелки с борщом. На столе уже стоял компот, малюсенькая порция салата из квашеной капусты на блюдечке, и лежал горкой черный хлеб. Жрать – хотелось! О, это неописуемо! Жрать хотелось так, что желудки корчились от голода, а официант мешкает, не несет еду, где-то копается, ему-то, сытому, что? Благовоспитанные служащие чинно сидели за столом и ждали. До первого блюда никто не приступал к трапезе. Молчали. Слюны полные рты! Прошло пять минут, десять... Кто-то не выдержал полного «комплекса» и малодушно стал есть уже стоявший на столе салат – чинно так ест, деликатно, всем видом показывая, что, мол, не очень-то и хотелось, но раз вы просите... Его примеру последовали другие, и салат из кислой капусты исчез в одно мгновенье! После салата Юрка-хитрован терпел долго, демонстрируя свою благовоспитанность перед «гнилыми интеллигентами», а потом, неожиданно для самого себя, схватил стакан с компотом и в момент булькнул его в желудок. Быстро поставил стакан на место и сидел, как ни в чем ни бывало. Только плутоватые глаза увлажнились. «Ух, ты! – восхищенно подумал Володька, сидевший напротив, - У него не горло, а труба, ни разу не глотнул!» Другие сослуживцы, не менее благовоспитанные, не отстали от Юры, и компот тем же макаром был поглощен за одну секунду, даже косточек не осталось! При этом все делали такой вальяжный вид, будто пируют в царском дворце.
       Уже и салат весь съеден, и компот выпит, а официанта с первым блюдом все еще нет. Но никто не роптал, не возмущался, не буянил – все воспитанные интеллигентные люди! На лицах спокойствие и кисловатые улыбки мучеников, а в желудках... ох, в желудках – шторм и всяческие бури, сотрясающие стены и основы: аппетит разыгрался не на шутку. Изысканная Эллочка, красавица и прима, стараясь ни на кого не смотреть, небрежно взяла корочку черного хлеба, густо намазала ее горчицей и стала уплетать ее за обе нежные щеки. Причем уплетала с этаким независимым извинительным видом, словно аристократы каждый день только и едят, что черный хлеб с горчицей. Корочку она при этом держала так, что ее девичий розовый мизинчик изящно оттопырился, словно держала не сухой хлеб с горчицей, а изысканный бутерброд с зернистой икрой. Вздернутый носик Эллочки покраснел от горечи, в глазах блестели слезы, но челюсти работали исправно! «Голод не тетка», - подмигнул Володька Юре, чуть кивая в сторону Эллочки. Он почему-то был доволен тем, что Эллочка лопает горчицу.
       Когда, наконец, толстощекий и холеный официант притащил борщ, началось невиданное пиршество и настоящая вакханалия: ложками служащие работали увлеченно, азартно, наперегонки и с такой скоростью, что пулемет казался детской игрушкой. Дружный стук ложек завис над столами прекрасной музыкой. Какие там правила поведения за столом, какое там воспитание, какое приличие, о чем вы?! Тщательно пережевывать пищу? Вот ещё выдумали! Хлюп-хлюп, хлюп-хлюп, и вот оно, пустое дно тарелки... Как жаль! Как мало! Володьке захотелось вылизать тарелку своим длинным языком до первозданного блеска. Он уже взялся было, да Юра остановил его смешком: «Что ты, как Эллочка?»
       Все! Борщ кончился, тарелки пусты и сухи, а никто не наелся, только аппетит разгорелся до пожара. И снова все с достоинством, чинно и молча, ждут на второе обещанную котлету. Каждый в душе, видимо, сто раз обматерил сытого официанта: «Когда ж ты, сволочь мордатая, притащишь свои дебильные котлеты!» Но внешне все ведут себя благовоспитанно и прилично, только ерзают в нетерпении да изредка поворачивают головы, оглядывая соседей. Глазами, однако, старались не встречаться, а если взгляды все же сталкивались, то губы автоматически растягивались в насильственной улыбке, словно говорили: «Мне плохо, но и ты, гад, в таком же положении!» - «Какие интеллигентные и благовоспитанные люди! – думал Юрка, озираясь, - гвозди бы из них делать!»
       Когда Эллочка вновь взялась за горчицу с хлебом, Юра наклонился к Володьке и насмешливо сказал в полголоса:
       - Я готов аплодировать мужеству этой женщины!
       Володька ничего не ответил – он почему-то обиделся за Эллочку: ну ест себе человек, пусть ест, чего ж осуждать? Сам-то вон как компот глотнул! Бульк и – нету. Любитель аплодисментов, етти его мать... Он с тайной завистью вспомнил, как Юра сорвал как-то на сцене аплодисменты.
       Все произошло однажды в самом начале большого и торжественного концерта: сцену тогда пышно украсили, расставили мебель, где нужно, а рояль выдвинули в центр сцены – все чин чинарем. Когда открыли занавес, и обнажился битком набитый зал, Клара Андреевна за кулисами обмерла – крышку на рояле забыли открыть! Мелкое, но досадное упущение, «домовой» непременно упрекнет. С панически вытаращенными глазами она подозвала к себе Юрку и торопливо зашептала ему: «После того, как ведущая объявит номер, ты быстренько пойдешь на сцену и откроешь крышку рояля, понял?» - «Понял, конечно, а чего не понять, в секунд сделаю».
