Зерновые котировки

Завтра, всё завтра. Да, как же завтра, сударь, как же завтра, ведь к вечеру уж знать можно бы. Оставь, друг, сегодня к цыганам заедем в Грузины. Едем. Спустились к бульварам, каменных домов мало здесь. Два три особняка и только; свернули с Никитской и вот они – неопрятные домики с утвердившимися в них, кажется, навеки цыганскими таборами. Хозяин, куда править, по прошлому разу, али ещё куда? Правь к Гришке, к Гришке правь. Ах, Стешенька, поди заждалась, своего Аполлона. Не сон, не явь, а день хмурый, с дождичком моросящим, с солнышка лучом редким, застенчивым, а деньжищи такие вбиты, да всё позаложено, перезаложено, что и не вспоминать лучше, да день только потерпеть, лишь денёк и подхватить Стешу, да в Париж, а там и к морю, можно на юг в Ниццу, а можно и в Бретань…


Рыдван с прихлебателями да пролётка лёгкая впереди тянулись по узкой улочке, покинувшей шумный образованный город с дамами и господами, со студентами и гимназистами, с ресторациями и клубами, с театрами и конторами, делали уж не первый и не второй повороты, теряли из виду колокольни и купола, только звоны доносились сюда, будто палочные по пустому железному коробу удары бьются в уши, в лица, в головы. Открывай, друг, Василий, шампанское, что-то повременили мы с ним до неудержу.


Подтянув вверх узкие плечи и вскинув кривую бородёнку, аж в тучи, Василий, сворачивает головку большой и тёмной бутылке и с присмехом выставляет её за ступень пролётки, проливая пену и прозрачную зелёную влагу на блестящий сапог свой и вчерашний листок биржевой под ногой на полу, который сворачивается и расплывается густой теменью, вычернивая на себе колючие яти; стой, приехали. Калитка в воротах, крашенных суриком, стучи в неё сапожищем и смотри, как трясётся она внакрест переплетённая дощечками, да трепыхается на неплотно прибитых петлях, а за калиткой уже беготня раздаётся, плачь ребятишек и шлепки, да пронзительный женский говорок, да стучащие по ступеням подкованные кавказские сапожки Гришки, который уж и кричит: барин, Аполлон, сударь, Василий, проходите, какой стук для вас, через порог быстрее, быстрее ко мне;


и пинком в зад мальчишке в красной рубахе – лети, за гитарой, что вертишься под ногами, будто дела не знаешь, а ты дура, к рыдвану беги, да помогайте, ящики нести с вином, да стол накрывайте под навесом во дворе, самовар, самовар растапливай, эй, девки, величание давай… Старухи, как из под земли выросшие, подбегают по-молодому, тащат во двор изломанные, скрипящие стулья для хора, гонцы летят в трактир ближайший за угощением для гостей, а гости хватившие с дороги водки принимаются за шампанское, рассаживаются за большим столом под навесом и слушают уже переборы, не залихватские ещё, начальные, которые и поручены исполнителям ещё не серьёзным – мальчатам малым, но чёрным лицом и красным рубахой.


Ищет взгляд, не стоит на месте, не водки ищет на столе - её уж не вторая и не третья рюмка прошла, а девушку ищет, Стешу; где она, да здесь же, но не видно пока, не все юбки нацепила, не нашла платок цветной с огромными яркими цветами набивными, с бахромой, перекатывающейся шариками в клетчатой перетяжке шнуров…

Идёт с крыльца медленно, бёдрами враскачку подправляет походку, смотрит исподлобья, но не зло, а привлекающе; стреляет глазищами черными, а перед тем как бежать к нему, будто змейка кожу, сбросила с плеч на локотки платок свой яркий, да полетела, на шею бросилась, губы в бороде русой с лёгкой рыжинкой нашла, да впилась в них как в угли костра, жарко и больно: свет мой, Аполлоша, чудо моё, где был ты?! Где?! Покинул меня, но нет, не говори, знаю всё, всё знаю, ты мой теперь, сегодня мой и ночь мой, до утра, но мой, а там и навек мой, Аполлон…


Стол заполнялся волшебным образом, уж и ставить некуда, уж и самовар с него сняли, на табуретку переставили для удобства, а на столе появились: пироги горячие с брусникой и черникой, пироги холодные с рисом и грибами боровиками, с визигой, да опять горячие с капустой хрустящей да яйцами, с ливером душистым; огромный растягай с судаком, да закускам разным и счёта нет, где были: угри копчёные, рыбцы солёные, сельди бочковые, да икра с луком и маслом перевёрнутая от залома, да чёрная белужья в плошке, с набросанными на неё лимонными дольками, да ветчина елисеевская и ростовский окорок, да ещё много чего разного, включая свинину обрезную и ушки поросячьи прозрачные, да холодцы с зеленью, да заливные осетровые с приправами разными…


Пол стола водкой было уставлено, цветами от зелёной мятной и на почках настоянной смородиновых, до жёлтой анисовой и красной клюквенной; вино от сладкого до кислого, мускатное и столовое. Василий только охал, да пачки денег Гришке подавал потихоньку от гостей, а то и прямо бухал на стол «катеньки», уж как то придётся. Аполлон в этом не участвовал, он слушал: как поёт хор, как тянет душу его ввысь высокоголосая Стеша, как неожиданно падает она в голосе до самой низкой хрипотцы и подхватывает его тогда, уносит куда-то, а то, казалось, могилу ему копает - таким голосом пела, а то вдруг на краю ямы холодной в пляс пускалась и дрожанием мелким открывала не только душу свою, но и тело смуглое, атласом жёлтым оттенённое, монистами брякавшими, звенящими ему подпевавшее.


Тени по двору разбредаются, сменяются уставшие певцы на других, всё новые лица появляются, а старые меж ними как остывшие блюда, всё перевёрнуто, словно пустые лодки на зелёном берегу разлеглись; двор качает пароходом в тяжёлых волнах, вечер вступает в песни, переваливается через ворота кровавым закатом, гитарным, рваным перезвоном венгерки отзывает от столов пошатывающихся гостей: чибиряк, чибиряк, чибиряшечка, с голубыми ты глазами, моя душечка…


Коротка ночь московская переливами вдохновенного цыганского пения полная, да слезинок скатившихся, будто невзначай, когда уж и весёлое что пели, да плясали, а только и не забывали ни на минуточку о сладкой горечи игры нашей вселенской под звёздами яркими, под луною блином на небе желтеющей, под черной ночи косы распущенной, укрывающей души потерянные. Переборы гитарные без романсов, без песен, без плясок встречают рассвет на Грузинах, только хлюпает грязь под ногами прохожих по улице и во двор привносящих уныние, да вести нехорошие, склонные всегда к полудню появляться, будто и не солнце в зенит восходит, а судьба наша тяжкая.


Что, Василий, с тёмным лицом стоишь, что молчишь, да уж и не говори, докатилось и до Москвы падение Питерское котировок зерновых, вижу, ну иди, Василий, ищи другого хозяина, дай-ка, обниму тебя напоследок. Прощай, Василий. Прощай, Аполлон.


Помоги мне Аполлон, держи крепче меня, приставь под грудь железо холодное, первая я хочу исчезнуть твоею рукою стёртая с картинки чудной, смахни слезу рученькой белой, поцелуем глаза закрой, не бойся, Аполлон, не жить мне без тебя. Эхо прокатилось по двору, самовар остывший упал, только две пульки вмялись в бок его, да легли рядышком.