       Красивая и торжественная ведущая в черном длинном платье с блесками вышла к народу, возвышенно открыла концерт и на высокой ноте объявила, что первым номером будет выступать заслуженный… тра-та-та, лауреат…тра-та-та премий, обладатель чего-то там тра-та-та…, великолепный рояльщик, в смысле пианист... Минут пять она перечисляла все титулы и награды артиста, чтоб каждый зритель почувствовал себя причастным к великому действу! В конце объявления ведущая, уже сама в экстазе, крикнула в зал: «Встречайте!» и стала удаляться. В это время, подтянув штаны, на сцену выскочил Юрка и отважно пошел к роялю выполнять задание Клары Андреевны, а зал, (о, что в зале стало твориться!) зал просто затрещал аплодисментами - встречали Юру радостно и очень бурно! Юрка подошел к роялю, повернулся к залу спиной, открыл крышку и, блеснув потертой джинсой, удалился. Когда на сцену вышел настоящий пианист, редкие хлопки в зале раздались неуверенно и жидко.


       3.
       После садистского обеда, когда голод был несколько усмирен и на время забыт, Володька с Юрой опять уселись в свои красные кресла перед мохнатым от пыли и мычащим телевизором с желанием вздремнуть, как это они обычно делали после еды. Солнце по-прежнему заливало фойе, но уже повернуло, и теперь лучи его били прямо в тот угол, где сидели «мальчики». Чтоб солнце не мешало дремать, они вновь набрали писательских рукописей, которые кучей валялись на журнальном столике, и закрыли листами глаза. Но сегодня не спалось, не дремалось так уютно, как прежде, - то ли солнце мешало, то ли возбуждение от случая с мышью не улеглось. Каждый, развалясь в кресле и откинув назад голову, закрытую листами рукописей, думал о чем-то своем, затаенном, сладком.
       - Да-а, пора бы уже кому-нибудь и того… - вдруг мечтательно и ласково произнес Володька.
       - Да уж..., - спокойно, сквозь дрему, отозвался Юрка, словно заранее знал, что скажет его напарник. Видимо, оба мечтали об одном и том же.
       - Жена задолбала, денег требует, - продолжал лениво Володька, - пацан куртку прожег, новая нужна, блин...
       - А меня дочка заколебала: купи да купи ей штаны в цветочек – девка-кнопка, а уже модной хочет быть.
       - А помнишь, как в декабре? Один за другим, один за другим... Вот дал бог покойничков, я чуть было себе цветной телевизор не купил.
       - Да, - с грустью вздохнул Юрка, - золотое времечко было. Да хотя б один-два в месяц дуба давал, и то... Иной раз, грешным делом, размечтаюсь до... сладких слюней, блин...
       - А по мне - лучше бы каждую неделю. Я был бы счастлив.
       - Не жадничай.
       - В прошлый раз - видел? – чуть гроб не уронили, когда по ступенькам спускались...
       - Кто ж так с гробом обращается? Гроб – вещь ценная, иногда такой красивый, что зарывать жалко, - говорит лениво Юрка.
       - Представляешь, гроб роняют, покойничек вываливается из гроба и по ступенькам вниз – тум, тум, тум, - заскакал. Во смеху-то было бы!
       Юра не ответил, но хихикнул, вообразив, как покойничек весело скачет по ступеням на одной ноге. Весь их разговор шел медленно, протяжно, с паузами, со сладким привкусом радужных мечтаний. Дело в том, что кроме перетаскивания мебели, у «мальчиков» была и другая работа, которую они особо любили: им выпадала честь помогать сопровождать покойных писателей в мир иной. Это не входило в прямые обязанности рабочих, скорее, это была подработка, «халтурка», но за подработку платили тут же, наличными и немало! Поэтому рабочие, мучимые безденежьем, с нетерпением ждали, когда кто-нибудь из писателей отдаст богу душу, и горевали, если долго никто не умирал. Скорее бы!.. Володька с Юрой обожали время поздней осени и начала зимы – по их наблюдениям, в этот период милых покойничков было больше всего – «один за другим! один за другим!»
       - Мальчики! – неожиданно раздался голос Клары Андреевны, которая вихрем влетела в фойе.
       - Опя-ять! – недовольно пробурчал Юра, ворочаясь под писательскими рукописями. Он ими укрывал уже не только лицо, но и всего себя, как одеялом.
       - Мальчики, куда вы попрятались? – в ее голосе радость, торжество, а слово «мальчики» звучит, как «шалунишки этакие». Обычная писклявость ее голоса исчезла, а сама она, возбужденная и растрепанная, щурится на солнце и сияет от счастья. Она не в силах скрыть радостной новости и спешит поделиться ею с рабочими.
       - Мы здесь, - сонно отзывается Володька, не переставая при этом дремать под рукописями.
       - Мальчики, Рубиновский умер!
       - Что-о?!! – мужики вмиг встрепенулись и разом бодро вскочили на ноги, как два болванчика из сказки, только листы рукописей вспорхнули, словно испуганные белые голуби. Сна как ни бывало! От такой новости они готовы расцеловать ненавистную Клару Андреевну или пуститься в пляс по всему художественному паркету фойе.
       - Вот это да! – восхищенно воскликнул Володька, - Молодчина! А я знал, - зна-а-ал! - не подведет мужик! Денег, блин, ни копейки, а тут... Счастье какое!
       - Да он еще на прошлой неделе бузил в пятнистом зале, - удивился Юра.
       - Бузить – бузил, а вчера в ящик сыграл, - сказала Клара Андреевна, потирая от довольства руки.
       - Вот молодец! Светлая ему память. Вовремя, вовремя, царство ему небесное, земля ему пухом... – Володька в конце хотел еще сказать «дай ему бог здоровья», но подумал, что это будет лишним.
       - Мальчики, завтра здесь в двенадцать будет гражданская панихида, - начинает распоряжаться Клара Андреевна, что делать – вы знаете. Чтоб траур был первосортным! Всем траурам траур! Съедутся писатели, посмотрят на вашу работу, и сами захотят того... ой, что это я, - спохватывается начальница, - Короче, в малом зале задрапировать сцену черно-красным полотнищем, здесь, в фойе, и на лестнице завесить все зеркала такой же материей, на стены нацепить эти... как их, все время забываю, ну эти, висюльки, что ль?..
       - Знаем, - внушительно сказал Юра, - не впервой.
       - Все тряпки и висюльки в кладовой. И чтоб траур был – ух! - начальница грозно и энергично помахала кулаком. - Везде – чтоб висюльки...
       «Висюльками» Клара Андреевна называла домашнюю разработку местного дизайнера, слегка повернутого на траурных тонах и любителя черного юмора. Разработка представляла собой треугольник из черной материи с широкой красной полосой, которая внизу, но острие треугольника, заканчивалась каким-то черно-красным бантом. Вот и вся «висюлька», которая служила частью траурного убранства. Во время похорон эти треугольники Володька с Юрой доставали из кладовой, отряхивали, чхали от густой пыли, а затем развешивали по всем стенам в знак скорби и печали.
       - Мы готовы сейчас начать, - рвется в бой туповатый Володька – деньги ему нужны позарез. – Такой траур устроим! Такой траур – черным черно всем покажется!
       - Сдурел что ли? – писклявит Клара Андреевна, - Сегодня ресторан будет полон народу, местный «классик» юбилей отмечает, гулянка на всю ночь. А вы тут со своим трауром.
       - Значит, завтра с утра, - «догадался» Володька.
       - Да, мальчики, завтра с утра пораньше начнете зал украшать, в смысле... э... в траурное убранство приводить... Ну, вы поняли. Да не проспите, лентяи, писатель известный, заплатят неплохо...
       - Чем крупней писатель, тем больше денег дают, знаем, - вставляет зачем-то Юра, может, только желая выслужиться перед Кларой Андреевной.
       - Вы лучше всех знаете современную литературу, - иронизирует Клара Андреевна, но «мальчики» не улавливают ее иронии.
       - Клара Андреевна, а это... как его... оплата у кого? – смущаясь и деликатничая, спрашивает Володька о главном.
       - Деньги возьмете у... – она смотрит на бумажку, что у нее в руке, - у Игнатовича, запомните фамилию: Игорь Игнатович, распорядитель похорон. Поняли, мальчики? Да, и главное: сумму - на троих. На троих, мальчики, не забыли? – Клара Андреевна смотрит на рабочих внушительно и веско.
       - Обижаешь, начальник, - почему-то переходит на феню Юра, и голос его приобретает оттенок приблатненности.
       - Нет проблем, без вопросов, как всегда – на троих, - скороговоркой подтверждает Володька, пританцовывая на своих длинных ногах. - Слава богу, что умер, какой умница, золотой человек, а мы уж постараемся, пусть земля ему будет лебяжьим пухом.
       - Похороним в лучшем виде, - радостно соглашается Юра, - только почаще бы они...
       - Самой туфли нужны, - буркнула Клара Андреевна и ушла.
       «Мальчики» вновь садятся на красные сидения, но им уже не до сна от предстоящих радостных событий. Они молчат, и каждый мечтает о своем. «Счастье какое!» - думает Юра, представляет, как уютно и маняще будут хрустеть в руках новенькие красные кредитки (на похоронах всегда платили новыми деньгами) и как он купит дочурке брючки в цветочек.
       Володька тоже считает в уме предстоящие деньги, шевелит губами от умственных усилий, прикидывает, что денег ему хватит и на куртку сыну, и жене рот заткнуть, чтоб не пилила, и, может, еще на пиво останется. Он счастлив, настроение оживленное, радостное и, - о, боже, редкостное явление! – на его бледных щеках играет тонкий румянец! Он готов любить всех писателей сразу и каким-то образом их размножать. Чтоб их побольше было! Только чтоб они почаще того... ну, вы сами понимаете...